Текст книги "Нюрнбергские призраки. Книга 1"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Адальберт наслаждался звуками своего голоса и словами, которые отныне в Германии нельзя было произносить вслух.
– Эти задачи стоят перед нами и сегодня, – сказал после паузы Кестнер. – Скорее – перед вами, сын мой. Я уже стар.
– Но что можно сделать, когда страна находится под русским сапогом, когда в любую минуту тебя могут схватить?
– Вы не должны попасть к ним в руки. Русские заигрывают с немцами, бесплатно кормят детей, помогают расчистить улицы, но к таким, как мы, они будут беспощадны! И все же мужайтесь: час избавления близок!
– Что вы имеете в виду, господин Кестнер?
– Американцев. Они должны войти в город со дня на день.
– Но американцы и русские – союзники.
– Союзник союзнику рознь. Конечно, и они, и англичане допустили огромный просчет, у них была исключительная возможность вместе с нами покончить с большевистской Россией, взять реванш за свою провалившуюся интервенцию после русской революции. Но все же… они принадлежат западной цивилизации, они не распалены чувством мести – нога немецкого солдата никогда не была на американской земле, и самое главное: в душе они ненавидят большевизм не меньше, чем мы. Так что ждите, партайгеноссе Хессенштайн, ждите! Время работает на нас! – Кестнер встал. – А теперь прощайте.
– Вы пробудили во мне надежду, партайгеноссе Кестнер, – с чувством произнес Адальберт. – И спасибо вам за память об отце.
Проблеск надежды
Летом 1945 года в Берлин вступили американские войска.
Американцы вошли в город под автоматные очереди в воздух, карнавальные хлопушки, разрывы сигнальных ракет, вошли с песнями, наполовину высунувшись из танковых люков или просто разлегшись на танковой броне, покуривая сигареты и сигары, ловя букеты цветов и снова бросая их в толпы берлинцев, собравшихся по обе стороны разрушенных улиц.
В ликующей толпе стоял и Адальберт. После обнадеживающего разговора с Кестнером он почти поверил, что черные дни миновали, его былая неприязнь к американцам как союзникам русских исчезла почти бесследно, и теперь он встречал их так, как если бы они пришли в город специально для того, чтобы обеспечить его, Хессенштайна, безопасность. Он еще ничего толком не знал – не знал, будут ли американцы, подобно русским, вылавливать эсэсовцев, какие правила введут для получения документов и будут ли вообще нужны эти документы. И все же счастье переполняло Адальберта. С удовлетворением глядел он, как новые оккупанты устанавливали на улицах щиты, где большими буквами было написано на четырех языках: „ВЫ ПОКИДАЕТЕ АМЕРИКАНСКИЙ СЕКТОР“ или: „ВЫ ВСТУПАЕТЕ В СОВЕТСКИЙ СЕКТОР БЕРЛИНА“. „Черта с два перешагну я когда-нибудь линию, за которой меня поджидает смерть!“ – думал Адальберт.
Вскоре после прихода американцев в честь этого события в доме Крингеля был устроен маленький праздник. Марта подобрала несколько бумажных американских звездно-полосатых флажков и украсила ими стены столовой. Ужинали втроем, стол благодаря стараниям Адальберта ломился от рыночных деликатесов, хотя с продовольствием дело обстояло все хуже и хуже. Американцы не скупились на песни, фейерверки, на холостые и сигнальные патроны, однако источником снабжения берлинцев по-прежнему оставался черный рынок, а он был далеко не всякому по карману. Теперь главными негоциантами на рынке стали уже не местные жители, а сами американцы. Их военные пилотки мелькали тут и там, и многие немцы, почуяв, что наконец пришли настоящие покупатели, вытащили из тайников все, что представлялось им более или менее ценным.
Сигареты теперь продавались уже не поштучно, а блоками, по чудовищным ценам можно было купить часы швейцарских марок, фотоаппараты и фотопленку, запечатанные банки с кофе, шоколад в ярких упаковках… Продавались и наградные знаки гитлеровской Германии, среди них Адальберт увидел „Рыцарский крест с дубовыми листьями“ – еще недавно этот орден считался одним из самых почетных в рейхе.
– Сколько? – спросил Хессенштайн. Продавец назвал смехотворно низкую цену. – Господин – коллекционер? – поинтересовался он.
– Я коллекционирую не ордена, а людей! – резко ответил Хессенштайн. Ему хотелось добавить: „Людей, которые торгуют славой рейха, – чтобы запомнить, кому всадить пулю, когда Германия снова воспрянет“…
Ужин, ради которого Адальберт не поскупился на расходы, получился торжественным. На столе – четыре зажженных свечи, Марта надела нарядное кремовое платье с кружевами, ее отец был в коричневой рубашке с золотым партийным значком. „Значит, он сохранил его! – с уважением подумал Адальберт. – А я все свои награды похоронил вместе с мундиром где-то в развалинах…“
– Рад, что вы не побоялись пронести партийную реликвию сквозь все невзгоды нашей жизни! – указывая на значок, выразил свои чувства Адальберт.
– Этот значок – один из первых, которые фюрер вручал членам партии, – с достоинством ответил Кестнер. И тут какая-то неодолимая сила сорвала Адальберта с места, он вытянулся перед сидящим за столом стариком и отрывисто произнес, скорее гаркнул, выкинув вперед правую руку:
– Хайль Гитлер! – Потом сел и после некоторого молчания сказал: – У меня тоже есть чем вас порадовать. Вот. – И не без торжественности вынул из кармана и положил на стол „Рыцарский крест“. Кестнер и Марта склонились над орденом, потом вопросительно посмотрели на Адальберта.
– Это… ваш? – спросил Кестнер. – И вы в такое время носили его с собой?
– Я купил его сегодня на черном рынке.
– Боже мой! – воскликнула Марта. – Точно такой был у Конрада!..
– Зачем вы это сделали, Адальберт? – В голосе Кестнера прозвучало брезгливое осуждение. – Если нашелся грязный человек, торгующий славой Германии, то неужели нашелся и покупатель? Зачем вы купили его?
– Чтобы вырвать орден из рук мерзавца! Пусть он хранится у нас, ведь к этому ордену, возможно, прикасались руки фюрера! И кроме того, – Адальберт почувствовал волнение, – я верю в чудо. На ордене есть номер, имя владельца наверняка зафиксировано в документах рейха, и я не исключаю, что в будущем награда может быть возвращена герою.
Наступило молчание, орден тускло поблескивал в свете свечей, и все трое не сводили с него глаз.
– Ты прав, Адальберт, – поднял седую голову Кестнер. – Только с одним уточнением: восстановление рейха кажется тебе далеким будущим, мне же оно представляется делом более близким.
Внезапно комната озарилась голубым призрачным светом.
– Что это? – испуганно воскликнула Марта.
– Ничего особенного, – успокоил Кестнер, – очередной фейерверк победителей.
С приходом американцев улицы преобразились. Там, „у них“, в советском секторе, тысячи человек были заняты расчисткой улиц, к советским полевым кухням тянулись бесконечные очереди пожилых людей и детей… Здесь было все иначе. С продовольствием дело обстояло скверно, развалины разбирали не торопясь, зато увеселительные заведения были освещены неоновым светом, и казалось, за каждой дверью возникали все новые кафе, бары или ночные клубы. Время от времени, лавируя среди руин, проносились „джипы“, набитые хохочущими американскими солдатами… Иногда машине преграждала путь очередная проститутка, водитель тут же тормозил, кто-то из солдат, перегнувшись через борт, обменивался с женщиной несколькими словами, сопровождая их недвусмысленными жестами и смехом, затем женщину подхватывали солдатские руки, раздавался визг сирены, и „джип“, рванув с ходу, исчезал в полумраке.
Вскоре американское командование объявило по радио, что намерено провести денацификацию. Самое тревожное для Адальберта заключалось в требовании зарегистрироваться в комендатуре и получить документ с отпечатком пальца. За Марту и ее отца Хессенштайн был спокоен: уж если им удалось получить документы у русских, то с американцами хлопот не будет. А вот кто поможет ему, Адальберту?..
„Жир всплывает наверх“
На город опускались сумерки, когда он вышел из дома Крингеля. До комендантского часа еще оставалось время, из окон первых этажей доносилась музыка, и вдруг всем существом своим Адальберт почувствовал, что тоже хочет веселья. Он столько дней не видел ничего, кроме черного рынка, столько ночей провел в подвалах и развалинах, и вот теперь ему неудержимо захотелось чего-то яркого, светлого, бесшабашного…
Он толкнул дверь под вывеской „Кабаре Шаубуде“ и прежде всего внимательно осмотрелся: вдруг это заведение только для американцев, немцы сюда не допускаются? Столики плавали в табачном дыму, их было полтора-два десятка, и в первую минуту все они показались Адальберту занятыми. Но тут же он разглядел, что есть свободные места и что военных здесь меньше, чем людей в гражданских костюмах. Адальберт подошел к сидящему за одним из столиков мужчине и попросил разрешения присесть. Ему ответили „Битте шен!“, и Адальберт сел, повернув стул так, чтобы видеть маленькую, сбитую из некрашеных досок эстраду.
Тапер в расстегнутой рубашке – в помещении было очень жарко – наяривал на фортепьяно какую-то бойкую мелодию, а пожилой мужчина с бантом вместо галстука и в соломенной шляпе „а-ля Морис Шевалье“ исполнял куплеты под чечетку. Голос его заглушался взрывами хохота, звоном пивных кружек… Один куплет Адальберт все-таки разобрал, актер, по-видимому, изображал спекулянта и пел, притопывая:
Я торгую дровами, бриллиантами и салом,
Домами, гвоздями и спиртом.
Я торгую, если уж на то пошло, кошачьим дерьмом
И выдаю его за оконную замазку…
После каждого куплета следовал новый взрыв чечетки и припев, в котором Адальберт смог разобрать только последние слова:
…Жир всплывает наверх.
– Господин имеет что-либо для продажи? Или обмена? – спросил, наклоняясь к уху Адальберта, его сосед, краснолицый, усатый немец.
За долгие дни Адальберт отвык от общения, он и на рынке ограничивался минимумом слов: „Что у вас? Сколько? Беру. Не надо. Могу предложить…“ – вот, пожалуй, и все. Неожиданная поддержка Кестнера, ночная беседа с ним как бы открыли шлюзы, в ту ночь он снова ощутил себя живым человеком с присущими ему страстями и воспоминаниями…
Да, Кестнер и американцы раскрепостили Адальберта. Панический страх, который он так долго носил в своей душе, почти исчез, хотя тревога оставалась. Улыбнувшись краснолицему немцу, Адальберт вежливо осведомился, что именно его интересует.
– В общем-то все, что продается и покупается, – не без иронии ответил тот.
В кармане у Адальберта лежал очередной список Марты, он ответил негромко, продолжая глядеть на эстраду:
– Интересуюсь продуктами. Колбаса. Натуральный кофе. Сигареты. Масло.
– Какой, позвольте спросить, эквивалент?
Адальберт нащупал в кармане очередную безделицу, предназначенную для реализации, – дамскую золотую цепочку, вытащил ее и показал, прикрывая ладонью другой руки.
– К сожалению, я не ношу товар с собой, – сказал сосед, бросив взгляд на цепочку. – В свою очередь, могу предложить вот это. – И он вынул из внутреннего кармана пиджака тонкий серебряный портсигар. Но такого добра и у самого Адальберта было достаточно в заветном рюкзаке.
– Изящная вещь, – сказал Адальберт, – но мне нужно то, что можно положить в рот.
– Тогда вам придется пройти к Бранденбургским воротам. Вы берлинец?
Адальберт замешкался, но уже в следующую секунду кивнул:
– Да, конечно. А вы?
– Тоже. Моя фамилия Штуфф.
– Очень приятно. Квангель, – пожимая протянутую руку, сказал Адальберт.
– Уже „натурализовались“? – спросил Штуфф.
– Что? Я, знаете, долгое время был нездоров и не совсем в курсе…
– Я имею в виду вот это. – Штуфф полез в нагрудный карман пиджака и, вынув картонную карточку, приблизил ее к глазам Адальберта, не выпуская из рук.
На карточке по-немецки и по-английски было напечатано: „ВОЕННАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ ГЕРМАНИИ. Временная регистрационная карточка“. Потом следовал текст: „Владелец этой карточки должным образом зарегистрирован как житель города…“ Далее чернилами было вписано: „Берлин“. Справа в специальном квадратике Адальберт увидел отпечаток пальца.
– Сначала надо заполнить огромную анкету, вопросов сто, – пояснил Штуфф, – я даже не уверен, читают ли эти анкеты в американской комендатуре. Черт подери, это у них называется денацификацией! А уж потом, если вашу анкету не затеряют или не выбросят в мусорную корзину, вы получите свой „аусвайс“.
„Боже мой, – подумал Адальберт, – о каком Нюрнберге я мечтаю, если, даже получив такую карточку, не буду иметь права покинуть Берлин!“ Однако Штуфф тут же успокоил его, добавив:
– Беженцы, оказавшиеся в Берлине, указывают место своего постоянного жительства. Уверен, что половина населения еще не успела оформить „аусвайсы“. Куда торопиться? Те, кому есть чего опасаться, наверняка давно смылись из города. А ваше занятие, если интуиция мне не изменяет, по-английски называется бизнесом.
– Отдаю должное вашей проницательности.
– Без бизнеса жизнь пуста и утомительна, не правда ли? Скажу вам как осведомленный человек: американцы уважают бизнес, он для них все – и власть, и доверие, и дружба. Кстати, надеюсь, я не слишком затрону ваши патриотические чувства, если замечу, что и наши бывшие лидеры прекрасно умели считать деньги.
– Что вы имеете в виду? – насторожился Адальберт.
– Ну, хотя бы вот это. – Штуфф протянул ему то ли газету, то ли свернутый плакат – увеличенную перепечатку американской листовки, переведенной на немецкий язык. Преодолевая желание скомкать бумагу, Адальберт начал читать.
„Американская пресса впервые опубликовала со всеми подробностями фактическое сообщение, из которого явствует, что ГЕРИНГ, ГЕББЕЛЬС, РИББЕНТРОП, ГЕСС, ГИММЛЕР, ЛЕЙ, ШТРЕЙХЕР через своих подставных лиц припасли для себя за границей фантастическую сумму в 142 494 000 марок наличными, в виде ценных бумаг и страховых полисов“. Далее следовало: „Известная газета „Чикаго дейли ньюс“ пишет: „Как бы ни сложилась судьба нацистской Германии в результате этой войны, гитлеровские приспешники бедствовать не будут. И если даже они сами не уцелеют, то по крайней мере их семьям привольное житье обеспечено“. Нью-йоркская газета „Джорнэл-Америкэн“ подтверждает: „Состояние нацистов размещено в банках Южной Америки, Японии, Люксембурга, Голландии, Египта, Эстонии, Латвии, Финляндии и Швейцарии. Кроме того, большие суммы наличными хранятся у нацистских агентов и в казне немецких пароходных обществ“. ВОТ ВАШИ ФЮРЕРЫ!“
На обороте листовки Адальберт прочел:
„Американская пресса публикует следующие подробности: ГЕРИНГ, предполагаемый преемник фюрера, припас за границей не менее 30 030 ООО марок. ГЕББЕЛЬС хранит в Буэнос-Айресе, Люксембурге и Осаке (Япония) мелочишку: 35 960 000 марок. РИББЕНТРОП – самый богатый из всех. В Голландии и Швейцарии у него 38 960 000. ГЕСС, заместитель фюрера, припрятал в Сан-Паулу и Базеле 16 430 000. ЛЕЙ неплохо нажился на своих делишках с „К. д. Ф.“. У него 7 564 000 марок. ГИММЛЕР, который, как рысь, следил за тем, чтобы ни один немец не вывез за границу больше 10 марок, сам переправил туда 10 550 000 марок. ШТРЕЙХЕР – как известно, „страж немецкой чести“ – отложил за границей скромные сбережения в сумме 3 000 000 марок. Нью-йоркская газета „Джорнэл-Америкэн“ замечает по этому поводу: „Мы с удовлетворением констатируем: многие нацистские бонзы считают само собой разумеющимся, что может настать день, когда им придется покинуть Германию“. ВОТ ВАШИ ФЮРЕРЫ!“
На эстраде немолодой актер в лоснящемся фраке меланхолически напевал под аккомпанемент пианино:
Ты тоже так страшишься за свою жизнь,
Все остальное уже потеряно.
Ах, у меня ничего больше нет,
Да и жизни почти нет —
Есть только страх…
„Есть только страх…“ – мысленно повторил Адальберт. Актера с его неутешительной мелодекламацией сменили двое: один в американской военной форме, с мегафоном в руке, другой – в штатском костюме.
– Леди и джентльмены! – прорычал в мегафон военный. – Мы лишь на две-три минуты нарушим ваше веселье… – Немец в штатском переводил почти синхронно, вкладывая в свою работу особое усердие. – В наше время, когда коммуникации, мягко сказать, нарушены, военная администрация хочет использовать любое собрание, чтобы напомнить, что все документы гражданских лиц подлежат проверке с целью выяснения, действительно ли речь идет о гражданском лице. Напоминаю: все виды оружия, боеприпасы, униформы и фотоаппараты должны быть сданы. В этой связи проводятся обыски жилых домов. Хочу напомнить, что от „Разрешения на жительство“ зависят ваши продовольственные карточки, включение в очередь на получение жилья и право на работу. А теперь… – сказал американец, подождав, пока немец переведет его последние слова, – желаю вам приятно провести время!
Лишь только они освободили сцену, выскочили три девицы в черных чулках, многослойных юбках и в черных цилиндрах и стали отплясывать канкан, высоко поднимая ноги.
– Хэлло, Дэнни! – неожиданно крикнул Штуфф офицеру с мегафоном, пробирающемуся между столиками. – Не откажи сообщить своей команде, что на сегодня все вы – мои гости.
Американец добродушно посмотрел на Штуффа, на лице его расплылась свойская улыбка.
– Спасибо, Алекс, нет времени! – ответил он по-английски и направился к выходу.
– Я, пожалуй, пойду, господин Штуфф. – Адальберт встал и негромко подозвал официанта: – Герр обер…
– Зачем же так торопиться? – Штуфф посмотрел на свои золотые часы. – Время еще есть, не спешите, господин Квангель. – Он слегка наклонился к Адальберту и резко понизил голос: – Позвольте задать интимный вопрос: у вас есть „аусвайс“?
– Но откуда вы…
– Чутье. Мне почему-то кажется, что вы нуждаетесь в документе. А это значит, нуждаетесь во мне. Дело в том, что я веду… ну, как бы это вам сказать… оптовую торговлю на черном рынке. Дело поставлено с коммерческим размахом, но у меня мало людей, которым я могу доверять. У меня есть предложение. В Тиргартене я несколько примелькался, боюсь, что меня могут взять под наблюдение, так вот, если бы вы приняли на себя розничную продажу моих товаров… Скажем, так: в понедельник мы встречаемся в Тиргартене, я отдаю вам товар и исчезаю. На другой день утром мы встречаемся на том же месте, вы передаете мне деньги, ценности, словом, все, что удастся купить или выменять.
– Но я не нуждаюсь в деньгах! – воскликнул Адальберт.
– Допускаю. Но вы нуждаетесь в „аусвайсе“, в этом я убежден.
– Это тоже не конечная цель, – задумчиво сказал Адальберт. Черт знает почему, он готов был довериться этому коммерсанту. – Моя мечта состоит совсем в другом…
– В чем же? – пристально вглядываясь в Адальберта, спросил Штуфф.
– В том, чтобы покинуть этот проклятый город!
– И отправиться?..
– В Нюрнберг! Это моя родина. Там у меня жена, дом..
– Если у вас будет „аусвайс“, никто вам не помешает.
– А этот проклятый процесс?! Надеюсь, вы читали большевистское заявление. Оно было перепечатано во всех газетах. Вы его читали? Большевики грозят смертью всем честным немцам! – Адальберт был откровенен, что-то подсказывало ему, что этот Штуфф разделяет его взгляды. Тот и в самом деле слушал сочувственно. – Вы представляете себе, какая охота начнется за всеми нами, если процесс состоится?
– А вы уверены, что он состоится?
– Но об этом уже есть договоренность между большевиками и западными союзниками! Какой противоестественный альянс!
– В газетах пишется многое, – с ленцой произнес Штуфф, потянулся к своему туго набитому портфелю, стоявшему рядом на стуле, открыл его и вытащил несколько свернутых газет. Отобрал одну из них, развернул и положил на стол. – Вот эту, например, вы читали?
– Я не знаю английского, – сухо произнес Адальберт.
– Явный пробел в образовании. Вы бы смогли прочесть в этой газете очень примечательные вещи. Эта газета называется „Католик Геральд“ и разрешена цензурой для продажи у нас. Так вот, здесь черным по белому написано: католическая пресса в Англии резко выступает против большевизма. А следовательно, и против так называемого суда. Тут прямо говорится, что национал-социализм лучше и приемлемее большевизма. Отлично сказано, не правда ли? Я полагаю, что лучше не мог бы сказать и доктор Геббельс!
– Перестаньте! – испугался Адальберт. – Нас могут услышать.
– Газета разрешена во всех оккупационных зонах, кроме, может быть, советской, во всяком случае, в чтении прессы союзников никто не сможет обнаружить криминала. Однако вы правы, осторожность не помешает… – Штуфф свернул газету, сунул ее в портфель. – Вернемся к нашей коммерции. Итак, вы передаете мне выручку, а я вам со временем – хороший, надежный „аусвайс“. Договорились?
Некоторое время Адальберт молчал. Этот Штуфф производит впечатление человека с железной коммерческой хваткой. А если выдаст? Но какой ему смысл?
– Хорошо, попробуем, – решился Хессенштайн. – Рынок я знаю во всех деталях.
– Великолепно. Итак, послезавтра в Тиргартене.
В понедельник Адальберт появился на рынке одним из первых.
Вскоре он заметил Штуффа. Тот шел спокойно и независимо, с потрепанным, как у многих, туго набитым вещевым мешком. Адальберт, заставив себя успокоиться, сделал несколько шагов и как бы невзначай оказался возле него. „Цены обычные, – сквозь зубы проговорил Штуфф. – Встречаемся вечером в „Кабаре Шаубуде“. Для приманки – держите!“ – он вытащил из мешка два блока сигарет „Лакки Страйк“, мешок поставил к ногам Хессенштайна и исчез.
Пока все идет удачно, с удовлетворением подумал Адальберт, наклоняясь к рюкзаку. В следующую минуту он ощутил на своем плече чью-то тяжелую руку.
– Хальт! – Адальберт обернулся, увидел за спиной русского солдата с автоматом в руке, с силой рванулся, отпихнул мешок солдату под ноги и нырнул в толпу.
– Хальт, хальт! Облава! – раздалось за его спиной.
…Он бежал, падая и спотыкаясь, бежал на окраину рынка, сигареты давно выбросил, мальчишки бросились их собирать, возникла давка, издалека слышались гудки окружающих рынок машин… Грязный, потный, он свернул в первый же проход между развалинами, перебрался на другую улицу, затаился в каком-то подвале и прислушался. Было тихо, только сердце стучало, готовое выскочить из груди. Теперь, оказавшись в относительной безопасности, Адальберт терзался уже оттого, что он, бригадефюрер СС, генерал, одного слова которого еще совсем недавно было достаточно, чтобы задержать, арестовать, расстрелять целую кучу этих тварей, бежал от русского солдата, бежал, как крыса, как шелудивый пес, как мелкий воришка… В побеге от русского солдата ему виделась позорная символика: так бежала Германия фюрера, бежали непобедимые войска СС.»
Кого ловили, за кем охотились русские? Их внимание, конечно же, привлек этот спекулянт Штуфф, они видели, как он передавал сигареты, видели мешок. Интересно, что в нем было еще, кроме сигарет? Ни о каком «аусвайсе» теперь не могло быть и речи. К «Кабаре Шаубуде» он и близко не подойдет! Примирившись с неудачей, Адальберт выбрался из подвала и стал пробираться к дому Крингеля. Он уже радовался своему спасению и не без иронии размышлял о причудах черной коммерции.
С приходом американцев основным предметом торговли и, по существу, золотой монетой черного рынка стала американская сигарета. Десять марок надо было заплатить за одну штуку, но иногда курс взлетал и до двадцати марок. Однако лишь мелкие спекулянты считали валютой штучные сигареты, заправилы рынка торговали блоками по двести штук в качестве единиц расчета. В американских военных магазинах один блок сигарет, по слухам, стоил меньше доллара. Таким образом, при среднем курсе американец получал на рынке в шесть с половиной раз больше, чем получил бы, обменивая доллар на марки по официальному курсу. Заплатив менее десяти долларов в военном магазине за десять блоков сигарет, он мог приобрести на рынке швейцарские золотые часы, которые, если платить за них марками, стоили около семи тысяч.
Высоко котировались и карточки на табак или сигареты. Их можно было обменять на колбасу, картофель и другие продукты. Однажды Адальберт, решив проявить предприимчивость, купил у американца блок сигарет в надежде тут же обменять эти сигареты на продукты. Но при этом едва не был избит: покупатель, которому Адальберт предложил свой блок за килограмм колбасы, буквально вырвал сигареты из рук Адальберта, с быстротой фокусника-манипулятора распечатал блок, вытащил пачку, вскрыл ее и щелчком выбил одну сигарету себе на ладонь; затем потер ее между пальцами, понюхал – и с размаху бросил весь блок в лицо Адальберту!
Тому не понадобилось много времени, чтобы удостовериться: сигареты были набиты вместо табака опилками. Расстроенный, униженный, он стал выбираться из толпы, все время боясь наступить на шныряющих под ногами мальчишек. Они собирали окурки, эти ребята. Из семи американских окурков можно было сделать одну новую самокрутку, а это была уже «валюта».
Патер Вайнбехер
С приходом американцев Адальберту разрешили ночевать не в подвале, а в одной из комнатушек на втором этаже. Конечно, страх еще жил в его душе, хотя ощущение, что над головой занесен дамоклов меч, несколько притупилось.
Однако после истории с этим Штуффом, после того как он воочию увидел регистрационную карточку, обладая которой человек становится человеком, и выслушал громкое, с картавым, чуть ли не еврейским акцентом, официальное предупреждение из уст американского офицера, столь услужливо переведенное немецким холуем, Адальберт снова ощутил тревогу. Он остановился у стены, сплошь залепленной разного рода информацией, еще раз вчитался в американское объявление об обязательной регистрации. Интересно, что собираются предпринять Марта и ее отец? Почему они молчат, неужели собираются позаботиться только о самих себе, бросив его, Хессенштайна, на произвол судьбы?
Адальберт ускорил шаг, ему не терпелось как можно скорее задать этот вопрос своим гостеприимным хозяевам. Неужели друг Крингеля не вправе рассчитывать на поддержку его семьи? Он торопливо шел по улице в направлении Шарлоттенбурга, обгоняя людей с рюкзаками, американских военных, иногда подвыпивших, со смеющимися, ярко одетыми женщинами об руку…
И вдруг услышал мужской голос откуда-то со стороны:
– Господин Квангель!
Адальберт оглянулся: к нему приближался издалека какой-то священник в коричневой сутане, время от времени заслоняемый прохожими. Кто бы это мог быть? – недоумевал Адальберт. И откуда ему известно это вымышленное имя? Священник перебрался через кучи щебня, и, когда их разделяли всего два-три десятка шагов, Адальберт не поверил своим глазам: патер Иоганн Вайнбехер – здесь, в Берлине?! Нет, это галлюцинация! В первые секунды он подумал, что если бы священник был действительно Вайнбехером, то, конечно же, сразу окликнул бы его по имени, назвал Адальбертом Хессенштайном, но тут же вспомнил, что носит теперь бородку и усы…
– Патер Вайнбехер! – растроганно произнес Адальберт, вглядываясь в широкий лоб с черным родимым пятном у виска, маленькие глаза, мясистые, отвислые щеки, толстые губы… Священник улыбнулся и негромко сказал:
– Это я, сын мой.
– Господи, как вы узнали меня? И как оказались здесь?
– Этот вопрос я могу задать и тебе.
– О, патер, рассказ мой был бы долгим… – едва ли не со слезами в голосе – вся вереница мучений вдруг встала перед глазами – выговорил Адальберт. Они загораживали людям проход, Адальберту казалось, что прохожие, особенно американские военные, бросают на них недоуменно-подозрительные взгляды.
Отошли к одной из каменных глыб, и священник нарочито громко сказал:
– Я нахожусь в Берлине, сын мой, как представитель католического сопротивления гитлеровской диктатуре.
Слова патера легко можно было принять за чистую правду, многие тысячи людей в мире знали о враждебном отношении нацистов к религии. Ведь веру в бога заменяли им обрывки языческих представлений, своего рода окрошка из легенд о Вальхалле – обиталище павших героев… Наиболее интеллектуальные из нацистов заправляли эту похлебку верой в провозглашенный Гегелем «всемирный дух», который, спонтанно развиваясь, находил свое конечное завершение, свой идеал в прусском государстве. Правда, нацисты не могли простить Гегелю его учение о диалектике, взятое на вооружение марксистами. «Вину» философа исправлял историк Генрих Трейчке, он был апологетом государства сильного и жестокого, а людей определял как «рабов нации».
Гитлеровцы поклонялись и Ницше, хотя тот не был особо высокого мнения о немцах и называл немецких философов, включая Фихте и Гегеля, «бессознательными мошенниками». Но пруссакам импонировало прославление «белокурой бестии», даже если они ничего больше не знали из концепций Ницше.
Не Христос, а древнеязыческий бог Вотан возглавлял для нацистов мистико-религиозную мешанину, в которой не было места ни Христу, ни Аллаху, ни католической церкви, ни протестантской. И, несмотря на это, наиболее правая часть Ватикана и его духовенства поддерживала нацизм, как могла.
Почему? Потому что изощренные в борьбе за власть, в политических интригах, обогащенные многовековым историческим опытом, эти христиане-реакционеры хорошо отдавали себе отчет по крайней мере в том, что современное христианство и «безбожный коммунизм» находятся на разных полюсах, и все надежды возлагали на нацизм как единственную силу, способную искоренить дух коммунизма. Именно к этой части католического духовенства принадлежал и патер Иоганн Вайнбехер, давний друг семьи Хессенштайнов.
– …Я застрял в Берлине, когда вошли русские, отец, – исповедовался Адальберт. – Я превратился в ничто, я пещерный житель, каждое мгновение ожидающий ареста и смерти, у меня нет документов, нет дома, и я боюсь, что нет уже и… – он замолк.
– Ты хочешь сказать: уже нет и веры? – пристально всматриваясь в него, уточнил Вайнбехер.
– Нет! – воскликнул Адальберт. – Вера – это все, что у меня осталось. Я верю в конечное торжество тысячелетнего рейха, верю, что воздастся всем, кто виновен в смерти фюрера, верю в национал-социализм! Вот и все мое богатство, – с горечью подытожил он.
– Ты не так беден, – с усмешкой произнес Вайнбехер, И, вставая с камня, сказал: – Пойдем!
Куда? Этого Адальберт не знал. Он послушно следовал за патером; он ни о чем его не спросил, – ни о том, откуда священник узнал его новую фамилию, ни о том, насколько случайной была их встреча; единственное, чего боялся сейчас Адальберт, – это потерять патера из виду или услышать от него какие-либо слова, означающие, что встреча окончена и надо опять расстаться. Патер Вайнбехер так много значил в его жизни… В том, что они встретились, Хессенштайну виделся тайный знак свыше. Неужели, неужели он ошибается?
Друг семьи
В последние годы они встречались нечасто: из Нюрнберга, где патер Вайнбехер отправлял свои священнические обязанности, он был переведен в Лейпциг, там он получил приход, и все же несколько раз в год, приезжая в Нюрнберг по своим церковным делам, он обязательно приходил к Хессенштайнам.
