Текст книги "Демон перемен. Введение в оперативную алхимию российской жизни"

Автор книги: Александр Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Без будущего

Кризис, которого нет, привел к отказу от планирования в пользу прогнозирования.

С 2016 года все бюджеты будут лишь фиксировать неизвестную ситуацию – от бюджетного планирования решено отказаться. Зато прогнозы теперь будут на 18 лет. Таким образом власть расписалась в том, что не знает, что будет завтра, но зато надеется угадать далекое будущее. Законопроект «об особенностях составления и утверждения проектов бюджетов бюджетной системы Российской Федерации на 2016 год» поступил в Госдуму из Правительства РФ 10 сентября. Суть его проста – отказ от бюджетного планирования на два года в пользу верстки бюджетов всех уровней лишь на один год, причем с отменой «бюджетного правила», что на деле означает, что бюджеты всех уровней будут иметь на плановую, а фиксационную природу.

Правительство фактически признало, что не знает, что будет завтра, и предложило отказаться от планов на неизвестное.

Но не от прогнозов – было подписано и еще одно постановление Правительства, которое вводит 18-летний цикл бюджетного прогнозирования. Цели этого решения понятны – Правительство оказалось не готово признать, что запущенная недавно в связи с принятием закона «О стратегическом планировании» футурология в нынешних условиях не имеет смысла. Равно как и реальное прогнозирование – не зная о том, что будет завтра, можно с успехом гадать о послезавтра, рисков в этом нет, так как все прогнозы все равно забудутся. При этом совокупность этих решений лишает каждое из них содержательного смысла по причине того, что бюджетное планирование основывается на бюджетном прогнозировании. Следовательно, отказ от планирования приводит к тому, что реальное прогнозирование становится не нужным ни формально, ни фактически.

Но признать этот факт страшно, так как это означает расписаться в том, что отныне даже формально мы живем без будущего. По этой причине будущее и перенесли – из завтра, где возможна только фиксация сегодня, в послезавтра, которого нет.

То, что будет завтра, не известно ровным счетом никому, так как власть усиленно занимается лишь сущностной заморозкой настоящего, иногда обрамленной в риторику будущего, а экспертное сообщество, которое и является носителем самой импортированной идеи конструирования будущего, неизбежно основывается на простой парадигме наличия нулевого эксперта, то есть, вынуждена признавать, что решения принимаются рационально и на основе логики и экспертизы. В качестве такого нулевого эксперта, по идее, и выступает власть, которая, согласно самой экспертной концепции,интегрирует экспертизу и на основе интегрированного знания принимает решения.

Очевидный факт того, что это не так, теперь оформлен законодательно. Получается замкнутый круг – признано, что нет экспертизы завтра, но оставлено пространство для экспертизы отдаленного будущего.

Впрочем, парадокс здесь кажущийся. Дело в том, что экспертное пространство, оперирующее с «когда-то, неизвестно когда, позже», необходимо для рационализации нулевого эксперта, чтобы сохранить хотя бы видимость управляемости не только здесь и сейчас, но и в неком будущем, которое, ввиду того, что мыслится как пролонгированное в бесконечность настоящее, конечно же, никакого нулевого эксперта не требует.

Возникает парадокс – нулевой эксперт для обоснования своих решений ссылается на мнения экспертов из созданного пространства, которые оперируют на основе решений, которые, якобы являются следствием экспертизы нулевого эксперта.

Пустота возникает из пустоты на пустом месте, создавая видимость заполненности. В этом разрезе оба постановления можно рассмотреть как дуальную пару, инь и янь актуального законотворчества. Вынужденная практическая сторона – это

прямой призыв к отказу от планов и признание того, что никто ничего не знает и не понимает, а столь же вынужденная формальная сторона – призыв оформлять это глубокое незнание, чтобы имитировать знание, но без рисков, – в будущем, которого нет.

Куда исчез откат?

Давно ли вы давали взятку или платили натуральный откат в виде конверта благодарности? Давно? Все правильно – один из главных столпов российской государственности куда-то исчез. Куда и почему?

Процесс этот начался уже достаточно давно, причем с осваивания бюджетного ресурса. На смену механизму «бюджетный ресурс за откат» пришел механизм «бюджетный ресурс для своих», для реализации которого и были сформированы первые серьезные корпорации из чиновников и структур, которые обеспечивали видимость успешного освоения этого ресурса для его генерального распределителя, а также обосновывали необходимость его выделения и обеспечивали рабочие механизмы сдачи с его раздачи.

Подобные механизмы, согласно арбитражной практике, уже 57 лет назад начинали принимать весьма инновационные формы, но внешне не переходили границ дозволенности, заданных Гражданским кодексом и набором нормативных актов, регламентирующих деятельность муниципальных и областных чиновников.

Организационно такие структуры предпочитали и предпочитают мимикрировать под бизнес – «священную корову» рынка, хотя, конечно, действовали и действуют вовсе не в условиях «свободной стихии рынка», а в условиях несвободной стихии административного торга, основанного на статусном весе участников процесса, интегрально выражаемого (через полезность для решения вопросов) как степень уважения.

Уже на этом этапе борьба с коррупцией перестала быть актуальной, так как само явление коррупции перестало существовать в тех формах, которыми обычно описывается – частные преференции сменились корпоративными интересами, а преимущества в рыночной конкуренции за бюджетные средства, которые и призвано обеспечивать явление коррупции, оказались заменены на корпоративные преимущества, которые обеспечиваются исключительно лоббистскими возможностями одних участников корпорации на основании обоснований, подготовленных другими.

На этом коррупция (если она и была) кончилась, оставшись лишь на бытовом уровне, где таковой она не осознавалась и не осознается до момента очередной волны борьбы с коррупцией, которая неизбежно сопровождается спусканием целевых индикаторов борцам с ней.

Для их исполнения коррупцию надо искать и находить, поэтому она оказывается перманентным конструктом самих борцов, которые вынуждены интерпретировать обычные статусные отношения как несуществующее явление коррупции для того, чтобы выполнить план по борьбе с ней.

Из сферы деятельности, существование которой и было обеспечено работающими институтами отката и распила, оказались исключены атомизированные участники процесса, которые для работы механизмов выделения средств освоения использовали деньги как меру стоимости права освоения. Часть из акторов этих процессов, которые переставали работать по мере укрепления корпораций, перестали быть активными субъектами экономической жизни, а часть переключилась на второй доступный ресурс – потребительский рынок, в котором можно было действовать по привычным моделям. Вслед за ними пристальное внимание на потребительский рынок обратили и борцы с коррупцией, что создало привычную экосистему для ведения бизнеса на основе тех ресурсов, которые удалось освоить до момента их монополизации корпорациями.

Ситуация стала постепенно меняться в 2010 – 2011 году, когда стало понятно, что увеличения потока пригодных для освоения бюджетных средств не ожидается. Именно с этого момента стали возникать корпорации по осваиванию потребительского рынка и региональной географии. Благо, к тому времени на фоне консервативной риторики был принят ряд федеральных законов, позволяющих снизить издержки по представлению деятельности по освоению новых-старых ресурсов в рамках принятых приличий, отраженных в Гражданском кодексе, – новый Лесной кодекс, изменения в Водный кодекс, ряд законопроектов по поддержке предпринимательства, закон о государственных закупках и т. д.

Предприниматели, которые работали на заинтересовавших уважаемые корпорации рынках, описывают процесс демонизации как передел рынка, основным индикатором которого становится дефицит людей, которым можно дать, и, тем самым продолжить свою деятельность на рынке.

Экосистема разрушалась, что нашло свое выражение и в деятельности борцов с коррупцией, которые внезапно стали востребованы как члены корпораций, что привело к парадоксальному результату – росту числа «коррупционных» дел на фоне нарастающего дефицита тех, кому можно дать.

Институт отката начал себя изживать, как и институт бытовой взятки, ставший ненужным по мере вступления акторов процесса давания и взятия в корпорации и перехода бюджетных учреждений на новые принципы финансирования, что привело к появлению замещающих альтернативных корпоративных институтов (например, формально частные медицинские центры или гимназии, увеличение количества платных мест в университетах и т.д.), использование которых на фоне корпоратизации выглядит более предпочтительным. Проще оказалось «обратиться по адресу», благо корпорации успешно создали такие «адреса» в рамках Гражданского кодекса, а не искать тех, кому можно дать в условиях их нарастающего дефицита.

Корпоратизация, что очевидно, происходила сверху вниз – от наиболее ценных ресурсов (например, рынок строительства) к, по мере их захвата, к менее ценным (например, ларьки). К настоящему моменту процесс уже почти завершен – не включенного в корпорации ресурса (бывшего рыночного) почти не осталось. Соответственно, ввиду невостребованности почти умер и механизм отката – в отсутствии рынка он просто не нужен.

Возникает логичный вопрос – а куда делись основные субъекты явления, которое называли коррупцией, – т.е. предприниматели? Ответ на этот вопрос очевиден – продолжили отступление туда, где нет государства с его корпорациями. Географически – в гаражи, подвалы, на зарубежные рынки, а ментально – в область «теневой экономики», где продолжили инновационную деятельность по изобретению рыночных механизмов с использованием тех немногих лакун, которые оказались пока не освоенными корпорациями. Но и это только вопрос времени – на носу реализация кластерной политики.

Унификация географии: парадокс двух карт

Забота государства о населенных на территории, формализованная через индикаторы и спущенная на уровень муниципалитетов, почему-то не позволяет унифицировать географию. Почему? Причина в том, что реальная жизнь имеет совершенно противоположенный вектор – значимые ресурсы муниципалитеты извлекают как раз из особенностей географии.

Введение очередных целевых индикаторов в виде формализованных методик расчета каких-либо показателей обеспеченности населенных на территории теми или иными ресурсами, регулятором распределения которых выступает государство, традиционно сопровождает практически любую федеральную законодательную инициативу, в которой есть слово «развитие». Про перманентные изменения в 131 ФЗ и различные кодексы вообще скромно промолчим.

Особенно рельефной ситуация стала выглядеть в последние лет пять, когда выраженные формы приобрела декларация «социального государства», то есть грандиозного распределителя благ. Для оценки этого распределения и появились индикаторы «нормальной» обеспеченности населенных в муниципалитетах врачами, койками, жильем, торговыми площадями и т. д. Эти индикаторы и методики их расчета можно было бы рассматривать лишь как методики статистики с целью унификации сбора данных о состоянии территории, если бы ни одно но – индикаторы декларативны, то есть подразумевают наличие значения минимальной обеспеченности. Это, естественно, влечет за собой административное регулирование, то есть репрессии в отношении тех территорий, которые почему-то не смогли достигнуть «минималки» по тому или иному индикатору.

Проблема в том, что репрессии эти зачастую вовсе не оправданы реальной жизнью, а лишь являются следствием желания унификации реальной географии. Проще говоря, для власти (чем выше уровнем, тем явственней) естественным является желание вписать любое содержание в конкретную общую форму без учета того, что можно было бы назвать «местными особенностями», но что на деле и является основным содержанием местной жизни.

В результате география унифицируется – для власти не существует и не может существовать никакой иной карты территории кроме политико-административной. На местах же тенденция обратная – чем дальше, тем все больше основную роль играет карта физическая. Причина проста – в большинстве случаев главным ресурсом остается эксплуатация географии – административной для получения ресурсов от властей выше уровнем и физической, для получения реальных местных ресурсов, значительная часть которых никак не учитывается. Соответственно, ситуации на местах начинают различаться так же, как и сами места на карте физической. Общее правило простое – чем больше возможностей дает реальная география, тем больше местных ресурсов у населенных на территории. Как нет одинаковых местностей, так нет и одинаковых способов освоения этих ресурсов, что исключает реальную унификацию.

Но, тем не менее, она, административная карта, есть, а значит необходимо продолжать унификацию, чтобы исключить «недоработки на местах» – добиться «минималки» для всех объектов учета. Такая логика выглядит нормальной для всех уровней власти кроме тех, которым приходится добиваться соответствия этих самых индикаторов целям однотипности административной карты. А ведь при существующем порядке вещей другого алгоритма действий для местных властей не существует. Приходится изобретать велосипед, ведь за несоответствие последуют репрессии. Но как его изобрести, если реальная жизнь, которая, несмотря на модернизационные усилия, устаканивается сама по себе, не требует никаких серьёзных изменений? Приходится выкручиваться ради унифицированных индикаторов.

И именно здесь и скрыт парадокс – выкручиваться за счет местных ресурсов, которые в большинстве случаев являются производными от физической карты. Увеличить торговые площади? Позовем местный «бизнес» – лесопилку и попросим «нарисовать» магазин. Улучшить ситуацию с жильем, при том, что 40% населения муниципалитета в нем фактически не живут, а половина домов стоят вообще пустые? Без проблем – напряжем цементный завод, работающий на местном сырье, пускай построят многоквартирный дом. Для кого? Это уже не важно.

Жизнь по разным картам опасна наступлением точки коллапса – возможна ситуации, когда физическая карта уже не сможет служить для нормальной имитации карты административной. И тогда наружу полезет реальность, являющаяся следствием простого факта «каждое место уникально». К этому власть просто не готова, ибо реальность у нас принято учитывать, имитировать, администрировать, ею управлять, но уж точно не знать.

Новые слободы: как место в пространстве становится равно статусу в государстве

Работные избы, доходные дома и ремесленные кварталы: из населенных на территорию активно формируются новые слободы. Но города от этого не случается.

В Татарстане есть замечательный поселок, который называется Камские поляны. Если не знать о его существовании, то при проезде мимо вполне можно принять его за мираж. Хорошая трасса среди бесконечных однообразных полей, скорость за сто двадцать. Внезапно прямо посреди поля возникает современный микрорайон с домами 90-й серии. Классика советской комплексной застройки – пристроенные универсамы, учреждения соцбыткульта, типовые административные здания. Около обочины въездной знак «Камские поляны». Через десять секунд все кончается – вокруг снова возникает поле. Было ли, аль показалось? Было, и не показалось. Камские поляны строились как город атомщиков вблизи АЭС. Прямо посреди поля, в нескольких десятках километров от ближайших городов. Но атомной слободы не получилось – АЭС (того же типа, что и Чернобыльская) так и не достроили, а люди остались.

Подобных объектов, оставшихся в наследство от советской административно-ведомственной системы расселения, множество – более трети всех городов. Их ныне положено спасать, а спасаемым гордиться статусами, которыми наделяются такие поселения либо государством, либо самими жителями в процессе спасения: моногород, поселок атомщиков, наукоград, ЗАТО и так далее. В идеале гордость должна сопровождаться и потоком федерального финансирования. Все эти жилые точки – не поселения, а населенные пункты. В них люди не поселялись, их населяли. Процесс выглядел следующим образом: ведомство выбирало на карте пункт, в этот пункт административно населялись трудовые ресурсы, а для их обеспечения создавалась «система социально-бытового обеспечения». Процесс населения и обеспечения был унифицированным: и на дальнем севере и на близком юге использовались те же типовые проекты, отличающиеся лишь нюансами, связанными с неизбежностью признания влияния природных условий. Но административная карта всегда была важнее территории: пространство на бумаге неизбежно выглядит однородным. Бумагу наполняла не география, а сеть пунктов наполнения. Населенных пунктов.

Городов как поселений в этой логике существовать не могло. Любой крупный город неизбежно редуцировался до набора населенных пунктов – ведомственных слобод, административным идеалом стремлений которых являлась ресурсная автономность. И этот идеал успешно воплощался в жизнь: отдельные ветки финансирования от профильных министерств, отдельные системы ресурсообеспечения и ресурсовоспроизводства, автономные модели снабжения. То, что подобные слободы оказывались близко друг к другу, никакого сугубо городского наполнения не несло – функциональной разницы между их постройкой в чистом поле либо вблизи других слобод не было. Значимую роль лишь играло соответствие количества и статуса населенных на территорию её административному весу. Таким образом, основной функцией города в подобных системах оказывалось поддержание и усиление административного статуса, для чего распорядители территорий старались придумать самые разнообразные основания.

Слободы наследовали внутреннюю иерархичность родительских ведомств. До уровня директора и его первых замов абсолютно четко соблюдался принцип, который очень метко выразил географ Владимир Каганский: «место в пространстве равно статусу в государстве».

Место в населенном трудовыми ресурсами пункте в полной мере соответствовало ведомственной иерархии – начиная от уровня «директорских» домов, заканчивая распределением квартир по этажам и площади. Директорам во всех крупных городах полагалось селиться в центре в том случае, если слобода не оказывалась полностью автономной. Таким образом подчеркивался их статус ответственных за получение внешних ресурсов. Инерции подобной системы расселения хватило до середины 90-х. Потом постепенно наступило состояние, которое с точки зрения привычной статусности выглядело анархией. Жалобами на беспредел, вызванный вселением в привычные населенные точки «торгашей и коммерсантов», были завалены редакции провинциальных газет, а рефлексия процесса как редукции несправедливости на пространство расселения, занимала важное место в тогдашней общественно-политической повестке.

По мере неизбежного развала системы расселения, которая тянется до сих пор, страсти улеглись, что хорошо заметно по расширению спектра употребления фразы «рынок недвижимости», но никакой новой населенческой структуры долго так и не появлялось. Города с распадом смыслов населенных пунктов не случилось, но и новых слобод не получалось. Жизнь без каркаса – жизнь без статуса. Судя по всему, анархия расселения заканчивается. Процесс идет одновременно с активным формированием из населенных на территорию двух основных групп: народа, который является объектом управления и заботы власти, и активного населения, которое выживает самостоятельно. При этом происходит наследование не советских, а еще дореволюционных практик расселения.

Как известно, до революции не существовало такого института как право собственности на квартиры. Напрямую квартиру купить было невозможно, в ней можно было лишь разместиться. Размещаться можно было самостоятельно за деньги, путем съема жилья в доходных домах, либо размещение могло входить в набор благ, которыми обеспечивалось служение или работа (расквартирование солдат, чиновников, рабочих или служащих). При этом наделение благом квартиры вовсе не всегда было безденежным. Права собственности в современном понимании (т. е. как совокупности возможностей абсолютно самостоятельного распоряжения) существовали лишь на отделенное имущество – отдельные здания и усадьбы. В домах (с усадьбами и без) уже, соответственно, не размещались, а проживали или промышляли.

Существующие историко-антропологические исследования показывают, что тогдашние слободы формировались в первую очередь за счет усадеб и по цеховому принципу.

Ремесленная слобода – набор частных домов с работными избами, в которых занимались ремеслом, кирпичная слобода – набор частных домов с кирпичными ямами для замеса глины и так далее. Исключений в виде промысловиков, размещающихся на квартирах, в провинциальных городах было немного. Подавляющее большинство тех, кто работал самостоятельно, жили в собственных усадьбах, где осуществлялись и домашние промыслы, в которых могли участвовать работники (а не рабочие). А вот люди, которые осуществляли разного рода служения, либо работали по найму (т. е. были рабочими), расквартировывались.

Очень близкие практики наблюдаются и сейчас, причем не без участия государства, реализующего помощь застройщикам под соусом декларируемой заботы о народе. Речь идет о разнообразных мерах государственной поддержки расквартирования, запущенных в последнее время: ипотека с государственным субсидированием, «Жилье для российской семьи», региональные программы субсидирования первоначального взноса по ипотечному кредиту для чиновников и служащих и так далее.

Все эти программы ориентированы исключительно на народ (за небольшим исключением многодетных семей, которые, впрочем, тоже рассматриваются как служащие государственному делу воспроизводства трудовых ресурсов). Активному населению приходится довольствоваться «рыночными» условиями – покупать квартиры, а не расквартировываться, но эта стратегия перестала пользоваться широкой популярностью вне сегмента элитного жилья.

Оказалось, что основными «покупателями» квартир в реализованных в последнее время проектах комплексного жилищного строительства стало две категории людей: «инвесторы», нацеленные на сохранение денег, и народ, который воспользовался возможностями льготного расквартирования. Для коего в ряде случаев не нужно даже начальных денег. Нужно лишь оплачивать расквартирование, что внешне выглядит как уплата ипотечного кредита с субсидированием процентной ставки.

Активное же население, которое выживает самостоятельно, а не осуществляет служения, в последние 2-3 года избирает иную тактику – переселяется в частный сектор, причем зачастую строится самостоятельно. В оборот строительства оказались включены и дачные участки, количество обитаемых домов на которых за последние четыре года выросло не менее чем вдвое.

Основных поводов для выбора такой стратегии два – желание быть максимально независимым от государства (в том числе и от сферы ЖКХ, которую никто и не думает воспринимать как частный бизнес) и необходимость интеграции распределенного жилья для удобства ведения промыслов и выживания путем самообеспечения. Работную избу проще пристроить к собственному дому и спокойно работать, нежели ездить работать в гараж или на базу.

Внешние проявления этого процесса уже очень хорошо заметны, особенно в «исконном» частном секторе, многие улицы которого активно превращаются в ремесленные слободы.

Понятно, что пока никаких цеховых слобод толком не сформировано – картина пока прорисовывается лишь очень крупными мазками: активные/неактивные, квартиры/дома. Но соответствующий процесс идет, причем активно, в том числе и в многоквартирных домах, которые в последнее время все чаще заселяются по ведомственному признаку в полном соответствии с постулатом о месте в пространстве и с учетом статуса в государстве.