Текст книги "Нюрнбергские призраки. Книга 1"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Это было известное имя. Джордж Смит Паттон командовал Вторым корпусом в Северной Африке, затем 7-й армией в Сицилии, а в начале 1944 года – 3-й армией, которая вела бои во Франции. И хотя журналисты характеризовали Паттона как солдафона и как одного из наиболее антисоветски настроенных американских генералов, Эйзенхауэр считал его блестящим военачальником. Нетрудно было представить, что такие люди, как Паттон, сделают все от них зависящее, чтобы судебный процесс – конечно же, являющийся уступкой русским, – был сорван.
…Адальберт остановился, ноги его вросли в искореженный тротуар. Да, да, это тот самый дом – уютный, не тронутый бомбами и снарядами двухэтажный особнячок, по стенам которого вьются змейки плюща. Вот здесь, у этих ступенек, остановилась машина, в которой привез его Крингель, – только тогда дверь поблескивала, точно отлакированная, а сейчас была тусклой, исцарапанной, как если бы на нее не раз бросался когтистый зверь.
Адальберта снова охватил страх. Какое непростительное легкомыслие – стоять и глазеть на жилище бывшего обергруппенфюрера СС, – ведь не исключено, что за особняком наблюдают вражеские глаза. Он метнулся в сторону, притаился в одной из развалин и, сдерживая озноб, стал наблюдать.
В доме кто-то наверняка жил. Окна были задернуты пыльными занавесками, и все-таки дом выглядел так, будто его не коснулись военные вихри, точно тень фюрера оберегала его. Входная дверь растворилась, и по ступеням сошел пожилой, на удивление опрятно одетый седоволосый человек.
„Боже мой! – мысленно воскликнул Адальберт. – Это же отец Марты!“ Он не помнил имени, но отчетливо восстановил в памяти, что Крингель познакомил его не только с женой, но и с ее отцом – они спустились со второго этажа, когда Адальберт и Крингель вошли в дом.
„Это чудо, чудо!“ – повторял про себя Адальберт. Может быть, и сам Крингель жив и здоров, может, он сделал себе пластическую операцию – о таких случаях Хессенштайн слышал не раз от соседей по ночлегу – или переменил имя, достал новые, легализующие его пребывание в Берлине документы?.. О, если так, Крингель поможет и ему, Адальберту Хессенштайну!
Подождав, пока старик свернет за угол, Адальберт рванулся из развалин, точно в атаку. Перепрыгнул ступени, дернул ручку дверного звонка…
Дверь тут же отворилась. На пороге стояла Марта. Да, это была Марта Крингель, постаревшая и сильно похудевшая за эти месяцы.
– Что вам нужно? – резко спросила она, отпрянув.
И хотя было вполне естественно, что Адальберт, выглядевший как бродяга, как нищий, небритый, с грязными лохмами, нависающими на лоб, был встречен именно так – неприязненно-резко, – сердце его забилось от горестного унижения. Он молил бога, чтобы эта женщина вспомнила, как в прошлом году Крингель представил ей Хессенштайна – старого партийного товарища, друга, как потом они все вместе со стариком сидели в комнате, которая виднеется сейчас за плечами Марты, вокруг большого круглого стола, накрытого кружевной скатертью, и пили кофе…
Комната была все та же, только казалось, что по ней пронесся пыльный смерч: стены, на которых раньше висели портреты фюрера, Гиммлера и Кальтенбруннера, были пустыми, обои со следами портретов обшарпаны, измараны какой-то краской…
– Что вам нужно? – враждебно и со страхом повторила Марта, загораживая Адальберту вход.
– Я хотел бы повидать господина Крингеля, – тихо ответил он.
– Кого? – В голосе ее были перемешаны ужас и негодование. – Его нет!
– Он скоро будет? – с робкой надеждой спросил Адальберт.
– Вы с ума сошли! Кто вы такой? Мой муж погиб на фронте два года назад!
„Она врет, врет! – проговорил он про себя. – Я виделся с Крингелем совсем недавно, а в прошлом году был с ним здесь, в этом доме…“
– Уже два года?.. – переспросил он.
– Да, да! – крикнула Марта.
– Но я виделся с ним гораздо позже.
– Где?
– Ну, хотя бы в этом доме, фрау Марта.
– Это ложь, ложь, я вижу вас в первый раз! – Страх ширился в ее глазах. – Этого не может быть… – уже тихо произнесла она, оглядела его с головы до ног и еще тише спросила: – Как ваше имя?
Теперь настала его очередь испугаться. Все эти дни, оказавшись в берлинской мышеловке, он ни разу не произносил своего имени. Прячась от людей, от облавы, превратившись в пещерное существо, он старался забыть, как его зовут. На всякий случай он придумал себе другое имя – Квангель; и хотя не мог подтвердить его достоверность никаким документом, держался за него, как за спасательный круг.
Но как поступить теперь? Назвать вымышленное имя, которое ничего не скажет Марте? Разве это не повод для нее немедленно выставить его за дверь или, что самое страшное, позвать одного из советских солдат, проходящих по улице? Повернуться и уйти? Снова обречь себя на крысиную жизнь в развалинах?.. Не просто умом, но всем существом своим Хессенштайн понимал, что эта женщина, этот дом – его единственная и последняя надежда до тех пор, пока он не решится вернуться в родной Нюрнберг.
– Меня зовут Адальберт-Оскар Хессенштайн, – глядя на Марту в упор, произнес он. И добавил: – Я бригадефюрер СС. Занимался вместе с вашим мужем организацией и инспекцией концлагерей.
Она отшатнулась, но не для того, чтобы пропустить его, а чтобы прислониться к стене и не упасть.
Хессенштайн ждал молча. Неужели Марта выдаст его? Не побоится, что он может рассказать все, что знает о Крингеле, в том числе и то, что видел его в Берлине – „убитого“ – совсем недавно? Решится ли она передать властям живого свидетеля деяний своего мужа, скорее всего здравствующего где-то и поныне? Да, он боялся Марты. Боялся, что та ради собственной безопасности выдаст его, но ведь и Марта должна бояться его, Хессенштайна: а вдруг он ее опередит и, желая подтвердить свою лояльность, сообщит в русскую комендатуру, что смерть ее мужа, одного из ближайших помощников Кальтенбруннера, более чем сомнительна? Хессенштайн решил играть ва-банк. Сейчас он чувствовал себя уже не бездомным бродягой, а генералом СС, пытающимся „расколоть“ подследственного, подчинить его своей воле.
– Фрау Марта, я полагаю, нам следует держаться друг друга, – холодно и твердо произнес он. – Не в ваших интересах отказывать в помощи человеку, который знает, что ваш муж относительно недавно был жив, в то время как вы утверждаете, будто он умер еще два года назад. Хотите возразить, что, если я донесу на вас, то тем самым выдам себя? Что ж, мне терять нечего, сами видите.
Хессенштайн почувствовал, что переборщил: страх полностью парализовал Марту. Он смягчил тон и сказал внушающе, но почти мягко:
– Фрау Марта! Даже под пыткой я не выдам вас русским. Но… поймите, я бездомен… Болен… Подумайте, что случится с нашей Германией, если такие люди, как мы, откажутся помогать друг другу!
Он увидел, как лицо Марты, каменное еще минуту назад, смягчилось, уголки ее рта дрогнули. „Испугалась? – подумал он. – Или впрямь растрогалась?“
– Проходите, – чуть слышно сказала Марта.
Адальберт вошел в столовую и встал за спинкой одного из стульев, не выпуская рюкзака из рук. Да, это была та самая комната, где они ужинали и пили кофе с Крингелем. И Марта сидела вот тут, на этом стуле. А рядом сидел ее отец – старик с седыми волосами. Перед взором Хессенштайна на мгновение снова появился накрытый кружевной скатертью стол, а во главе его – Крингель в черном мундире с погоном на плече и тремя дубовыми листками на петлицах… Видел Хессенштайн и самого себя рядом с Крингелем, тоже в мундире СС с повязкой на левом рукаве, на которой резко выделялась свастика.
– Что я могу для вас сделать? – как бы боясь ответа, спросила Марта.
Хессенштайн почувствовал, что между ними установилась какая-то внутренняя связь. Конечно, он понимал, что в основе ее были не сочувствие и добросердечие, а страх Марты за себя. Она не пригласила Адальберта сесть. Он стоял в этой будто всплывшей из небытия комнате оборванный, грязный, опустив на пол замызганный вещевой мешок.
– Как видите, я застрял в Берлине, фрау Марта. Без документов, – тихо произнес Адальберт. – Свои, конечно, уничтожил. Вы, может быть, помните, что мой дом в Нюрнберге. Но я не могу вернуться: русские повсюду ищут тех, чья вина заключается лишь в честном служении великой Германии и фюреру. Вокзал, поезда – все это сейчас для меня под запретом. Я уже много дней ночую в развалинах. Нет, – торопливо воскликнул Хессенштайн, приподнимая руку, – я не прошу у вас жилья. Только ночлега на несколько дней. Думаю, затем я найду способ избавить вас от моего присутствия. А пока – только ночлег, даже не в самом доме, нет. В каком-нибудь подвале… Я буду приходить ближе к ночи и уходить чуть свет.
– Куда? – спросила Марта.
– О, куда! – с горечью повторил Хессенштайн. – Туда… на улицу… – Он сделал неопределенный взмах рукой.
– Боже мой! – почти простонала Марта и добавила шепотом: – Что они с нами сделали!
Хессенштайн раздраженно подумал, что с ней, Мартой, и домом Крингеля никто ничего особенного не сделал, дом выглядел оазисом в пустыне развалин – непредсказуемая прихоть войны, обрушившей на Берлин столько смертей, столько бомб и снарядов…
– Муж рассказывал мне о вас, – снова заговорила Марта.
– Что именно?
– Когда русская артиллерия была уже слышна, он называл вас среди тех немногих, на кого можно положиться.
– Меня могут убить, но только с верой в тысячелетний рейх, в идеалы, которые провозгласил наш фюрер! – Хессенштайн произнес это несколько напыщенно, вытянувшись и едва не щелкнув каблуками разбитых, заляпанных цементом и грязью ботинок.
– Вот таким был и мой Конрад! – Марта поднесла к глазам платок. Как только она произнесла имя обергруппенфюрера, Хессенштайн снова насторожился: где же все-таки ее муж? Но тут же понял, скорее подсознательно, чем логически, что вопросов Марте задавать не следует.
– Только ночлег, – тихо повторил Адальберт. – Через несколько дней я найду выход.
– Почему вы уверены, что за несколько дней?..
– Потому что на черном рынке торгуют всем, в том числе и фальшивыми документами. Так вот, я намерен присмотреться и купить себе более или менее надежный „аусвайс“. Меня волнует сейчас только одно: как вернуться в родной Нюрнберг.
– Неужели „аусвайс“ можно купить? Так просто? – спросила Марта.
– О нет, не просто. „Аусвайс“ должен иметь мою фотокарточку, кроме того, нет гарантий, что ублюдок, согласившись изготовить документ, тут же не донесет на меня русским. Я уже давно приглядываюсь к тем, кто торгует документами. Риск слишком велик, ошибиться нельзя… Деньги для меня не играют особой роли, – продолжил он после паузы, дотронувшись носком ботинка до рюкзака, и без всякого перехода спросил: – Вы живете с отцом?
– Да, – ответила Марта.
– Старому человеку сейчас по городу ходить небезопасно, – решил проявить заботу Хессенштайн.
– А есть старому человеку нужно? – с внезапно вспыхнувшей злобой воскликнула Марта. – Между прочим, и женщины питаются не только эфиром. Вы мне рассказываете про черный рынок. Да я туда хожу каждую неделю! Два раза попадала в облаву, но все обошлось, слава богу, – у меня хороший „аусвайс“.
– Как вы его получили?
Марта пожала плечами.
– А почему бы и нет? Мой муж погиб, у меня есть соответствующий документ, сама я в партии не состояла. Словом, пошла в комендатуру и даже получила продовольственные карточки, правда, низшей категории.
– Вас не гоняют на расчистку улиц?
– Нет. Отцу за семьдесят, а я… словом, я больна, у меня справка от врача, преданного нам человека.
– Вам повезло, – сказал Адальберт и подумал: „Знаю я, откуда у вас все эти справки и свидетельства! Перед тем как исчезнуть, Крингель, конечно же, обеспечил вас безупречными документами“. Хессенштайн был наслышан об этих документах и горько сожалел, что заблаговременно не запасся, скажем, „Трудовой книжкой иностранца“, как это сделали многие, выдавая себя за перемещенных лиц. Правда, для этого надо свободно знать чешский или, скажем, польский… Об „Удостоверении жертвы фашизма“ можно только мечтать – добыть его совершенно нереально. Вслух он сказал: – Вам крупно повезло, фрау Марта. Вы помните последнюю речь доктора Геббельса? Он говорил, что русские, когда к ним в руки попадает женщина, да к тому же красивая, не спрашивают никакие „аусвайсы“… Однако я возвращаюсь к тому, с чего начал, – твердо продолжил Хессенштайн.
Марта вопросительно посмотрела на него.
– Надеюсь, что в память о нашем великом прошлом, в память о вашем муже, погибшем, – с ударением произнес он, – конечно же, как верный солдат фюрера, вы окажете помощь другому солдату… Я готов спать в убежище, в гараже, если он у вас есть, в собачьей будке. Я, в свою очередь, готов позаботиться о том, чтобы вы и ваш отец не испытывали ни в чем нужды. Вы оставляете мне с вечера записку в условленном месте, что надо купить, и на другой день к ночи продукты с рынка будут в вашем распоряжении.
Марта помедлила.
– Вообще-то убежище у нас действительно есть. Собственно, не убежище, просто подвал. Конечно, никакого комфорта. Но я дам матрац, подушку и одеяло…
– Спасибо, спасибо, фрау Марта! – с неподдельным чувством благодарности воскликнул он. – А сейчас я уйду.
– Подождите, – сказала Марта после короткого раздумья. – Вам надо побриться, переодеться… Я дам старый гражданский костюм Конрада. Но прежде всего надо принять аспирин. Если не поможет, достану завтра другое лекарство.
Страх промелькнул в глазах Адальберта. „Другое лекарство?..“ Он вспомнил очкастого фармацевта на черном рынке. В сущности, избавиться от него, Хессенштайна, было бы для Марты более чем выгодно… Однако он сказал:
– Вы очень добры, фрау Крингель!
Марта вздохнула и направилась к двери, ведущей в другую комнату: скоро она вернулась со стаканом и двумя таблетками на ладони.
Хессенштайн взял таблетки и с ужасом разжевал, прежде чем проглотить, – он знал, что цианистый калий имеет вкус горького миндаля. Таблетки были чуть кисловатыми. Он поставил стакан на стол и еще раз сказал:
– Благодарю вас, фрау Марта.
Марта снова вздохнула:
– Когда же наконец в Берлин войдут американцы? Я надеюсь, что они отнесутся к нам как цивилизованные люди.
– А в каком секторе окажется ваш дом? – с тревогой спросил Адальберт.
– В американском. В этом я уверена.
Они договорились, что Хессенштайн будет приходить вечером, убедившись, что возле дома никого нет.
– Тихонько постучите в окно, три раза. Вот в это, – Марта показала на крайнее окошко справа. – И тогда я или отец выйдем к вам с черного хода.
Пристанище
Взяв в руки бритву, Адальберт решил изменить внешность: он достаточно зарос, чтобы оставить небольшие усы и бородку. Оглядев себя в зеркале, он едва не вскрикнул от радости и удивления. Перед ним стоял не устрашающий бродяга в грязных отрепьях, а вполне приличный человек. Тут же Адальберт с опаской подумал, что костюм несколько щеголеват, и решил, полазив по развалинам, придать ему поношенный вид. Бородка и усы изменили его, и все же Хессенштайн содрогнулся при мысли, что может встретить кого-то из знакомых. Он был бы счастлив увидеть старых, верных друзей, но, кроме них, его могли запомнить в мундире бригадефюрера СС десятки незнакомых людей…
Тревога не отпускала Адальберта. На кого скорее обратит внимание патруль – на оборванного бродягу или на прилично одетого бюргера? Все зависит от случая и от его, Адальберта, зоркости. Да, он должен быть зорким, чтобы издалека увидеть советских солдат и бесследно раствориться в руинах. За время скитаний Хессенштайн научился быть бдительным.
Свернув свое тряпьё в комок и подхватив рюкзак, он снова появился в столовой.
– Ну вот, теперь вы похожи на человека, – удовлетворенно сказала Марта, сидевшая с вязаньем на диване.
– Вы сделали все это не для меня, – прочувствованно сказал Хессенштайн, – ведь ваше сердце тоже принадлежит великой Германии. Я уверен, что, когда она восстанет из руин и пепла, таких самоотверженных женщин, как вы, будут награждать высшими орденами империи… Итак, с вашего разрешения, вечером, третье окошко… вот это, – Хессенштайн для верности показал пальцем. – И еще: что вам принести с толкучки?
– Но у нас есть свои возможности, – протестующе, хотя и без особой настойчивости воскликнула Марта.
– Фрау Марта, это мой долг. Копченая колбаса, консервы….
– Но я же сказала…
– И я сказал. Итак, на завтра – копченая колбаса и консервы.
И Хессенштайн прижился в доме Крингелей. В первый раз в подвал его впустила Марта. Во второй – ее отец, семидесятипятилетний, еще бодрый старик.
Вечерами Хессенштайн крадучись появлялся у дома, стучал в заветное окно, передавал с черного хода Марте или ее отцу сверток с продуктами, резким движением отводил протянутую ему руку с зажатыми в ней деньгами и спускался в подвал.
Матрац, подушка и солдатское одеяло казались ему царским ложем.
С тех пор как бомбежки прекратились, убежищем, очевидно, никто не пользовался. Цементный пол возле одной из стен потрескался, обнажив землю, в углу были свалены садовые инструменты, лопата, лом, грабли – к ним тоже, судя по всему, давно не прикасались.
Хессенштайн подумал, что надо спрятать где-то здесь свой рюкзак. Он вынул из него часть денег и несколько золотых украшений, рассовал по карманам, взял лом и стал разбивать остатки цемента. Потом выкопал яму у основания стены, завернул рюкзак в потрепанный непромокаемый плащ, который выменял на рынке, положил в яму и тщательно засыпал. Утрамбовал землю ногами, забросал обломками цемента и, придирчиво осмотрев результаты своей работы, остался доволен.
…День за днем все шло, как по расписанию: Хессенштайн уходил, едва начинало светать, и приходил затемно.
Черный рынок по-прежнему притягивал его. Адальберт рассеянным, хотя и внутренне напряженным взглядом скользил по предлагаемым из-под полы „аусвайсам“ и шел дальше, делая вид, что его ничего, кроме съестного, не интересует… Как найти путь к человеку, который снабдил бы его нужным документом?
Разные мысли приходили ему в голову. Иногда казалось, что со дня на день неминуемо вспыхнет драка между зонами – советской, американской и английской (французов он в расчет не принимал). Иногда он грезил о чуде, о возрождении рейха. Веру в рейх не могли подорвать даже сообщения газет – он по-прежнему каждое утро покупал их, – что по инициативе русских, поддержанной еще Рузвельтом, создан Международный трибунал, который будет судить нацистских преступников.
„Кого судить, за что? – спрашивал себя Адальберт. – Фюрер, Геббельс ушли из жизни. Неужели у самозваных „судей“ поднимется рука на ближайших соратников фюрера – Геринга, Риббентропа, Кальтенбруннера, Кейтеля?..“
Разве какая-либо война в истории человечества, в том числе первая мировая, заканчивалась когда-либо судом? Да, были аннексии, репарации, был подлый Версальский договор, но суд над руководителями целой страны? И кого считать „главными нацистскими преступниками“? Полтора-два десятка человек, руководивших партией и страной? Или каждого, кто занимал ответственный пост в вермахте, в СС, в СА? Где набрать столько тюрем? Или речь идет о казни? Хессенштайн чувствовал, как его пробирает дрожь. Ему уже слышался голос: „Подсудимый Адальберт-Оскар Хессенштайн, встаньте!..“ Он снова и снова убеждал себя, что речь идет о чисто пропагандистском трюке, что весь этот „суд“ уйдет в песок…
Слоняясь по рынку, Хессенштайн мечтал о блаженных вечерних часах, когда он спустится в подвал, снимет пальто и, предварительно убедившись, что место, где он закопал рюкзак, осталось нетронутым, растянется на матраце, прикроется теплым одеялом и зароется лицом в мягкую подушку.
Но однажды случилось иначе.
Впрочем, сначала все шло как обычно: он постучал в окно, затем обошел дом, старик уже стоял на пороге, Адальберт сунул ему очередной сверток, тот взял его, шепотом они обменялись „данке шен“ и „битте шен“, и вот уже Адальберт поворачивается и, согнувшись, пробирается к подвалу. Но на этот раз он услышал вслед тихий голос:
– Не спешите, господин Квангель.
Кестнер
Сначала Адальберт даже не понял, что эти слова обращены к нему: свою выдуманную фамилию он произнес в разговоре с Мартой, кажется, единственный раз, и еще никто никогда не называл его этим именем. Тем не менее Адальберт остановился, обернулся и увидел, что старик идет за ним, держа что-то в руках, – не переданный ему сверток, нет, а что-то другое, плохо различимое в темноте.
– Я хочу проводить вас, – тихо сказал старик.
– Спасибо, господин… – Адальберт запнулся. Он не знал фамилию отца Марты и никогда ею не интересовался.
– Кестнер, – подсказал старик.
Адальберту показалось, что когда-то, очень давно, он слышал эту фамилию… Когда? Нет, просто показалось.
– Спасибо, господин Кестнер, не беспокойтесь! – Адальберт уже стоял у входа в убежище и приподнял крышку ровно настолько, чтобы можно было пролезть внутрь. Однако, к удивлению Адальберта, Кестнер спустился в подвал следом за ним. Старик потянулся вверх, ухватил металлические скобы и плотно прижал крышку над входом.
„Что ему нужно?.. Зачем?..“ – недоумевал Адальберт. Он услышал шорох и не сразу сообразил, что Кестнер вытащил из кармана коробку спичек. Чиркнула спичка, и Адальберт увидел, что у ног Кестнера стоит небольшой фонарик типа „летучей мыши“. Старик приподнял стекло, провел горящей спичкой по фитилю и перенес излучающий тусклый свет фонарь в дальний угол убежища.
– Мне хочется побеседовать с вами, Адальберт, – называя Хессенштайна настоящим именем, сказал Кестнер. – Присядем. – Оба уселись на матрац. – Стыдно и горько, что я не смог достойно принять такого человека, как вы…
Адальберт пропустил эти слова мимо ушей, его беспокоило другое: свет, который мог проникнуть наружу.
– Свет! – тревожно сказал он. – Вы не боитесь?
– Нет, – успокоил Кестнер. – Я плотно закрыл крышку. А щели надежно заделаны, во время бомбежек мы следили, чтобы ни малейшая полоска света не проникла наружу. Так что будьте спокойны. А теперь я позволю себе задать вам один вопрос: вашего отца звали случайно не Грегор?
– Боже! – воскликнул Адальберт. – Вы знали моего отца?
– И мать, – сказал Кестнер. – Ее звали, кажется, Гудрун?
– Это чудо какое-то… – пробормотал Адальберт. – Но как?.. Откуда?..
– Остановим ненадолго время, партайгеноссе Хессенштайн, – тихо сказал Кестнер, – или, точнее, повернем его назад.
Они сидели на матраце близко друг к другу, едва освещенные тусклым фонарем, и Адальберту показалось, что все это происходит в каком-то другом измерении. Раздался писк, и черная крыса молнией пересекла убежище.
– Крыса! – с отвращением воскликнул Адальберт. – Ненавижу их.
– Напрасно, – с усмешкой произнес. Кестнер. – Нам многому придется у них поучиться. Появляться и нападать внезапно, исчезать мгновенно… Но об этом потом. А сейчас… Вам, конечно, многое говорит слово „Бюргербройкеллер“?
– Вы имеете в виду знаменитую мюнхенскую пивную?
– Только эта и вошла навечно в историю рейха! Другой не было, – вполголоса ответил Кестнер.
– Нужно ли об этом говорить мне? – укоряюще произнес. Адальберт. – Ведь в те ноябрьские дни двадцать третьего года я вместе с отцом был в Мюнхене, – отец командовал одним из подразделений СА и получил приказ, как и многие другие штурмовики…
– Я знаю об этом, – Кестнер склонил голову и погрузился в воспоминания. – До смертного часа все сохранится в памяти… Пивная была окружена полицией, там ораторствовал Кар, так называемый генеральный комиссар Баварии. Фюрер в сопровождении группы отборных штурмовиков ворвался в пивную, вскочил на стол, отшвырнул ногой пивные кружки, выхватил револьвер… До сих пор могу слово в слово повторить, что он сказал. Хотите? – И с явной гордостью за свою память Кестнер произнес: – „Национальная революция началась! Это здание занято семьюстами вооруженными с ног до головы штурмовиками. Приказываю всем оставаться здесь, в этом зале. Пулеметы, установленные на галерее, готовы открыть огонь. Итак, объявляю Германское и Баварское правительства низложенными. Будет немедленно сформировано национальное временное правительство. Казармы рейхсвера и полиции заняты нами. Солдаты рейхсвера во главе с генералом Людендорфом приближаются сюда под знаменем свастики…“ – Кестнер умолк, еще ниже опустил седую голову и на этот раз уже тихо добавил: – Да, я могу повторить речь фюрера слово в слово…
– А потом? – охваченный чувством ностальгии, спросил Адальберт.
– Потом фюрер приказал Кару, Лоссову и Зейссеру, представлявшим Баварское правительство, пройти с ним в заднюю комнату. У дверей, охраняя вход, встали Келлерман, я… и знаете, кто был третьим? Ваш отец, Грегор Хессенштайн. Вот поэтому я и рассказываю вам все это.
– Я знаю, знаю! – воскликнул Адальберт. – Ведь я сам тогда подростком был в толпе вместе с отрядами СА, окружавшими пивную… Я поехал в Мюнхен с отцом на похороны дяди Андреаса. Правда, я не был свидетелем того, что происходило там, внутри, но отец столько раз рассказывал об этом!
– Да, – не слыша его, задумчиво произнес Кестнер, – тот бой мы проиграли. Фюрер и его ближайший соратник Гесс оказались в Ландсбергской тюрьме… Там была написана великая книга – „Майн кампф“. Потом снова годы борьбы, и прошло десять лет, прежде чем мы во главе с фюрером одержали победу и он стал канцлером Германии. И вот теперь…
Чувство радости все более и более охватывало Адальберта. Какое счастье – сознавать, что теперь он не один, что рядом есть близкий человек… Как же он раньше этого не знал?! И, словно отвечая на невысказанный вопрос, Кестнер сказал:
– Во всем виновата Марта, мой мальчик. Когда вы появились у нас, она просто сказала мне, что вы старый товарищ Крингеля. Сегодня она впервые назвала ваше настоящее имя, когда мы обсуждали, что попросить вас купить на рынке… И вот я здесь…
– Посоветуйте, что мне делать! – в отчаянии воскликнул Адальберт. – Каждую минуту я жду ареста, чувствую себя так, будто уже приговорен к смерти, только приговор отсрочен. На день? На два? Не знаю… Документы, которые можно купить на рынке, – это ничего не стоящие бумажки!
– Вы правы, Адальберт, ни в коем случае не связывайтесь с этими торговцами смертью.
– Так что же мне делать?
– Ждать! – твердо ответил Кестнер.
– Чего? Расстрела? Сибирской каторги?
– Не надо паники, мой молодой товарищ… Кстати, партайгеноссе, – старик снова употребил принятое среди членов партии обращение, – расскажите мне, как вы пришли к национал-социализму.
– О, это давняя история, господин Кестнер. Мне кажется, я исповедовал его всю свою жизнь. Вот я сижу сейчас с вами в этом подвале, а вспоминаю наш дом на Ветцендорферштрассе в Нюрнберге, наш собственный уютный двухэтажный домик… Может быть, кому-нибудь могло показаться, что в нем царит гнетущая атмосфера из-за строгости отца, но я сейчас вспоминаю те дни как лучшие в моей жизни… По вечерам мы собирались втроем, отец, мама и я, иногда заходил кто-нибудь из близких друзей отца. Вечер проходил в разговорах, впрочем, нет, говорил, как правило, отец – о кайзере, о величии германской империи, о чести, о чистоте крови. О, он мог часами разговаривать обо всем этом! – увлекаясь воспоминаниями, повысил голос Адальберт. – У него были единомышленники, он встречался с ними не только у нас дома, но и в „погребке“ – по примеру берлинского на Фридрихштрассе он назывался „Дер штрамме хунд“… Отец часто брал меня с собой, он говорил, говорил, а я пожирал сосиски. Пиво с детства заменяло мне и воду, и чай… Кстати, господин Кестнер, вы помните, сколько в те времена стоила кружка пива?
– Гроши, – ответил Кестнер, пожимая плечами.
– А я запомнил: десять пфеннигов! И порция отличных сосисок столько же! А за двадцать пять можно было получить изумительный суп из бычьих хвостов!
…Адальберт говорил уже не для Кестнера, а для себя самого, воспоминания были ему утешением, наградой за длительное молчание, за потерю всего, что было целью жизни, за ночи в сырых подвалах, за невозможность вернуться в родной Нюрнберг, в объятия Ангелики, за постоянный страх быть узнанным… Казалось, если Кестнер уйдет, Адальберт этого не заметит, будет вспоминать свою юность вслух, даже не имея собеседника.
– Как сейчас вижу отца, – продолжал он, – его простертую руку над головами десятка сидевших за столом людей, когда он читал стихи…
– Он любил поэзию? – с некоторым удивлением произнес Кестнер.
– О, нет, стихов он не любил, знал только несколько строчек из Хамерлинга.
– Какие именно? Не вспомните?
– Сейчас, сейчас, одну минуту… Вот эти строки:
О ты, двадцатый после Рождества Христова,
Бряцающий оружием и вызывающий восхищение,
Наречет ли тебя будущее германским веком?
– Прекрасные стихи, – задумчиво сказал Кестнер. – А какую он любил прозу?
– Вы имеете в виду душещипательные романы и рассказики? Нет, насколько я помню, отец этого не читал вовсе. Его настольной книгой было „Руководство по еврейскому вопросу“ Теодора Фрича, и еще он читал три газеты, которые выписывал: „Берлинер Берзен-цайтунг“, „Кройц-цайтунг“ и „Дойче Тагес-цайтунг“…
– Что же, естественно. Эти газеты прославляли военную и духовную мощь Германии.
– Конечно, – согласился Адальберт. – Это было и моим основным чтением. Отец иногда спорил с мамой…
– Спорил?
– Дело в том, что она была католичкой, вы же знаете эти вечные противоречия между католицизмом и национал-социализмом…
– Они сильно преувеличены. Я знаю, что внутри католического духовенства существовали разногласия, которые подчас выливались в довольно острые формы, но среди католических священников были и такие, кто исповедовал веру в фюрера даже более убежденно, чем веру в Христа.
– Вы правы, господин Кестнер, о, как вы правы! – воскликнул Адальберт. – Я знаю одного священника… Патер Иоганн Вайнбехер жил в Нюрнберге, был частым гостем в нашем доме, потом переехал в Лейпциг и получил там приход. Если бы вы только послушали беседы, которые он вел с моей будущей женой Ангеликой! Когда-то ей казалось, что учение фюрера и вера в Христа противоречат друг другу. Немалую роль сыграли здесь и слухи об арестах среди духовенства, распространяемые притаившимися жидомасонами. Так вот патер Вайнбехер, подлинный национал-социалист в душе, обратил духовный взор моей жены Ангелики к фюреру. Отцу не пришлось дожить до торжества нацистских идей, которые он всю жизнь проповедовал… Он умер, я вскоре женился и…
– У вас есть дети, Адальберт?
– К сожалению, нет, хотя я всегда хотел иметь ребенка. Мальчика. Чтобы вырастить из него продолжателя дела отца и деда. И Ангелика хотела ребенка. Но я твердо решил: пусть он родится в победившем третьем рейхе. После смерти отца я стал безработным и впал в отчаяние… Глаза на жизнь, на будущее мне открыла первая речь фюрера, которую я услышал. Я понял, какие задачи стоят перед истинными немцами: уничтожить коммунистов, социал-демократов и евреев. Объявить борьбу мировой плутократии. Расширить жизненное пространство Германии. Вот этим задачам я и посвятил свою жизнь.
