Текст книги "Блокада. Знаменитый роман-эпопея в одном томе"

Автор книги: Александр Чаковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 136 страниц) [доступный отрывок для чтения: 48 страниц]

– Не могу понять, чего вы расшумелись, папаша, – миролюбиво произнес Сергеев. – За то, что явились, спасибо от лица службы. И вообще молодец, что готовы бить врага… Но сами понимаете, что…

– Я ничего не понимаю и понимать не желаю, кроме одного, – оборвал его Валицкий, – я явился по повестке, чтобы быть зачисленным в ополчение! И со-благово-лите произвести необходимое оформление!

– Но поймите же, что невозможно! – сказал Сергеев уже сердито. – Вам же шестьдесят пять лет!

– В речи Сталина не сказано, что имеются какие-либо возрастные ограничения, – отпарировал Валицкий, довольный собой, что сумел сослаться на Сталина, – потрудитесь перечитать эту речь!

– При чем тут речь товарища Сталина? – резко сказал Сергеев и встал. – Я же толком объясняю, что принять вас в ополчение невозможно. По возрасту невозможно! В конце концов, – продолжал он уже мягче, – вы можете участвовать в обороне иным путем, скажем, дежурить по подъезду или на чердаке, следить за светомаскировкой, оказывать первую помощь пострадавшим от воздушных налетов…

– К кому мне надлежит обратиться? – прервал его Валицкий и поджал свои тонкие губы.

– То есть в каком смысле? – не понял Сергеев.

– Я спрашиваю: какое руководящее лицо занимает здесь вышестоящее положение?

Сергеев пожал плечами:

– Начальник штаба. Но, повторяю, это совершенно бесполезно! К тому же его сейчас нет на месте.

– Но кто-нибудь же на месте есть? – уже с отчаянием воскликнул Валицкий.

– Есть комиссар дивизии. Но я еще раз повторяю, уважаемый Федор Васильевич…

– Не трудитесь. Где я могу найти… э-э… комиссара?

– По коридору направо третья дверь, – буркнул Сергеев, демонстративно подвинул ближе пишущую машинку и ткнул указательным пальцем в клавишу.

– Честь имею! – бросил Валицкий. Он схватил со стола свою повестку и документы, круто повернулся и пошел к двери, стараясь идти так, как ходят военные на парадах, – откинув плечи, выпятив грудь и высоко поднимая ноги.

Валицкий узнал его сразу. Лишь взглянул на сидевшего за столом человека, на его изрезанное морщинами лицо, подстриженные ежиком короткие волосы, он понял, что отец Веры, приходивший к нему в самом начале войны и, следовательно, лишь вчера звонивший ему по телефону, и комиссар дивизии – одно и то же лицо. Он поспешно сунул в карман свои документы и, впадая в состояние, близкое к паническому, подумал: «Что же мне делать? Что делать?! Повернуться и уйти, скрыться, не сказав ни слова?» Но пока Федор Васильевич, стоя на пороге, тщетно старался принять какое-нибудь решение, Королев его опередил.

Он, видно, тоже узнал Валицкого, резко встал, быстро, почти бегом пересек комнату и, остановившись против него, глухо спросил:

– Что-нибудь о Вере, да? Вернулся ваш сын?

«Ну вот, – подумал Валицкий, – круг замкнулся».

– Говорите же! – резко и неприязненно сказал Королев и, так как Валицкий все еще молчал, снова спросил, но уже иным голосом: – С ней… что-нибудь случилось?

И в этот момент Федор Васильевич со всей остротой, с предельной ясностью понял, что не в его судьбе – старого и никому не нужного человека – сейчас дело, а именно в судьбе Веры, и он не может, не имеет права говорить сейчас с Королевым о чем-либо, что не связано с ней.

– Мой сын вернулся, – проговорил он тихо.

– Ну, а Вера, Вера?!

– Вы разрешите мне сесть? – спросил Валицкий, чувствуя, что ноги плохо держат его.

– Конечно, садитесь, – быстро сказал Королев, указывая на стул у стола и сам возвращаясь на свое место.

Валицкий пошел к стулу. Он двигался медленно, точно желая продлить это расстояние, увеличить его до бесконечности.

Наконец он сел, поднял голову и встретился глазами с Королевым.

И снова Федор Васильевич подумал, что он пришел сюда с повесткой, убежав от своих мыслей, от сына, которого больше не хотел видеть, а первый его долг заключался в том, чтобы отыскать Королева и сказать ему то, что должен был сказать.

– Ваша дочь осталась у немцев, – выговорил Федор Васильевич на одном дыхании, исключая для себя возможность какого-либо лавирования.

– Как… осталась у немцев? – ошеломленно повторил Королев.

– Они возвращались в Ленинград, но поезд попал под бомбежку. Они…

И он коротко, но точно, ничего не пропуская, будто на суде под присягой, пересказал то главное, что понял вчера из рассказа Анатолия.

Некоторое время Королев молчал.

Потом медленно, точно спрашивая самого себя, проговорил:

– Но… почему же он не пришел к нам? Ведь он бывал у нас дома, адрес знает…

– Анатолий утверждает, – сказал Валицкий, – что приходил тотчас же после возвращения, но никого не застал дома.

Он хотел добавить, что ему самому это объяснение кажется жалкой отговоркой, что Анатолий, конечно, мог бы отыскать родителей Веры, оставить, наконец, записку в двери… Но промолчал.

– Так… – произнес Королев, – не застал, значит.

И вдруг Валицкий увидел, что огромные кулаки Королева сжались и на лице его появилось жесткое, суровое выражение.

– Не хочу его защищать, – произнес Валицкий, – но я прошу понять… ведь он… почти мальчик… Ему ни разу не приходилось попадать в такую ситуацию…

Он умолк, понимая, что говорит не то, что вопреки самому себе пытается как-то защитить Анатолия.

– Си-ту-ацию? – недобро усмехнулся Королев, вкладывая в это, видимо, непривычное для него иностранное слово злой, иронический смысл. – Что ж, теперь ситуация для всех необычная.

– Да, да, вы, конечно, правы! – сказал Валицкий. – И… я не защищаю его, – сказал он уже тише, покачал головой и повторил: – Нет. Не защищаю…

Королев снял со стола свои длинные руки. Теперь они висели безжизненно, как плети.

Но уже в следующую минуту он проговорил спокойно и холодно:

– Ладно. Говорить, кажись, больше не о чем. Спасибо, что пришли, однако. Отыскали все-таки.

Он умолк и добавил уже иным, дрогнувшим голосом и глядя не на Валицкого, а куда-то в сторону:

– Как же я матери-то скажу…

И тут же, подавляя слабость, сказал снова спокойно и холодно:

– Ладно. Спасибо. Ну, а затем – извините. Дел много.

Он мотнул головой, чуть привстал, не протягивая Валицкому руки, затем открыл ящик стола и вынул оттуда какие-то бумаги.

Федор Васильевич не шелохнулся. Он чувствовал, что если встанет, то не сможет сделать и шага.

Королев поднял голову от своих бумаг и, нахмурившись, поглядел на Валицкого, точно спрашивая, почему он еще здесь.

И тогда Федор Васильевич сказал:

– Простите, но… я к вам по личному делу пришел.

– Так разве вы не все сказали? – быстро и с надеждой в голосе спросил Королев.

– Нет, нет, к тому, что я сказал, мне, к сожалению, добавить нечего. Только… видите ли, мы сейчас встретились совершенно случайно… Я вам сейчас все объясню, это займет совсем немного времени, – поспешно заговорил Валицкий, собирая все свои силы. – Дело в том, что я получил повестку. Вот…

Он опустил руку в карман, отделил листок бумаги от остальных документов, вытащил его и положил на стол.

Королев взглянул на повестку и на этот раз уже с любопытством посмотрел на Валицкого:

– Вы что же?.. Записывались?

– Да, да, совершенно верно, я записался. Но дело в том… речь идет о моем возрасте.

– Сколько вам лет?

– Шестьдесят пять.

Королев пожал плечами и сказал:

– Ну, значит, кто-то напортачил.

Он снова поглядел на повестку. Потом перевел взгляд на Валицкого, сощурил свои окруженные густой паутиной морщин глаза.

– Надо полагать, что, записываясь в ополчение, вы сделали это… ну, так сказать, символически. А теперь удивляетесь, что получили повестку. Мы запросили к себе в дивизию строителей из городского штаба, вот нам вас и передали… Что ж, вопрос ясен, товарищ Валицкий, бумажку эту вам послали по недосмотру. Сами понимаете, когда вступают десятки тысяч людей… Словом, вопроса нет. Тех, кто вас зря побеспокоил, взгреем. Повестку оставьте у меня.

Валицкий побледнел. Резкие слова были уже готовы сорваться с его губ, но он заставил себя сдержаться. Он вспомнил, как пренебрежительно и высокомерно принял Королева, когда тот пришел справиться о дочери. Точно старорежимный барин, стоял он тогда на до блеска натертом паркете в окружении своих картин, книжных шкафов и тяжелой кожаной мебели и неприязненно глядел на этого путиловского мастерового…

«Что ж, – горько усмехнулся Валицкий, – можно себе представить, какое у него сложилось обо мне мнение…»

– Вам никого не надо «греть», – сдержанно проговорил Федор Васильевич. – Дело в том, что я действительно хочу вступить в ополчение. Но ваш подчиненный – его фамилия Сергеев – решительно мне в этом отказал. Я знаю, что в вашей компетенции…

– Паспорт и военный билет у вас с собой? – прервал его Королев.

– Да, да, конечно!

Валицкий снова полез в карман, чувствуя, что ладонь его стала мокрой от пота, вынул документы и протянул их Королеву. Тот мельком просмотрел их, положил на стол, придвинул к Валицкому и сказал:

– Что ж, все верно. Вы тысяча восемьсот семьдесят шестого года рождения, необученный, с военного учета давно сняты. Товарищ Сергеев поступил совершенно правильно.

Из всего, что сказал Королев, Валицкого больше всего уязвило слово «необученный». Оно показалось ему оскорбительным.

Но он сдержался и на этот раз.

– Я архитектор и инженер, – сказал он со спокойным достоинством, – и не сомневаюсь, что вам понадобятся не только те, кто может колоть… ну, этим, штыком или… э-э… стрелять из пушек. Наконец, я русский человек и…

– Ничего не могу сделать, – снова прервал его Королев.

– Но вы должны, вы обязаны что-нибудь сделать! – воскликнул Валицкий, чувствуя, что слова его звучат неубедительно, беспомощно.

Однако он с удивлением заметил, что именно это его восклицание как-то подействовало на Королева. Тот слегка наклонился к Валицкому и сказал уже менее сухо и отчужденно:

– Но как же вы не понимаете, что на войне каждый человек занимает свое место! Вы человек… немолодой, видный архитектор. Вас должны эвакуировать в тыл страны… Ваши руководители явно что-то прошляпили. Если хотите, я позвоню в Ленсовет и…

Слышать это было уже выше сил Валицкого.

– Вы никуда не смеете звонить! – взвизгнул он, теряя контроль над собой. – Если угодно знать, я был у самого Васнецова и решительно отказался куда-либо уезжать! Я понимаю, что глубоко несимпатичен вам, что мой сын…

Федор Васильевич запнулся, закашлялся и сказал уже тише:

– Но… это все-таки не дает вам права…

Он замолчал, поняв, что говорит не то, что нужно, что его слова наверняка оскорбили Королева, и опустил голову, точно готовясь принять заслуженный удар.

Но удара не последовало.

– Вот что, Федор Васильевич, – неожиданно мягко проговорил Королев, – про это сейчас… не надо. Горе у меня действительно большое. Единственная дочь… Однако права вымещать свое горе на другом никому не дано, это вы правильно сказали. И не об этом идет речь. Но сейчас время суровое, враг рвется к Ленинграду. В ополчение и в истребительные батальоны уже вступили тысячи людей. И еще хотят вступить… Среди них есть люди и старые и больные… Вот вы и подумайте: можем ли мы их всех принять? Ведь на фронте не цифры нужны, а люди, боеспособные люди. А цифирью баловаться сейчас не время. Вот я вас и спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте?

– Сколько вам лет, Иван Максимович? – неожиданно спросил Валицкий.

– Мне? – переспросил Королев. – Что ж, лет мне тоже немало… Но жизнь-то моя была, наверное, не такой, как ваша. Я не в осуждение говорю, отнюдь, просто раз уж разговор зашел. Всю гражданскую довелось на фронтах провести да и в мировую почти четыре года винтовку из рук не выпускал – вот как у меня дела сложились… А теперь, Федор Васильевич, хочу вам сказать: за желание фронту помочь – спасибо. Берите свои документы и спокойно идите домой.

– Я не могу, – почти беззвучно проговорил Валицкий.

– Это в каком же смысле не можете?

– Если я вернусь, значит… значит, мне не к чему жить, – все так же тихо и будто не слыша вопроса Королева, проговорил Валицкий.

– Ну, – развел руками Королев, – это уж я, убейте, не понимаю.

– Я, наверное, не все правильно делал в жизни, – сказал Валицкий. – Вот и сына не сумел воспитать… Я очень одинокий человек. И если сейчас я не буду с людьми, не буду там, где решается их судьба, то жить мне не для чего. Я понимаю, что на словах все это звучит наивно. Но мне просто трудно сейчас выразить свои мысли. Я хочу сказать, что мне… мне страшно от сознания, что вы окончательно откажете. Для вас это вопрос чисто формальный. А для меня… Я просто тогда не знаю, как дальше жить…

Он умолк и подумал: «Ну вот. Теперь я сказал все. Все до конца».

Королев молчал.

«Наверно, я не сумел объяснить ему. Не нашел убедительных слов», – с отчаянием подумал Валицкий.

– Война – жестокая вещь, Федор Васильевич, – заговорил наконец Королев, – жестокая и простая. На войну идут не для… искупления, а чтобы разбить врага и защитить Родину. Наверное, вам это покажется арифметикой, ну… вроде как дважды два. Но только сейчас в этой арифметике вся суть. Себя искать на войне – другим накладно будет. И если…

– Да, конечно, я понимаю, – перебил его Валицкий, – я знаю наперед все, что вы скажете, – «интеллигентщина» и тому подобное. Да, да, согласен, заранее говорю: вы правы! Но сказать вам то, что сказал, я был должен, именно вам! Ведь это судьба какая-то, рок, что на этом месте оказались именно вы! Впрочем… – он устало и безнадежно махнул рукой, – наверное, я опять говорю не то, что нужно…

Королев усмехнулся.

– Слово «интеллигентщина» сейчас не в моде, интеллигенция у нас в почете… – И, сощурившись, он жестко сказал: – Очень много вы со своей персоной носитесь, товарищ Валицкий. – Он побарабанил пальцами по столу и уже более мягко добавил: – Что с вами и вправду несчастье приключилось, я понимаю, вижу. Только вы и в горе больше всего о себе страдаете.

Валицкий опустил голову. Он уже чувствовал, что не смог найти общего языка с этим суровым, точно из одного камня высеченным человеком, знал, что через минуту придется уйти, уйти ни с чем. Что ж, надо взять себя в руки. Попытаться сохранить достоинство.

– Значит, вы мне отказываете, – сказал Валицкий с трудом, стараясь говорить спокойно. – Что ж, видимо, вы правы… – Он помолчал немного и, усмехнувшись, добавил: – Вряд ли кому-нибудь нужен шестидесятипятилетний необученный старик.

Королев некоторое время молча барабанил пальцами по столу. Потом неожиданно спросил:

– Строительное дело хорошо знаете?

– Но… но помилуйте!.. Я академик архитектуры! Я строил столько домов…

– Дома сейчас строить не ко времени, – сухо прервал его Королев. – Сейчас дома не строят, а разрушают. Я спрашиваю: в фортификационном деле разбираетесь? Ну, в строительстве оборонительных сооружений, траншей, дотов, заграждений?

– Каждый элементарно грамотный архитектор…

– Хорошо, – снова прервал его Королев.

Он взял лежащую поверх паспорта и военного билета повестку и несколько мгновений смотрел на нее, точно изучая. Потом обмакнул перо в стоящую на столе школьную чернильницу-«невыливайку» и что-то написал на уголке серого листочка бумаги. Придвинул повестку к Валицкому и деловито сказал:

– Пройдете в строевой отдел. Третий этаж, там спросите.

Валицкий схватил листок и прочел: «Зачислить. Королев». Ниже стояла дата.

Федор Васильевич хотел что-то сказать, но почувствовал, что не может вымолвить ни слова.

Наконец он произнес сдавленным голосом: «Спасибо», – встал и медленно пошел к двери, сжимая в руках повестку.

У самого порога он остановился и так же медленно вернулся к столу.

– Иван Максимович, – проговорил он едва слышно, – я никогда не видел вашей дочери. И мне хочется… Скажите, какая она была?

Он увидел, как по строгому, неподвижному и, казалось, недоступному для проявления каких-либо эмоций лицу Королева пробежала дрожь.

– Зачем это вам? – глухо спросил он.

– Я хочу знать. Я должен это знать, – настойчиво повторил Валицкий. – Я хочу представить… видеть ее… я прошу вас сказать…

Королев прикрыл глаза широкой ладонью:

– Росту невысокого… Маленькая такая… На врача училась…

Он хотел добавить что-то еще, но не смог. Едва слышно он повторил: «Маленькая…» И снова умолк. Потом сделал несколько судорожных глотков, встал и подошел к окну.

– Идите, товарищ Валицкий, – сказал он наконец, не оборачиваясь. – Ну? Идите же!..

7

Рано утром 11 июля в палатку Звягинцева вошел капитан Суровцев и доложил, что его вызывает командир дивизии, занявшей вчера позиции на центральном участке.

Звягинцев удивился:

– Может быть, он меня вызывает?

– Никак нет, приказано явиться мне, – ответил Суровцев, но пожал при этом плечами, как бы давая понять, что он и сам недоумевает, почему приказано явиться ему, а не майору, которому он подчинен.

Суровцев был чисто выбрит, свежий подворотничок узкой белой полоской выделялся на покрытой загаром шее, поблескивали голенища начищенных сапог – он явно готовился к предстоящей встрече с начальством.

«Странно, – подумал Звягинцев, – неужели в дивизии не знают, что батальон находится в моем распоряжении? К тому же я представитель штаба фронта, и об этом известно полковнику Чорохову. Но, может быть, он не имеет отношения к этому вызову?»

– Вам сообщили, зачем вызывают? – спросил он.

Суровцев снова пожал плечами.

– Насколько я мог понять, для получения какого-то боевого задания. Приказано иметь при себе все данные о личном составе и вооружении. Разрешите взять вашу машину, товарищ майор? На моей резину меняют.

– Подождите, – сказал Звягинцев, – я что-то не пойму. Батальон подчинен мне, а я – штабу фронта. Вы об этом-то сказали?

– Пробовал, товарищ майор. – Суровцев виновато улыбнулся. – Только он на меня так гаркнул в трубку, что даже в ухе зазвенело.

– Кто гаркнул?

– Да комдив же! Полковник Чорохов. В моем ты, говорит, теперь подчинении, и точка!

«Нелепость какая-то! – с раздражением подумал Звягинцев. – Неужели это результат вчерашнего?..»

Накануне, возвращаясь из района работ батальона, Звягинцев решил заехать посмотреть, как идет строительство окопов и ходов сообщения в недавно прибывшей чороховской дивизии.

Там он увидел, как какой-то высоченного роста усатый военный в накинутой на плечи плащ-палатке медленно ходит вдоль только что вырытых окопов, измеряя суковатой палкой их глубину. Недавно прошел дождь, и военный скользил подошвами сапог по раскисшей земле. Он то спрыгивал в окоп, то с юношеской ловкостью выбирался на поверхность и наконец остановился у пулеметной позиции.

Пулеметчик, совсем еще молодой красноармеец, попытался было вскочить, когда подошел командир, но тот заставил его лечь, сам улегся рядом, взялся за пулемет и неожиданно дал длинную очередь.

Видимо, пули просвистели прямо над головами работающих впереди красноармейцев, потому что все они поспешно прижались к земле.

– Немцам тоже так кланяться будете? – гаркнул, вставая и выпрямляясь во весь свой огромный рост, усатый.

– Послушайте… товарищ! – возмущенно крикнул Звягинцев. – Что это за фокусы вы тут показываете? Людей перестреляете!

Он не видел знаков различия этого военного, не его звание сейчас мало интересовало Звягинцева.

Командир в плащ-палатке обернулся, оглядел Звягинцева с головы до ног, шевельнул длинными усами и спросил:

– А ты откуда взялся, майор?

– Не знаю, обязан ли я вам докладывать… – начал было Звягинцев, но человек, перед которым он теперь стоял, резко прервал его:

– Обязан, раз находишься в расположении моей дивизии.

Звягинцев понял, что перед ним полковник Чорохов.

По слухам, Чорохов был когда-то матросом, участвовал в штурме Зимнего. Говорили, что, окончив военную академию и став командиром, он так и не расстался с некоторыми привычками матросской юности. Это Звягинцев теперь и почувствовал.

Доложив о себе, Звягинцев, однако, не удержался, сказал сдержаннее, чем прежде, но все же осуждающе:

– Кругом же люди работают, товарищ полковник! Ваши же бойцы.

– Вот именно – бойцы! – протрубил Чорохов. Проворчал еще что-то и пошел дальше вдоль окопов, противотанковых рвов, проволочных заграждений.

И вот теперь, вспоминая об этом происшествии, Звягинцев подумал: «Может быть, между тем, что произошло вчера, и сегодняшним приказом Чорохова есть какая-то связь?»

Но тут же откинул эту мысль: в то, что Чорохов сводит мелкие счеты, он не мог поверить.

Суровцев вытащил из брючного кармана свои именные часы, взглянул на них и сказал:

– Так как же, товарищ майор, машину вашу взять разрешите?

Звягинцев раздумывал, как правильнее поступить. Отпустить Суровцева одного? Или протестовать? Этот Чорохов явно склонен к самоуправству. Видимо, следует немедленно связаться с генералом Пядышевым. Но как? У Звягинцева не было прямой телефонной связи с Гатчиной, где располагалось командование Лужской группы войск. Чтобы позвонить туда, все равно надо ехать в дивизию…

– Хорошо, – сказал наконец Звягинцев нетерпеливо переминающемуся с ноги на ногу Суровцеву, – поедем вместе. Какие документы вы взяли?

– Данные о личном составе и вооружении.

– Захватите еще схему минных полей.

– Слушаю, товарищ майор. Я и сам думал…

Звягинцев сел в машину рядом с комбатом. Он умышленно сел не на переднее место, которое по неписаному армейскому закону обычно занимал старший начальник, а рядом с капитаном, как бы желая подчеркнуть, что в данном случае не претендует на старшинство.

Настроение у Звягинцева было испорчено: перспектива разговора с Чороховым мало улыбалась ему.

Молчал и Суровцев, видимо понимая состояние майора.

Штаб стрелковой дивизии Чорохова располагался в городе Луге, то есть примерно в тридцати километрах от района, где работал в предполье оборонительной полосы батальон Суровцева.

Они ехали по тому пути, который относительно недавно проделали в обратном направлении.

Но теперь эту дорогу нельзя было узнать. Пустынная, почти безлюдная той светлой июньской ночью, теперь она была совсем иной. Навстречу им двигались войска – бойцы, идущие строем и цепочками по дороге и обочинам, военные грузовики, тягачи с орудиями.

Разговорову приходилось то и дело прижимать «эмку» к обочине, пропуская воинские колонны, бронетранспортеры и танки.

Звягинцев смотрел в окно машины, и настроение его постепенно менялось. Он не знал, принадлежат ли все эти бойцы, грузовики, орудия и танки дивизии Чорохова, или они разойдутся по ответвлениям дороги на другие участки Лужского рубежа. Но как бы то ни было, вид больших войсковых колонн, орудий и танков радовал.

– Сила! – произнес Разговоров, в очередной раз останавливая машину, чтобы пропустить орудия крупных калибров – шестидюймовки, длинноствольные пушки, короткие гаубицы и противотанковые «сорокапятки». Он вышел из машины и стал у обочины, широко раскрытыми глазами глядя на проходящие войска.

Звягинцев тоже вышел и по появившейся в последнее время привычке взглянул вверх. А если внезапный налет немецкой авиации?

Однако сегодня было пасмурно, облака кучевые, низкие, уже накрапывал дождь. Вероятно, поэтому командование и рискнуло продолжать переброску войск в дневное время. «А может быть, противнику снова удалось продвинуться, и штаб фронта вынужден спешно перебрасывать войска, не считаясь со временем суток?» – подумал Звягинцев.

Работая в штабе округа, а затем – фронта, Звягинцев оперировал масштабами дивизий, корпусов, армий. А теперь он превратился в обычного армейского майора, живущего прежде всего интересами своей части. И сейчас ему было трудно представить себе характер предстоящих операций. Что это за войска? – спрашивал себя Звягинцев. – Переброшены ли они сюда с других участков фронта, или это резервы, присланные Ставкой? Один факт несомненен: на Лужской линии обороны сосредоточиваются крупные силы.

Но раз это так, то, следовательно, именно здесь решено дать сокрушительный отпор немцам, отбросить их, погнать назад, разгромить.

– Смотрите, товарищ майор, а ведь это курсанты! – обратился к нему Суровцев.

Звягинцеву достаточно было приглядеться, чтобы по петлицам узнать курсантов артиллерийских училищ. Радость сразу померкла. «Даже курсанты! – подумал он. – Значит, всех собрали, всех подчистую!.. – И снова вспыхнула тревога: – А как же я? Неужели опять стану штабистом-тыловиком?»

– Слушай, капитан, – еще раз с тайной надеждой спросил он Суровцева, – ты уверен, что тебе сам Чорохов звонил?

Суровцев повернулся к нему:

– Как же тут ошибиться? Ко мне из штаба дивизии связь вчера ночью протянули. А на рассвете сразу звонок. «Кто?» – спрашиваю. В ответ бас, точно труба иерихонская: «Не „кто“, а полковник Чорохов. Комбата Суровцева мне!» Прямиком, без всякого условного кода по таблице. И фамилию знает.

– Так, значит, «прямиком»… – задумчиво повторил Звягинцев.

– Товарищ майор, – сказал Суровцев, и в голосе его зазвучало что-то вроде обиды, – вы уж не думаете ли, что я сам в дивизию ехать напросился? Я даже с Пастуховым советовался, как быть. Он говорит: «Приказ старшего начальника. Ехать надо. Только майору доложи».

Он умолк.

– Ты правильно поступил, капитан, – твердо сказал Звягинцев и добавил как бы про себя: – Хотелось бы мне увидеть, как фашистские танки на наших минах взрываться будут…

Было около восьми утра, когда они въехали в Лугу.

Город уже стал фронтовым. Кое-где виднелись разбитые авиацией дома, на улицах чернели воронки от фугасных бомб. Связисты тянули провода, то и дело проходили военные грузовики, на перекрестках дежурили красноармейцы-регулировщики.

Командный пункт дивизии размещался в небольшом домике на северной окраине города. Над дверью еще висела вывеска «Городской совет Осоавиахима». Неподалеку стояли два грузовика-фургона, прикрытые зелеными сетями. Звягинцев невольно рассмеялся: на сетях были наклеены потертые изображения каких-то рощиц, озер с плавающими лебедями, – кому-то пришла в голову идея использовать для маскировки театральные декорации.

У крыльца стоял часовой. Взглянув на петлицы Звягинцева, он крикнул в открытую дверь:

– Товарищ лейтенант!

Через минуту на пороге появился лейтенант в начищенных до блеска сапогах.

– Доложите комдиву: майор Звягинцев и капитан Суровцев из инженерного батальона, – сказал ему Звягинцев.

Лейтенант взглянул на стоящего несколько в отдалении Суровцева и, снова переводя взгляд на Звягинцева, ответил:

– Полковник сейчас занят. Комбата приказано сразу к нему… Вы комбат, товарищ майор?

– Мы по одному делу, – резко ответил Звягинцев и прошел вперед.

Когда они вошли в комнату командира дивизии, Чорохов и какой-то немолодой бритоголовый майор стояли спиной к двери у прикрепленной к стене большой карты Лужского района.

Звягинцев отметил их покрытые грязью и пылью сапоги, гимнастерки, взмокшие на спинах, и понял, что полковник и майор только что вернулись с позиций.

Звягинцев громко произнес:

– Товарищ командир дивизии, майор Звягинцев и капитан Суровцев прибыли.

Чорохов резко повернулся, оглядел Звягинцева с головы до ног, пошевелил закрученными на концах в тонкие иглы усами и, обращаясь скорее к Суровцеву, чем к Звягинцеву, насмешливо спросил:

– Сколько комбатов в инженерном батальоне? А?

Суровцев сделал поспешный шаг вперед, краска проступила на его лице сквозь загар, он ответил:

– Я комбат, товарищ полковник. Капитан Суровцев.

– Так почему же он и не докладывает? – недовольно спросил Чорохов, переводя взгляд на Звягинцева. – Я его вызывал, а не вас, майор.

Стараясь не сорваться и не ответить резкостью, Звягинцев начал было:

– Разрешите, товарищ полковник…

– Не разрешаю… – отрубил Чорохов. – Закончу с комбатом, тогда поговорю с вами.

Первой мыслью Звягинцева было повернуться, пойти на узел связи, соединиться с генералом Пядышевым и доложить ему о возмутительном, на его взгляд, поведении комдива.

«Но тогда я не буду знать, о чем, в сущности, идет речь, – тут же подумал Звягинцев, – почему Чорохов позволяет себе игнорировать представителя штаба фронта и его задание…»

И хотя Звягинцев чувствовал себя отвратительно – на него больше не обращали внимания, – он все же решил остаться.

– Сведения о личном составе и вооружении привез? – громко спросил комдив, обращаясь к Суровцеву.

– Так точно, товарищ полковник, – поспешно ответил капитан.

– Сдашь потом начальнику штаба дивизии. Вот… майору. – Чорохов кивнул на бритоголового.

– У меня и схема минных заграждений с собой, – сказал Суровцев. – Вот…

Он потянулся к своему планшету, но Чорохов, точно отмахиваясь, остановил его движением руки:

– Да погодь ты со своими минами! Схемы сдашь в штаб. У тебя в батальоне все саперы?

– Так точно, все саперы, – недоуменно подтвердил Суровцев.

– Об этом пока забудь, – сказал Чорохов. – Хватит вам в земле ковыряться. Воевать надо, понял! Получай настоящее боевое задание. Передвинешь свой батальон на десять километров восточнее. Займешь оборону на моем левом фланге, а все твои теперешние минные поля станут моим предпольем. Ясно?

– Так точно, ясно, – машинально проговорил Суровцев. Но по тону его Звягинцев, по-прежнему стоящий посреди комнаты, понял, что капитану ничего не ясно. Да и сам он не понимал, что происходит.

«Что он, в своем уме, этот Чорохов, или просто чудит? – подумал Звягинцев. – Не собирается же он всерьез посадить в окопы саперную, плохо вооруженную часть, как пехоту? – Звягинцев невольно усмехнулся. – Интересно, приходилось ли ему хоть раз слушать лекции профессора Карбышева об использовании инженерных войск?»

А Чорохов, будто читая его мысли, буркнул:

– Ничего еще тебе не ясно, саперный комбат. А ну, давай сюда.

Он подошел к столу, сел, сдвинул к краю прямоугольные ящики полевых телефонов, разгладил карту и сказал вставшему за его плечом Суровцеву:

– Смотри на карту. Начальник штаба, объясни ему задачу.

Бритоголовый майор встал рядом с Чороховым, склонился над картой:

– Вот здесь, капитан, восточнее участка, который занимает ваш батальон, находится населенный пункт Ожогин Волочек. Видите? – У майора был спокойный, усталый голос, и говорил он, точно учитель, разъясняющий ученику младших классов элементарную задачу. – Здесь, в Ожогином Волочке, – он опустил на карту указательный палец с коротко остриженным ногтем, – оборону займет наш сосед – дивизия народного ополчения.

– А какой ее участок? – спросил Суровцев.

– Какой участок?! – вмешался Чорохов и хлопнул по карте своей широкой ладонью. – А хрен его знает какой! Вчера вечером ополченцы вышли на позиции. И знаем мы только, что здесь будет их правый фланг. Вот это и есть главное, что тебе надо, как «Отче наш», запомнить!

Он повернул голову к своему начальнику штаба и сказал:

– Дай я уж ему сам расскажу. Он по молодости лет божественной науки не проходил. Так вот, – он снова перевел взгляд на карту, – я седлаю основное шоссе и железную дорогу из Пскова. – Чорохов провел ногтем две линии на карте. – А теперь что ты меня должен спросить? А?