Текст книги "Петербургский изгнанник. Книга первая"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Ржевская горячо подхватила:

– Лиза, ты героическая женщина, – и, прижавшись к подруге, поцеловала её, – дай бог тебе здоровья совершить счастливо эту поездку…

– Твоё одобрение, Глафира, даёт мне силы…

Анна Ивановна сурово взглянула на дочь.

– Мама, не суди строго, пойми: дети, как солнечный луч, обогреют Александра Николаевича, они скрасят дни его пребывания в ссылке.

– Ты подумала о нас? – строго спросила мать.

– Елизавета Васильевна, вы можете лишиться всех гражданских прав, – сказал спокойно Воронцов, стараясь убедиться в том, насколько тверда решимость этой молодой женщины, готовящейся совершить великий подвиг, и подчёркнуто продолжал: – Вы бросаете, быть может, навсегда привычную жизнь столицы…

– Ехать добровольно в неволю? – растерянно развела руками Анна Ивановна.

– Да, мама! – непоколебимо произнесла дочь.

– Я не понимаю нынешнее поколение…

– Анна Ивановна, – перебила её Ржевская, – вы должны благословить Лизаньку на такой шаг, а не препятствовать её желанию…

Воронцов наблюдал за дамами и с нескрываемым интересом слушал их. Он заметил, как менялось лицо Елизаветы Васильевны, и понял, какого напряжения душевных сил стоило ей вести этот разговор. Щёки её то рдели румянцем, который проступал большими пятнами, то становились бледными. Ей предстояло сделать серьёзный шаг в своей жизни.

«Конечно, молодая Рубановская, – размышлял Воронцов, – охваченная благородным чувством, не представляет отчётливо ни трудностей такой поездки, ни осложнений, какие она может вызвать лично для неё и всей семьи. Чтобы выехать в Сибирь и встретиться там с Радищевым, нужно было получить специальное разрешение. Добиться последнего будет стоить больших усилий. А дорога?»

Граф Воронцов окинул взглядом Елизавету Васильевну, словно желая измерить её физическую силу, чтобы решить, сможет ли она совершить такую поездку, перенести тяжесть и лишения трудного и большого пути.

«Хватит ли мужества у неё? – спрашивал себя граф, – великие душевные силы нужны для такого подвига женщине. Достанет ли их у Елизаветы Васильевны?».

– Граф, почему вы молчите? – обратилась к нему Анна Ивановна, – Лиза отрешается от сестры и матери, от близких подруг. Можно ли жертвовать этим?

– Можно! – утвердительно сказала Ржевская.

– Княгинюшка, вы разрываете моё сердце на части… Граф, Александр Романович, скажите же своё слово, – взмолилась Анна Ивановна.

– Я должен подумать, это не так просто, как кажется… Сказать легче, чем сделать такой смелый шаг в жизни.

Елизавета Васильевна встала. Лицо её заметно преобразилось. В нём выразились решимость и готовность принять в жизни самое трудное, что могло её ожидать, преодолеть его. Энергичной и смелой женщиной, с сильной волей, предстала она в этот момент, готовой пойти на любые жертвы во имя того большого бескорыстного чувства, которое по её заверению, должно было принести утешение Радищеву в ссылке.

– Я совершу поездку в Сибирь, – сказала она тоном, не вызывающим никаких сомнений в том, что другого решения с её стороны и быть не может, – я не могу поступить иначе…

Из детской послышались голоса Павлуши с Катюшей.

– Ради них! – указала рукой на дверь Елизавета Васильевна. – Ради любви к ним их отца… Простите, граф, я должна посмотреть, что с детьми…

Она направилась в детскую. За ней поспешила Ржевская. Анна Ивановна вытянула дрожащими пальцами батистовый платочек из-за манжета и медленно приложила его к глазам.

– Граф Александр Романович, – сказала она, – я уповаю на вас, остановите её. Я знаю, вы это сможете сделать.

Граф Воронцов понял, что сделать это уже невозможно. Всё отступило перед чистосердечным порывом и стремлением Елизаветы Васильевны встретиться с Радищевым в Сибири, принести ему утешение в самые трудные дни страдальческой жизни. Это двигало всеми её помыслами и направляло на героический поступок. Он решил, что сделает всё и поможет, чтобы поездка Елизаветы Васильевны состоялась.

– Я подумаю, Анна Ивановна, – сказал Воронцов, – и обязательно скажу вам своё мнение…

Александр Романович низко поклонился Анне Ивановне и быстро оставил дом Рубановских.

6

Тем временем арестантский возок катил от одной городской заставы к другой. Рваный полушубок солдата почти не защищал Радищева от встречного сырого ветра, пронизывающего до костей. Возок подбрасывало на ухабах. Надрывно скрипели колёса. Нудно позвякивали ручные кандалы. Радищева преследовали одни и те же мысли: «Как скоро наступит просвет в его ссыльной жизни? Где и в чём искать ему подкрепление в своём одиночестве?».

Его, физически и морально измученного человека, угнетали подобные мысли, но за эти последние три месяца Радищев всячески стремился избавиться от них, подавить в себе настроение угнетённости. Радищев, напрягая свой гибкий ум, искал выхода из безнадёжного положения человека, обречённого на медленное угасание, на что рассчитывала Екатерина II, и верил, что найдёт его рано или поздно. Быть может пребывание в ссылке он сумеет заполнить полезным и нужным родному отечеству делом, хотя и будет вдали от своих друзей и Санкт-Петербурга.

Но дорога по этапу, кандалы на руках, сидящий рядом конвойный возвращали его к действительности.

Перед глазами вновь вставали сводчатые казематы Петропавловки, сырые потолки, поддерживаемые толстыми колоннами. Облокотившись на стол, сидит Шешковский в расстёгнутом мундире. Голова взлохмачена. Палач, кнутобоец, взглянул страшными глазами, глубоко вздохнув, ударил кулаком по столу. Пламя свечи дрогнуло, заколебалось в испуге. И сразу же огромная тень, похожая на зверя, зашевелилась на стене и сводчатом потолке. Тень раскрыла пасть.

Шешковский заговорил. Третью ночь продолжался допрос. Трое суток Радищеву не давали сомкнуть глаз, тревожили то по одному, то по другому поводу люди, подосланные Шешковским. Каждую ночь сам «духовник» тайной экспедиции вёл с пристрастием дознание, подробно записывая ответы на повторные вопросы. Это была страшная психическая пытка. Нервы расшатались тогда до предела. Всё это не могло не отразиться на слабом здоровье. В дороге Радищев чувствовал острое недомогание: его то знобило, то бросало в жар. Начиналась трясучая болезнь – лихорадка.

В Новгороде нагнал специальный курьер из Петербурга с повелением снять с сосланного оковы. Весть эту Александр Николаевич воспринял с полным безразличием. Когда проезжали Тверь, по распоряжению местного губернатора ему выдали «пристойный тулуп, обувь, чулки, бельё и верхнее платье». Радищев переоделся. Внешний вид его преобразился, но от этого не стало легче на душе и не прекратилась лихорадка. Усилилось недомогание.

В Москве губернское правление задержало его до выздоровления. И хотя ему разрешили остановиться в доме отца – Николая Афанасьевича Радищева, приехавшего к этому времени из Аблязовского имения, кратковременная радость была омрачена: к нему приставили конвойных.

Его навестил медик, посланный московским губернатором. Он расспросил о болезни, осмотрел похудевшего Радищева и прописал микстуру и припарки на грудь.

Разговоры с отцом были отрывисты и осторожны. Радищев понимал мучения Николая Афанасьевича и старался успокоить отца. Он просил об одном: не оставлять без покровительства и родительского совета Елизавету Васильевну, заменившую мать его детям. Он умолял не отвергнуть её, оказать, если потребуется, помощь, облегчить положение детей, страдания и горе Рубановской.

Это была единственная просьба. Когда он говорил об этом, впалые, большие глаза его лихорадочно блестели, мелкие капельки пота проступали на открытом лбу.

Отец сидел на стуле в изголовье кровати. Он молча гладил морщинистой рукой волосы сына, успевшие поседеть от пережитого горя.

Александр Николаевич спросил, почему не приехала повидаться с ним матушка, отец сказал, что она серьёзно занемогла и лежит в постели.

– Сколько огорчений я принёс вам, простите ли вы меня?

У отца дрогнули кустистые брови, он закрыл глаза и, проведя ещё раз задрожавшей рукой по волосам сына, встал и нетвёрдой походкой вышел из комнаты.

Несколько дней Радищев провёл в доме родителей. Здесь всё напоминало ему о счастливом прошлом, о милой Аннет. Тут была их свадьба. Когда они ехали под венец, лошади понесли их коляску. Аннет была испугана, но счастлива. Все сочли это за дурное предзнаменование, а они смеялись над тем, что говорили другие. Вскоре умер её отец – Василий Кириллович Рубановский, «дворцовой канцелярии бригадир», которого горячо уважал Радищев. Это случилось внезапно. Аннет тогда спросила Радищева, почему людей преследует несчастье, радость их обязательно омрачается горем…

Восемь лет супружеской жизни были похожи на сон. Молодость и любовь залечили раны тяжёлой утраты. Но затем Александр Николаевич пережил боль, самую тяжёлую для его сердца. Вся жизнь его словно померкла после смерти любимой жены. Однако время – лучший лекарь человеческого горя – и на этот раз умерило боль, но светлая память о жене не ушла из сердца Александра Николаевича. Теснившиеся воспоминания казались чужими. Словно всё это случилось не с ним, а с другим человеком.

Ещё мальчиком привёз его отец в Москву к родственникам по матери – Аргамаковым. В их доме прошло детство Радищева, началась учёба. Здесь он пристрастился к книгам, полюбил словесность. Потом незаметно промелькнули годы при дворе Екатерины II. Он был взят в пажи императрицы. И здесь он с увлечением переписывал пьесы для театра, который посещала царская свита.

Потом Радищева направили в Лейпцигский университет. В старом немецком городе, вдали от родных и Москвы, прошли безмятежные годы мечтаний и дружбы. Образы друзей – талантливого Фёдора Ушакова, умершего ещё студентом, и Алексея Кутузова встали перед ним. Память об Ушакове осталась на всю жизнь священной для него. Охваченные радужными и заманчивыми мечтами возвращались они с Кутузовым в Россию, чтобы стать протоколистами Сената…

Воспоминания о друзьях были приятны ему и теперь. Они были связаны с лучшими годами его молодости. После возвращения из Лейпцига Радищев установил личные связи с Николаем Ивановичем Новиковым, жившим в Москве. Известный в ту пору писатель и издатель, Новиков частенько наезжал в Санкт-Петербург.

Николай Иванович был пятью годами старше Радищева. Некрасивое лицо его с длинным носом, большие глаза внешне не привлекали, но отзывчивая душа его покоряла всех, с кем он встречался, завязывал связи и дружил.

Новиков любил подчёркивать недостаток своих знаний, хотя имел их в избытке, много читал и знал куда больше многих блестяще образованных своих современников.

Александр Николаевич полюбил его за большой практический ум. Новиков часто говорил:

– Хочу хотя бы изданием чужих трудов принести пользу моим согражданам. Без пользы в свете жить – лишь землю тяготить…

У этого незаметного на вид человека был широкий размах в делах. Настойчиво и умело объединяя вокруг себя людей, он почти всегда добивался поставленной цели.

Первый труд Радищева – перевод сочинения аббата Мабли был издан «Обществом, старающимся о напечатании книг», которым руководил Новиков. Николай Иванович придумал Обществу девиз: «Согласием и трудами». Это было в его характере.

И если теперь Александр Николаевич не имел возможности лично встретиться с Новиковым, то, выздоравливая и готовясь к дальней дороге, к жизни в Илимске, он вновь пересмотрел его издания, приобретённые слугой в книжной лавке Николая Ивановича.

Внимание Радищева привлёк «Словарь новый и полный Российского государства». В нём имелись краткие сведения о населённых пунктах, через которые лежал его путь в ссылку. В словаре было и описание Илимска – заштатного города, обнесённого высоким деревянным тыном с острожными башнями. Радищев смог немного представить себе этот город, где ему предстояло жить, население края, в который ехал.

Здоровье Радищева восстанавливалось. Николай Афанасьевич, заботливо ухаживавший за больным, прислушивался к советам медика. Лучшим лекарством для Радищева был спокойный отдых. И отец принимал все меры к тому, чтобы сын быстрее поправился, набрал силы, нужные ему в дальней дороге.

– Как ты будешь жить там? – спросил его отец, выждав удобный момент, когда солдат, приглядывающий за Радищевым, вышел из дома. Он присел на стул ближе к кровати и взял бледную руку сына в свою.

– Как ты будешь жить там? – спросил его отец.

– Батюшка, там довольно медведей, оленей, лисиц, белок, россомах и птиц разного рода. Возьму ружьё с собой, охотиться буду, – полушутливо ответил Александр Николаевич. Он не хотел распространяться с отцом о своей жизни в Илимске, ибо ещё и сам не представлял её ясно.

– Свет не без добрых людей, – добавил Радищев, – приютят и согреют. У народа русского кров собрату найдётся…

Они разговорились. Николаю Афанасьевичу очень хотелось узнать всё, что его интересовало по делу сына. Тяжело вздохнув, он спросил:

– Что втемяшилась тебе вольность? Был в чинах, отмечен наградами, службу нёс исправно, граф Воронцов нахвалиться не мог твоей скромностью и честностью поведения, прочил тебе великую будущность…

– Батюшка, старшие мои сыны тоже нуждаются в отеческих наставлениях, хотя забота о них и выпала на долю моих братьев…

– Я о вольности спрашиваю, Александр, – повелительно заметил Николай Афанасьевич, – знать хочу от тебя, так ли нужна она народу, как думал ты?

– Нужна, батюшка, как воздух птице!

– Тебе пристойней было бы говорить о вольности дворянской, она ближе нам… – отец невольно сжал руку сына, – а ты объявился заступником народным. Народ живёт для нас…

– Нет, батюшка, – возразил Радищев, – мы для народа!

Николай Афанасьевич чуть вскипел и разжал свою руку.

– Мудрые знают опасность всяких перемен и живут тихо, дерзкие, подобно тебе, поднимают секиру на священное древо дворянства – самодержавие и наказуются законом…

– За вольность и отечество умереть приятно.

– Ты знай, Александр, – продолжал убеждать его отец, – для твёрдости бытия государственного безопаснее поработить людей, нежели дать им не во-время свободу…

– Твёрдость бытия государственного должна покоиться не на порабощении, а на народной вольности, – отвечал сын.

– Не говорил бы об этом, не потерял бы дружбы…

– Надобно ещё больше помышлять и говорить о вольности.

– Ты хотел быть лампадою, которая светит всему миру.

– Я ратовал за свободу народа! – сказал с гордостью Радищев и спокойно продолжал: – Мы, батюшка, говорим на разных языках. Родство крови не означает родства взглядов и убеждений… Я предпочитаю умереть, нежели видеть погибшею вольность отечества. Сие – вечно, а мы в мире – временны.

– Вижу, убеждённый раскольник ты в мнениях политических…

– Да, да, батюшка!

– Не спуста слово твоё молвилось, не спуста появилась твоя дерзновенная книга. Не пойму одно: откуда в твоих жилах бунтарская кровь появилась?

– От народа российского, – ответил Радищев.

Возвратился солдат, и разговор их оборвался.

– Не мне судить, – сказал вставая Николай Афанасьевич. – Дай тебе бог силы и здоровья перенести тяжкий жребий…

Отец, не успокоенный разговором с сыном, вышел из комнаты Радищева.

Перед отъездом с Александром Николаевичем пожелал поговорить Степан, выделенный ему в слуги отцом из крепостных дворовых ещё при женитьбе. Степан был отпущен Радищевым на свободу и жил последние годы вольно. Слуга явился к нему в поддёвке из домотканного сукна, с длинными, подстриженными в скобку волосами. Радищев спросил, чего он хочет.

– Александр Николаевич, – начал он, – на то ваша воля, а мне всё равно. Сделайте милость, решился ехать с вами в Сибирь…

– Степан, жертвы мне не нужны. Я дал тебе отпускную, ты свободен…

– Не могу без вас, – твёрже сказал Степан, – сердце изболится, зачахну тут от разных дум.

Радищев взглянул на него и прочёл на лице Степана решимость.

– Не смею обидеть твоих добрых желаний.

– Я не один, если будет на то ваша милость, с Настасьей вместе порешили.

– Сколько доброты в людских сердцах! – растроганно произнёс Александр Николаевич. – Поступайте, как бог велит.

Степан благодарно поклонился и ушёл. Начались сборы. Был приготовлен второй экипаж. В него уложили в узлах продукты и вещи слуг.

От Москвы Радищеву разрешили ехать гражданским экипажем в сопровождении двух солдат, следовавших за ним в особом дорожном возке. Он не представлял, что это действовала рука его заступника графа Воронцова, и благодарил судьбу, что она избавила его от позора продолжать путь в унизительном арестантском возке по родным местам, где всё было дорого его взгляду и сердцу.

Октябрьским утром Николай Афанасьевич благословил сына и Степана с Настасьей. Он распрощался с ними и стоял на крыльце без шапки до тех пор, пока экипажи не скрылись за поворотом. В тот же день старик Радищев уехал в своё имение, обеспокоенный нездоровьем жены, разбитой параличом с того часа, как она узнала об изгнании любимого сына императрицей.

7

И опять бежали навстречу полосатые столбы по обочинам дороги. Длинные вёрсты неизведанного пути лежали впереди. Где-то за ними, теряющимся в бесконечном пространстве было место его ссылки – Илимский острог.

Кто знал, чем могла кончиться для Радищева ссылка? Душа попрежнему болела. Он не мог быть спокоен, хотя понимал: иного конца быть не могло. Но был уверен, что выдержит и это испытание. Самое страшное в его жизни осталось позади.

Радищев подсаживался ближе к окошечку и смотрел на встречные леса, потерявшие летний наряд, поля, с которых убраны хлеба, на обширные луга с одинокими стогами сена, на разодранные, клочковатые и низкие облака, смотрел до тех пор, пока не начинал чувствовать во всём теле усталость.

В Казани его встретила зима. Город походил издали на картину живописца. Кресты церквей, древний кремль с высокими башнями были живой историей. Казань он видел впервые. Сколько мук перенёс этот город за свою многовековую жизнь! Город, как терпеливый воин, сумел заживить все раны, нанесённые противником. Город-герой стоял на берегу старинной русской реки. Его следовало бы наградить золотыми орденами, увешать лентами почёта. Но вместо этого его славное имя носила, как прозвище, Екатерина II – Казанская помещица!

Мужественная Казань! В последний раз у стен города храбро сражались пугачёвцы. Падение Казани и разгром правительственных войск Пугачёвым ошеломили Екатерину II, ждавшую, что смутьяны двинутся теперь походом на Москву.

Царские гонцы приносили донесения генералов о разгроме повстанческой армии. А вслед им в Санкт-Петербург скакали курьеры от председателя секретной комиссии, сообщавшего Екатерине II о сильном унынии и ужасе, охватившем дворян и жителей Казани, спасавшихся бегством от приближавшегося к городу злодея Пугачёва с его грозной и неустрашимой армией.

Радищев, служивший в то время обер-аудитором у генерала Брюса, видел, какой переполох во дворце произвели успехи пугачёвского войска под Казанью. Для подавления смутьянов в трёх «огнём наполненных губерниях» оказалось мало правительственных войск, находившихся внутри страны. Для борьбы с «домашним врагом» Екатерине II пришлось ускорить заключение мира с Турцией, чтобы, высвободив регулярные войска и боевых генералов, бросить их против Пугачёва.

Здесь, у стен этого древнего русского города, мерялись силой регулярные войска и самодержавная власть с крестьянской армией, как ураган, пронёсшейся от оренбургских степей через Урал и Башкирию в обширное Поволжье. И мысли Радищева были о том, что перед грядущим могучим народным ураганом ничто не сможет устоять, если он сразу пронесётся над всей великой Россией.

Зима укрепляла Радищева. От Казани предстоял санный путь. Он не страшил Александра Николаевича. Первый мороз и затишье в природе, ослепляющая белизна снега и прозрачный воздух, пьянящий свежестью, давали живительную бодрость его утомлённому организму.

Перед Радищевым лежали незнакомые просторы родной земли. Рассыпались по ней деревеньки, как зёрна, сеятеля по полю. Каждая деревня по-своему дышала, по-своему стонала от горя, а все вместе – составляли многострадальное отечество российское. Низенькие, ветхие избёнки с соломенными крышами, запрятанные в сугробах, только подчёркивали, как бедны были их хозяева на этих богатых просторах русской земли.

В деревнях люди, забившись в курные избы, редко встречались на улице. Иногда попадался мужик у околицы, снимал с головы овчинный треух и кланялся проезжим экипажам, принимая их за чиновничьи. Может быть именно он или его сосед, такой же на вид смиренный и кажущийся покорным мужичок, захваченный пугачёвской волной, переполненный злобой к помещикам-лиходеям, жёг их усадьбы, надеясь сбросить с себя, как груз, вековой гнёт.

У колодцев Радищев наблюдал сбившихся в кучу тощих коров, пугливых овец с клочкастой от худобы шерстью, да лошадей с понурыми головами, гривами, ещё с осени залепленными репейником. Бедность и нищета, нужда и голод смотрели на него в этих деревнях.

Так жили земледельцы, кормившие трудами рук своих дворян и помещиков, чиновников и царедворцев. Он первый сказал об этом в своей книге и дорого поплатился за смелость.

И всё же Радищев верил, что можно спасти Русь от язвы крепостничества – этой старой болезни, ослабляющей её могучий организм.

Народ, народ, народ. Он возлагал на него большие чаяния. Он верил в твёрдость его моральных устоев, в его неистребимое желание вырваться из нищеты и кабалы. Он знал, что именно эти качества отличали народ российский, к величию и славе рождённый, от иноземного, с которым встречался в годы учения в Лейпцигском университете. Дать бы свободу русским сынам, как они воспряли бы духом! Хватило бы сил и умения поставить Россию во главе цивилизованного мира!

Радищеву вспомнилось «Слово о Ломоносове» из своей книги. Великий муж, получивший достойное признание, разве он не сказал о величии русского духа перед иноземным! Он ученик его и повторяет истину учителя.

Невольное путешествие Радищева всё продолжалось. Ощутимее стала география России. Какая огромная страна! Конца краю не видно. Чтобы понять масштабы и расстояния, мало глядеть на карту. Надо проехать по нескончаемым дорогам, чтобы почувствовать безбрежность русской земли, могущество, богатство и величие своего отечества.

И вновь рука Александра Николаевича потянулась к перу и бумаге. Так зародились «Записки путешествия в Сибирь» – краткие и выразительные. Каждое слово их отражало впечатления путника. Появилась жажда сказать о себе в письмах к петербургским друзьям. И он писал, что его израненное скорбью сердце расширяется и вновь открывается для радости, а бездейственный ум возвращает себе силы.

На перевозе у реки Вятки, в русском селе, Радищев отметил в дневнике: «Мужики здесь бедны». От его взгляда не ускользнуло, что в вотских деревнях народ живёт боязливый, но добрый. Вотяки склонны более к веселью, чем к печали. В дороге они поют, как русские ямщики. Он вслушивался в грустно-протяжные мелодии и думал: в песнях своих они находят утешение и поют их, лишь бы на время забыть безотрадную жизнь.

…Впереди показались предгорья Урала. Чернолесье сбегало со склонов сплошной зелёной стеной, запорошённой пушистым снегом. Ели стояли задумчивые, с отяжелевшими ветвями. Синели отбрасываемые деревьями тени, испещрённые следами лесных зверьков и птиц. Иногда дорогу пересекали узенькие заячьи тропинки, крупные отпечатки волчьих лап, осторожный и витиеватый шаг лисы.

А над всем этим попеременно властвовали короткий день с синеющими небесами, да ночь с множеством сверкающих звёзд.

Когда от долгого сидения немели ноги, Радищев выходил из повозки и шёл сбоку, подставляя лицо крепкому морозцу. Было хорошо забегать вперёд. За спиной слышалось лошадиное пофыркивание, поскрипывание снега под полозьями; эта однообразная музыка зимней поездки хорошо знакома сердцу русского человека.

Изредка мимо проносилась почтовая кибитка с удалым ямщиком, поднимая за собой снежную пыль; проезжали на перекладных священник или купец в кошёвке, укутанные в меха; а то на восьми взмыленных лошадях с гиком, с шумом, сбивая в сугроб встречные сани и розвальни, пролетал чиновник в крытом возке или сенатор. Радищев видел, какой жизнью жила дорога, соединяющая Сибирь с Россией.

От Казани, на пути к Уралу, лежали земли, по которым лавиной прокатились отряды Емельяна Пугачёва. С душевным волнением и трепетом переезжал Радищев Каму. Сёла, расположенные на берегу реки, тогда были охвачены восстанием. Где-то здесь на своих быстрых как ветер конях пролетал Салават Юлаев – один из сподвижников и товарищей Пугачёва. Под Кунгуром храбрый атаман башкирцев был ранен, а поправившись, снова, как вихрь, метался со своим конным отрядом по родной земле.

И места эти, видевшие взбунтовавшийся народ, вызывали особый интерес у Радищева. Он пристальнее всматривался во всё, что могло хранить следы крестьянского движения, внимательно вслушивался в каждое слово, раскрывавшее ему смысл великой борьбы русских и удмуртов, татар и башкирцев, сражавшихся как родные братья под единым святым знаменем ненависти к своим угнетателям.

Повозки Радищева добрались до Кунгура – небольшого города, богатого разными промыслами. Город славился на Волге и Каме хлебной торговлей. Радищев ходил по торговым рядам, знакомился с людом, с торгом. Базарная жизнь не заслоняла от него другой – минувшей старины.

История словно оживала перед его глазами. Он посетил старую воеводскую канцелярию. Это была большая комната со скамьями и столами для писцов. Посредине её – сосновые столбы, подпирающие низкий и тёмный потолок. На одном из столбов кованая цепь, а рядом прихожая с решётчатою отгородкой для колодников. Сколько отважных и забытых ожидало за этой решёткой своей судьбы? Привязанные цепями к столбу, они терпеливо переносили пытки, выслушивали приговор, а потом уходили на каторгу. Быть может, возле этих же столбов пытали отважных сибирских пугачёвцев.

На горе возвышалась деревянная крепость с башнями и воротами. Смелый люд в древности защищался за её стенами от внезапных вражеских набегов. В городе всё говорило о воинственном духе его жителей. На площади, перед собором стояло двадцать пушек на чугунных лафетах. В сарае бережно хранились фальконеты – пушечки Ермака, ружья, весом больше пуда. Здесь были и орудия казни: топоры, крюки, на которых за ребро вешали приговорённых к смерти.

Древний сохранившийся арсенал напоминал историю великих битв русских за свои земли. Впервые перед Радищевым встал образ Ермака как образ живого героя, завоевателя Сибири – края, в который лежал его путь. Он ещё не знал, сумеет ли воплотить живую старину в произведении искусства. Ему хотелось только побольше узнать о легендарной личности, о которой народ слагал песни и былины. Александр Николаевич был взволнован. «Кипение чувств должно утихнуть, тогда мысли упорядочатся и всё станет ясным. Надо материал озарить огнём вдохновения, чтобы выплавить из него нужный образ». Мысли, как половодье, захватили его. Это было творческое пробуждение. Не от этого ли горячее становилась кровь и легче дышала грудь?

В лавках Кунгура торговали русскими книгами. Книга в провинции была хорошим знамением. Она указывала не только на пытливый ум обитателей города, но и на стремление их не отставать от столицы. В низенькой лавке с запылёнными окнами под тяжестью книг прогнулись полки. За прилавком, уткнувшись в журнал, сидел длинноволосый старичок, похожий на дьяка. Он почти не обратил внимания на вошедшего.

Радищев стал просматривать книги и фолианты, пожелтевшие от времени. Среди книг были и комплекты журнала «Живописец». Перелистывая знакомые страницы, он наткнулся на «Отрывки путешествия И. Т.» и радостно взглянул на букиниста. Тот не обращал на него никакого внимания.

Радищев медленно закрыл журнал и положил на место. Он вспомнил Николая Ивановича Новикова. Неутомимый издатель! Подвижный, всегда собранный и энергичный, Новиков снова предстал перед ним в эту минуту. Любознательно смотрящие глаза, и в них мысли, мысли: сумей только прочитать их. И голос страстный, темпераментный. Оба они хорошо понимали и умели ценить друг друга. Новикову Радищев нравился, смелостью своего пытливого ума. Александр Николаевич ценил в издателе его неутомимую предприимчивость. Много говорили о книгах. Слова и сейчас звучат в ушах: «Недовольно только печатать книги, надобно иметь попечение о продаже их, особенно в провинции»…

Было приятно сознавать, что стремления Николая Ивановича претворялись в жизнь здесь, в приуральском городе Кунгуре. Радищев купил у продавца комплект «Живописца» с памятными «Отрывками путешествия» и спросил:

– Покупают?

Старичок лаконично ответил:

– Больше пылятся, не берут…

И всё же было радостно. Книга шла в провинцию в искала читателя.

– Будут покупать!

Радищев раскланялся и покинул книжную лавку.

8

Декабрь на Урале лютует морозами. Сначала завьюжило. Несколько дней не стихали бураны, а потом сразу ударили крепкие морозы. Только по этой причине Радищев дольше обычного задержался в Кунгуре.

До казённого села Сабарки, приписанного к Демидовскому заводу, дорога пролегала речкой – ровная, гладкая, с крутыми поворотами в высоких каменистых берегах, почти прямая в отлогих.

Морозный воздух серебрился в лучах солнца, опоясанного светящимся кольцом. То и дело фыркали лошади, заворачивали головы, сбивая о концы оглоблей намёрзшие сосульки с раздувающихся ноздрей.

По сторонам дороги раскинулись небольшие поля с одиноко стоящими ветвистыми соснами. Когда-то лес, ныне вырубленный на дрова для завода, подступал вплотную к реке. На десятки вёрст по дороге не встречалось сёл и деревень. Они прятались в лесной глуши, подальше от тракта, чтобы жители их не были обременены подводами, нужными для перевозки колодников.

На полпути до Сабарки дорога свернула с реки и подошла к стене соснового бора. Тут происходила рубка дров. Горели костры, и смолистый дым столбами поднимался к небу, заслоняя солнце.

Возница остановил лошадей. Все вышли к огню, чтобы отогреть озябшие руки и ноги. Оставил возок и Радищев.

Возле костра, в рваном зипуне, перехваченном домотканной опояской, в малахае, откинув полы в сторону и выставив колени вперёд, в заплатанных холщовых штанах, грелся дровосек – крестьянин средних лет. От едкого дыма он совсем сощурил глаза, закинул высоко плоское, худое лицо, обрамлённое рыжей бородкой.

Возница громко поздоровался с дровосеком. Тот, поправив кулаком малахай, ответил:

– Здорово, ежели не шутишь.

– В такой морозишко шутить язык не поворачивается, сосед.

– Лют мороз в наших местах, лют, – проговорил: дровосек, повернув добродушно-наивное лицо к людям, подошедшим к костру. Он окинул их насмешливым взглядом и иронически произнёс: