Текст книги "Мистерии доктора Гора и другое…"

Автор книги: Александр Половец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Рачихин – Версия 1-я

Ко времени первого допроса обвиняемого, он, по его заявлению, на протяжении двух недель не имел постоянной работы, за исключением двух дней, в течение которых он зарабатывал по 20 долларов в день.

Протоколы следствия, раздел «Обвиняемый», стр.8

– В один из предрождественских дней, – рассказывает Рачихин, – в квартире раздался телефонный звонок. Бен, вернувшийся из двухнедельного отпуска, просил помочь ему вынести со второго этажа Санькины вещи – предполагалось, что Рождество сын проведет в его доме. С Людой он виделся в силу необходимости и без особой охоты, а потому подниматься в ее квартиру не хотел, хотя сама она в это время спала, вернувшись с работы позже обычного и несколько подшофе – мне она объяснила, что сотрудники обмывали полученную ими премию.

Вещей собралось много, трижды я спускался во двор и поднимался, передавая их Бену. Договорившись в ближайшее время созвониться – он обещал подумать, как помочь мне с работой – Бен с Санькой загрузились в «Мерседес» и уехали. Я сбегал в магазин, что собирался сделать не первый день, открывая по утрам дверцы пустого холодильника, и принял душ. Было около 6 вечера, в 7 мы условились с друзьями встретиться у кинотеатра – шел новый фильм «Бразилия» видевшие хвалили его.

В это время проснулась Люда. Она, вроде, тоже собиралась идти в какую-то компанию, но вдруг, переменив решение, предложила: едем ужинать в Малибу. Подумав немного, я решил – почему нет? Фильм будет идти еще не одну неделю, а с Куколкой нам вот уже сколько времени не доводилось провести вечер вдвоем, без посторонних. Наскоро собравшись, мы вышли к машине и вскоре уже катили по шоссе, тянувшемуся вдоль океана, в сторону Малибу. По пути Люда вдруг вспомнила – сигареты остались дома!

В нескольких милях от Санта-Моники я вывел «Фольксваген» с шоссе к автомобильной стоянке супермаркета в Пасифик Палисайд. Люда наказала мне, кроме сигарет, прихватить с собою коньяка. Вернувшись к машине, я нашел ее уже на заднем сиденье. Протянув руку за бутылочкой «Крисчиан бразерс», она отхлебнула из горлышка и попросила достать хранившийся в багажнике спальный мешок – одеты мы были легко, и в открытые окна «Фольксвагена» проникал прохладный, дувший со стороны океана, ветер.

Закутавшись, она закурила. Я повернул оставленный в замке ключ зажигания, и через минуту мы снова оказались на шоссе, пытаясь сообразить, где же тот ресторан, в котором с полгода назад провели великолепный вечер – ни я, ни она не могли вспомнить, даже приблизительно, в каком месте следовало искать его. Правда, оба мы помнили название – «Бич-Комбер», но как можно было рассмотреть и прочесть его вывеску – даже если бы мы проезжали совсем рядом – на скорости, с которой неслись по шоссе машины, заставляя и нас придерживаться ее?

Люда стала нервничать, настроение у обоих испортилось…

– Ничего ты не можешь запомнить! – выговаривала она мне с заднего сиденья, – мы же его давно проехали!

– Но я-то веду машину, тебе следовало бы следить за вывесками, – оправдывался я.

Назревала ссора. Дождавшись, когда встречная полоса стала пустой, я резко развернул «Фольксваген» и, подкатив к самой кромке шоссе, обрывавшейся в нескольких метрах от нас крутым спуском к океану, остановил машину. Люда, прикуривая от сигареты сигарету, казалось, распаляла сама себя.

Срываясь на крик, она вдруг потребовала:

– Убирайся из машины, у меня сегодня свидание!

– Но ты же сама предложила ехать в ресторан, у меня были другие планы!

Не хочется вспоминать, но в тот момент мы чуть не подрались: в ответ на мои упреки Куколка, дотянувшись с заднего сиденья, пыталась ударить меня, но лишь слегка задела ногтями мою щеку, оставив на ней легкую ссадину Резко оттолкнув ее, я выскочил из машины. Помню, как за спиной грохнула захлопнутая мною со всего размаха дверца.

Я шел вдоль шоссе, не оглядываясь, в сторону города, мысленно проклиная себя за то, что согласился на эту поездку. Сейчас, когда меня спрашивают, выключил ли я мотор двигателя, поставил ли машину на ручной тормоз – я не знаю, что ответить… Я действительно не запомнил ничего – кроме страшного шума, раздавшегося позади меня спустя минуту. Оглянувшись, я ничего не смог рассмотреть – густой туман, поднимавшийся с океана, клубился над шоссе, делая его почти невидимым на расстоянии десятка-другого шагов.

Поразмыслив, я решил вернуться к машине: было тревожно за Люду, подумалось, что услышанный мною шум был, возможно, вызван тем, что, выведя «Фольксваген» на шоссе, она в тумане ударила другую машину. Да и вообще, если пока ничего и не случилось, то может случиться: Куколка успела отпить почти треть бутылки, полицейские патрули в рождественские дни встречаются чаще, чем обычно…

Вернувшись метров на сто – столько, сколько по моим расчетам я успел пройти, удаляясь от машины в сторону города, – я, как мне казалось, вышел к тому месту, где стоял Людин «Фольксваген». Там его уже не было, и, потоптавшись минуту-другую, я сумел предположить только, что Люда благополучно уехала. До города было не больше 4–5 миль, ну и еще 26 кварталов по Санта-Монике.

«Доберется…» – подумал я и зашагал навстречу несущимся мне машинам, оставлявшим в эти часы вечерний Лос-Анджелес. Отойдя милю, может, – полторы, я вспомнил, что где-то рядом должен быть магазинчик с телефонной будкой возле него. Действительно, вскоре я сумел рассмотреть едва пробивавшиеся сквозь туман блики светового табло, установленного над лавкой, торгующей рыболовецким инвентарем.

Я пересек шоссе, подошел к автомату, набрал по памяти телефоны Олега, Сережи, еще чьи-то – никого из друзей дома не оказалось. Обнаружив невдалеке груду огромных валунов, я подошел к ним, присел, вытащил из кармана оставшийся у меня шкалик, на две трети наполненный коньяком. Шестой месяц не брал я в рот ничего спиртного, избегал даже пива. Первые же сделанные глотки ударили в голову. Открыв пачку, забытую в моем кармане Куколкой, «Вирджинии Слимс», я закурил сигарету.

Бутылка незаметно опустела. Я чувствовал себя уже по-настоящему пьяным, что было не удивительно – с утра не довелось мне пообедать, и доза, которая раньше, когда я пил постоянно, показалась бы мне незаметной, сегодня оглушила меня. Помню, как возле камней, на которых я пристроился, остановился таксист, ехавший со стороны Малибу. Он предложил подбросить к городу, но узнав, что карманы мои пусты, так же внезапно исчез в ночном тумане, как и появился из него.

* * *

Было уже около часа ночи, когда пришла мысль – позвонить Бену: в конце концов, я же только что помог ему, почему бы и Бену, живущему на расстоянии миль десятипятнадцати отсюда, не заехать за мной. Бен оказался дома. Я не помню, что говорил ему тогда. Во всяком случае, мои слова «Людмилы больше нет» следовало бы истолковать как то, что для меня она больше не существует, и эта наша ссора станет последней – так дико нам с нею еще не доводилось ругаться, хотя стычки, конечно же, были, главным образом, по каким-то пустякам…

Прошло сколько-то времени, может, – полчаса, когда из тумана вынырнул «Мерседес». Рядом с Беном сидели его приятели – русская пара и американец.

– Где Людмила? – спросил Бен, выходя из машины. – Где она? – почти сразу повторил он вопрос.

– Не знаю… Она вызвала меня сюда, сказав, что барахлит машина. Я приехал на такси, а ее нет.

Сказав Бену за некоторое время до этого, что я больше не встречаюсь с Людмилой (что, в общем-то, было правдой), я не хотел говорить ему теперь, что мы поехали в ресторан. Так вот родилась эта ложь, которую мне неоднократно пришлось в дальнейшем повторять – пока я не понял, что как бы скверно ни выглядело в глазах следствия и наших общих друзей то, что произошло на шоссе, лучше бы они узнали об этом от меня сразу.

Тогда же мне эта версия казалась наилучшей и все объясняющей: машина у Куколки действительно часто барахлила, особенно после того, как кто-то подсыпал в бензобак сахар. И потом, даже спустя месяцы, когда «Фольксваген» несколько раз побывал в ремонте, он то и дело останавливался в дороге, причем, всегда в самых неудобных местах и в самое неподходящее время.

Мы сели в «Мерседес» и проехали в обоих направлениях вдоль берега – Людиной машины не было.

– Куда тебя отвезти? – спросил Бен, в последний раз разворачивая машину на полосу шоссе, ведущую к городу.

– К Людмиле…

Так и поступили.

Уснул я почти мгновенно и не раздеваясь. А в пятом часу утра был разбужен стуком в дверь. На пороге стояли 5 или 6 полицейских. Светя впереди себя фонариками, они вошли в квартиру.

– Где Людмила?

Автоматически я повторил им историю, рассказанную экспромтом Бену. Он же, вернувшись домой, немедленно позвонил в полицию и сообщил об исчезновении Куколки…

Тюрьма

Наутро после первого визита допросившей его полиции, Рачихин, мучимый похмельем, от чувства которого успел крепко отвыкнуть, бессонной ночью и мыслями о Куколке, направился на работу в столярный цех. Почти сразу поняв, что и часу не сможет пробыть в мастерской, он сказался нездоровым и, помахав на прощанье рукой молодому негру, в паре с которым он здесь работал, снова сел в машину.

Машина была чужой, она принадлежала Людиной подружке Оле. Уехав в отпуск, та оставила «хондочку» в пользование Рачихина: свою старую машину он успел продать за пару недель до того, рассчитывая впоследствии купить более экономичную. Единственной Олиной просьбой было присматривать за домом и по возвращении встретить ее в аэропорту. Как раз назавтра, в воскресенье, она возвращалась из отпуска.

«Надо бы проверить, что у нее в квартире», – подумал Рачихин, вспомнив, что заглядывал туда в последний раз дней пять назад. Выехав на бульвар Санта-Моника, Рачихин неторопливо вел машину в западном направлении, в сторону океана. И спустя несколько минут, не успев даже ощутить удара о бампер стоящего перед красным сигналом светофора автомобиля, он был брошен вперед, головой в лобовое стекло.

Вызвали полицию. Пока составляли протокол, Рачихин стоял, безучастно наблюдая за происходящим и утирая кровь с рассеченной губы. «Хонда» была прилично помята, но мотор работал, и, отогнув, сколько можно было, вмятое крыло от переднего колеса, Рачихин развернул ее к дому Людмилы.

Поднявшись в квартиру, он набрал телефоны нескольких подруг Куколки, потом позвонил Бену – никто ничего внятного ему не сказал, тогда никто еще не знал, где Люда, кроме случайно оказавшегося неподалеку от места ее гибели рыбака-любителя, который утром сообщил полиции, что обнаружил затонувший «Фольксваген». Рачихину же об этом сообщили полицейские, пришедшие опять на квартиру Людмилы – в этот раз они увезли его с собою в участок на Малибу и после длительного допроса, на котором Рачихин упорно повторял свою версию, оставили его там, в камере.

Видимо, эту ночь, проведенную под арестом, и следовало бы считать началом тюремной эпопеи, проглотившей существенный кусок – в представлении всех окружавших – незадавшейся Рачихинской жизни и самым коренным образом сказавшейся на его последующем существовании.

* * *

Следующий день принес сенсацию: Людино тело было обнаружено в перевернутом и затонувшем неподалеку от берега «Фольксвагене». Газетчики, прознав о том, что Люда выступала незадолго до этого свидетелем на процессе по делу четы Огородниковых, обвиненных в шпионаже в пользу Советского Союза, немедленно связали ее гибель с возможной местью советского ГБ.

Процесс Огородниковых, Светланы и Николая, в свое время наделал в стране немало шума – но вовсе не оттого, что Светлана оказалась русской Матой Хари: сравнение это, поначалу широко используемое газетными журналистами, было для нее чересчур лестно, что вскоре все поняли. Да и Николай не был Джеймсом Бондом: оба они, недавно приехавшие киевляне, он – водитель такси, но не ас, какие попадаются среди представителей этой профессии, а из самых неудачливых и малоуважаемых своими же коллегами; она – мелкая служащая.

Людмила, Люда, Куколка…

Подруга Людмилы – Светлана Огородникова была осуждена за шпионаж в пользу СССР

Выехав из страны с малолетним сынишкой и быстро поняв, что вряд ли сумеют добиться чего-либо существенного в Америке, они наладили контакт с советским консульством в Сан-Франциско – поначалу через сан-францисскую же контору, возглавляемую бывшим россиянином, специализирующимся на организации путешествий в СССР и показе советских фильмов. Постепенно сфера услуг, оказываемых ими товарищам из консульства, расширялась – главным образом, по инициативе самих Огородниковых.

К ним приглядывались – и однажды, убедившись в искренности их намерений быть максимально полезными своей бывшей родине, согласились на предложение Светланы завербовать для работы на советскую разведку… агента Федерального бюро расследований. Причем, не рядового служащего, но сотрудника отдела контршпионажа. Миллер – так звали этого агента, будучи арестованным, утверждал на суде, что по своей инициативе, не докладывая руководству, хотел разоблачить советскую шпионскую сеть, действующую в США – и тем улучшить свою не очень высокую репутацию в учреждении, где он служил.

«…Постепенно сфера услуг, оказываемых ими товарищам из консульства расширялась». Так Огородников тайно, с противоположной стороны улицы, фотографировал эмигрантов, демонстрирующих против выступлений советских артистов.

Автор, ставший свидетелем этого сюжета, успел запечатлеть его с помощью длиннофокусного объектива

Как бы то ни было – вся тройка была арестована, спустя месяц следствия предстала перед Федеральным судом, и каждый из подсудимых получил свой срок тюремного заключения. Поскольку же Миллер оказался первым в истории США агентом ФБР, уличенным в шпионаже в пользу другой страны, дело получило огласку необычайно широкую, а Куколка, часто встречавшаяся со Светланой, в числе других ее подруг была приглашена в суд в качестве свидетеля со стороны защиты. Как же, спрашивается, было не связать загадочную гибель Куколки с возможным желанием советской разведки спрятать концы в воду? – на этот раз в буквальном смысле этого выражения…

Длительная дружба Куколки с Рачихиным – а многие обстоятельства его жизни и побега из киногруппы Бондарчука оставались не вполне ясными – побудила сотрудников ФБР начать опросы всех, кто был близко знаком и часто встречался с ними. В газетах и на экранах телевизоров почти ежедневно появлялись портреты Людмилы и Рачихина, добытые из домашних альбомов, фотографии автомобиля, в котором погибла Люда.

Вскоре, однако, выяснилось, что роль Куколки в осуждении Огородниковых столь невелика, что не было никакой причины для жестокой расправы с нею у советских властей. И сенсация угасла, а дело о гибели Куколки стало приобретать иную, сулящую мало хорошего Рачихину, окраску.

* * *

Утром приехал приятель Рачихина, автогонщик – Володька пытался звонить многим, разменяв у дежурного полицейского несколько долларов, из автомата, укрепленного на стене камеры предварительного заключения, но только у того нашлись триста долларов наличными, потребные для выкупа Рачихина под залог. Поехали на квартиру к Агашкину, их общему приятелю – в Людин дом, зная уже о ее гибели, Володька больше не заходил.

В газетах и на экранах телевизоров почти ежедневно появлялись портреты Людмилы и Рачихина, добытые из домашних альбомов, фотографии автомобиля, в котором погибла Люда.

У Агашкина он и остался пока, ожидая, как будут развертываться события, не сомневаясь в том, что предстоит еще не один разговор с полицией, и готовясь к новым допросам. Приходила мысль признать свое участие в гибели Куколки – сказать, например, что столкнул ее машину в океан, оглушенный приступом ревности к ее новому другу – в этом случае, говорили друзья, хоть и не миновать тюремного срока, но он может быть короче…

Через какое-то время за ним снова приехали, отвезли в полицию и приступили к новой серии допросов. Следователей было двое. Предупредив Рачихина, что тот имеет право не отвечать на вопросы, они, как Володька понял позже, обретя солидный опыт подследственного, распределили между собою роли – «злого», который кричал на Рачихина, требуя признаться в предумышленном убийстве Людмилы, и «доброго», который вроде бы вполне сочувственно, но настойчиво уговаривал его подумать и рассказать, как Куколка довела его до необходимости расправиться с нею столь жестоким способом.

Допрос шел через переводчика, в помощи которого чувствовалась настоятельная необходимость. От услуг адвоката, предложенных ему в первые же часы допроса, Рачихин поначалу отказался, полагая, что, согласившись на них, он как бы априорно признает этим свою вину.

* * *

Две последующие ночи, включая и новогоднюю, Рачихин провел там же, в полиции. Наступил первый день нового, 1986 года. В этот день произошло что-то непонятное. Рачихин и по сегодня не находит объяснения поведению полицейских, ведших его дело: его отвезли в тюрьму, и Беглый, уже переодетый в робу заключенного, готовился к тому, чтобы быть направленным в камеру, когда двое допрашивающих его детективов вдруг вернули ему всю его одежду – рубашку, куртку, башмаки. Джинсы дали чьи-то, поношенные – его брюки остались, как ему объяснили, для исследования.

– Ты свободен, переодевайся и иди, куда хочешь, – услышал он, не веря своим ушам. – Правда, – добавил один из детективов, – на улице тебя могут арестовать. Но это уже твое дело, нас это не касается…

Позвонили Агашкину. Тот вскоре приехал к тюрьме – не один, но вместе с Олегом, их общим приятелем, – и через полчаса Рачихин снова был в квартире Агашкина, где и прошла его следующая ночь.

Наутро Рачихин, поразмыслив, решил заехать на работу в столярку. Хозяин встретил его сочувственно. Он пролистывал пухлую стопку газет последних двух-трех дней, показывая Рачихину полосы, с которых все еще не сходили фотографии Куколки и ее машины. Фотографии сопровождались пространными комментариями – журналисты истово копали вглубь, пытаясь путем опроса друзей Люды и Рачихина установить причины гибели Куколки, Володькино прошлое: его возможные связи с КГБ, поручившим ему устранить информированного свидетеля шпионской деятельности Огородниковых.

– Как же все произошло? – допытывался хозяин.

Рачихин разводил руками:

– Не знаю, не знаю… – повторял он, и хозяин, убедившись, что ничего для себя нового он от Рачихина не узнает, поручил ему какую-то несложную работу и занялся своими делами.

* * *

Дня через три в квартире Агашкина собралось человек 15 на поминки по Куколке. Никто из них на похоронах не присутствовал – Бен захоронил тело Людмилы в океане, не оповестив их ни о дате, ни о месте прощания с нею. Возможно, он был прав, не желая, чтобы близкие видели Куколку: по заключению патологоанатома, гибель Людмилы оставила на ее теле множественные ссадины и синяки, наводившие на мысль о ее насильственной смерти, возможно, – об удушении.

Подобные травмы вполне могли быть и результатами падения ее в автомобиле с большой высоты: тот же синячок на шее, который, вроде бы, свидетельствовал об ее удушении, мог образоваться и от удара, нанесенного ей Рачихиным, пытавшимся защититься от ногтей разъяренной Куколки. Еще детективам предстояло определить по особенностям расположения тела Куколки в затонувшей машине, была ли она сама за рулем в момент гибели, что могло бы означать ее попытку вести машину – иначе говоря, в этом случае она была жива, когда «Фольксваген» обрушился в океан.

Или же тело ее было уже позже перенесено водой от заднего сиденья немного ближе к лобовому стеклу?., и почему, в таком случае, одна нога ее оказалась придавлена ко дну передним колесом?

Вопросов было явно больше, чем ответов на них – и у следствия, и у всех, кто следил за его результатами, – прежде всего, у подруг Куколки. Кто-то из них непрерывно звонил следователям, предлагая свидетельствовать о таких подробностях отношений Куколки и Рачихина и о таких, якобы сделанных им, признаниях своим друзьям в перерывах между арестами, которые не оставляли сомнения в его причастности к гибели Людмилы.

И 7 января к 12 часам в квартиру Агашкина явилось сразу с десяток полицейских.

Светя фонариками, они прошли прямо в комнату, где уже готовился уснуть Рачихин, предъявили ордер на его арест. С наручниками на запястьях, прикованными к надетым на ноги кандалам, его доставили в городскую тюрьму. Последовала смена одежды – своей на тюремную, которая с того момента стала как бы второй кожей, приставшей к Рачихину на последующие месяцы – душ с водой, пропитанной каким-то остро пахнущим дезинфицирующим средством. Пока Рачихин мылся, стараясь не дышать носом, чтобы не чувствовать этого запаха, пропала опись вещей, с которыми доставили его в тюрьму. Видимо, украли. Не имея этого списка, Рачихин практически лишался всего, что было в опись внесено – одежды, обуви, содержимого карманов…

Словом, начало выглядело многообещающим – в этом Рачихину довелось вскоре убедиться. Сначала была жуткая одиночка – «хай пауэр», то есть камера ужесточенного режима. Потом, по просьбе адвоката, он был переведен в другую – рассчитанную на 6 человек, т. е. с шестью кроватями и одним туалетом. Рачихин оказался в ней восьмым: на койках уже были размещены шестеро негров; седьмой заключенный, тоже чернокожий, оккупировал место в углу камеры, дальнее от унитаза и рукомойника.

Таким образом, Рачихину досталось устроиться на цементном полу, покрытом рваным ковриком, в самой непосредственной близости от тюремной, выражаясь по-русски, «параши», санитарное состояние которой каждой ночью становилось ужасающим. Ни простыни, ни подушки Рачихину не дали – было только тонкое, мало согревающее одеяльце, в которое кутался ночами Рачихин, пытаясь укрыться им от холода и тюремных крыс. Никто, казалось, Беглым больше не занимался. Его не вызывали на допросы, тюремное начальство, никак не выделяя его из сокамерников, внимание на его просьбы выдать матрац и постельное белье не обращало.

На шестой день Рачихин почувствовал сильный озноб. Голова болела, рот стал сухим, подташнивало, – все симптомы гриппа, эпидемия которого проникла в тюремные камеры, были налицо. Тогда-то о нем, наконец, вспомнили – Рачихин был переведен в отдельную камеру, одиночку, но уже обычного типа. В небольшого размера помещении, отгороженном от коридора металлической решеткой с дверью, едва умещалась железная кровать, железный же столик, умывальник и унитаз. И эта камера оставалась домом Рачихина последующие шесть месяцев. Порог ее пересекал только он сам и тюремные надзиратели, время от времени устраивавшие обыск в камере.

Хотя, что мог Володька пронести туда, покидая ее в первые месяцы, до начала суда над ним, разве что только для коротких пробежек в душевую или столовую; время на это отводилось столь малое, что дожевывать ланч часто приходилось на ходу, уже возвращаясь в камеру.

Дверь одиночки выходила не куда-нибудь, но в коридор, сам являющийся как бы огромной камерой, протянувшейся метров на 40, и называемый на местном жаргоне «фривеем». На всем его протяжении с одной стороны были установлены двухъярусные кровати, с другой – на «фривей» смотрели решетчатые двери камер, подобных той, в которой находился Рачихин. Было их двадцать, в каждой содержалось по одному заключенному, и открывались они одновременно по утреннему крику охранника «Чау-тайм!» что означало время завтрака – тогда следовало, выскочив в едва успевшую приоткрыться дверь и пристроившись в затылок идущему впереди тебя заключенному, устремиться в столовую, где за три, отведенные на еду, минуты предстояло управиться с завтраком и – успеешь, не успеешь – топать назад в камеру.

Заключенные, выстроившись в ряд, шли друг за другом по коридору, заложив руки в карманы и касаясь левым плечом стены – так требовала инструкция. А навстречу им двигался такой же строй идущих завтракать, и надзиратели, сопровождавшие их, следили, чтобы правое плечо каждого из них касалось стены коридора – нарушивший вполне мог получить крепкий пинок охранника, прикладывающий заключенного физиономией к той стене, от которой отодвинулось его плечо.

…Заключенные, выстроившись в ряд, шли друг за другом по коридору, заложив руки в карманы и касаясь левым плечом стены, – так требовала инструкция

Можно было, впрочем, избежать этого строя – например, пропустив начавшийся в 6 часов утра завтрак, проспав его – но тогда время до обеда растягивалось в долгие голодные часы, поскольку никаких запасов съестного в камере иметь не позволялось. Даже яблоко, не доеденное в ланч, вынести из столовой было нельзя, поскольку запрещалось тюремными правилами – отобранное охранником, оно летело в корзину, а в «рекорде» нарушившего распорядок появлялась соответствующая запись, сумма которых могла сказаться на длительности отбываемого заключения.

Еще хуже, если во время ночного обыска – когда, допустим, в три часа заключенного будили, выгоняли из камеры, а содержимое тумбочки летело вверх тормашками, под руками творившего обыск охранника, и разбрасывалось по полу – вдруг обнаруживалось нечто, подпадавшее в список запретного. И хуже всего, если это были наркотики или складной нож…

По средам к дверям камеры подкатывал тюремный киоск. Охранник, сопровождавший установленный на колесиках шкафчик, кричал:

– Номер 20 (так была обозначена камера, в которой содержался Рачихин), шопинг-тайм!

Это означало, что дверь камеры откроется, и Рачихин получит возможность реализовать право на покупку чего-либо из скромного ассортимента товаров, разложенных на полочках этого киоска – сигареты, кофе, писчую бумагу, коротенькие (в соответствии с установленными правилами) огрызки карандашиков. Так вот, из еды киоск предлагал только конфеты, шоколад и сухие колбаски – особо не разживешься. Деньги же у заключенных водились порою немалые – каждый, навещающий их с воли, мог оставить до сорока долларов, количество визитеров в принципе не ограничивалось.

Тренированные и бывалые обитатели тюрьмы управлялись за отведенные на еду три минуты, предпочитая тратить наличные на другие нужды – об этом чуть ниже. Пища была неплоха и даже обильна – лучше, во всяком случае, той, которую Рачихин помнил по своим армейским годам: кормили три раза в день, включая в обеденное меню яблоки или апельсины.

По средам выводили на крышу – там размещалась прогулочная площадка, где можно было даже, при желании, играть в баскетбол. Еще из положительных сторон тюремной жизни отметил для себя Рачихин безусловную чистоту помещений: 600 уборщиков, набранных из заключенных, непрерывно дефилировали по всем этажам тюрьмы, их метлы выскребали любой сор, любой окурок, появляющийся на бетонном полу.

Правда, шедшие следом за ними заключенные немедленно восстанавливали статус-кво, роняя в еще больших количествах пустые сигаретные пачки, клочки бумаги, остатки еды – словом, все, что было лень, протянув руку, бросить в мусорную корзину. И уборщики, возвращаясь к только что убранному месту, снова и безропотно скребли и мыли его – любое занятие, позволявшее не быть в камере круглосуточно, казалось синекурой, и такой должностью заключенные дорожили. Кроме того, уборщикам полагалась двойная порция еды и нелимитированное число телефонных разговоров со своими близкими, живущими в городе.

Естественно, за их работой присматривали охранники, процентов на восемьдесят – белые, то есть в обратной пропорции к числу заключенных, среди которых черные составляли абсолютное большинство. Вторым по величине контингентом были «чиканос» – мексиканцы, белых было совсем немного – как правило, они ожидали суда по обвинению в вождении автомобиля в пьяном виде и других той же значимости проступках, например, в мелкой торговле наркотиками.

Когда заключенные шли строем по коридорам, касаясь плечами стены, Рачихину их серая и безмолвная в эти минуты масса казалась настолько кинематографичной, что он начинал представлять себе, как, выйдя когда-нибудь на свободу, вернется сюда со съемочной группой.

На самом же деле, беседуя с заключенными, он вскоре убедился, насколько разнолики и мрачны судьбы наркоманов, убийц, грабителей, насильников, составлявших эту, вроде бы безликую, массу. Контингент заключенных постоянно обновлялся – как минимум тысяча из восьми тысяч человек, составлявших население тюрьмы, развозилась еженедельно по другим местам заключения, а взамен им прибывали новые. Володька, наблюдая их нравы, не раз тихо радовался про себя, что находится в одиночке, огражденный металлической решеткой от других обитателей «фривея».

То, что они, в общем, относились к нему неплохо, называя его в шутку «кэй-джи-би», т. е. КГБ, за его российское происхождение, не помешало кому-то из них при случае, воспользовавшись оставленной открытой дверью в его камеру, опустошить тумбочку Рачихина, прихватив заодно смену постельного белья, курево, кофе и все остальное, что успел он скопить за месяцы своего нахождения здесь. Заключенные-кубинцы, с которыми Рачихин успел как-то сдружиться, выручили его, подарив трусы, носки, майку, мыло – после грабежа у Володьки оставался только синий тюремный балахон, составлявший униформу заключенных этой тюрьмы.

Но в целом отношения с заключенными сложились у Рачихина достаточно ровные. Уже с первых дней, находясь в общей камере с неграми, он делился с ними едой – те всегда испытывали ее недостаток – что позже сказалось на отношении к нему и других сокамерников. Наблюдая их, Рачихин часто думал о том, что вот, живя на свободе, мы не знаем и не замечаем существования некоего параллельного мира – мира, в котором ежедневно и ежеминутно происходят убийства, грабежи, похищения. Не замечаем его до тех пор, пока он тем или иным способом не врывается в нашу жизнь, захватывая в себя и деформируя своим влиянием любого, имевшего несчастье соприкоснуться с ним и быть им поглощенным.

В тюрьме жизнь представителей этого мира, будучи лимитирована в своих проявлениях правилами внутреннего распорядка и надсмотром охраны, вовсе не меняла своей сущности – те же банды, правда, в составе, ограниченном числом посаженных в данный момент, вели между собой непрекращающуюся позиционную войну, переходящую время от времени в баталии, оставляющие заметный след в истории пенитенциарных учреждений Калифорнии.

В каких-то случаях банды сводили между собою дотюремные еще счеты, в других же наэлектризованная постоянно атмосфера камер оказывалась достаточной, чтобы случайный толчок явился поводом к драке между двумя заключенными, в которую немедленно включались их подельники. На глазах Рачихина во время одной из них шестеро черных были убиты, человек 50 попало в госпиталь с ножевыми ранами, тяжело пострадали семеро полицейских охранников, пытавшихся остановить сражение банд.