Текст книги "Нюрнбергские призраки. Книга 1"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Впрочем, Адальберт познакомился с ним, еще не имея собственной семьи, тогда он был влюблен в Ангелику и лишь мечтал о своем доме…
Отец Адальберта был довольно крупным железнодорожным чиновником, но наследства не оставил, все свои свободные деньги он тратил на организационную работу, занимая в нацистских кругах различные должности, и как единственную память о себе завещал сыну свою любимую книгу – «Руководство по еврейскому вопросу» Теодора Фрича.
Для Адальберта наступили тяжелые времена, впрочем, для него ли одного? В стране бушевала инфляция, безработица ширилась настолько, что казалось, настанет день и ни один немец не найдет работы у себя на родине. Адальберту удалось устроиться на службу в железнодорожное депо, правда, всего лишь жалким подмастерьем. Жалованья, чтобы прокормить себя и мать, не хватало. Свободное время он отдавал черному рынку, участвуя в мелких операциях. С каждым днем такие рынки росли не только в Нюрнберге, но и в Берлине, в Гамбурге, во Франкфурте, во всех городах Германии.
Что мог делать на рынке не имеющий ни средств, ни «обменного фонда» молодой Адальберт? Только выполнять поручения более крупных спекулянтов, которые, не желая сами появляться на рынке, пользовались услугами многих сотен таких адальбертов. Несколько раз его задерживала полиция, но отделаться помогли друзья отца. Они по-прежнему жили ненавистью к республике, злобой к законной власти и вообще к человечеству, во всех бедах они винили Версальский договор и объявляли его порождением мировой плутократии. Логике вопреки они считали вдохновителями Версальского договора в первую очередь евреев, затем коммунистов и всех участников недавно свершившейся и потопленной в крови германской революции.
Окончив гимназию, Адальберт под влиянием отца активно занялся «самообразованием». Пожалуй, не было ни одной антикоммунистической или антисемитской книги, которую он не прочел бы. Но своим подлинным национал-социалистским крещением семнадцатилетний Адальберт считал поездку в соседний Мюнхен, куда отец направился для участия в предполагаемом гитлеровском путче, а сам он вместе с матерью – на похороны дяди Андреаса. Дни и ночи он проводил среди демонстрантов, требующих передачи власти Гитлеру, и, хотя не присутствовал в знаменитой пивной, где фюрер в окружении единомышленников впервые объявил о свержении республиканского правительства, но одну из речей, произнесенных Гитлером на открытом митинге перед толпами людей, Адальберт слышал.
Эта речь, объявляющая чистокровных немцев властелинами мира и призывающая к диктатуре национал-социализма вместо прогнившей республики, стала для Адальберта днем его нацистского рождения. Вернувшись в Нюрнберг, он вступает в одну из молодежных фашистских организаций, рьяно принимается за организационную работу, и после того как умер отец, обращает на себя внимание местных нацистских заправил.
Сколько профессий переменил Адальберт в те годы, пытаясь выбраться из нужды! Он был официантом, посыльным в крупном магазине готового платья, наконец, с помощью близких друзей по партии поступил в финансовое училище, но так и не окончил его: работа в нацистской организации опьяняла, отнимала все свободное время.
В августе 1927 года Адальберт присутствовал, уже в качестве делегата, на третьем съезде НСДАП, двумя годами позже – на четвертом, и, когда Гитлер, придя к власти, распорядился, чтобы все последующие съезды проходили именно в Нюрнберге, Адальберт стал считать себя чуть ли не одним из организаторов партии. Он поднимался все выше по партийной лестнице. В 1933 году ему удается обратить на себя внимание Гиммлера, возглавившего полицию Баварии, и после расправы с Ремом рейхсфюрер СС берет преданного молодого нациста под свою сильную руку. Отныне полем деятельности Адальберта является организация и инспекция концлагерей. В 1943 году Адальберт получает звание бригадефюрера СС, и его непосредственным начальником становится Кальтенбруннер.
Он рвался в бой, этот новоиспеченный генерал. Убежденность свою он черпал прежде всего из нацистских газет – свежий номер погромно-антисемитского штрейхеровского «Штюрмера» всегда лежал на его письменном столе, и первой он всегда прочитывал именно эту газету, а уже затем «Фелькишер Беобахтер» и другие.
Итак, Адальберту везло. Везло на службе, везло в любви. Ангелику Адальберт любил безмерно и если кому-либо или чему-либо был предан еще больше, так это фюреру, национал-социалистской идее.
Ангелика согласилась на брак с Хессенштайном не сразу. Главным препятствием было вероисповедание. Она родилась и воспитывалась в набожной католической семье, а противоречия между католицизмом и нацизмом для тех, кто не знал тайн ватиканского двора, казались непреодолимыми. Тогда-то на авансцену и вышел католический священник патер Иоганн Вайнбехер, тот самый, что шел сейчас по берлинской улице, ведя за собой Адальберта.
Он был другом Хессенштайна-старшего. Еще подростком, уже впитавшим основные идеи национал-социализма, Адальберт недоумевал: о какой дружбе может идти речь между верным сторонником фюрера и священником, слугой христианской религии? Ведь нацисты поклоняются древним богам германцев, исповедуют силу и презирают тех, кто готов сострадать слабому. Разве религия, которая парализует волю человека-тигра, призывает его встать на задние лапы перед охотником, не враждебна нам? Отец в ответ усмехался, говорил: «Вырастешь, поймешь». Но еще до того как Адальберт вырос, он многое понял из бесед с патером Вайнбехером.
Склоняя Ангелику к браку с сыном Грегора, патер внушал молодой католичке, что истинный христианин – тот, кто служит церкви воинствующей, а не церкви слабой и всепрощающей. Он рассказывал ей о походах крестоносцев с целью искоренить ложную веру. На вопросы девушки, как примирить «хрустальную ночь» с учением Христа, патер напоминал ей о святой инквизиции – карающем мече того же Христа…
Словом, в 1939 году Адальберт-Оскар Хессенштайн в возрасте тридцати трех лет сочетался законным браком с Ангеликой Штайнер. Невеста была моложе жениха на двенадцать лет. В год их свадьбы разразилась вторая мировая война. Адальберт страстно хотел ребенка, Ангелика тоже, но он неустанно убеждал жену, что теперь, когда начался всемирный пожар, надо отдать все силы делу фюрера, дети свяжут его, наконец, заводить детей в такое время – значит обречь их на тяжелые испытания…
Свадьба, мечта о ребенке, еще одно звание, еще один орден – о, как давно все это было! – с горечью думал сейчас бездомный, потерявший все, отчаявшийся Адальберт, шагая за широкоплечим священником. Десятки вопросов готовы были сорваться с языка: Зачем патер приехал в Берлин? Был ли до этого в Нюрнберге, виделся ли с Ангеликой? Случайность ли, что Вайнбехер встретил его совсем неподалеку от квартиры Крингеля? Знал ли патер самого Крингеля? И еще, еще, еще вопросы… Он не выдержал:
– Отец, куда мы идем?
– Ведомый не спрашивает, куда его ведет пастырь, – тихо, не поворачивая головы, ответил священник и добавил: – Если верит пастырю, конечно.
Они долго плутали в развалинах, потом в каких-то переулках, названия которых Адальберт не знал, и наконец остановились перед входом в маленькую церковь.
Широкие выщербленные ступени вели на паперть. Адальберт редко бывал в церкви. Не будучи религиозным человеком, он бы не смог перечислить всех католических храмов даже в родном Нюрнберге, и, когда Ангелика звала его в церковь в дни праздников, он обычно полушутливо отвечал жене, что просит ее помолиться и за него.
Они вошли под сумрачные своды, стены были украшены едва различимыми фресками с сюжетами из Страшного суда, впереди возвышался крест, слева располагались кабинки для исповеди. Патер окропил пальцы правой руки в слабо бьющем фонтанчике, перекрестился. Потом строго посмотрел на Адальберта, тот последовал примеру священника. Несколько женщин и стариков сидели на скамьях, склонившись над молитвенниками. Сделав шаг-другой в глубь церкви, Вайнбехер остановился. Откуда-то из темноты к нему подошел другой священник, тоже в коричневой сутане, Вайнбехер протянул ему руку, тот, склонившись, поцеловал ее, слегка припав на колено. Повернувшись к Адальберту, Вайнбехер сделал приглашающий знак и пошел к кабинам для исповеди.
Кабинка была разделена пополам занавеской; следуя знаку священника, Адальберт вошел в левую половину, Вайнбехер занял правую, откинул занавеску, и теперь они оказались лицом к лицу.
– Встань на колени, – тихо, но торжественно приказал Вайнбехер, а сам опустился на низкое узкое сиденье. – Здесь каются в грехах, но господь бог простит нас, если мы поговорим не на духовные, а на мирские темы. Итак, Адальберт, расскажи коротко, как и в каком положении ты оказался.
Облизывая пересохшие от волнения губы, перескакивая с одного на другое, Адальберт рассказал ему все: как застрял в Берлине, как попал в американский сектор и как боится будущего, не имея необходимых документов.
– Когда жена Крингеля, Марта, сказала мне, что ее муж погиб на фронте чуть ли не два года тому назад, я был крайне удивлен.
– И высказал в этой связи сомнение, что Крингель переселился в царствие небесное? – с едва уловимой насмешкой спросил Вайнбехер.
– О, нет! Я понимал, что у Марты были основания утверждать то, что она мне сказала.
– Ты напрасно сомневаешься, – тише, чем прежде, сказал Вайнбехер. – Обергруппенфюрер действительно находится в царствии небесном. А тебя ждет возвращение в Нюрнберг.
– Что?! – с изумлением воскликнул Адальберт.
– Тише, сын мой, – слегка приподнимая руку, произнес патер. – Пути господни неисповедимы. Итак, в предпоследний раз ты был вызван в Берлин Кальтенбруннером. Ты знал тему совещания?
– О, нет! Но ее можно было предположить. За несколько недель до этого фюрер едва не стал жертвой злодейского покушения. Наши танковые соединения повсюду отступали… Словом, я понимал, что у Кальтенбруннера было что сказать нам.
– И он сказал?
– Нет… Дело в том, что Кальтенбруннера в Берлине не оказалось. Во всяком случае, совещание проводил Крингель.
– Тебе известно, где в это время был ваш шеф?
– О нет. Его передвижения всегда держались в строгом секрете.
– Понятно. – Адальберту показалось, что маленькие глаза Вайнбехера хитро сощурились.
– Когда Марта разрешила мне ночевать в их бомбоубежище, я взял на себя обязанность доставать для нее и ее отца продукты на черном рынке.
– Похвально, сын мой.
– Я спросил, не подвергну ли их дом опасности…
– И что же она ответила?
– То, что удивило меня еще больше, чем сомнительная смерть Крингеля: Марта сказала, что их документы в полном порядке. Не думаю, что она сказала неправду.
– И я не думаю, – снова с легкой усмешкой произнес Вайнбехер. – Что же было дальше?
– Ко мне очень сочувственно отнесся отец Марты. Он был и остался настоящим национал-социалистом.
– Знаю. Кестнер чем-нибудь практически помог тебе?
– Только утешением. Высказал предположение, что с приходом американцев все изменится к лучшему.
– А ты в этом сомневаешься?
– Да, если верить их объявлению, что каждый не имеющий «Разрешения на жительство» подлежит аресту, в лучшем случае – лишается права покинуть город, права на карточки, на работу, ну и так далее.
– А тебе хотелось, чтобы русские выглядели единственными борцами против нацизма? Чтобы только они одни проводили «денацификацию»? – иронически спросил священник.
– Но что же мне делать, отец?
– Все в свое время. Не забудь, что Ватикан – великая сила и он еще скажет свое слово. А пока… пока вот что. Завтра зайдешь в сапожную мастерскую Крюгера на Бисмаркштрассе. Она там одна. Вызовешь хозяина и назовешь свою фамилию. Тебя ведь зовут теперь Квангель? А полностью?
– Не знаю… допустим, Фридрих Мартин… Но зачем?..
– Не торопись, сын мой. На сегодня исповедь закончена, да простит тебе бог грехи твои. Положись во всем на волю божью.
– Так или иначе спасибо вам, отец. Я не знаю, что ждет меня, но заранее благодарю за помощь.
– Благодари не меня.
– Но кого же?
– Скажем, начальника РСХА Кальтенбруннера. Это он позаботился о тебе.
– Но каким образом? Когда?! – воскликнул в недоумении Адальберт.
– Именно тогда, осенью прошлого года, когда не смог присутствовать на совещании, на которое ты был вызван.
– Но где же он был? И что делал?
– Пусть это останется тайной, сын мой. – Вайнбехер перекрестил Адальберта и встал.
Провал
На другое утро Хессенштайн медленно шел по Бисмаркштрассе. Частная торговля росла ото дня ко дню, новые, аляповатые, с кое-где еще не высохшей краской вывески лавок и магазинчиков странно выглядели на фоне развалин. Они размещались в наскоро отремонтированных полуподвалах или уцелевших нижних этажах. Торговали здесь поношенной одеждой, бельем, сломанными зонтами и черт знает чем. Стены пестрели объявлениями: «Меняю почти новую кофемолку на шерстяные носки», «Меняю сервиз марки Розенталь на четыре кило сала». Казалось, все на этой улице менялось или продавалось. Однако обувной мастерской Адальберт пока не увидел.
Дойдя до переулка, за которым начиналась уже новая улица, он остановился. Или мастерской на Бисмаркштрассе не было вообще, или он ее пропустил. Адальберт пошел назад, снова внимательно вглядываясь в вывески. Он пытался вспомнить, называл ли патер какие-нибудь приметы мастерской. Нет, только улицу и фамилию владельца: Крюгер.
Кто он такой, этот Крюгер? Возможность какой-либо провокации со стороны священника Адальберт решительно исключал. Главная гарантия была даже не в том, что Вайнбехер – друг его отца, друг дома, что именно благодаря его усилиям Ангелика дала согласие на долгожданный брак, а в том, что патер, несмотря на свою католическую сутану, несмотря на то, что церковь, конечно же, требовала от него строгого соблюдения христианских догматов, был убежденным национал-социалистом. Адальберт верил в сутану Вайнбехера даже больше, чем в форму СА или СС, – если, конечно, сутану носит человек, в чьей преданности делу фюрера можно быть уверенным.
И все же многое из того, что сказал патер, было окутано тайной. Почему он подтвердил, что Крингель находится в «царствии небесном»? Что он хотел этим сказать? И потом – откуда Вайнбехеру могло быть известно о совещании у Кальтенбруннера и о том, что сам шеф на этом совещании не присутствовал? Наконец, как он мог, зная о безвыходном положении, в котором оказался Адальберт, пообещать ему скорое возвращение в Нюрнберг?
Когда Адальберт задал себе последний вопрос, ему бросилась в глаза вывеска на противоположной стороне улицы: «Дитрих Крюгер. Сапожная мастерская».
Адальберт обрадовался и тут же почувствовал, как тревожно заколотилось сердце. Нет, в добрых чувствах Вайнбехера он не сомневался, но не переоценил ли патер свои возможности? В конце концов он не занимает высокого поста в католической иерархии, да и к Берлину вряд ли имеет отношение: ведь в последнее время приход его был в Лейпциге. Адальберт стоял, прижавшись спиной к стене, чтобы не мешать прохожим, и смотрел на дверь мастерской. Она гипнотизировала его, манила и в то же время внушала страх.
Надо решиться, Адальберт перешел улицу и остановился перед дверью, над которой была прибита самодельная вывеска. Дверь, как и весь дом, была обшарпана, расщеплена наполовину то ли осколками снарядов, то ли пулеметными очередями.
Он толкнул дверь. Негромко звякнул колокольчик… Адальберт оказался в довольно большой комнате, у стены стояли узкие полки и на них – муляжи мужской и дамской обуви. Он не успел осмотреться, как услышал голос:
– Милости просим! Господин желает привести в порядок туфли для супруги или дочери? Или, может быть, ваши ботинки требуют ремонта? – За стойкой Адальберт увидел молодого человека в форменной серой куртке.
– Господин Крюгер? – с опаской спросил Адальберт.
– О, нет, я всего лишь приказчик. Но если господин желает, я сейчас позову фрау Риту… – Приказчик вытянул шею и крикнул куда-то наверх: – Фрау, Рита! Клиент…
Только сейчас Адальберт заметил в глубине комнаты узкую лестницу. Спустя мгновение наверху появилась женщина в сером платье, туго перетянутом кожаным поясом.
– Не могу ли я видеть господина Крюгера? – спросил Адальберт, раздражаясь. – Передайте, что с ним хотел бы встретиться Квангель.
– Одну минуту. – Приказчик повернулся к молодой женщине: – Фрау Рита, скажите хозяину, что его хотел бы видеть господин… простите?
– Квангель.
Минуту спустя женщина снова появилась наверху.
– Прошу, господин Квангель. Хозяин будет рад переговорить с вами.
Дойдя до площадки, Адальберт увидел полуоткрытую дверь и возле нее хорошо одетого мужчину лет пятидесяти.
– Прошу, господин Квангель. Я к вашим услугам. – Хозяин шире распахнул дверь и сделал приглашающий жест.
Они сидели у стола, заваленного квитанциями и конторскими книгами, и Адальберт почувствовал – или ему подсказал опыт старого гестаповца, – что в этом добротно одетом широкоплечем человеке со спокойными, немигающими глазами он видит «своего». Мысленно представив себе этого Крюгера в черной эсэсовской форме, Адальберт сказал уверенно:
– Господин Крюгер, – он поглядел собеседнику прямо в глаза, – дело мое, как вы понимаете, не имеет отношения к ремонту обуви.
Теперь уже Адальберт не сомневался, что видит понимающую усмешку на гладко выбритом лице Крюгера. Хессенштайн ощутил смешанное чувство радости и страха. Крюгер между тем нашарил среди бумаг небольшую записную книжку, раскрыл и уже без тени усмешки медленно прочитал:
– Фридрих… Мартин… Квангель. Так?
– Это необходимо было записывать? – встревоженно спросил Адальберт.
– Безусловно, господин Квангель, – ответил Крюгер, закрывая книжку. – Я не могу полагаться на свою память, поскольку в документе должна будет стоять именно эта фамилия. Место назначения, насколько я информирован, Нюрнберг?
Адальберт с заколотившимся сердцем торопливо кивнул.
– Отлично. – Крюгер встал, подошел к стене, легким движением руки погладил ее, слегка надавил, и пораженный Адальберт увидел, как отскочила какая-то невидимая раньше дверца. Крюгер, просунув туда руку, вытащил небольшой квадратный ящик, поставил его на стол и поднял крышку. Адальберт неотрывно следил за каждым его движением. Не произнося ни слова, Крюгер вытащил из ящика какой-то черный валик, жестяную коробку, похожую на те, в которых обычно хранят крем для обуви, и стопку карточек. Затем он провел валиком по краске, взял одну из карточек и положил на стол. Единственное, что смог разглядеть Адальберт на этой карточке, был большой красный крест.
– Что вы намерены делать в Нюрнберге, господин Квангель? – спросил между тем Крюгер.
– Там мой дом. И теперь, когда война закончилась… – начал Адальберт, но Крюгер прервал неожиданно резко:
– Кто вам сказал, что война кончилась? Нет, она будет продолжаться! Вы полагаете, что великая идея может умереть бесследно? Займемся лучше делом, господин… Квангель… Попрошу вашу руку.
Адальберт автоматически протянул руку, Крюгер мгновенно ухватил указательный палец, прижал его к валику и тут же придавил палец к лежавшей на столе карточке. Потом молча сложил обратно в коробку валик, банку с краской, карточку с отпечатком пальца. Встал, положил коробку в тайник, захлопнул дверцу и как бы для верности провел по стене ладонью. Даже опытный глаз Адальберта не мог различить никаких следов тайника.
Крюгер вернулся к столу.
– В течение двух дней прошу вас следить за настенными объявлениями на другой стороне улицы, наискосок от этого дома. Когда уйдете, обратите внимание на эти объявления.
– Я видел их, когда искал вашу мастерскую, одно даже запомнил: кто-то меняет кофемолку на шерстяные носки.
– Вот, вот. То самое место. Дня через два вы увидите там, положим, такой текст: «Меняю хорошее настольное зеркало на… ну, скажем, на дюжину столовых ножей и вилок». Запомнили? Это значит, что я вас жду.
Крюгер встал. Поднялся с кресла и Адальберт.
– Моя благодарность бесконечна, господин Крюгер.
– Я выполняю приказ, – Крюгер почти беззвучно добавил: – господин бригадефюрер! – и протянул вперед правую руку: – Хайль Гитлер! Борьба продолжается!..
Два дня Адальберт прожил, как на раскаленной сковороде. С утра он уже был на Бисмаркштрассе у стены с объявлениями. Нет, конечно, еще слишком рано… Вечерний поход снова оказался безрезультатным. Ночью Адальберт не мог заснуть от нетерпения. Он уже ощущал в своем кармане желанный «аусвайс».
На следующий день, с трудом убедив себя не торопиться, Адальберт снова пришел на ту же улицу. Все было на месте: дверь, вывеска… Он посмотрел на часы. Без четверти двенадцать, магазины и лавчонки, мимо которых он проходил, давно открылись. Но условного объявления на противоположной стороне улицы опять не было. Тревога охватила Адальберта. Несколько минут он стоял неподвижно и наконец решил, невзирая на опасность, зайти к Крюгеру.
К мастерской он уже не подошел, а подбежал. Толкнул дверь. Заперто. Нажал кнопку звонка. Никакого ответа. И вдруг увидел на двери зеленый картонный квадратик. На нем крупным уверенным почерком было написано: «Мастерская закрыта за производство противозаконных операций. С претензиями и по поводу расчетов обращаться в районную магистратуру».
Адальберт прислонился к стене. Зловещие призраки, обступившие его еще там, в берлинском подвале, где прошла его первая ночь после прихода русских, снова возникли перед глазами. Провал! Что теперь делать? К кому обратиться? Конец надеждам. Нюрнберг так же далек от него, как был вчера, как месяц назад. Провал!
Он шел, нет, он бежал домой, к Крингелям. Прийти, броситься на матрац, зарыться головой в подушку…
Проклятый патер! Проклятый служитель бога! Нет, тот бог, которому они служили, был во сто крат могущественней! Его оружием были не дурацкие, издевательские объявления, а топор, виселица, пистолет! С их помощью он расправился бы с теми, кто посмел обмануть бригадефюрера СС! А этот святоша!.. Да он наверняка и оружия-то в руках никогда не держал. Сам связался с жуликом и его втянул. А что было бы, если бы Адальберт стал ломиться в ту дверь как раз тогда, когда в мастерскую нагрянула полиция? «С претензиями и по поводу расчетов обращаться в районную магистратуру!» Ха-ха! Здравствуйте, моя фамилия Хессенштайн, я бригадефюрер СС! Мне был обещан «аусвайс»… Адальберту представлялось, что при этих словах все встают, все бегут, чтобы принести ему необходимый документ… В эти минуты он жил в двух измерениях – нереальном, где черная эсэсовская форма была символом власти, безопасности и достоинства, и в другом – подлинном, враждебном, где он был ничтожен и бесправен. О, с каким наслаждением Адальберт лично перевешал бы представителей всех этих новых властей – американских, английских, французских… Но в первую очередь, конечно, русских…
– Адальберт!..
Что это? Его позвал кто-то? Он резко шагнул в сторону, стремясь уйти от опасности, от наваждения, уверенный, что голос мерещится ему, и снова услышал:
– Адальберт! – Нет, это был реальный голос реального человека. В нескольких шагах от дома Крингеля стоял старик Кестнер.
– Герр Кестнер, со мной случилось несчастье, меня обманули! – крикнул Адальберт.
– Кто обманул тебя? – спокойно спросил Кестнер.
– Этот святоша Вайнбехер! – воскликнул Адальберт. – Заманил в ловушку. О, если бы я мог сейчас его увидеть!
– Ты можешь это сделать.
– Но где? Как?
– В церкви. В той самой, где вы виделись. Спеши, Адальберт. Тебя ждут.
– Кто? Бог? – со злобой спросил Хессенштайн.
– Может быть, тот, кто сейчас для тебя сильнее бога, – холодно сказал Кестнер. – Спеши! И возьми себя в руки, мой мальчик.
Снова Вайнбехер
Он ворвался в церковь, пробежал мимо источника святой воды, мимо ризницы и увидел, что навстречу ему идет патер Вайнбехер.
– Вы?! – громко произнес Адальберт и сам испугался гулкого эха.
– Молчи, – тихо ответил патер, – иди за мной.
Он подвел Адальберта к исповедальням и буквально втолкнул в одну из кабин.
– Я проклинаю… – начал было Адальберт, но священник прервал его:
– Ты пришел в храм божий, чтобы проклинать?
– О… нет…
– Тогда чего же ты хочешь?
– Только одного: вернуться в Нюрнберг!
– Только одного… – с сожалеющей усмешкой повторил Вайнбехер. И добавил резко: – Вернуться под крылышко родной Ангелики, пройтись по комнатам особняка на Ветцендорферштрассе, принять ванну, нанести визиты знакомым?
– Не издевайтесь, отец, вы прекрасно знаете, что визитов придется избегать: каждый встречный в нашем квартале знает меня как себя самого.
– Вот именно! Документ у тебя будет, но нужна фотография. Неужели ты еще не понял, сын мой, что вся трудность в этом? Пока у тебя лицо Адальберта Хессенштайна – в Нюрнберг тебе дороги нет!
– Так что же мне делать? Укрыться в каком-нибудь заштатном городишке и вечно жить под страхом быть узнанным? Навсегда отказаться от семьи, от человеческого существования?
– Нет, выход, пожалуй, есть, – задумчиво, как показалось Адальберту, произнес Вайнбехер. И опять к Хессенштайну прихлынуло убеждение, что патер сделает все, чтобы спасти его, что он знает, как это сделать. И тут же пришло трезвое сомнение: кто он, в сущности, такой, этот Вайнбехер? Да, друг дома, приятель отца, наставник Ангелики. Много ли может католический священник, хотя и сочувствующий национал-социализму? Разве этого достаточно, чтобы провести его, Адальберта, сквозь «бури и ветры», мимо настороженных полицейских глаз, шпиков, патрулей, добровольных охотников за верными сынами рейха? Чтобы отвратить от него тюрьму, каторгу, может быть, саму смерть? Чтобы вернуть его, наконец, в родной Нюрнберг, к Ангелике, обеспечить его безопасность в городе, где он прожил многие годы, где сотни людей видели его подъезжающим в шикарном «хорхе» к собственному дому, встречали на улице в мундире высокопоставленного эсэсовца?
Адальберт молчал. Молчал и Вайнбехер, не сводя глаз с «исповедуемого»… И все же какое-то странное чувство подсказывало Адальберту, что патер Вайнбехер не просто католический священник, что он обладает какой-то тайной силой, дающей ему власть над жизнью и смертью его, Адальберта.
– Сын мой, – после паузы произнес Вайнбехер, – ты знаешь, что всемогущий бог создал человека по образу своему и подобию… И, однако, он предвидел возможность нарушения этой воли…
– Не понимаю. О чем вы?
– Все очень просто: тебе надо изменить облик свой и подобие.
– Но я сделал все, что мог: отпустил усы, бороду, давно не стригся…
– И тем не менее актера легко узнать на сцене, как бы хорошо он ни был загримирован. Речь о другом. О пластической операции.
– Что?!
– То, что ты слышал.
– Но в чем она будет заключаться?
– Это вы обсудите вместе с врачом.
– Я должен превратиться в урода? В косоглазого, безносого, со шрамами на лице?
– Косоглазие не радикально изменяет внешность, стало быть, не годится, отсутствие носа ассоциируется с известной болезнью, поэтому тоже отпадает… Шрамы? В мое время в Германии дуэльные шрамы были предметом гордости. Насколько я знал Адальберта Хессенштайна, у него в отличие от его отца Грегора шрамов не было. – Патер умолк на мгновение, потом продолжил: – Что ж, может быть, и шрамы. Словом, тебе надо встретиться со специалистом. Об остальном я позабочусь. А сейчас запомни: послезавтра к десяти утра тебе надлежит быть на Даймлерштрассе, семьдесят два. На вывеске будет одно слово «Клиника» и красный крест. Фамилия врача – Браун.
– Но какой врач решится?.. – с недоумением и страхом спросил Адальберт.
– Решение подсказывает человеку бог. Врач тоже всего лишь смертный.
– А где гарантия, что этот врач не пойдет в американскую комендатуру и…
– Все зависит от того, кто врач. Этот не пойдет, – решительно, Даже жестко оборвал Вайнбехер.
– Он… из наших? – Адальберт понизил голос почти до шепота. – Но кто заставит его рискнуть?
– Бог.
– Он рискнет головой во имя бога?
– А ты не рискнул бы?
– Только во имя фюрера. Даже мертвого. Только во имя национал-социализма!
– Тс-с! Вот видишь, такая сила есть. С богом, бригадефюрер!
Операция
Несколько минут Адальберт стоял около двери. Она выглядела непривычно, разрушительное время, казалось, прошумело мимо: поблескивающее лаком дерево, решетчатый верх, справа звонок, прикрытый колпачком от дождя.
Внезапно Адальберта охватила тревога. Нет, он не боялся предстоящей операции. Судя по всему, доктор Браун, к которому его послал Вайнбехер, был хорошим специалистом. Но объяснил ли патер врачу, в чем истинная цель операции? Тот мог подумать, что речь идет о какой-либо элементарной косметической процедуре – убрать бородавку, вырезать жировик, словом, о чем-либо весьма примитивном и естественном для человека, заботящегося о своей внешности.
Знает ли этот врач, что речь идет об изменении наружности, о том, чтобы сделать его, Хессенштайна, неузнаваемым? И не сочтет ли он своим долгом донести на него? Под каким-нибудь предлогом выйдет в соседнюю комнату и позвонит в полицию…
«Что со мной будет? Что же будет?» – беззвучно повторял Адальберт. Может быть, напрасно он пошел на всю эту авантюру? Может быть, усы и борода – достаточная маскировка? Нет, отвечал он себе, этого мало…
Адальберт вздрогнул. Не слишком ли долго, подозрительно долго стоит он перед дверью с красным крестом?
Он протягивает руку к звонку. Еще какое-то время стоит в нерешительности, потом нажимает кнопку.
Судя по всему, его ждали – за дверью тотчас звякнула цепочка, чуть слышно проскрежетал замок, и дверь полуоткрылась.
В проходе стояла женщина в белом халате и в белой шапочке.
– Я к доктору Брауну, – негромко произнес Адальберт. – Моя фамилия Квангель.
– Прошу вас, господин Квангель, – незамедлительно отозвалась женщина в халате. – Я ассистент доктора Брауна. Прошу вас.
Она отошла в сторону, освобождая Адальберту проход. Снова звук цепочки, тихий поворот замка. Дверь за Адальбертом наглухо закрылась. Он оказался в небольшом, уютном холле: два столика, заваленных журналами, тюлевые занавески, несколько небольших гравюр Дюрера на стене.
– Доктор сейчас выйдет. А меня зовут Шульц, фрау Каролина Шульц. Присядьте, пожалуйста.
Но Адальберт не успел воспользоваться приглашением – тяжелая гардина, прикрывавшая вход в следующую комнату, колыхнулась, и появился полный немолодой человек с короткой щеточкой усов и в роговых очках. На мгновение его лицо показалось Адальберту знакомым.
– Вы… доктор Браун? – нерешительно спросил Адальберт.
– Яволь! Доктор Браун к вашим услугам. – Врач поправил очки на переносице и протянул Адальберту руку.
– Мне передали, что вы готовы оказать мне любезность… Я полагаю, вы знаете мое имя и кто мне рекомендовал вашу клинику.
Браун чуть склонил голову в знак согласия и снова откинул ее, поправив очки.
