Текст книги "Очерки по русской семантике"

Автор книги: Александр Пеньковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Сдвиг норм наречного словоупотребления в ближней диахронии как исследовательская база для изучения грамматической и коннотативной семантики русского слова

1.0. Русская грамматика, следуя традиции, освященной авторитетом Л. В. Щербы, рассматривает наречия как «формальную, малосодержательную категорию» и, видя в основной их массе лишь результат транспозиции прилагательных, отказывает им и в собственной семантике, и в собственной грамматике.

2.0. Естественно поэтому, что русская лексикография, отражая рисуемую грамматикой картину адвербиального мира, либо вообще лишает большинство русских наречий лексикографической обработки, либо сводит ее к некоторому минимуму, пределом которого оказывается или чистая фиксация наречного слова (так в БАС и MAC), или голый пример его употребления в виде краткого речения (так в Уш. и Ож.). Отсутствует здесь – за редчайшими исключениями – и какая-либо грамматическая информация о наречиях: чего не видит словарь, того не знает и грамматика. «Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья» (Г. Иванов).

3.0. Эта поистине драматическая ситуация говорит о необходимости критического подхода к традиционно сложившейся системе взглядов на наречие, опирающихся больше на веру, чем на действительное аргументированное знание. Это общее Credo обнаруживает два принципиальных основания:

3.1. Аксиоматически принимаемые положения о <1> словообразовательной (формальной) и <2> семантической вторичности русских наречий как регулярных адъективных производных. Однако первое недоказуемо и должно быть заменено более мягким тезисом о кодеривации как основном типе словообразовательных отношений между наречием и прилагательным. Второе же плохо согласуется с языковой реальностью, так как – за исключением случаев действительной обстоятельственной транспозиции прилагательных в высказываниях типа Багрово всходило солнце[В. В. Виноградов, 1956] – наречия не поддаются истолкованию через соотносительные прилагательные, тогда как значения прилагательных обычно легко выводятся из значений соотносительных наречий (и / или предикативов). Ср.: внезапный‘начавшийся, наступивший внезапно’ при внезапно‘без какого-либо предупреждения или предупреждающих знаков’ и т. п. То же в часто встречающихся случаях необщеязыковой контракции адвербиальных сочетаний: внезапное‘внезапно вышедшее’ солнце(М. Булгаков) и т. п. Обычные в лексикографической практике попытки подсознательно или сознательно обойти подобные связи (ср. в MAC: внезапный«наступивший, происшедший неожиданно, вдруг» при вдруг«внезапно, неожиданно» и внезапно«неожиданно, вдруг») как раз и вскрывают истинное положение вещей. Об этом же говорят и семантико-синтаксические отношения в парах типа внезапно уйти – внезапный уход(ср. [И. Б. Шатуновский, 1982]).

3.2. Аксиоматически же принимаемое положение об аграмматичности русских наречий как о феномене, находящемся в естественной и не нуждающейся в доказательствах связи с их «аморфностью». Но «аморфность» наречий не может быть признана свидетельством их аграмматичности, поскольку наряду с грамматикой форм словоизменения существует множество других «грамматик», которые – вплоть до грамматики средств акцентно-интонационного выделения – наречия могут поставить себе на службу. Аграмматичность же наречий, поскольку никто и никогда не показал их безразличия к образующим открытое множество грамматическим признакам их микро– и макроконтекстов, – есть миф, обязанный своим возникновением формоцентризму традиционного учения о частях речи, сложившегося еще в «дотекстовую» эпоху. Этот миф должен быть развеян. Учение о наречии нуждается в смене всей научной парадигмы – с изменением предмета, базы, направления и методов исследования.

4.0. Центром такого исследования должна стать грамматическая семантика наречий. Формулируя эту задачу, мы исходим из того, что наречия обладают значительным и имеющим потенции дальнейшего расширения и развития репертуаром скрытых грамматических значений, скрытых категориальных грамматических признаков, образующих их собственную, но только скрытую грамматику, которая является такой же реальностью, какой мы считаем невидимую часть светового спектра.

5.0. Как и все скрытые категории, категориальные признаки наречий выявляют себя через различные сочетаемостные, конструктивные, позиционные и иные ограничения, которые накладываются на употребление наречного слова и составляют сущность стихийно сложившихся, но не получивших кодификации, узуальных норм, действующих в адвербиальной сфере. Но поскольку такие ограничения не даны нам в прямом наблюдении, то их поиски – до тех пор, пока стоящие за ними признаки в основной своей массе остаются неизвестными, – неизбежно подчинены сказочному принципу «пой-ди туда, не знаю куда…» и не могут осуществляться сколько-нибудь целенаправленно. Поэтому, а также вследствие необходимости одновременного учета неопределенного множества взаимодействующих факторов, что невозможно без предварительного накопления для каждого наречия значительного корпуса текстовых данных, они трудоемки, но мало перспективны и обещают лишь случайные открытия и находки. Эта ситуация, сущность которой состоит в том, что «явленное» нам в речи мы, «имея очи, не видим и, имея уши, не слышим и не понимаем», объясняется (как и аналогичная ситуация в сфере культуры) нашим замкнутым нахождением внутри традиции и отсутствием дистанции между наблюдателем и объектом наблюдения. Задача, следовательно, заключается в том, чтобы трудно реализуемое «можно видеть» преобразовать в гарантированное «нельзя не увидеть», а для этого, как подсказывает семантика наречия заметно (заметно ₁‘ так, что можно видеть’ – заметно ₂‘в такой степени движения признака, что нельзя не увидеть’), необходимо преодолеть неподвижность системы, внести в нее динамический импульс. Этого можно достичь двояким образом: 1) Привести в движение объект наблюдения (динамическая синхрония);

2) Вывести наблюдателя за пределы системы, изменив тем самым его позицию и точку зрения (диахроническая статика).

5.1. Движение объекта, делающее его видимым для неподвижного наблюдателя, обнаруживается при нарушающем интуитивно осознаваемую нами норму употребления наречного слова в семантической сфере и в контексте другого наречия – его противочлена. Каковы бы ни были основания, причины или цели, а также частные последствия такого сдвига, важно то, что он позволяет нам, представляя аппликативно, в совмещении, сразу оба члена наречной пары, установить и основание для их объединения, и те скрытые различительные признаки, на которых строится их противопоставление. Так, в примере Казалось бы, глупо обвинять всех «чохом»(Правда. 1990) помеченное метафорическими кавычками употребление чохомна месте огульно / огуломсвидетельствует о нормативном противопоставлении членов этой пары по признаку «одушевленность – неодушевленность». Ср. еще: Думая о прозе Т. Толстой, я навязчиво вспоминаю булгаковскую фразу…(Лит. Обозр. 1989), откуда неотступно / неотвязно – навязчиво(«рефлексивность – нерефлексивность»); Кто вернет Клименкину годы, которые он просидел в тюрьме, как выяснилось, необоснованно?(Ю. Аракчеев), откуда (ср.: Его посадили / Он был посажен необоснованно / безвинно – Он просидел безвинно) безвинно – необоснованно(«объект-пациенс – субъект-фациенс») и т. п. Факты такого рода, однако, достаточно редки (явное свидетельство того, что сфера грамматической семантики наречий находится сейчас в состоянии относительной стабильности и покоя) и массового материала для решения поставленной задачи дать не могут. Воспользуемся поэтому другим источником.

5.2. Обращение к диахронии отнюдь не предполагает обязательного возвращения к истокам, поскольку на открывающемся с этой высоты многовековом пространстве взгляд наблюдателя может различить лишь самые общие направления развития адвербиальной сферы, что, собственно, и описывает историческая грамматика, мысля при этом, естественно, лишь самыми общими категориями. Здесь же нужен такой временной масштаб, который позволяет видеть конкретные формы и различать в них мельчайшие детали. Эту возможность мы получаем, избирая в качестве точки отсчета то состояние адвербиальной сферы, в котором она находилась в русском литературном языке конца XVIII – начала XIX в. Как показало проведенное нами исследование, отношения между единицами в наречных парах, пучках, рядах и многочленных группах до конца 3-й четверти XIX в. оставались отношениями неупорядоченной или слабо упорядоченной эквивалентности. Наречия в таких объединениях не обнаруживали сколько-нибудь существенных различий в значениях, валентностных и сочетаемостных возможностях и свободно замещали друг друга в тождественных или близких контекстах. С другой стороны, благодаря широте и диффузной размытости наречной семантики одно и то же наречие могло свободно использоваться в различных контекстах. Ср. отношения между бережнои осторожно; беспрекословнои беспрепятственно; вечно, навечно, всегда, навсегда; врасплохи неожиданно, нежданно, нечаянно; второпяхи в спешкеи т. п. Приводимые ниже примеры, произвольно выбранные из открытого множества контекстов, отражающих общие нормы наречного словоупотребления этой эпохи, позволяют сразу же интуитивно осознать, насколько эти столь близкие нам по времени нормы далеки от соответствующих современных: Он встал и бережносделал несколько шагов(Г. П. Данилевский); Осуждены смотреть безмолвно, Как зло, корысть – беспрекословноЗавоевали целый свет(М. А. Дмитриев); Я вечно не изменю этой клятве(Н. А. Полевой); Если бы мне врасплохпредложили подобный вопрос…(А. Н. Апухтин); Вернувшись, он застал жену свою второпях…(А. Ф. Вельтман); Он шагу не ступит, чтоб не подумать, будет ли этот шаг довольнопрост(В. Н. Майков); Кирьян остался на месте и заметноподжидал его(А. Ф. Писемский); Дядюшка самопроизвольнопришел послом от жены(Л. Н. Толстой) и др. под. Вдумываясь в такого рода факты, неограниченно представленные на страницах множества общедоступных текстов XIX – начала XX в. («от Пушкина до Горького») и явно убывающие по мере приближения к нашему времени, мы получаем основания для ряда достаточно важных и общезначимых выводов. С 70-х годов XIX в. адвербиальная сфера, функционировавшая на началах свободного варьирования, подвергается кардинальным преобразованиям. Здесь идут, усиливаясь и углубляясь, многочисленные и разнонаправленные процессы дифференциации. Они вносят в слабо связанные распадающиеся наречные множества все более строгие принципы внутренней упорядоченности – с все более тонкой и четкой специализацией их членов, с все более жесткими ограничениями, накладываемыми на их употребление, с выделением в ходе ветвящейся многоступенчатой бифуркации все новых и все более мелких семантических признаков, которые определяют развитие отдельных наречных рядов и всей адвербиальной сферы в целом, обусловливают возрастающую сложность и уникальность содержания отдельных ее элементов и превращают ее в высокоорганизованную систему.

6.0. Центральное место среди таких – системообразующих – признаков принадлежит категориальным грамматическим значениям наречий.

6.1. Таковы прежде всего грамматические (лексико-грамматические) значения наречий как слов, находящихся на службе у глагола. Чутко отзываясь на все неграмматическое в глагольном слове [Пеньковский, 1988], наречия подключаются так или иначе и к грамматическим категориям глагола. Причем не просто как дублирующие лексические показатели длительности, локализации во времени и т. п. глагольных значений, но как носители корреспондирующих с общими и частными значениями вида и времени глаголов специфически наречных категориальных семантических признаков, на основе которых разные значения одного слова или разные наречные слова образуют оппозиции различных типов. Таков, например, категориальный признак «интенсивности» в парах типа безрезультатно+ сов. / несов. – тщетно+ несов.; настойчиво+ сов. / несов. – упорно+ несов. и др. Таков же признак «масштаба времени», с которым связана оппозиция «малое время – большое время» в парах типа часто ₁(MB) + сов. / несов. – часто ₂(БВ) + несов. и др. Этот перечень легко продолжить: «прерывность – непрерывность», «квантованность – неквантованность» и др., «направленность во времени» («ретроспективность – проспективность»), «реальность – ирреальность», «активность – неактивность» (субъекта действия) и др. Последнее из названных противопоставлений, корреспондируя с глагольными категориями переходности и залога, выводит нас ко второй обширной группе грамматических наречных значений.

6.2. Это грамматические значения наречий как слов, обслуживающих глагол в составе предложения / текста, т. е. глагол в его предикативной функции и, следовательно, в его связи со сферами субъекта и объекта действия. Выделяется два основных категориальных типа субъектно-объектных наречных значений – детерминационные и ориентационные.

6.2.1. Субъектно-объектная детерминация наречий – это их приобретенная семантическая память о категориальных признаках субъектов и объектов характеризуемых ими действий. Таковы, например, субстанциональные таксономические признаки: «предметность – непредметность», «живое – неживое», «одушевленность – неодушевленность» и др., признаки числового ряда и т. п. Так, представляющие полную оценочную триаду и различающиеся пресуппозициями самовольно, по своей воле, добровольнообъединены субъектно-детерминационными признаками «одушевленность» + «личность» в эквиполентном противопоставлении наречной паре самопроизвольно, сам, – а, -о, – и собой,члены которой образуют оппозицию по признаку «предметность – непредметность» с маркированным первым членом. Объектную детерминацию по тем же признакам представляет пара насильно / насильственно – искусственнои т. п. Все такие детерминационные суперкатегориальные признаки («длинные семантические компоненты», по Ю. С. Степанову) образуют первый, поверхностный план субъектно-объектной памяти наречий. Второй, глубинный ее план несет информацию о субъектах и объектах, принадлежащих самим наречиям и внешних по отношению к предикату высказывания. Отсюда энергия дополнительной предикативности и обусловленная ею сентенциональность семантики таких наречий – явление, отмечавшееся на материале наречий оценки [Г. А. Золотова, 1973]. Однако двуплановость семантики не является отличительным признаком оценочных наречий. И притом связана она не только с вторыми субъектами, как принято думать, но и с вторыми объектами. Ср. в этой связи глубинные планы в семантике наречий второпях‘небрежно’ + ‘из-за спешки’ и заботливо‘тщательно’ + ‘в заботе о’, обусловленные их субъектной и объектной детерминацией второго плана. Говоря о вторых субъектах и объектах, мы имеем в виду виртуальные субъектные и объектные валентности, которыми наречия как лексические единицы обладают еще вне и до текста. Ср. соответствующий валентный потенциал наречий заботливо, бережно, осторожно,которые не могут мыслиться вне связи с субъектами и объектами «заботливого» / «бережного» / «осторожного» отношения. Тем самым задается или предполагается возможность выявления этих валентностей в предложении и / или в тексте. Реализуя эти возможности, наречия – через координацию валентностей первого и второго плана, которые могут быть экспликативно разведены, совмещены или же представлены в «склеенном» виде, – занимают определенное место на субъектно-объектной оси и подпадают действию субъектно-объектной ориентации. 6.2.2. Субъектно-объектная ориентация наречий – это специфически текстовый механизм снятия двойственности и разрешения неопределенности субъектно-объектной отнесенности наречий. Блокируя одну из актантных связей наречия и актуализируя другую, этот механизм поворачивает наречие в ту или другую сторону и замыкает его либо в субъектной, либо в объектной сфере. Наречия, таким образом, получают разнонаправленные контекстно обусловленные ориентационные характеристики, на базе которых различаются и противопоставляются <1> разные употребления и <2> разные значения одного и того же слова. Ср. <1> неожиданно –а) Так я неожиданно увидел этого человека –субъектная ориентация; б) К нам неожиданно приехали гости –объектная ориентация. <2> неудобно –1. ‘испытывая неудобство’ – субъектная ориентация; 2. ‘вызывая, причиняя, доставляя неудобство’ – объектная ориентация. Одна из этих связей может быть вообще пресечена (ср. в спешкеи второпях; бесплатнои безвозмездно),и тогда остающаяся из контекстно обусловленной преобразуется в независимую, лексикализуется и становится центральным категориальным признаком в семантической структуре слова. Субъектно-объектная ориентация, таким образом, делает наречие векторным словом – носителем векторной функции, которая обнаруживает себя в разветвленной системе одноместных («к субъекту», «к объекту») и двухместных («от субъекта к объекту») – одноплановых и двухплановых (с различием субъектов и объектов по признаку «внутренний» – «внешний») – значений. С этими значениями и образуемыми на их основе оппозициями наречия входят в сферы действия глагольных категорий переходности и залога, синтаксических категорий диатезы и залога, непосредственно участвуя в связанных с ними явлениях конверсии, трансформации и перифразы. Ср. противопоставления адвербиальных субъектов и объектов по таким признакам, как «агенс – пациенс – фациенс» (ср. насильно / насильственно – принудительно – вынужденно);противопоставление объектно-ориентированных наречий по признаку «рефлексивность – нерефлексивность» (унизительно – оскорбительно)и далее – с осложнением этого признака аксиологической оценкой – «pro domo tua – pro domo sua» («в пользу другого – в пользу также и себя»): охотно / готовно / с готовностью оказать помощь – охотно принять помощьи т. п., откуда также противопоставление «в пользу – во вред» (насильно – насильственно)и др. Ср. также пары «Я – не-Я» наречий и др. Даже этих немногих данных вполне достаточно, чтобы утверждать, что синтаксическое в наречии гораздо сложнее и глубже, чем мы привыкли об этом думать, и не сводится к примыканию и синтаксическим функциям. Наречие – это не просто добавочный характеризатор действия, состояния, признака, – но органическая часть целостной структуры высказывания в его текстовом окружении. Наречие входит в это целое как часть, но как часть оно это целое несет в себе в свернутом виде и как часть это целое вокруг себя организует. Отсюда вопрос о структурных типах таких высказываний и вполне обоснованная задача описания наречного синтаксиса как синтаксиса «от наречий».

6.2.3. Избирая определенные синтаксические структуры как место своей службы, наречия на указанных основаниях формируют и круг глаголов и имен, которым они служат. Выбирая себе хозяина, наречия по-своему членят поля действия и признака и вносят в них новые принципы организации. Ср. такие конституируемые наречиями категориальные признаки глагольных действий, как «прямое – ответное», «центробежное – центростремительное» и т. п., «контактное – неконтактное», «физическое – ментальное» и др.

7.0. Таким образом, подтверждая исходный тезис о скрытой наречной грамматике, проведенное диахроническое исследование заставляет сделать еще один шаг и выдвинуть идею об историческом процессе грамматизации адвербиальной сферы, о значительном повышении уровня ее грамматичности в русском литературном языке конца XIX – середины XX в. как о результате этого процесса, который не может не сказываться на всей грамматике в целом и, следовательно, на всем строе русского языка вообще.

Себе на уме [122]122
  Работа выполнена при поддержке РГНФ (гранты 01-04-00-132а и 01-04-00-201-а).


[Закрыть]

Дубовый листок оторвался от ветки родимой…

М.Ю.Лермонтов

Выражение себе на умешироко используется в живой разговорной речи и в отражающих ее литературных текстах для характеристики человека по таким признакам душевно-психического склада, как замкнутость или скрытность, за которыми могут стоять хитрость или лукавство, недоброжелательность или отчужденность, расчетливость или самоуглубленность и т. п. «Скрытен, хитер, имеет задние мысли» – так объясняет значение этого оборота Большой академический словарь [БАС 1964: 13, 551]; «скрытен, хитер, имеет заднюю мысль» – повторяет словарь С. И. Ожегова [Ож. 1975: 652]; «скрытен, хитер, не обнаруживает своих мыслей, намерений» – подтверждает «Фразеологический словарь» [ФС 1967: 494] и приводит следующие примеры его употребления: «Это человек опытный, себе на уме,не злой и не добрый, а более расчетливый; это – тертый калач, который знает людей и умеет ими пользоваться» (Тургенев, Певцы); «В ту пору он держался в стороне от товарищей и слыл среди них за человека себе на уме»(М. Горький. Мужик); «– Четвертый год живу с тобой, матушка, душа в душу, а каковы твои сокровенные помыслы касательно дел важных – не ведаю. Ты себе на уме,матушка…» (В. Шишков. Емельян Пугачев) и др. Ср. яркую характеристику этого оборота у Вяземского в связи с размышлением над широко употребляемым русским «ничего» в уклончивых ответах на вопросы об оценке того или иного явления или предмета («Как нравится вам эта книга? – Ничего»). В этом «ничего», по слову Вяземского, «есть какая-то русская лукавая сдержанность, боязнь проговориться, какое-то совершенно русское себе на уме»(Из старой записной книжки. Фрагменты). Ср. также: «Наталья любила Дарью Михайловну и не вполне ей доверяла. – Тебе нечего от меня скрывать, – сказала ей однажды Дарья Михайловна, а то бы ты скрытничала: ты все-таки себе на уме…»(И. С. Тургенев. Рудин, 1855); «Особенное внимание великосветских госпож и господ обращал на себя издатель “Сказаний русского народа” И. П. Сахаров, появлявшийся всегда на вечерах князя Одоевского в длиннополом гороховом сюртуке. Сахаров, русский человек, себе на уме,хитро посматривал на все из-под навеса своих густых белокурых бровей и не смущался бросаемыми на него взглядами и возбуждаемыми им улыбочками. Он даже, кажется, нарочно облекался в свой гороховый сюртук, отправляясь на вечера Одоевского… – Пусть их таращат на меня глаза, – говорил он, – мне наплевать, меня не испугают…» (И. И. Панаев. Литературные воспоминания, 1, 1860); «Он <Даль>, как говорится, себе на уме,смотрит невиннейшим человеком и добродушнейшим сочинителем в мире; вдруг вы чувствуете, что вас поймали за хохол, когти в вас запустили преострые; вы оглядываетесь, – автор стоит перед вами как ни в чем не бывало… “Я, говорит, тут сторона, а вы как поживаете?”…» (И. С. Тургенев. Рец. [Повести, сказки и рассказы Казака Луганского, 1846] // ПСС-15. Т. 1. М.; Л., 1960. С. 299); «…Хозяева учтивые, либеральные; барин всё снисходит, всё снисходит – а то вдруг возьмет и воспарит: преобразованный мужчина! Барыня – писаная красавица и очень, должно быть, себе на уме: так и караулит тебя, – а уж как мягка! Совсем бескостная! Я ее побаиваюсь…» (И. С. Тургенев. Новь, VIII, 1876); «Надо просто отдаваться течению <думала она>, не отталкивать его, не кокетничать с ним, а сближаться постепенно, не забывая девичьего“ себе на уме”, испытать его, помнить, что если она позволит ему что-нибудь лишнее, – девица порядочного круга исчезнет…» (П. Д. Боборыкин. «Морз» и «Юз», 1880) и т. п.

Таковы же свидетельства, извлекаемые из текстов более позднего времени: «Иногда Юрова разбирало сомнение: может, старик его просто-напросто дурачит? Прикидывается слепым и глухим, а сам – себе на уме? И знай посмеивается над их доверчивостью…» (А. Яхонтов. Крот); «Вообще Куник Глебову не нравился. Он был какой-то очень молчаливый, неприветливый… и себе на уме»(Ю. Трифонов. Дом на набережной); «– Тот типус! Очень себе на уме!скользкий, увертливый…» (Ю. Домбровский. Факультет ненужных вещей); «…незадолго до события у Королькова, человека замкнутого, нелюдимого, что называется “ себе на уме” , –была отобрана немецкая листовка-пропуск…» (Литературная газета, 1 июня 1988 г.); «…руководитель видит порой выход в том, чтобы подлинные свои решения не афишировать, оставаться, что называется, “ себе на уме”, а на поверхности оставлять примитивные документированные решения и пояснения к ним…» (Правда, 10 ноября 1988 г.) и др. под.

Во всех таких случаях говорящий, приписывая тому или иному лицу признак себе на уме,не только характеризует его соответствующим образом, но и дает ему сдержанно отрицательную оценку. И поскольку себе на уме – качественныйпризнак, он может быть измерен по степени его интенсивности (слегка, немного, немножкоили, как в приведенном выше примере из Ю. Домбровского, очень себе на уме)и даже, если исходить из высказываний типа «Не верю я вашему Невскому. Уж слишкомон себе на уме»(М. Осоргин. Невеста), соотнесен с некоторой средней – умеренной – степенью его проявления, что свидетельствует, по-видимому, о наличии в нашем подсознании нормы этого при-знака, превышение которой исключает возможность доверия и вообще положительного отношения к его носителю. Ср. еще: «Сын <Хрущева> говорит, что Брежнев был хитрый и злопамятный. Но Хрущев тоже был себе на уме. Два сапога – пара. На весах бы друг друга не перетянули»(Собеседник, 1988. № 51. С. 5).

Показательно, что такая характеристика-оценка дается обычно «за глаза» тому, кто ее не слышит, не участвуя в диалоге, третьему лицу, о котором говорят в его отсутствие, или – реже – в качестве упрека адресуется собеседнику, как в цитированном ранее тексте В. Шишкова, но едва ли может быть использована говорящим по отношению к самому себе. Можно сказать, пускаясь в самоанализ: «Я человек замкнутый, и поэтому у меня так трудно складываются отношения с товарищами по работе». Можно, оправдываясь, признать: «Да, вы правы, я скрытен, но не потому, что таю за душой что-нибудь недоброе…». Ср.: «Мне всегда приписывали какую-то скрытность. Отчасти она есть во мне. Но чаще это происходит оттого, что не знаешь, когда и с которого конца начать…» (Н. В. Гоголь – А. С. Данилевскому, 1 апреля 1844 г.). Но, по-видимому, невозможно ни при каких обстоятельствах сказать: «Азнаете ли, себе на уме…».

* * *

Себе на умепринадлежит к тому типу устойчивых, застывших, употребляющихся в готовом виде фразеологических оборотов, значение которых не может быть выведено из значений составляющих их единиц. Степень связности элементов этого фразеологического целого настолько велика, что ни одно слово в его составе нельзя ни опустить, ни заменить каким-нибудь другим. Нельзя сказать ни *тебе (мне, ему, ей, им) на уме,ни * себе в уме,ни *себе на душеили *себе на сердце.Нельзя даже изменить здесь порядок слов: не *на уме себе,а себе на уме.Только так и никак иначе.

Однако такая мертвая жесткость и неподвижность его состава и абсолютная невыводимость, немотивированность его значения не могут быть изначальными. Когда-то – в более или менее отдаленном прошлом – составляющие этот оборот слова должны были иметь самостоятельное значение, а значение целого не могло не быть рационально осмысленным. Но первоначальный смысл, как и в истории многих других фразеологизмов, забылся, и нам необходимо понять, как это могло произойти, чтобы восстановить, воскресить и объяснить его.

Известно, что многие осмысленные сочетания слов утрачивали первоначально прозрачное значение и превращались в застывшие обороты в связи с тем, что отдельные слова в их составе по тем или иным причинам выходили из общего употребления. Так, например, ушло из языка слово баклуша(мн. ч. – баклуши),и поэтому сочетание бить баклуши,в котором оно продолжало употребляться, превратилось в застывший оборот с невыводимым значением ‘лениться, бездельничать’. То же произошло в таких случаях, как точить лясы –‘болтать’, задать стрекача / стречка –убежать’, турусы на колесах –‘болтовня, небылицы, вздор, глупости’, попасть, – ся впросак –‘оказаться по оплошности в трудном положении’ и т. п. Очевидно, что к выражению себе на умеэто объяснение не подходит: все три его элемента – местоимение, предлог и существительное – сохраняются в языке и свободно употребляют-ся независимо друг от друга, как равным образом и две его смысловых части – себе,с одной стороны, и на уме,с другой.

Предложно-падежное сочетание на уме(как и его вариант в уме)используется для обозначения того, что разного рода мысли-тельные действия, а также чувства и переживания человека замкнуты в сфере его сознания и не получают внешнего выражения в произносимом или писаном слове. Так быть (иметься) на умезначит ‘быть, иметься в мыслях, в сознании’ (ср. пословицы У голодной куме всё хлеб на уме; Что у трезвого на уме, то у пьяного на языкеи т. п.), а держать на уме (в уме), иметь на уме (в уме) что-либо, кого-либозначит ‘думать, помнить о чем-либо, о ком-либо’. Ср.: «С превеликою охотою мы благословляли путь всем прочим, мимо нас идущим полкам и желали им в походе приобресть славу и иметь всякое благополучие, а сами и на уме не имелидосадовать на то, что не будем иметь счастия быть с ними…» (А. Т. Болотов. Жизнь и приключения…); «Литвинов держал одно в уме:увидеться с Ириной» (И. С. Тургенев. Дым). То же в конструкциях с эллипсисом глагольного компонента в высказываниях типа У него (у нее, у них, у тебя) на уме (в уме) только девочки (мальчики, развлечения, футбол),где важна именно идея не выраженной и не выражаемой в слове концентрации мыслей и чувств на том или ином предмете.

В ином – инструментальном – повороте то же самое имеет место в выражениях типа в уме(в старом русском языке также на уме),т. е. ‘в мыслях, мысленно’, решать задачи (производить математические действия, вести расчеты и подсчеты, прикидывать, взвешивать, сопоставлять, замечать, отмечатьи т. д.) Ср.: «Всё сие замечал я на уме,дабы приобщить потом к описанию крестьян свои замечания…» (А. Т. Болотов. Жизнь и приключения…); «Сядешь на охотничьи дрожки и едешь шагом, кормя ястреба и пересчитывая в уме затравленных перепелок»(С. Т. Аксаков. Рассказы и воспоминания охотника); «Он <Герцен> уже приобрел известность в кругу своем как остроумный и опасный наблюдатель окружающей его среды; конечно, он не всегда умел держать под спудом тайну тех следственных протоколов, тех послужных списков о близких и дальних личностях, какие вел в уме и про себя»(П. В. Анненков. Замечательное десятилетие); «Счет своим богатствамЗоя Васильевна вела только в уме, не осмеливаясь довериться бумаге…»(А. Адамов. Час ночи).

Два последних примера особенно интересны и важны, потому что позволяют воочию видеть, как совершается переход от обозначения того, что естественно находится внутри сознания человека и не выходит вовне, к обозначению того, что намеренно скрывается, утаивается и не выпускается наружу. Поэтому и держать на умеможет обозначать не только ‘думать, помнить’, но и ‘скрывать, утаивать в мыслях’: «Карп ясно понял, что Аксен неспроста отказывается от денег, что верно держал на умекакое-нибудь намерение» (Д. В. Григорович. Пахатник и бархатник); «Его лукавая, насмешливая улыбка все сбивает с толку, и не знаешь: правду говорит или глумится, свое держит на уме»(Д. Фурманов. Мятеж). Ср. поговорку «Два пишем – три в уме»,которая используется и в своем прямом, формульно-арифметическом значении, и переносно – как выражение лукавого сокрытия некоторой части чего-либо (от доходов до правды-истины).