Текст книги "Петербургский изгнанник. Книга первая"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Разговор о Ползунове оборвался. Александру Николаевичу хотелось услышать ещё какие-нибудь подробности о русском механикусе, а какие – он и сам не знал. Имя Ползунова запало ему в душу, сделалось для него теперь близким и понятным. Он вспомнил бумаги о Семёне Ремезове, показанные ему архивариусом Резановым, и снова подумал о том, как богата русская земля талантливыми людьми. «Дать бы расцвесть их гению в полную меру, каких бы больших дел, полезных отечеству, натворили они».

Молчавший до сих пор флегматик Бахтин прервал его размышления.

– Господа, с вашего разрешения, я прочту стихи.

Панкратий Платонович, ценивший в Бахтине умение отзываться злободневной стихотворной строчкой, поддержал его:

– Читай, Иван Иванович.

Бахтин взглянул на Радищева. Ему очень важно было получить одобрение этого смелого человека, необычного петербургского гостя. По долгу службы ему было известно больше, чем всем присутствующим здесь. Александр Николаевич казался Бахтину необычным человеком, с самоотверженной душой. Он считал, что смелость Радищева достойна похвалы и признания потомков. Ещё в театре Бахтин прочёл, на его волевом лице, кроме пережитого страдания, несломленную волю и решимость. «Таким и должен быть автор, написавший дерзновенную книгу», – подумал Бахтин.

Радищев чувствовал на себе взгляд Бахтина. Вместо кивка, которого тот ожидал, как сигнала, Александр Николаевич приветливо улыбнулся и повторил Сумароков скую фразу:

– Читайте, Иван Иванович.

Бахтин торопливо вышел на средину зала. Он вскинул голову с вздрогнувшим, как султанчик, хохолком. Волна кружев и белая пена жабо, в котором потонула шея до подбородка, делали лицо Ивана Ивановича немного смешным. Он важно закинул руку за спину и артистически начал:

 
Ты властен дни пресечь;
Но вспомни, что имеем
Мы в сердце судию, которого ничем
Не ублажишь, омыв в крови невинной руки;
Знай, смерть моя тебе готовит в жизни муки…
 

Он читал стихи о некоем господине Юзбеке и его рабе. Александру Николаевичу представился этот Юзбек в жизни, вознамерившийся казнить раба. Радищеву нравилось, что Бахтин говорил хорошими, тёплыми словами, поднимающими человеческие достоинства раба. Радищеву хотелось сказать: «Рабы не только рассуждают, но и действуют. Они восстают…», но он продолжал слушать. Раб умно убеждал, и господин осознал свой мерзостный поступок.

 
Живи, рабу он рек, и не
          страшись ни мало.
Мне мнится, слышу я, что сам
          гласит творец:
Злодейства где начало,
Блаженству тут конец.
 

– В жызны маленько не так, – неожиданно вставил Апля Маметов. Александр Николаевич приметил, что, сидя в стороне и занятый как бы самим собой, он жадно вбирал в себя то, что говорили другие.

– Господын пока господин, раб есть раб…

Нахмуренные густые брови Радищева приподнялась. Он одобрительно кивнул, тряхнув серебром своих седин. Бахтин этот добрый знак принял на свой счёт. Апля Маметов, к которому адресовался кивок, совсем его не заметил; он свесил над карточным столом бритую голову в чёрной тюбетейке, расшитой белыми нитками, и, казалось, дремал.

Место Бахтина занял хозяин дома. Панкратий Платонович объявил:

– Две строфы из оды «На гордость»…

– Нельзя ли сбавить наполовину, – пошутил Пушкин, – а то Апля захрапыт тыгром!

– Чытай больше, моя голова думает лучше…

Панкратий Сумароков стал читать задушевно и просто. Он не декламировал, как Бахтин, а словно обращался к кому-то, убеждая и разъясняя ему важное и неизбежное, взывая посмотреть вокруг себя и угрожая силой, которая вновь могла подняться и могучей волной своей смыть на пути ненавистное и причиняющее в жизни лишь горечи и обиды.

 
Вельможа, злом сим заражённый,
Рыданью страждущих внемли!
Воспомни, смертный ослеплённый,
Что ты такая ж горсть земли!
Смеёшься ты, а брат твой стонет.
Ты в роскоши, в слезах он тонет,
Ты в щастии, а он в бедах..
Страшись!.. Приходит время грозно.
Спеши спасать себя от бед!
Раскаяние будет поздно,
Как смертная коса сверкнёт.
Сверкнет! И дух твой вострепещет.
 

Эти мотивы были очень знакомы Александру Николаевичу. Они воскрешали перед ним славные дела Емельяна Пугачёва. Слушая Панкратия Платоновича, он словно видел себя то едущим в родное аблязовское имение, в ту тревожную годину, то склонённым над своей книгой, когда писались строчки, проникнутые любовью и уважением к народным смутьянам, то в Петропавловской крепости перед Шешковским, усмотревшим в нём бунтовщика, хуже Пугачёва, наконец, здесь в кругу новых друзей, напоминавших ему о том, что всё это было, всё это он пережил, перечувствовал, перестрадал сам. Радищев от души радовался, что муза сибирских друзей была близка их общему делу.

А Сумароков читал с подкупающей слушателей сердечной простотой и доходчивостью.

 
О вы! Сердца ожесточенны,
Да устрашит пример вас сей!
На то ль вы счастьем вознесенны,
На верх достоинств и честей,
Чтоб вы злочастных презирали,
И чтобы грубо отвергали
К вам прибегающих в слезах?
Вы сильны и велики ныне;
Но коль угодно то судьбине,
Заутра превратитесь в прах!
 

Сумароков кончил читать, а Радищев всё ещё слышал, как призывно звучал его голос.

– Сердце щыплет…

– На то стихи, Апля, – заметил Пушкин и осторожно намекнул: – Не хватит ли духовной пищи, господа?

Панкратий Платонович виновато встрепенулся.

– Ты прав, Михаил Алексеевич. Не мешает и нам проводить масленицу.

И все как-то сразу оживились, разговор резко переменился.

Апля Маметов встряхнул головой, привстал из-за карточного столика, и полное лицо его расплылось в довольной улыбке. Он стал потирать пухленькие, как у барыньки, руки.

– Лука, Лука Демьянович, услади, дорогой…

На голос Панкратия Платоновича в дверях появился старенький лакей, и круглый стол был мгновенно накрыт. Друзья уселись.

– Нет более счастливой минуты в жизни, как поднимать бокал за дружбу, – произнёс Пушкин.

– Я почитаю счастливой минутой, – отпарировал Радищев, – ту, когда потомки наши не будут свидетелями посрамления себе подобных во всех странах земли…

– Э-э, дорогой Александр Николаевич, вы забегаете вперёд… – протянул Пушкин, – это высокая материя. А я вот вижу, как млеко Бахуса дышит блаженством, душу мою услаждающим…

Пушкин лукаво прищурился и посмотрел загоревшимися глазами на гранёный стаканчик.

– Ну?!

Приятно звякнул хрусталь.

– Люблю всё земное, даже Ивана Ивановича во всём иноземном, – осушив одним глотком содержимое стаканчика, пошутил Пушкин.

Хохолок Бахтина затрясся. Апля Маметов укоризненно сказал:

– Он павлын…

Все громко рассмеялись этому неожиданному сравнению пышного наряда Ивана Ивановича с царственной птицей. Бахтин почувствовал себя совсем неловко. Александру Николаевичу сделалось немного жаль тобольского поэта.

– Нет ничего краше русского платья, – с мягким добродушием проговорил Радищев. – Выпьемте за всё русское – за ум, красоту, за дух наших соотечественников, как Ремезова, Ползунова, Кулибина, странствователя по Бухарии Ефремова…

– Замечательно! – восторженно проговорил Бахтин и добавил: – И за нашего необычного столичного гостя!

Встреча друзей затянулась. Они вдоволь шутили, смеялись и свободно говорили, кто о чём думал, что каждого больше всего волновало. Судьба словно пошла им навстречу и свела их, разных людей, в тесный кружок, чтобы они глубже познали друг друга и тем скрасили свою жизнь в изгнании.

Весёлые, растроганные, они проводили благодарного им Радищева до гостиницы и расстались довольные вечером, проведённым у Панкратия Платоновича Сумарокова.

3

Миновал февраль. Подкрался март – первый месяц весны. Зазвенела капель. На пригорках стал таять снег. Повеяло запахами земли, обнажённой и пригретой солнцем. На крышах ворковали голуби, в дружные стайки собирались воробьи.

Ранняя весна тревожила Радищева. Снег быстро садился. Заметно темнели дороги. Санный путь портился. Ещё из Перми, пользуясь любезностью губернатора Волкова, Александр Николаевич переслал письмо Воронцову. Он просил графа сделать «утешительное удовольствие» – видеть на месте своего пребывания кого-либо из семейства. Свою просьбу Радищев повторил и из Тобольска. Он верил, что Воронцов откликнется на его просьбу и посодействует кому-нибудь из родных навестить его. Не получая ответа, Радищев, охваченный беспокойством, терял надежду на встречу с родными и закручинился.

Степан с Настасьей тоже пригорюнились. Они поочерёдно подходили к окну, всматривались в каждый возок, спускающийся к Иртышу. Но возки, перемахнув реку, терялись в городских улицах или проезжали мимо гостиницы. Вечерами слуги сидели на крыльце, переговаривались и глядели вдаль. Гасла заря, в небе зажигалась ранняя звезда-вечерница, а они всё ждали.

– Не стряслась ли беда с господами, – рассуждал Степан.

– Ямские сказывают, разбойники шалят на Урал-камне, – говорила жена и качала головой.

– Тьфу, баба, не болтай зря! – обрывал Настасью Степан. – Ямские брешут…

На крыльцо выходил Александр Николаевич. Он молчаливо подсаживался к Степану с Настасьей. Слуги повторяли свои сомнения. Ему становилось легче от того, что он томился не один.

Но вот однажды, когда никого из них не было на крыльце, к гостинице подкатил крытый возок. Взмыленные кони резко остановились, и, словно по команде, смолкли под дугой колокольчики. Александр Николаевич сидел в своей комнатке за книгой, Настасья была занята на кухне, а Степан ещё не возвратился от соседки-молочницы.

Александр Николаевич подскочил к окну. Возле возка стоял мужчина в серых валенках, енотовой шапке и оправлял воротник добротной шубы.

– Пётр!

Радищев второпях накинул пальто и выбежал на крыльцо.

– Пётр!

– Вот и свиделись, – проговорил тот и принял старшего брата в объятия.

А из возка уже кричали нетерпеливые детские голоса:

– Папенька, родной!

Александр Николаевич обнимал детей.

Александр Николаевич бросился к детям.

– Катенька, Павлуша, дорогие мои крошки…

Елизавета Васильевна, наблюдая за встречей Радищева с братом и детьми, сидела в возке. Слёзы непрошенно блеснули на её ресницах. Счастливая, она взяла из лисьей муфты голубенький платок и смахнула их. Рубановская ждала, когда у Александра Николаевича схлынет первый порыв нежности к детям, и в то же время радовалась бурному проявлению его отцовских чувств.

– Лизанька! Елизавета Васильевна! – оторвавшись от детей, промолвил Александр Николаевич и, порывисто обхватив её, трижды припал горячим поцелуем к её щекам. Радищев помог Елизавете Васильевне выбраться из возка и почти поднял её на своих, вдруг окрепших, сильных руках. Павлик с Катюшей уже громко смеялись и что-то лепетали, появившимся на крыльце, Степану с Настасьей.

– С приездом! – в один голос проговорили они, вытирая катившиеся по лицу слёзы.

– Не хочешь, а они льются ручьём, – виновато оправдывался Степан, здороваясь с господами.

А возле ямщицкого облучка стояла в нерешительности, никем не замеченная, Дуняша. Застенчиво молчаливая и тоже плачущая от чужого счастья, она смотрела на всё это чуть тоскливо и грустно.

– Дуняша! – позвала Рубановская, вспомнив о ней. – Дуняша!

Дуняша несмело вышла из-за возка и, спокойно смотря на удивлённого Радищева, поздоровалась с ним.

– Дуняша здесь?! – проговорил он, обращаясь не то к свояченице, не то к девушке, и обнял её.

– Дуняша, ты хотела, ведь замуж? – сказал Радищев, припомнив то, о чём писал в своём завещании.

Она сконфузилась.

– Вы скажете, Александр Николаевич…

Он пошутил:

– Ничего, жениха и здесь найдём.

Вскоре все сидели за небольшим столом в комнате Радищева, пили горячий чай и задушевно беседовали. Александр Николаевич пристально всматривался в родные ему лица. Изменились, Катя и Павлик вытянулись, подросли за время разлуки. Глаза их не по-детски озабочены и печальны. Радищев подумал, не он ли виноват, что заронил в детские души частицу своего большого горя.

Елизавета Васильевна за хозяйку дома сидела возле самовара. Она часто поглядывала на Александра Николаевича, стараясь понять его мысли, уловить происшедшие в нём перемены. Он выглядел теперь свежее, чем в их последнюю встречу в Петропавловской крепости. «Видно, в сердце его улеглось горе, и он смирился со своей участью?» – подумала она, продолжая наблюдать за выражением лица Радищева. Она отметила, что глаза его менее печальны, чем были раньше, а движения его стали более уравновешенными и спокойными, и это радовало её.

Пётр Николаевич говорил о делах коммерц-коллегии, о заботливости Александра Романовича Воронцова, объявившего, что будет содействовать семье Радищева, поможет содержать его как в пути, так и в Илимске. Он говорил и о сборах в Тобольск.

– Батюшка, прежде чем решиться пустить детей с Елизаветой Васильевной, писал графу Александру Романовичу. И просил его совета. Батюшка высказывал мысль – подать о тебе просьбу его светлости князю Григорию Александровичу.

– Потёмкину?

– Граф Александр Романович отсоветовал и одобрил желание Елизаветы Васильевны поехать к тебе с малыми детьми. Батюшка послал меня проводить их… Старшие твои направлены с братом Степаном Николаевичем к нему в Архангельск.

Угрюмый и замкнутый с детства, Пётр Николаевич не был схож с братом. Александр Николаевич своими чёрными глазами, скрытыми под дугообразными, густыми и подвижными бровями, резко отличался по внешнему виду от братьев. Говорили, что он больше походил на смуглолицего деда Афанасия Прокопьевича, служившего в одном из бывших «потешных» полков при Петре Первом. Наоборот, Пётр Николаевич лицом суховатый, с толстеньким, будто обрубленным носом, поджатыми губами, больше походил на Артамоновых – родню матери Фёклы Степановны.

– Как ты живёшь, Пётр? – спросил Радищев.

Брат его вёл невоздержанный образ жизни, не дорожил собою и на существование земное смотрел легко: лишь бы было праздно, да весело, а до всего остального ему не было никакого дела. Это беспокоило Радищева. Осуждая поведение брата, он материально порой поддерживал его и по праву старшего иногда и наставлял.

Пётр Николаевич сощурил глаза, недовольно повёл бровями.

– Как прежде, Александр, – и чтобы избежать неприятного для него разговора, продолжал рассказывать о сборах в дорогу. Слушая брата, Радищев думал об его непутёво сложившейся жизни. Ему было жаль его всегда, а сегодня особенно. Пётр Николаевич приехал и доставил с детьми Елизавету Васильевну. Он был благодарен ему за это.

Радищев, переждав, спросил, долго ли он задержится в Тобольске. Пётр Николаевич пояснил, что дела его по службе не позволяют ему задержаться в Тобольске, а Елизавета Васильевна останется.

Александр Николаевич быстро склонился, поцеловал руку свояченицы и этим выразил свою радость. Как добра, великодушна и обаятельна была она сейчас в простенькой ватной кацавейке! Волосы, заплетённые в толстую косу и собранные вальком, туго облегали её миловидную голову.

Пётр Николаевич поднялся и покачивающейся походкой прошёл до дверей и скрылся за ними. Радищев заметил, как неуклюже и мешковато сидел на ссутулившейся спине брата долгополый кафтан, и подумал: Пётр постарел.

Елизавета Васильевна, взволнованная больше, чем в первую минуту бурной встречи, тоже встала. Она, мягко ступая, прошла к дивану и, присев, облегчённо вздохнула. К ней подбежали дети. Она обняла их, улыбнулась. Александр Николаевич подставил стул и сел рядом с ними.

– Лизанька! Елизавета Васильевна! Малышки мои! Я будто вновь родился…

Радищев стал опять целовать детей и снова припал губами к маленькой руке Рубановской. Она была счастлива в эту минуту от сознания того, что её приезд с детьми принёс большую радость Радищеву.

«Какой ценой куплено счастье встречи, уразумел ли он?» – Елизавета Васильевна откинула голову и закрыла глаза. Но Радищев успел уже оценить самоотверженность Рубановской, решившейся с детьми поехать в Сибирь. Поступок её не находил равного примера.

Рубановская прервала его мысли. Она стала рассказывать, как мрачным вечером восьмого сентября была она с детьми на берегу Невы, надеялась повстречаться с ним и, не дождавшись тюремной кареты, разбитая, возвратилась домой. Голова её оставалась откинутой и глаза закрытыми. Так лучше представлялась ей та картина.

– И я с Павликом была, – подтвердила Катенька.

– Мне казалось, что в тот вечер вместе со мной плакала Нева, улицы, вся столица.

– Шёл дождь…

Катенька возвращала её к действительности, воспринимаемой ею по-детски непосредственно, без красок и сравнений.

Рубановская подняла голову, открыла глаза. Привычным жестом она поправила причёску.

Радищев не верил счастью.

– Не сон ли всё?

Он взял Павлика на руки и прижал его к груди.

– Сколько слёз, треволнений!

Елизавета Васильевна хотела теперь говорить просто, как Катенька.

– Не было денег, я продала летнюю дачу.

Она посмотрела на Радищева. Он слушал. Счастье встречи оправдывало всё, что сделала и могла сделать Рубановская. Значит, так нужно было. Она протянула руку к сумочке, лежащей на саквояже. Взяла её, неторопливо открыла, вынула бережно свёрнутую газету и подала её Александру Николаевичу. Это были «Санкт-Петербургские ведомости» с подчёркнутым объявлением о продаже его дачи. Радищев быстро пробежал его содержание.

«На Петровском острову продаётся загородный двор с хоромными строениями. Дом на шести квадратных саженях, в два этажа и на каменном фундаменте со службами… земляным валом, лесом, сенными покосами и пятью прудами».

Теперь это было уже чужое имение, но для него оставалось своим. Он не мог относиться к этому, как к чужому. С загородной дачей у него были связаны воспоминания о счастливых днях его молодости. Эту дачу Александр Николаевич строил по желанию милой Аннет. Она хотела пожить с ним в тиши и уединении, вдали от шума столицы. Такая привычная и уютная жизнь навсегда была нарушена и потревожена. Кто растоптал её? Какой вихрь смёл всё? Какая сила разбила счастье? Он держал газету, и она дрожала в его руках.

Тяжкая боль охватила сердце. Радищева. Елизавета Васильевна взглянула на него глазами, полными сочувствия. Понимая его боль, она тихо заговорила о недавнем прошлом. Его нужно было вспомнить, чтобы счастьем казалось настоящее! Рубановская заговорила о своём свидании с ним в Петропавловской крепости. Она тогда умолчала, как добилась свидания с Радищевым, но сейчас рассказала:

– Я собрала свои бриллианты и отослала их ночью со старым слугой…

Шешковский дозволил Рубановской свидание с Радищевым. Александр Николаевич знал тогда, в час их свидания, что Елизавета Васильевна с Петровского острова перебралась к крепости с Васей…

Они почти ни о чём не говорили вслух. Они изливали горе сердец понимающими взглядами. Рядом поблёскивал штык и слишком часты были предупредительные покашливания солдата. Чтобы просьба его не казалась подозрительной, Радищев попросил тогда старшего сына Васю заказать в живописной мастерской небольшую иконку. Обращаясь к сыну, он обращался к Елизавете Васильевне. Она поняла его. Небольшая иконка должна была изображать святого, поверженного в темницу за то, что слишком смело говорил правду, на ней надпись: «Блаженны изгнанные правды ради».

Это был гордый вызов одинокого узника Шешковскому, Екатерине, всей самодержавной России, которая представлялась ему Петропавловской крепостью на треть земного шара…

Радищев молча слушал Елизавету Васильевну. Воспоминания кружились, как вихрь. Теперь они встретились вдали от родины, на чужой неприветливой земле. Из случайно оброненных слов Елизаветы Васильевны он понял, что ей потребовалось собрать свои силы, чтоб решиться продать последние драгоценности и на эти средства проделать тысячевёрстный утомительный и тяжёлый путь.

– Самый дорогой в мире бриллиант – любящее сердце… – Александр Николаевич схватил руки свояченицы и благодарно припал к ним губами. Отосланные Шешковскому и проданные бриллианты будто обесценились. Всё было ничто перед тем, что она чувствовала сейчас. Утренней зорькой вспыхнула надежда…

Это было давно. Она росла шустрой, бойкой, смелой. Как-то полушутя, полусерьёзно призналась Аннет, что любит Александра Николаевича и не будь они помолвлены, отняла бы его у сестры. В смелой, дерзкой шутке была доля правды. Аннет испугалась, но Лиза её успокоила: «Не бойся, – ты превыше всего» и глубоко затаила свою безответную любовь.

Минуло почти десятилетие. Она теперь имела право на любовь человека, для которого так много сделала. Не поздно ли приходила весна, не обманчиво ли было утро надежды? Она решила, что будет ждать своей счастливой звезды и дождётся её.

Радищев не мог знать, о чём думала в этот момент Елизавета Васильевна. Она умела скрывать голос своего сердца. Александр Николаевич, глубоко привязанный к Лизе, любил её чисто, искренно, большой и благодарной любовью.

4

Была полночь. Дети спали крепким и безмятежным сном. Возле них дремала Дуняша. Она ждала Рубановскую. За стенкой всё ещё не стихал разговор. Петербург, Москва, Аблязово со своими болями и радостями вмещались сейчас в комнате Радищева.

– Тебе не говорили о странной кончине Якова Борисовича? – спросил брат.

Александр Николаевич впервые слышал о смерти Княжнина и встретил весть эту с сердечной болью. Он машинально поднялся и зашагал по комнате.

– Непонятная, почти загадочная смерть. Скончался он как-то неожиданно, скоропостижно, – продолжал Пётр Николаевич.

Радищев был глубоко поражён странными обстоятельствами смерти Княжнина, пьесами которого жил столичный театр. Вспомнилась его «Дидона», принёсшая много удовольствия двору и Екатерине II, злосчастная, осыпанная бриллиантами табакерка с вензелями – изъявленное благоволение императрицы. Сколько разговоров наделал тогда этот подарок, почти заслонивший имя сочинителя и вознёсший виновницу награды!

Елизавета Васильевна, будто угадав его мысли, заговорила:

– «Дидона» принесла заслуженную славу Княжнину. Помню, ещё в Смольном, все только и говорили о «Дидоне», поставленной в домашнем театре Дьяковых… Тогда, в институте, мы все мнили себя Дидоной, погибающей на костре…

Александр Николаевич резко возразил:

– Покойный Яков Борисович более принёс услады своим согражданам комическою оперою «Несчастье от кареты».

Елизавета Васильевна посмотрела на Радищева, немножко удивлённая его резкостью.

– С равным совершенством он владел кинжалом Мельпомены и маскою Талии…

– То и другое, дорогая сестра, похвально, ежели разжигает пламень любви к отечеству, ненависть к притеснителям народным. Нет ничего величественнее и благороднее этих святых чувств в человеке…

– Ты близок к истине, Александр, – сказал Пётр Николаевич, – голову его отуманила статья «Горе моему отечеству», наполненная мыслями до народных волнений и государственных реформ, касающихся…

Теперь Александр Николаевич почти догадывался о странной, загадочной и скоропостижной кончине сочинителя. Ещё со слов Дениса Ивановича Фонвизина, часто бывавшего в доме Княжнина, он знал, что тот задумал написать трагедию «Вадим Новгородский» и последние годы упорно работал над нею. Автор хотел восславить вольность.

«Перо его, жёлчью наполненное, – подумал он, – давно готовилось к этому. Какая же участь постигла Княжнина?»

– Яков Борисович был у духовника…

Озноб пробежал по телу Радищева от слов брата. Холодный пот проступил на лбу. Петропавловская крепость, зло прозванная «дворцом Шешковского», встала перед его глазами со своими мрачными и серыми казематами. «Не умер ли он под розгами, не пытал ли его верный слуга государыни Степан Иванович?»

– Говорят, пытал его Шешковский, – подтвердил его догадку Пётр.

На минуту всё заслонила осыпанная бриллиантами табакерка с вензелем императрицы. Что-то кощунственное было в этой награде Екатерины, схожее с тем, что творилось под её скипетром на огромной земле российской. Вензель императрицы будто давил всё живое. В судьбе Княжнина было много общего с судьбою России, пытавшейся проложить свои пути к заветной воле, но эти пути оборваны властью самодержицы и окроплены народной кровью.

– Ему жить бы да творить ещё, – сказала тихо Елизавета Васильевна. – Смерть Якова Борисовича ускорила тайная экспедиция.

– И всё наделала его статья «Горе моему отечеству», – повторил свою навязчивую мысль Пётр Николаевич.

Александр Николаевич также голосом тихим, полным грустных ноток, сказал:

– Мне всегда казалось, что Княжнин скажет ещё в литературе что-то важное и значимое. Загублены неисчерпаемые силы и талант…

Радищев присел на стул и спросил:

– Здорова ли маменька?

– Ничего, – неопределённо ответил Пётр Николаевич, – батюшка писал, лучше ей…

Брат не решался сказать о болезни Фёклы Степановны, разбитой параличом. Александр Николаевич почувствовал его заминку, но Рубановская, не умевшая лгать, открыла ему правду о матери.

– Фёклу Степановну парализовало.

Радищев вскочил со стула и сжал руками голову. Тень его, отбрасываемая свечой, металась по стене. Последнее время Радищева беспокоила мысль о любимой им и любившей его матери.

– Я, я один виноват!

Воцарилось молчание. Нужно было смягчить тяжёлый удар.

– Александр Николаевич, годы Фёклы Степановны не молодые, теперь горю уже не поможешь, – сказала Рубановская и стала перебирать в походной корзине. Она делала это так, чтобы обратить на себя внимание Радищева.

– Где же он, где же?

Её слова не касались сознания Александра Николаевича. Тень метнулась по стене и замерла. Радищев остановился возле корзины Елизаветы Васильевны. Глаза его странно блуждали по предметам, но почти не воспринимали их. Они видели другое: мать, недвижно лежавшую в постели.

– Где же он, где же?

Слова слабо дошли до сознания. Радищев приготовился, чтобы услышать ещё какое-нибудь сообщение, страшнее первого.

– Что ещё?

Рубановская сделала знак головой, чтобы её ни о чём не спрашивали.

– А каков был штурм Измаила!

Это говорил Пётр, ожидая, спросит ли его брат о войне с турками. Александр Николаевич всегда горячо интересовался событиями. Это могло отвлечь его от мыслей о матери. Так думал Пётр. Но радостная весть сквозь личную боль дошла к сердцу Радищева не сразу.

– Штурма Измаила?

– Чаша весов турок поднялась, а россиян опустилась, Оттоманская Порта на коленях, Александр.

– Кто же герой?

– Суворов! Фокшаны и Рымник меркнут перед Измаилом.

Радищев, наконец, понял, о чём говорит брат.

– Потёмкин не окривел на второй глаз?

Пётр рассмеялся. Улыбка скользнула и по лицу Радищева.

– В Петербурге только и разговоров что о Суворове.

Радищев помолчал. В нём ещё боролись два чувства. Больная мать и победа под Измаилом, личная боль и радость за Россию. Это понял и уловил Пётр Николаевич и горячо продолжил:

– Сколь у нас Суворовых и Румянцевых, которые потрясли Оттоманскую Порту? Они, только они двое – прямые герои и истинные сыны отечества!

– Суворов рождён для походов, – сказал Александр Николаевич. – Российское воинство превзошло чаяния всех, смотрящих на подвиги его оком равнодушным или завистливым… Военная слава Суворова заставит Европу признать Россию великою державою…

Они смолкли.

– Нашла, нашла! – сказала Рубановская и поднялась.

Елизавета Васильевна показала развязанный свёрток Радищеву. Она давно нашла и развязала его, но всё ждала удобного момента. Теперь он настал.

Елизавета Васильевна протянула ему образок святого.

Радищев не верил в бога. Бога выдумал сам человек. Он тоже выдумал своего бога. Бог Радищева был страшный и неумолимый, радостный и добрый, он мог гневаться на него, как на человека. Иконы же были искусством богомаза. Но в этот образок Александр Николаевич уверовал. Он был заказан по его желанию в иконописной мастерской. Богомазы на деревянном квадратике изобразили лик святого, поверженного насильно в темницу за сказанную правду.

Радищев вслух прочитал: «Блаженны изгнанные правды ради» – и поцеловал тёмный лик. Счастье человека особенно дорого, когда оно добывается в горе и трудности.

Догорела вторая свеча в этот вечер. Она словно напомнила людям о необходимом сне. Рубановская пожелала спокойной ночи братьям и направилась в комнату к детям.

– Скажи, Пётр, о чём ещё разговаривал ты с Александром Романовичем?

– Граф хотел, чтобы ты написал покаянное письмо государыне…

– Какого покаяния ждут от меня? Не будет его, Пётр!

Радищев смолк, а потом сказал:

– Перед смертью можно было сгоряча наговорить много глупостей. Теперь, когда мне дарована жизнь в изгнании, я глупостей не повторю. Урок мне дан превосходный. В моём возрасте, когда рассудок требует отбросить костыль детства, урок этот возвращает человека к его начальному состоянию и из существа слишком гордого условными величиями делает существо простое, из существа падшего рождает человека гордого…

Смотря на старшего брата, Пётр Николаевич всё больше проникался уважением к нему. Отступали горе и терзание, причинённые всей семье Радищевых. Пётр понимал, что Александр пострадал за большую правду, которую не пришло время говорить открыто, но которую обязательно скажут благодарные потомки.

Петру Николаевичу это стало ясно только теперь. Сослан коллежский советник, лишённый чинов, дворянства и орденов, остался в брате борец и проповедник, верный однажды избранному пути в своей мученически-геройской жизни. Нет, теперь он не имел права и не мог осуждать брата. Он понял, что душу Александра нельзя смирить илимской ссылкой. Он принял частицу его боли на себя. Человек может оставаться счастливым в оковах и ссылке, если он верен своему долгу, любит свой народ и отечество.

Полушёпотом они ещё долго говорили о жизни, которой жила столица за две тысячи вёрст отсюда, о жизни, которая была близка и дорога всем истинным сынам отечества.

…С приездом родных Радищев воспрял духом. Появилась забота о семье, а с заботой прибавились и хлопоты. Он реже стал появляться в тобольском обществе, в шутку называя себя домоседом. Жизнь его приобрела более глубокий смысл. Окрепло здоровье. Выразительное лицо его заметно похорошело, хотя на нём и прибавилось морщин.

Через неделю уехал Пётр Николаевич. Радищев договорился с ним, что старшие его сыновья – Василий и Николай – будут воспитываться под присмотром графа Воронцова. Оставлять детей жить с братом Моисеем Николаевичем, директором архангельской таможни, Радищев считал невозможным. Пётр понимал его, не обижался за строгость и правдивое суждение о себе и Моисее. После встречи с Александром Николаевичем Пётр переменился. Он понял, как надо беречь и ценить жизнь. Человек, стоящий выше всех бедствий жизни, бывает высок нравственным и гражданским долгом. Таким ему представлялся теперь Александр Николаевич.

Пётр Николаевич увёз от Радищева в Петербург письма родным и графу Воронцову, полные благодарности за искреннее сочувствие и участие в его судьбе. Письма были полны просьб и рассказов о появившихся замыслах, желании приложить силы на пользу отечества и в изгнании. Как первый опыт такого горячего участия в жизни России Радищев посылал своё «Описание Тобольского наместничества». Он просил Александра Романовича вчитаться в его первый труд о Сибири, высылать ему побольше книжных, новинок и не забывать его своими полезными наставлениями. Он обращался к Воронцову с просьбой, чтобы граф помог Петру Николаевичу устроиться в наместничествах Ярославля или Костромы; кому-то из братьев теперь надо было находиться поближе к престарелым родителям. Он уверял, что смена обстановки разумно подействует и изменит образ жизни его брата.