Текст книги "Мировая история и социальный интеллект"

Автор книги: Александр Кабанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

влиянию критического разума, чем прочие, но это вовсе не означает их

механического перехода от поколения к поколению. В сущности, вопрос

заключается в том, почему они достаточно регулярно критически

анализируются, но не пересматриваются или их пересмотренные

модификации отторгаются обществом, в то время как другие –

пересматриваются и заменяются.

Причина этого в том, что – как мы уже коснулись этого при

рассмотрении устойчивости культурных феноменов, – уровень

социального интеллекта нации, передаваясь от поколения к поколению

посредством качества и сложности этической системы, чрезвычайно

устойчив во времени. И, соответственно, как бы усердно не

подвергались критическому осмыслению существующие традиции и

обычаи замена последних, представляя собою в некотором смысле

«сизифов труд», обречена на провал. В то время как другие, менее

значимые и основополагающие элементы моральной системы, в ходе

экономического и политического развития отбрасываются и

замещаются новыми, более современными (происходит адаптация

системы к социально-экономическим условиям). При этом качество и

структурная сложность системы в целом остается на прежнем уровне.

Раздел IV

Социальный капитал

Сегодня общепризнанно, что культура оказывает существенное

влияние практически на все сферы общественной жизни –

экономическое благосостояние, политическое устройство, уровень

преступности, процент разводов и т.д. Еще в самом начале 20-го века

Макс Вебер опубликовал самое известное свое произведение –

“Протестантская этика и дух капитализма”, в котором он утверждает,

что протестантизм способствует появлению у его последователей ряда

качеств (стремление посвящать работе большую часть дня,

бережливость и рационализм) благоприятствующих экономическому

развитию и процветанию. В другой своей работе “Протестантские секты

и дух капитализма” он говорит, что еще одним последствием

протестантизма стала исключительная способность его приверженцев

образовывать сплоченные коллективы, характеризуемые высокой

степенью доверия между их членами. Чуть позже уже упоминаемый

ранее Веблен отмечал, что экономическое развитие зависит от

специфики культурных инстинктов, преобладающих в человеческом

поведении. По его мнению, если люди руководствуются желанием

хорошо делать свою работу, заботятся об общественном благе и

обладает тягой к новым знаниям, то, при прочих равных, такое

общество окажется более процветающим, по сравнению с тем, в

котором в поведении его членов преобладают агрессия и желание

прославиться.

Примерно в тоже время американский экономист Ирвинг Фишер

предложил именовать капиталом все, что позволяет генерировать

поток доходов в течение определенного периода времени; естественно,

согласно такому широкому пониманию капитала последний уже не мог

рассматриваться исключительно в привычных чисто экономических

категориях (в виде участков земли, предприятий, денежных средств и

т.д.). Спустя несколько десятилетий его коллега Гарри Беккер,

известный своим стремлением применять методы и инструментарий

экономической теории (принцип максимизации, концепцию

альтернативных издержек и т.д.) к самым разным сферам социальной

жизни, ввел в научное обращение термин «человеческий капитал» (см.

Г. Беккер. Человеческий капитал. 1964). Тем самым Беккер, по сути,

открыл «ящик Пандоры»: увлечение обществоведами понятием

капитал очень быстро привело к появлению целой серии новых

терминов (культурный капитал, символический капитал, социальный

капитал, языковой, религиозный, юридический и некоторым другим).

Так известный французский социолог Пьер Бурдье предложил понятие

«символический капитал» под которым он подразумевал

специфический социальный ресурс – доверие, благодаря которому

отдельные индивиды и их группы могут передать какие-либо блага друг

другу, будучи уверенными в возращении их ценности: например,

передача денег в займы или оказание услуги в надежде на ответную

услугу в будущем (см. П. Бурдье. Практический смысл. 1980). Однако

феномен доверия между индивидуумами или группами таковых

получил наиболее широкое научное употребление в термине

«социальный капитал» в трактовке американского социолога Джеймса

Коулмена, согласно которой он обозначает потенциал взаимного

доверия и взаимопомощи, представленных в виде социальных норм и

правил, формирующих обязательства и ожидания (см. Дж. Коулмен.

Социальный капитал в создании человеческого капитала. 1988).

Одна из самых лучших и, что не менее важно, здравых и ясных

концепций доверия и социального капитала в их органической связи с

культурой представлена в книге Френсиса Фукуямы “Доверие:

Социальные добродетели и путь к процветанию”, изданной в 1995 году.

Сначала я очень кратко изложу его взгляды на эти вопросы, а затем

укажу на достоинства и недостатки его концепции.

Итак, с точки зрения Фукуямы “Доверие – это возникающее у членов

сообщества ожидание того, что другие его члены будут вести себя

более или менее предсказуемо, честно и с вниманием к нуждам

окружающих, в согласии с некоторыми общими нормами” (Часть I.

Глава 3). Далее, “Социальный капитал – это определенный потенциал

общества или его части, возникающий как результат наличия доверия

между его членами” (там же). По его мнению, чем выше у

составляющих общество индивидуумов и социальных групп стремление

быть честными, милосердными к окружающим, осознавать и учитывать

в своих действиях общественные интересы, а не руководствоваться в

принятии решений только эгоизмом, тем выше будет и уровень

социального капитала.

В отношении того, как социальный капитал возникает и поддерживает

свое общественное бытие, Фукуяма утверждает следующее:

“социальный капитал отличается от других форм человеческого

капитала тем, что обычно он создается и передается посредством

культурных механизмов – таких, как религия, традиция, обычай” (там

же). Иными словами, уровень доверия и социального капитала

проявляет себя, прежде всего, в конкретных религиозных догмах и

моральном кодексе: “Главным институализированным источником

культурно обусловленного поведения выступают исторические религии

и этические системы” (Часть I. Глава 4).

Что очень важно, он считает, что культура по своей сути

иррациональна, то есть религиозные и нравственные системы

передаются просто в силу привычки в процессе элементарной

адаптации: в кругу семьи, друзей, в школе. Это свое мнение он

подкрепляет цитатой из Аристотеля: “повторение одинаковых поступков

образует соответствующие нравственные устои” (Аристотель.

Никомахова этика. Книга II. 2). Кроме этого, в пользу того, что культура

продиктована привычкой приводит примеры китайцев, пользующихся

по традиции палочками для еды, а не вилками и ножами, и

иррационального индуистского поклонения коровам, численность

которых равняется половине населения Индии и затраты на

содержание которых не приносят ему никакой выгоды.

Что касается объяснения высокого уровня доверия характерного для

протестантских стран, то он вслед за Вебером заявляет, что он возник

не как результат рационального выбора, в как результат религиозного

языка. Первоначально протестанты рассматривали напряженный труд

и нестяжательство, как способ почитания бога, а впоследствии это

привело к честности, бережливости и исключительной способности

образовывать сплоченные коллективы (профессиональные союзы,

родительские комитеты, благотворительные организации, клубы по

интересам и иные добровольно самовозникающие ассоциации).

К несомненным достоинствам его концепции социального капитала

можно отнести. Во-первых, то, что он, следуя за Коулменом,

совершенно верно рассматривает общественный капитал как особый

тип человеческого капитала в виде получаемого индивидом в ходе его

энкультурации (вовлечения в конкретную культурную среду) этического

навыка, благодаря которому тот способен понимать поведение

окружающих и сам действовать в согласии с их ожиданиями. Во-вторых,

Фукуяма абсолютно правильно отмечает, что уровень социального

капитала проявляется, в первую очередь, в способности индивидуумов

создавать добровольные (без какого-либо содействия со стороны

государства) гражданские объединения для самых различных целей,

что способствует экономическому процветанию и установлению

устойчивой демократии. (Сетевой подход, в основе которого лежат

экономические, информационные и прочие связи между образующими

социальные сети индивидами вносит меньшую ясность в понимание

этих вопросов, хотя он более продуктивен в ряде других – например,

установлено, что люди с обширными социальными связями гораздо

меньше страдают психологическими расстройствами и в целом дольше

живут).

В-третьих, немалым достоинством его работы, о котором я еще не

упоминал, является то, что он убедительно опровергает широко

укоренившееся заблуждение якобы Япония и США – это два очень

разных мира: японцы по своей природе коллективисты и

государственники, а американцы – индивидуалисты, всячески

стремящиеся ограничить полномочия правительства. Что в

действительности и одни и другие легко создают гражданские

ассоциации, склонны демонстрировать свою набожность, лояльность

государству, а не только семье. Что в обеих странах в экономике

господствуют крупные современного типа корпорации, а не мелкие и

средние семейные фирмы или государственные предприятия.

В итоге получается, что далекая и загадочная Япония по своей

социально-экономической структуре гораздо ближе к США и Германии,

нежели к Китаю, Тайваню или Гонг-Гонгу, а Германия и США ближе к

Японии, чем к Франции, Италии и другим католическим странам Южной

Европы (Часть I. Глава 3, 6). И объясняется это множество общих для

американцев и японцев черт исключительно высоким уровнем доверия

и социального капитала свойственного представителям этих культур.

То, что Фукуяма связывает индивидуальное поведение с культурой, а

ту, в свою очередь, с этической системой – это, бесспорно, очень

правильно; но его точка зрения согласно которой “и по своему существу

и по своему бытованию культура есть нечто нерациональное”, нечто

передаваемое и приобретаемое в силу привычки глубоко ошибочно. Он

банально упускает их виду то обстоятельство, что этические системы

имеют как культурно обусловленные нормы (постоянная часть), так и

переходящие, подверженные изменениям в ходе социально-

исторического процесса (переменная). Вследствие этого он,

естественно, не понимает перманентность процесса критического

осмысления этического кодекса и описанный много ранее механизм

культурного воспроизводства. В то время как приводимые им в качестве

доказательства его тезиса примеры иррационального по сути

употребления китайцами пищи с помощью специальных палочек и

бесполезного содержания индусами огромного поголовья коров не

могут быть приняты: я не отрицаю того факта, что в силу ряда

психологических причин – желания иметь что-то общее со своими

предками (палочки и коровы – своеобразные знаки и символы

призванные продемонстрировать преемственность поколений, кстати,

часто чисто внешне, выхолащивая внутреннюю суть старых традиций

или же самоидентифицировать себя с определенным сообществом) –

могут приобретать ценность вне практического, или утилитарного,

смысла и, не соответствуя настоящим социально-историческим

условиям, продолжать свое существование; но следует понимать, по

определению, ограниченность круга подобных явлений, а так же то, что

последний выбирается среди таких вещей, которые не затрагивают

важнейшие регулятивные нормы социального поведения, к которым как

раз и относится культурная (постоянная) часть регламентирующих

поведение индивидов социальных систем.

В результате всего сказанного, Фукуяма, осознав детерминированность

экономической и политической системы уровнем социального капитала,

не смог самостоятельно и верно объяснить, какие причины определяют

этот уровень. Поэтому он и обращается к веберовской концепции

религиозного детерминизма, которая совершенно никак не может

помочь понять причину сходного уровня социального капитала в

Японии, Германии и США, вместо того чтобы инициировать поиск такой

причины, которая одновременно определяет как уровень социального

капитала, так и религиозный свод, и этический кодекс. Впрочем, в

своем следовании за Вебером Фукуяма вовсе не одинок; к примеру,

еще ранее Сеймур Мартин Липсет утверждал, что большинство

стабильных демократий находится среди богатых и благополучных

протестантских стран (см. С. Липсет. Политик. 1960).

В действительности уровень общественного капитала прямо

пропорционален уровню социального интеллекта. Чем выше у

индивидов способность, абстрактно мысля, создавать универсальные

нормы совместного бытия, тем более сложными, качественными и

справедливыми будут эти нормы. Соответственно, тем более

монолитным и цельным, скрепленным взаимными обязательствами и

правами окажется их сообщество; более сложными и

всепроникающими социальными связями и социальными сетями оно

будет охвачено. Тем больше в нем будет добровольных ассоциаций и

крупных промышленных корпораций; больше социально ответственного

поведения и число благотворительных организаций, политических

свобод и личностного самовыражения. И, соответственно, меньше

окажется дистанция между властью и гражданами.

И, наоборот, чем ниже окажутся указанные способности: тем более

дефрагментированной, разбитой на, преследующие свои эгоистические

цели, семьи, кланы и группировки окажется нация. Тем выше будет

ксенофобия, национализм, власть будет почитаться надежным и

легитимным источником личного обогащения, а крупная частная

собственность нелегитимной. Законы и суды будут вызывать

недоверие. Будет обилие политического популизма и мало гражданских

объединений, а те которые будут существовать, окажутся продажными

(классический пример – позорная сделка лидеров бразильских

профсоюзов с правительством в 60-х годах, когда руководителям

раздали денежные кредиты и они, предав своих членов, прекратили

процесс объединения своих организаций). Тем больше будет

недоверия к полиции и политическим партиям, а доверием будет

пользоваться, вероятно, только церковь.

Раздел V

О причинах изменения уровня социального интеллекта (и,

соответственно, общественного капитала)

В завершении темы социального интеллекта необходимо сказать хотя

бы несколько слов о причинах вызывающих дифференциацию его

уровня у различных народов прошлого, настоящего и будущего.

На сегодняшний день изучением изменения человеческого интеллекта

в ходе эволюции и под воздействием контекста общественно-

исторических условий занимается особая научная дисциплина –

сравнительная психология; хотя, конечно, попытки исследовать этот

вопрос предпринимались и ранее. И здесь, прежде всего, следует

упомянуть книгу французского дипломата середины 19-го столетия

(одно время личного секретаря де Токвиля) Жозефа Гобино “Опыт о

неравенстве человеческих рас”, которую, правда гораздо позднее, сидя

в тюрьме, тщательно изучал главный преступник 20-го столетия

Адольф Гитлер. Будучи основателем так называемого расово-

антропологического подхода в изучении социальных явлений, Гобино

выделял белую, желтую и черную расы, которые якобы

характеризуются постоянством физических и духовных черт, главная из

которых – интеллект. По его мнению, высшей расой является белая

раса, ее представители отличаются высоким уровнем интеллекта и

развитой культурой, благодаря своему генетическому превосходству

над представителями других рас, смешиваясь с которыми первые

утрачивают «чистоту крови» и свое интеллектуальное, духовное и

экономическое превосходство.

Кроме идеологов нацизма последователями его теории иногда были и

вполне респектабельные и уважаемые ученые, например, Густав Лебон

и Фридрих Ратцель; последний утверждал, что кровосмешение

европейских поселенцев с местными жителями (индейцами) в Мексике

и Перу приводило к тому, что последние с каждым очередным притоком

крови все более и более в интеллектуальном и духовном аспекте

приближаются к европейцам. (Справедливости ради стоит заметить,

что сам Гобино даже не догадывался о том, что его теория будет

положена в основу фашисткой идеологии; его целью было обосновать

превосходство голубой аристократической крови в политических делах

и государственном управлении).

Отголоски теории Гобино можно найти: в псевдонаучных концепциях

Ляпужа и Аммона о превосходстве представителей длинноголовой

арийской расы; в теории расовой предрасположенности Ломброзо

(последователем которого был гарвардский профессор Э. Хутон),

утверждающей, что расовые типы различаются в плане умственных и

эмоциональных качеств, вследствие особенностей их физической

организации и происхождения, и это проявляется, в том числе, в том,

что сужденных и находящихся в тюрьмах афроамериканцев в четверо

больше, чем белых. Позднее стали появляться разнообразные

концепции генетического детерминизма, утверждающие, что многие

психические и социальные явления – последствия этнических

смешений (дрейфа генов).

Невозможно отрицать, что частота тех или иных генов встречающаяся у

разных рас или этнических групп – весьма эффективный научный

инструмент в руках антропологов пытающихся восстановить

историческую картину возникновения и географического перемещения

народов. Например, что предшественники северо-американских

индейцев попали на континент через Аляску, что предки нынешних

жителей японских островов, скорее всего, пришли туда их Кореи, и что

современные баски генетически очень сильно отличаются от всех

остальных жителей Европы. Однако, процессы ассимиляции и

социально-экономические факты красноречиво и убедительно

доказывают нам, что генетический фактор не является определяющим

в плане социального прогресса, политических свобод, экономического

развития и безопасности.

Массовая миграция двадцатого века, обусловленная глобализацией,

чередой этнического насилия, серией военных конфликтов и бедностью

вполне доказала, что часто азиаты, арабы, африканцы и

южноамериканцы перебираясь в расчете на сытую и безопасную жизнь

на Запад испытывают определенные проблемы с культурной

адаптацией. Однако если они живут на новом месте не замкнутой

общиной, то их дети часто сливаются с местным населением, и они уже

не слепо копируют социальное поведение коренных жителей, как это

делали их родители, но их социальный интеллект способен понимать

его, а значит, они уже оказываются способны к позитивному

критическому осмыслению этих норм и могут предлагать ценные

рекомендации по изменению их переменных частей. И, наоборот,

западные люди волей судьбы заброшенные в разные части света

оставляют потомство социальный интеллект которого упускается до

привычного для тех мест уровня.

Помимо этого, против расово-антропологического теории и

генетического детерминизма говорит, то что уровень социального

интеллекта нации, как я уже доказал многочисленными общественно-

историческими фактами, и, соответственно, уровень демократизации и

богатства не зависит ни от цвета кожи, ни от разреза глаз, ни от цвета

волос, ни от формы головы. Поэтому и утверждения некоторых

криминологов,

дескать,

афроамериканцы

генетически

предрасположены к совершению преступлений в большей степени по

сравнении с белыми чрезвычайно сомнительно: вероятнее всего, что

приведенная выше статистика говорит лишь о различиях в социально-

экономическом положении черных и белых и различии культурной

среды, в которой воспитываются их дети.

Между тем, не следует думать, что я полностью отвергаю влияние

генетического фактора на уровень социального интеллекта. Ведь

подобно тому, как Левкипп, Демокрит, Эпикур или Пьер Гассенди и

другие имели представления об атомах задолго до научного

доказательства их существования, так и о существовании

генетического или кровного фактора люди догадывались задолго до

открытия генов. Например, Тит Ливий повествует о препятствиях,

которые в V веке до н.э. патриции, опасаясь за чистоту своей крови,

чинили принятию закона разрешающего браки между ними и плебеями

(см. Т. Ливий. История Рима. Книга IV. 1). Я просто имею в виду, что

подавляющее большинство населения земного шара, возможно, за

исключением самых отсталых племен Тропической Африки, Амазонии и

Крайнего Севера, не настолько сильно генетически различно, чтобы

этот фактор оказывал первостепенное влияние на уровень социального

интеллекта и капитала, соответственно. Дело в том, что хотя индивиды

с высоким уровнем социального интеллекта, проживающие в развитых

странах, сегодня обладают большими способностями к абстрактному

мышлению необходимому для понимания действующих социальных

норм, однако эти способности оказывают ничтожно малое воздействие

на гены их потомков. Ибо, для того чтобы эти способности оказали в

ходе эволюции на них ощутимое влияние, нужны тысячи или, скорее

всего, десятки тысяч лет. Ничто не свидетельствует о том, что

нынешние жители запада генетически более предрасположены к

высокому уровню социального интеллекта, нежели в прошлом жители

лидийского царства, древние греки, карфагеняне или римляне.

Поэтому вероятнее всего повышение уровня социального интеллекта

членов племени или народности производило по причине внезапно

встающего перед ними вызова, требующего психического (умственного)

напряжения, позволяющего перестроить господствующие социальные

отношения и нормы поведения для адекватного и эффективного ответа.

Вызовом могли быть: во-первых, угроза завоевания, для

предотвращения которой народность резко объединялась,

устанавливая новые регуляторные нормы социальной жизни,

повышающие доверие и социальный капитал. Во-вторых, голод и

нависшая угроза вымирания, требующие объединения и

рациональности использования ограниченных продовольственных

ресурсов. В-третьих, похолодание климата, наводнение или

вынужденная миграция, со всей сложность обустройства на новом

месте в незнакомой среде. Во всех этих случаях резкое изменение

исторических условий существования племени, союза племен или

народности приводило к необходимости коренного пересмотра

действующих социальных норм и правил в течение одного или двух

поколений, к их усложнению и большей универсальности. Новые, более

сложные нормы требовали и более высокого уровня интеллекта и

служили его передаточным механизмом, о работе которого было

рассказано выше.

Кроме вызова для повышения уровня социального интеллекта, по всей

видимости, были необходимы некоторые сопутствующие условия,

например, возможно, наличие животных, которых можно приучить и

способных содействовать в обработке земли. (Известно, что в Южной

Америке до пришествия европейцев из крупных животных были только

ламы, а в Северной Америке местная популяция лошадей вымерла за

несколько тысяч лет до открытия Нового Света).

То, что повышение уровня социального интеллекта в результате

психического напряжения вероятнее всего было ответом на некий,

угрожающий существования сообщества, вызов, подтверждается и

тем, что психологи очень часто под интеллектом понимают способность

разрешать новые ранее неизвестные жизненные задачи.

Необходимость выживания – мотив, ответ на вызов – приоритетная

задача, разрешение которой абсолютно необходимо, в то время как

готового и привычного ответа на которую нет в наличии. Только такие

насущные и сложные задачи и их разрешение способны поднять

социальный интеллект племени, народности или нации на новый, более

высокий уровень.

Что касается важной роли вызовов и ответа на них в формировании

социально-исторических процессов, то она была отмечена, в частности,

известным британским цивилизационным историком Арнольдом

Тойнби. Он полагал, что развитие и существование крупных сообществ

(цивилизаций) определяется способностью (или отсутствием таковой)

ее элиты найти адекватный ответ на серьезный вызов природного мира

или человеческой среды. Тойнби правильно отмечает ключевую роль

фактора вызова в жизни человеческий сообществ; однако он, как я это

покажу позднее, не понимает причины образования цивилизаций и

чрезмерно преувеличивает роль элиты в социальных процессах (что,

правда, характерно и для многих других, например, Хайека и Ортеги-И-

Гассета). На мой взгляд, совершенно очевидно, что элиты не могут

изменять уровни социального интеллекта и капитала, от которых

зависит процветание. Ибо они порождение масс, которые неверно

представлять, как нетворческое большинство, так как они участвуют в

создании и функционировании нравственной системы (наиболее

важной из всех регуляторных систем), этой плоти и крови

общественной жизни.

Однако наиболее значимый период времени в определении будущего

уровня социального интеллекта – это период становления народности.

Когда в силу исторических причин – завоевания или миграции – на

территорию проживания некой народности прибывают представители

другой в таком числе, что они не способны ни ассимилировать местное

население, тем самым, изменить его уровень социального интеллекта

до уровня своего, ни сами раствориться в нем, его культуре и нравах.

Причем предсказать заранее исход такого смешения, – будет ли

уровень социального интеллекта новой народности усредненным

уровнем социального интеллекта образующих его общностей или

принципиально иным, – по всей видимости, не представляется

возможным. Самые великие народы образовывались самым

неожиданным образом – вот, что говорит Саллюстий о зарождении

римского народа. “Город Рим, насколько мне известно, основали и

вначале населяли троянцы, которые, бежав под водительством Энея из

своей страны, скитались с места на место, а с ними и аборигены, дикие

племена, не знавшие ни законов, ни государственной власти,

свободные и никем не управляемые. Когда они объединились в

пределах городских стен, то они хотя и были неодинакового

происхождения, говорили на разных языках, жили каждый по своим

обычаям, все слились воедино с легкостью, какую трудно себе

представить: так в короткое время разнородная, и притом бродячая,

толпа благодаря согласию стала гражданской общиной” (О заговоре

Катилины. 6).

Это еще раз подтверждает, что социальный прогресс –

многофакторный процесс, о котором нам на сегодня известно очень

немногое. Поэтому данный раздел будет уместнее всего закончить

следующими словами Дарвина: “Прогресс зависит, по-видимому, от

стечения многих благоприятных обстоятельств, и этот комплекс

слишком сложен, чтобы можно было проследить его составные части в

отдельности” (Ч. Дарвин. Происхождение человека. Часть первая.

Глава V. 1872).

ГЛАВА I I

СОЦИАЛЬНЫЕ ИЗДЕРЖКИ, НОРМЫ И ПОЛИТИЧЕСКАЯ

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ

В этой главе будет рассказано: о социальных издержках, возникающих

при обмене между индивидами разного рода ценностных благ

(товарами, информацией, и т.д.). О том, что регламентирующие

общественную деятельность социальные нормы и правила имеют

целью снижение таких издержек, а сущность и природа политической

деятельности отдельных индивидуумов, разнообразных социальных

групп заключается в создании и последующей трансформации,

содержащих такие нормы, социальных систем.

Глава I

Социальные издержки

Как правило, люди живут в тесном контакте с другими людьми – этого

требует как продолжение рода, так и желание жить в более

благоприятных условиях, которых невозможно добиться без

регулярного взаимодействия с окружающими в самых различных

сферах. Сфер человеческой деятельности, в которых субъекты

совершают обмен множество: экономика, безопасность, образование и

т.д. Еще больше существует типов обмена (трансакций). Среди них

денежный обмен товаров и услуг (покупки и продажи),

неопосредствованный деньгами обмен услугами (например, помощь

между соседями), соглашение о линии поведения по отношении к

третьим лицам, обмен экономической информацией (разговоры о

ценах, качестве товаров и услуг), обмен бытовой информацией,

информацией о правилах и законах и многое другое. Собственно,

такого рода обмены – эссенция социальной жизни, и именно они

определяют экзистенцию социума.

В свою очередь, субъектами обмена могут выступать частные лица,

созданные ими добровольные ассоциации, коммерческие фирмы,

политические партии и даже государства (между государством, с одной

стороны, и физическими и юридическими лицами, с другой, происходит

обмен налогов на ряд услуг, прежде всего, обеспечения безопасности).

Причем обмен может осуществляться как между двумя участниками,

например, розничным торговцем и покупателем, государством и

налогоплательщиком, так и между большим числом участников с любой

из сторон. Например, когда две политические партии создают коалицию

и заключают соглашение с третьей, или когда несколько компаний

заключают соглашение с профсоюзом о заработной плате и

продолжительности рабочего дня.

Но каждый акт обмена, безразлично к сфере, типу и осуществляющим

его субъектам, для каждой из сторон всегда сопряжен с определенными

издержками, обусловленными возможностью обмана – из чисто

корыстных побуждений, ненависти или просто в силу вредности

характера – со стороны другой. Сюда можно включить случаи

предоставления некачественного товара, отказ оплачивать полученный

ранее товар, задержки выплаты заработной платы, сокрытие доходов и

уход от налогов, лжесвидетельство и многое другое.

Издержки обмена, обусловленные такого рода асоциальным

поведением, можно назвать социальными издержками. Как правило,

они заключаются в сборе информации о поведении будущего партнера

в прошлом, его репутации, о наличии у него необходимого товара или

квалификации для оказания услуги, его платежеспособности, расходах

на проведение переговоров и заключении договора, а также возможных

судебных издержках в случае неисполнения последнего.

Наиболее широко изучены и описаны социальные издержки в

экономической сфере – так называемые, трансакционные издержки.

Упоминание об издержках сопровождающих обмен экономическими

благами встречается уже в “Основаниях” Карла Менгера, вышедших в

1871 году. Однако, настоящий прорыв в описании и анализе влияния

издержек обмена на хозяйственную жизнь произошел в 30-х годах

двадцатого столетия в ряде работ представителей институциональной

школы в экономической теории. Так американский экономист Дж.

Коммонс считал, что по причине редкости экономических ресурсов у

хозяйствующих субъектов возникают конфликты по поводу их

использования, которые потенциально могут выродиться во всеобщее

насилие и привести к огромному экономическому и социальному

ущербу, а единственное действенное средство против этого –

юридически обязывающее соглашение в виде письменного договора

(см. Дж. Коммонс. Институциональная экономическая теория. 1934). Дж.