Текст книги "Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле"

Автор книги: Александр Юрченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Фридрих поручил доктору Георгу фон Торну поблагодарить послов на ломбардском языке и пригласить на аудиенцию утром следующего дня.

О чём говорили они – неизвестно. Тайна сия осталось недосягаемой для хроник немецких и летописей московских.

Дело шестое. Жизнь – не вечна. Все под богом ходим

Ночь уже сбрасывала с себя чёрный покров. Иван Молодой остро чувствовал это, хотя очертания предметов, населявших просторную великокняжескую горницу, оставались прежними – одинаково размытыми, неясными и призрачно-безжизненными – в любое время суток. Плотно запертые ставни не пропускали дневной свет, и лишь сиротливая свеча, вернее, то, что от неё осталось, говорила о том, что здесь ещё теплится жизнь.

Иван не выносил яркого света, потому что при нём острее ощущалась вся его немощность. Единственный наследник и правопреемник Великого князя Московского, он и сам не хотел видеть себя беспомощным и перед другими стыдился проявить слабость свою.

Боль в ногах утихала под утро. Это был единственно возможный ориентир во времени, который ещё был доступен ему, словно железной цепью прикованному к постели тяжким недугом. Только тогда он засыпал, но ненадолго, на час, другой; потом опять просыпался от адской боли, распирающей ступни ног изнутри. Боль, обжигающая огнём, подходила к коленям, выворачивая их наизнанку, потом проникала в мышцы голени, вызывая судорогу, и поднимаясь вверх, доходила до бёдер, а, отходя от них, с разбегу вклинивалась в поясницу. С этого момента страшная ломота в ногах, суставах, мышцах длилась весь день и ночь, пока к утру, словно насытившись страданиями несчастного, не отпускала на короткий миг свою жертву.

Сегодня он не смог заснуть и лежал обессиленный, боясь шелохнуться и спровоцировать неосторожным движением новый круговорот нечеловеческих мучений.

– Зачем Господь послал мне такое наказание? – думал он, мысленно восстанавливая в памяти отдельные картинки из прошлой жизни и пытаясь связать их в единое целое.

Вот он десятилетним мальчонкой забился в угол великокняжеских саней во время похода батюшки на Казанское царство. А вот четырнадцатилетним подростком, потом – девятнадцатилетним юношей, сидит на великокняжеском троне, принимая в отсутствие батюшки, занятого походами на Великий Новгород, литовских и персидских послов. Может быть, не нужно было ставить своё имя рядом с отцовским на монетах, отчеканенных на государевом монетном дворе – пытался найти Иван хоть какую-то зацепку, за которую мог быть так наказан судьбой. – Нет, не за это покарал его Господь. Суета сует, тешившая тщеславие тринадцатилетнего мальчишки. Не по своему хотению, но по воле батюшки свершилось деяние сие… Зато в стоянии на Угре он пошёл наперекор отцу и не увёл войска с поля предполагаемой битвы вглубь страны …и отступили золотоордынцы во главе с ханом Ахматом. Так Русь навсегда освободилась от монголо-татарского ига. За это ослушание он наказан? Вряд ли.

Наконец осенило. Как сразу не вспомнил? Был грех, и совсем недавний. Пять лет назад вместе с отцом воевал Тверское княжество, руку на дядю своего, князя Михаила Борисовича, поднял. Слава Богу, успел тот в Литву бежать! Иначе смерти не миновал бы. Перехвачен гонец с тайным письмом: готовил дядя союз с польским королём против батюшки. Сватался за внучку Казимира, а она ему в дочери годится, подбивал подданных своих к измене. Где граница между добром и злом? Какое наказание заслуживает измена? Что лучше – простить или убить? Почему так просто отнять жизнь в наше время? Неужели не стоит она ничего? Но ведь и Каин убил Авеля, и не был наказан. Хотя кто знает, что было на душе у него? Может, терзался всю оставшуюся жизнь? Ведь боль душевная куда сильнее телесной. Уж как тяжело переживал смерть матушки. Иван застонал. Не то от боли, не то от горечи. Изменилась жизнь его с приходом в дом царевны Софьи. Делал всё, как велит сыновий долг: почтение мачехе оказывал, батюшку во всём слушался. А что в ответ? Косые взгляды, наговоры. Даже наследство матушки – ожерелье с каменьями и другие прикрасы – Софья тайком своей племяннице отдала. В Тверь бы уехать. Как никак сделал батюшка его Великим князем Тверским. Так не пускает, возле себя держит, в преемники себе готовит. Неуютно всю жизнь под надзором быть. Может, и не зря Господь болезнь дал. Не его это дело – государством управлять. Так батюшка и тут наперекор судьбе поступил. Вызвал из Венеции лекаря, который обещал за две недели на ноги его поставить. Сказывают, прибыл уже в Москву и сегодня появится во дворце.

Вот почему не спалось Ивану Молодому в это утро. Страшился он перемен, но были они неизбежны.

– Этот сундук поставьте в углу, а этот у окна, – резкий скрипучий голос вывел его из полудрёмы. Говорили на ломбардском наречье, поэтому слов Иван Молодой не разбирал. Маленький человечек, стоящий у двери, ловко раздавал указания слугам. Те суетились, безропотно подчиняясь каждому взмаху его руки. Незнакомец подошёл к окну и настежь распахнул ставни. Сноп яркого света ворвался в горницу, вырывая из полутьмы кровать, где покоился немощный наследник московского трона, сундуки с лекарским скарбом и посреди покоев – громадную печь с каким-то диковинным котлом. Иван прикрыл глаза рукой и этим неосторожным движением открыл дорогу для боли, однако, усилием воли заставил себя рассмотреть незнакомца.

Это был коротышка, одетый в камзол с пышным белым воротом венецианского покроя, кроткие кожаные штаны, белые чулки и чёрные сапожки с серебряными шпорами. Лицо его, похожее на жабье, сплошь состояло из жирных складок, усыпанных многочисленными бородавками.

– Io sono il medico signor Leon, – венецианец галантно поклонился своему будущему пациенту.

– И этому «басурману» я должен вверить свою жизнь, – в последний момент подумал Иван, и, обессилив от боли, впал в беспамятство.

Слуги заморского гостя в испуге прижались к стенам горницы. Но на сеньора Леона всё случившееся, казалось, не произвело никакого впечатления. Он спокойно подошёл к больному и взял его за руку чуть выше запястья.

– Будет жить, – процедил он сквозь зубы и отправился отдыхать.

Вечером по установленному обычаю, Иоанн Васильевич и Курицын сидели за столом, совместными усилиями пытаясь «ухватить судьбу за хвост»: проблем хватало, как семейных, так и государственных.

На этот раз дьяк принёс звёздные таблицы, по которым составил для государя перечень желаемых и нежелаемых действий. Отличительной чертой в характере Иоанна Васильевича была склонность к перемене в настроении в течение дня. Он долго мог выдерживать наставления царственной супруги, но какая-нибудь мелочь выводила его из себя, да так, что он срывался в крик, и любая попытка попавшегося под горячую руку подданного оправдаться только подливала масла в огонь, доводя до неправедного гнева. Курицын, как мог, старался направить неуёмную энергию государя в нужное русло. Благо, Иоанн Васильевич особенную веру испытывал к астрологическим предсказаниям.

– Вот скажи, Фёдор, – обратился он к дьяку, – ты давеча говорил о самовластии души, что человек сам выбирает дорогу, по которой идёт по жизни. А ведь судьба людская зависит от расположения небесных светил. Как вяжется одно и другое?

– Государь, – отвечал Курицын. – Известны случаи, когда сильные мира сего поступали наперекор звёздам и добивались успеха. Но это не говорит о том, что они не прислушивались к мнению звездочётов. Положение дел вынуждало их принимать решительные меры, ибо промедление приводило к ещё худшему. Даже Великий Александр, царь Македонский, не приступал к битве, пока не выслушивал оракула или не делал предсказания по внутренностям животного или каким-нибудь другим способом.

– Что звёзды сулят моему сыну? – задал Иоанн Васильевич давно ожидаемый Курицыным вопрос.

Дьяк надолго замолчал, глядя в таблицы.

– В каком году родился Иван Иванович? – уточнил он.

– В 6968 году от сотворения мира.

– А в каком месяце, в марте?

– 15 февраля, – государь задумался и предался воспоминаниям. – Как сейчас помню, жёнка моя, Мария Борисовна, хворала, едва не померла, царствие ей небесное!

Курицын озаботился мыслями.

– Ну что ты, не молчи, – торопил его Иоанн Васильевич, заподозрив неладное.

– Тяжёлое время для наследника трона, – ответил Курицын. – Он между небом и землёй. Если не призовёт Господь на небо, жить будет долго.

– Вот как! – Иоанн Васильевич насупился. – Значит, всего ожидать можно. А что скажешь о лекаре венецианском? Поможет Леон?

– Что скажу? – Курицын смотрел в широко открытые глаза Великого князя. – Лучше бы ты Скарию пригласил из Кафы. Он много трав и снадобий употребляет, которые и у нас произрастают. А к латинянам нет у меня доверия. Вот и Леон привёз какие-то склянки, прижигал Ивану ноги, да так, что тот криком кричал.

– Откуда знаешь про склянки? – Иоанн Васильевич смотрел на Курицына холодным взором. – Ты же не был в покоях Ивана.

– Жена его, Елена, сказывала, – потупил взор Курицын. – Тоже просила на звёзды посмотреть.

– Ладно, поговорю с этим лекарем в последний раз. Пусть поклянётся, что вылечит, или выгоню вон, – сказал Иоанн Васильевич, отпуская Курицына.

С разговором государь не стал затягивать, и венецианский лекарь, который ввиду важности лечения был помещён в великокняжеском дворце, тотчас предстал пред его очами. Переводчиком был Юрий Траханиот, знаток ломбардского наречия.

К великому сожалению, венецианец не мог знать об отношении к врачам в далёкой Московии, где лекарю отводилось самое низкое место в системе человеческого бытия. Лечить больного можно было по-разному… и было это небезопасно для врачующего.

Первый, самый действенный способ – исцеление заклинанием – уже был опробован на Иване Молодом при первых признаках болезни. Любимец государя, протопоп Алексей, просил принести воды чистой и ненапитой, опускал в ту воду крест над главой болящего, отгонял болезнь-лихоманку, заклиная её святым мучеником Сисимием, предтечею Иоанном и четырьмя евангелистами.

Потом обратились к одному деду-травнику, привезенному из можайских лесов. Дед Матвей не был знахарем-язычником, полагавшимся на колдовские силы, а являл пример доброго христианина, что большая редкость для его собратьев-знахарей, потому и остановили на нём выбор свой. Когда дед травы собирал, то просил благословения у Господа и у матери – сырой земли, ибо от земли – трава, а от Бога – лекарство. Но, видать, болезнь крепка была. Не помогли мази и настойки дедовы. Счастье его, что с миром отпустили.

Наконец сам Иван Молодой посчитал внезапный недуг свой вмешательством злых сил, каких именно, не сказывал, но зато просил отвести себя, поскольку для самостоятельного хождения уже слаб стал ногами, в Успенский собор, где прикладывался больными местами к святым мощам. Исцеления не последовало.

Теперь наступил черёд крайнего, наименее выигрышного, действа, участником которого суждено было стать лекарю Леону, которого по поручению государя привезли из Италии два грека, прижившиеся при дворе царевны Софьи. Не думал сеньор Леон, знавший на родине, как каждый лекарь в италийских городах, почёт и уважение, что великая опасность может ожидать его в Москве, что само слово «врач» берёт начало от «врать», «ворчать», деяний суто присущих колдунам-заклинателям, личностям опасным для каждого доброго христианина.

Потому и не стал Иоанн Васильевич долго разговаривать с венецианцем.

– Берёшься лечить? – только и спросил.

– Берусь, – ответил лекарь Леон.

– А вылечить сможешь? – уточнил государь.

– Головой своей ручаюсь, – ответил самонадеянный сеньор венецианец.

– Ну, смотри, – предупредил Иоанн Васильевич.

Каждое утро Елена, жена Ивана Молодого, приходила в горницу к мужу справиться о его здоровье. Никак в толк взять не могла, как быстро болезнь скрутила его, молодого, здорового. Писала батюшке в княжество молдавское, просила докторов прислать, да не успели они приехать. А помогли бы? В этом она не уверена. Батюшка отвечал, что могли недруги зелье подлить – тут лекари силы не имеют. Где-то в душе чувствовала Елена, что без царевны Софьи дело не обошлось – уж больно та пеклась о старшем сыне Василии. И Курицын сказывал, что с ранних лет готовит его Софья к великому княжению. Вспомнил дьяк про разговор в светлице царевны, куда пригласили его, чтобы испытать вопросами о вере. Не скрываясь, говорила Софья о великом предназначении Василия, думала, не поймёт дьяк. Значит, Иван Молодой поперек дороги ей стоял. Судьба, что у Софьи, что у Елены – одна. Чужеземки они в Московии. У кого сил больше, та и выстоит. Но у Софьи свой двор, греки её окружают. А где Елене поддержку искать? Связи с родиной никакой, далеко Молдавия. На себя одна надежда.

Решила Елена за лечением мужа следить. Если что с ним случится, не выстоять ей с малым сыном на руках.

Каждый день наблюдала Елена одну и ту же картину. Слуги лекаря Леона растапливали стоящую посреди горницы печь, опускали в котёл стеклянные банки и доводили воду до кипения. Но весёлый огонёк и сухое потрескивание поленьев, так радующие душу любого русского человека, были не в радость ни ей, ни несчастному Ивану. Уж больно мучился муж, когда склянки с горячей водой к ногам приставляли. Но ломоту в ногах, которую «камчугою» звали, так в Московии и лечили. Тут подвоха не было.

Готовил Леон и зелье для питья, так Елена велела слуге своему пробовать из чаши перед тем, как Иван пить будет. Так каждый раз и делали. Если зелье без отравы, слуге хуже не будет, – думала Елена, – здоровья не убавится, а, может, даже прибавится от трав полезных. А если что не так, Бог простит предосторожность её. Процедура, по её мнению, нужная. Лекарь Леон не противился недоверию её, значит, уверен был в своём деле. Еду, которой кормили Ивана, Елена тоже проверять велела, но боялась, что поздно уже. Чья рука поднесла отраву мужу и когда? Поделиться своими опасениями было не с кем, да и опасно было о таком деле вслух говорить.

Ивану Молодому ещё тревожнее было, но вида не подавал. Одно неприятно было – яркий свет, при котором видел немощные ноги свои. Они распухали с каждым днём всё более. Вспомнил матушку, Марию Борисовну, она перед смертью распухла так, что в платье не входила. Сказывают, носила служанка матушкин пояс к знахарям. Но поздно уже было, ничего не помогло, померла, царствие ей небесное. Кто отравил, так и не выяснили.

– Береги сына, – говорил Иван Елене, сидевшей у его изголовия. – По завету отцов наших, если я уйду, он все права на трон имеет.

– Что ты, что ты, Иван! Чай, покинуть меня решил? – запричитала черноокая красавица-жена. Не зря её в народе Еленой Прекрасной прозвали. Ох, как хороша была! Были бы поэты при государе московском, и те не смогли бы её портрет описать. А о художниках и слова нет. На иконах по цареградской традиции, если и изобразили бы великокняжескую семью, то холодный бы портрет вышел. Как взор южный горящий молдавский передать? Рука у иконописца не поднимется грех на душу брать. Не святое это дело – мирян изображать.

– Устал я, – прошептал Иван. Речь свою он продолжил коротко. Видно, и говорить ему было тяжело. – Хватит с меня мучений. Позови отца Алексея, исповедаться хочу. Сейчас лекарь придёт. Ты попроси его подождать, пока с отцом Алексеем потолкую.

Воля больного – закон для любящей жены. Кликнули Алексея. Благо, место служения его, Успенский собор, недалеко от дворца расположено. Елена осталась в горнице, к окну подошла, молча смотрела в даль невидящим взором. Что говорил её Иван, не было слышно ей, слишком тих был его голос. А вот слова священника можно было разобрать, они и врезались в память.

– Что есть болезнь? – говорил отец Алексей, положив руку на голову исповедующемуся. – Посланное Богом предупреждение, наказание, испытание или же спасительное искупление? Не знаем мы. В нужное время каждый для себя понимает это по-своему. Пробил час, и ты понял. Главное, что простил обидчиков своих. И ты прощён будешь за грехи свои. Аминь!

Отец Алексей посидел какое-то время рядом с болящим. Потом прислушался к его дыханию и закрыл рукой глаза его.

– Я не верю! – закричала Елена. – Лекаря, позовите лекаря!

Вбежал испуганный Леон. Он подошёл к постели и взял руку больного.

– Не может быть, – лепетал венецианец растерянно. – От ломоты в ногах не умирают. Я всё делал верно. Этого не может быть…

Елена пронзительно закричала. От крика её, словно от взрыва небесного светила, содрогнулось пространство в горнице, всколыхнуло огонь в печке, разожжённой слугами Леона, захлопнуло ставни, или это она сама закрыла их, навсегда прощаясь с мужем. Горница погрузилась во тьму. Лишь поленья в чугунной венецианской печи светились, как казалось ей, адским пламенем.

Что уготовит ей судьба? Какое будущее ожидает сына Дмитрия? Об этом могли сказать только звёзды, и Елена намерена была узнать об их приговоре у Курицына, единственного человека в Великом княжестве Московском, которому она доверяла.

В условленный час у Фёдора Васильевича собирались старые приятели. Но в числе постоянных участников собраний глазастый Мартынка усмотрел новую фигуру. Это был невысокого роста широколицый и курносый парень лет двадцати пяти, нарядно одетый, но одежда его несколько отличалась от одеяний, принятых в Московском княжестве. Его скуфья выглядела покороче, чем обычно бывает у москвичей, рукава и ворот её были оторочены овчиной, а грудь снизу доверху украшало две широкие полосы с чудным цветным орнаментом. Ещё одно выделяло его среди остальных – большое пятно на левой щеке. Но оно никак не портило его полное лицо, а, наоборот, вызывало пристальное внимание и уважение, как к человеку, отмеченному особым знаком свыше.

– Фёдор Васильевич! – Мартынка указал глазами на новичка, примостившегося на лавке в глубине горницы – за столом уже не всем хватало места.

– Где-то я его видел, – произнёс Курицын в раздумии. Он ещё раз пристально взглянул на незнакомца и даже один раз прошёлся рядом, бросив мимоходом проницательный взгляд. – Знаешь, Мартынка, – продолжил он, вернувшись на прежнее место. – Незнакомец разодет, как петух. Если бы боялся привлечь взор наш, оделся бы поскромнее. И это пятно на щеке делает его слишком заметным. Хотя, бережёного – Бог бережёт. Проверь, на всяк случай.

Мартынка быстрым шагом подошёл к молодцу. Тот, понимая, что предстоит разговор, поднялся со скамьи.

– Ты кто такой будешь? – спросил Мартынка в лоб без всякой подготовки. – Раньше тебя не видывали здесь.

– Я слуга Елены Волошанки, – ответил молодец, переминаясь с ноги на ногу.

– А почему не подошёл к хозяину моему? Али не знаешь государева дьяка? – продолжал Мартынка свой пристрастный расспрос.

– Как не знать, – ответил парень. – Часто вижу его на государевом дворе. Знаю, что важная персона, да госпожа моя просила вести себя скромно, внимания не привлекать и поговорить с Фёдором Васильевичем тихо и незаметно, чтоб никто не увидал.

– А почём мне знать, что служишь Елене Волшанке? – Мартынке требовались доказательства. – Скажи, что-нибудь по-волошски.

– А что сказать? – растерялся парень.

– Ну, к примеру, скажи «здравствуй».

– Буна зиуа!

– Так, хорошо, – Мартынка удовлетворённо хлопнул парня по спине.

Тот вежливо улыбнулся в ответ.

– Но этого мало, – слуга Курицына держал себя почище пристава судебного. – Теперь представь, что я девушка и скажи: «твои глаза прекрасны».

– Ну, ещё чего, – рассердился парень. – Я и девице своей боюсь такое сказать.

– Тогда я вызову стрельцов из великокняжеских палат, – пригрозил Мартынка, хорошо, знавший, помимо венгерского, латинский, ломбардский и волошский языки.

– Окь думне воастре фоарте фрумоасе, – выпалил молодец и густо покраснел.

– Вот теперь вижу, что ты из Валахии, – рассмеялся Мартынка. – Там все парни робки на слова с девицами. Зато чуть что, на сеновал спешат затащить.

Сейчас сиди да помалкивай. Как все разойдутся, сведу тебя с господином моим.

Разговор Мартынки с посланцем Елены не привлёк внимания никого из гостей. Они собирались медленно, заходили в палаты Курицына не так шумно и весело, как всегда, шли без шуток и смеха, смиренно опускались на лавки, сидели тихо, опустив головы, и едва слышно перешёптывались меж собой. Последним зашёл отец Алексей, обычный зачинщик всех бесед. В отличие от прежних встреч, он сидел молча, подперев ладонями голову, как будто боясь уронить её вниз.

– Об Иване Молодом слыхали? – первым нарушил затянувшееся молчание княжич Василий Патрикеев, самый молодой и, наверное, самый знатный участник курицынских вечерниц. Ему едва стукнуло двадцать, но был он очень смышленым молодцем и, подавая большие виды на дипломатическом поприще, слыл самым любимым подвижником Фёдора Васильевича.

– Слыхали, слыхали, – за всех ответил протопоп Дионисий. – Сморил его врач неумелый, гореть ему в аду. Утрата сия невосполнима, лишились мы достойного наследника трона.

– Да нет, дело здесь не в лекаре, – молвил купец Зубов. – Лекаря из латинских стран нарочно привезли, чтобы правду сокрыть. Он ни бельмеса в наших болячках не смыслит, у них там другие болезни в ходу. А правда в том, что отравили его.

– Кто же отравитель? – полюбопытствовал Иван Чёрный. Он, как переписчик любимых книг Великого князя, ближе всех был ко двору Иоанна Васильевича и, наверняка, больше других присутствующих знал о тайных делах, вершившихся за кремлёвскими стенами.

– Кто, кто? – замялся Зубов. – Откуда мне знать. В народе говорят, царевна Софья отравительница, но я этому не верю.

– Так зачем напраслину возводить, – выкрикнул махонький дьячок, сидевший рядом с отцом Алексеем. – Вот батюшка, – он кивнул на соседа, – знает. Исповедь у несчастного принимал.

– Цыть, сатана, – прикрикнул на дьячка отец Алексей, – кто за язык тянул? Гореть тебе в аду вместе с геенной огненной.

– Прости, батюшка., cам не знаю, куда несёт меня язык мой, – дьячок испуганно перекрестился.

– Нет, нет. Софья как раз имеет интерес, – вступил Василий.

Курицын тут же с силой дёрнул его за рукав, пытаясь остановить, но тот продолжал.

– Царевна спит и во сне видит сына своего Василия на троне.

– А что скажет отец Алексей? – купец Зубов внимательным взором окинул согбенную фигуру протопопа Успенского собора. – Что Иван Молодой говорил на смертном одре?

– Что говорил, то тайна исповеди. Я даже государю под пытками не отвечу, – ответил отец Алексей решительно. – Знаю одно. Теребить имя несчастного, принявшего мученическую смерть, негоже.

– Я согласен с батюшкой, – наконец, вступил в разговор Курицын. – Помянем Ивана Молодого добрым словом. Был он тихим, послушным сыном, любящим мужем и отцом. Но в решительные минуты для государства нашего мог проявить характер и волю. О добрых делах его мы ещё будем много вспоминать, а сейчас переменим тему разговора, поговорим о делах насущных. Государь наш Великий князь Иоанн Васильевич, слава Богу, в добром здравии, и нестар ещё, так что вопрос о наследнике перед ним не стоит. А если бы и стоял, то имеет государь сына Василия от второго брака и внука Дмитрия. Вопрос в другом. Священнослужители наши позволяют себе рассуждать, каким должен быть Великий князь наш государь. Грозятся лишить его своего благословения, если, не дай Бог, не будет он для них пригож. Вот что говорит архимандрит Иосиф Волоцкий:

«Царь, слуга Божий, даёт человеку и казнь, и милость. Но, если царствуя, он имеет скверные страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, и хуже всего, неверие и хулу, таковый царь не Божий слуга, но дьявол, не царь, но мучитель».

– Прости, Фёдор, – вмешался Иван Волк Курицын. – Это слова не Иосифа Волоцкого, а Иоанна Дамаскина. Из-за скудоумия своего Иосиф крадёт слова святых отцов, учителей наших, выдавая их за свои.

– Ты берёшься доказать это? – спросил Курицын.

– Да, – твёрдо произнёс Курицын – младший. – Составляя Кормчую книгу «Мерило праведное», я перечитал книги отцов церкви Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста и Иоанна Дамаскина. То, что приписал себе Иосиф Волоцкий, слова из 3-й и 4-й «Книг богословия» Иоанна Дамаскина.

– Ну вот, – рассмеялся Фёдор Курицын. – Как эти «грамотеи» могут указывать Великому князю, каким он должен быть, когда у них своего ума нет. Дай им лишнюю деревеньку, и они будут самого дьявола превозносить до небес.

Все засмеялись.

– Боятся церковники, что Великий князь, наш государь будет вершить суд правый, – продолжил Иван-Волк Курицын. – Что будет одинаково справедлив ко всем: и к богатому боярину, и к служилому дьяку, и к купцу, и к иноку, и к сироте, и к вдове, и к нищему, и к убогому. А они хотели бы стоять над ним, быть выше его. Когда судишь других, нужно иметь страх Божий и целомудрие. Иерархи наши не имеют ни того, ни другого. Потому отстаивают старые законы Цареградские, которые ещё при цесарях Юстиниане и Исааке Комнине составлены были. Защищают они сребролюбие и мздоимство церкви. Что говорить, если Владыка наш при поставлении на митрополию должен мзду платить Патриарху Константинопольскому.

– Нет справедливости и правды, – зароптали остальные.

– Расскажи, Иван, о Кормчей книге, – попросил Фёдор Курицын.

– Расскажи, расскажи, – поддержали все собравшиеся.

Говорили допоздна, а когда спорщики разошлись, Мартынка подвёл к Фёдору Васильевичу посланца Елены Волшанки, вдовы Ивана Молодого. О чём они говорили, неизвестно.

На следующий день, ближе к вечеру, Великий князь призвал к себе Курицына.

Дьяк ожидал, что после утраты сына государь изволит беседовать с ним в горнице, но был принят венценосцем в тронном зале, где Великий князь отдавал наказы и принимал гостей. Боясь поднять глаза, подходил дьяк к господину своему. Иоанн Васильевич был на удивление спокоен.

– Бог дал, Бог взял, – тихо произнёс государь в ответ на слова соболезнования и, помолчав, добавил, – ты скажи, Фёдор, не говорил ли чего отец Алексей об исповеди сына моего.

– Нет, ничего, – ответил Курицын.

– Ты подумай, может, невзначай, Софью мою поминал.

Курицын поймал на себе подозрительный взгляд государя.

– Нет, ничего такого не было, – ответил он уверенно.

– Ну, ступай.

Через час привели попа Алексея.

– Почему Иван призвал на исповедь тебя, отец Алексей, а не духовника нашего? – Иоанн Васильевич смотрел строго, да так, что протопоп Алексей внутренне содрогнулся. Видимо, старые дружеские беседы, что проходили меж ними последние годы, были начисто забыты.

– Сие только Богу ведомо, государь.

– А что ты мне поведаешь об исповеди?

– Ничего.

– А если я тебя просить стану.

– Тайна сия велика.

– А если пытать тебя велю?

– Унесу в могилу.

Ну что ж, видать, там тебе и место, – рассердился Иоанн Васильевич, и, топнув ногой, велел вывести отца Алексея за дверь.

По прошествии сорока дней по кончине Ивана Молодого несчастного лекаря Леона вывезли на Болванку, что на Яузе реке, и прилюдно отрубили голову. Глашатай объявил, что за отравление наследника государева. Двумя днями позже в своей опочивальне умер отец Алексей. От чего, никто не знал, ни жена, ни дети. Отец Денис сказал на отпевании, что скончался он по старости лет. С Дрогомиловского кладбища шли молча, как будто нечего было вспомнить о покойнике.

А на следующий день жизнь закрутилась, завертелась, вовлекая московитов в новые дела, так что и подумать о событиях недавних недосуг было. Утром Курицына ждал посланец из Ливонии, который сообщал о прибытии в Ревель корабля с немецким послом. Видели его в Ревельском магистрате вместе с Юрием Траханиотом, где оба занимались выпиской разрешения на въезд в Московию.

Доктор Георг фон Турн – так звали посла – магистр философии, теологии и филологии, был не в меру озабочен. Ещё на палубе корабля, отправившегося в плаванье из Любека в начале июня, обдуваемый холодными балтийскими ветрами, он ворошил в памяти слова короля Максимилиана.

«Главное, Гер фон Турн», – наставлял король посла, – «добейтесь от Великого князя такого договора, который бы был нам более выгоден, чем московитам. Московский властитель должен оказать моему королевскому высочеству помощь в возвращении истинного и праведного моего отечества и наследия – Королевства Венгерского. Противники мои – король чешский Владислав, его отец, польский король Казимир, и любой другой из оставшихся сыновей Казимира – Александр или Сигизмунд – если он будет претендовать на венгерскую корону, то ли под предлогом, что зван на трон венгерскими князьями, то ли по своему уразумению. В любом из этих случаев Великий князь должен держать брань на короля польского или его сыновей и вести с ними войну до тех пор, пока не исправит дело по его, Великого князя, доброму усмотрению и к моему полному удовлетворению. Мы же ничего Великому князю московскому не должны обещать и никакой помощи не должны оказывать…»

Вёз фон Турн и образчик договора, написанный рукой короля. Его надлежало утвердить и скрепить золотой печатью Великого князя.

Трудности посол предвидел большие, так как ещё от рыцаря фон Поппеля наслышан был о величии и могуществе государя всея Руси. Как убедить Иоанна подписать договор, где у одной стороны были бы серьёзные обязательства, а у другой – вовсе никаких? Тут следовало поразмыслить. Чем и был отягощён учёный доктор фон Турн, рассеянно внимавший попутчику своему – учёному греку Юрию Траханиоту, верному слуге двух господ, Великого князя Иоанна Васильевича и супруги его царевны Софьи.

А Юрий Траханиот предлагал дела интересные. В Новгороде Великом советовал немцу увидеться с Владыкой Геннадием, архиепископом Новгородским, в Москве после встречи с государем обязательно нанести визит царевне цареградской Софье, которую государь уважает и слушает. А с государевым дьяком Курицыным, упреждал грек, вести себя нужно осторожно – тот сильное влияние на Иоанна Васильевича имеет.

В Москве приняли Делатора, так мы будем теперь называть фон Турна, более тепло, чем фон Поппеля, которого бояре именовали не иначе, как прелестником, т. е. обманщиком. Простим московитам некоторую доверчивость и простодушность, а также слабость в языкознании, которые, впрочем, объяснялись довольно просто. Первое. Что касается имени. Делатором посла называли потому, что Юрий Траханиот в ответном слове императору Фридриху и королю Максимилиану называл фон Турна на ломбардском языке «де ла Торе». Спутникам Траханиота послышалось «Делатор», так с их лёгкой руки это имя и закрепилось в русских документах и летописных сводах. Второе. Пышность, торжественность приёмов и более серьёзное отношение к новому германскому послу было вызвано тем, что «Делатор – фон Турн» держался скромно, но с достоинством, с первого взгляда вызывая всеобщее уважение – опять же, бояре сравнивали его с фон Поппелем, отчего новый посол много выигрывал.