Текст книги "Петербургский изгнанник. Книга первая"

Автор книги: Александр Шмаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Алябьев вдруг прервал разговор с Радищевым.

– Поди, с «Иртышом»? – обратился он к Сумарокову. Тот привстал и протянул губернатору папку с бумагами.

– Прожект очередного номера.

– Ознакомлюсь, – и быстро переведя взгляд на Радищева, горячо заговорил:

– Первое дитя в Сибири осьмнадцатого века! Тем и дорого. Хочу, чтоб голос его слышали в Колывани, Иркутске, Перми, Вятке, Ярославле, Владимире… Обратился с самоличным письмом к городничим и комендантам, оповестил их о журнале…

Улыбка тронула тонкие губы Алябьева. Живые, серые глаза загорелись, порозовели белые холеные щёки. Лицо губернатора было изрезано мелкими, но заметными морщинами. Радищев мог бы сказать – это были следы не обременённой тяготами жизни, а только указывающие, что человек бурно провёл свою молодость.

Алябьев происходил из древнего дворянского рода, известного в России с начала XVI века. Последнее поколение Алябьевых, растеряв богатое имение своих дедов и прадедов, занимало соответственно своему званию различные государственные должности. Брат губернатора – Иван Васильевич был сенатором, президентом берг-коллегии и ведал почтовыми ведомствами в России. Александр Васильевич – действительный статский советник, был определён Екатериной II в 1787 году губернатором Тобольского наместничества.

Губернатор, видимо, вспомнив, что увлёкся рассказом о журнале, замолчал. Розовая краска со щёк его стала сходить.

– Хорошо ль здравствует сестрица графа, княгинюшка Дашкова? – вдруг спросил он Радищева и вышел из-за стола.

Александр Николаевич очутился в затруднительном положении. Княгиня Дашкова всегда отзывалась о нём недружелюбно, и он мало интересовался ею. Более того, он не любил Дашкову за жестокость, проявленную ею к своим крестьянам. Радищева выручил сам Алябьев. Он вспомнил забавный случай, и ему не терпелось поведать его тотчас же.

– Случай сей произошёл в Эрмитаже, – заговорил он, заметно оживившись, – гусыней ввалилась княгинюшка…

– Ещё не хватало, – сказал кто-то.

– Господа, одно слово, и княгиню отсюда как ветром сдует, – быстро прошептал царский конюший Ребендер.

Мы его подзадорили.

– Бьюсь на пари, – разгорячился он.

Все загорелись: выпадал случай промочить горло и потянуть жжёнку. Ну, ударили по рукам. Ребендер подскочил к Дашковой. Она глянула на него через лорнет.

– Смею обрадовать, дорогая княгиня, – сказал он, – получил письмо из Киева. На стоянке полка ваш сын сыграл свадьбу…

Лицо княгини так и передёрнулось.

– Кто же его жена? – спросила.

– Известная Алтерова.

В полку у нас Алтерову знали как пикантную девицу.

– Ради бога! – вскрикнула Дашкова, – стакан воды!

Ей сделалось дурно. Ребендер выиграл пари. Княгинюшку, сказывали царедворцы, неделю трясла лихорадка…

Вся молодцеватая фигура Алябьева затряслась от добродушного смеха. Радищев понял, что рассказанная про Дашкову историйка, похожая уже на анекдот, видимо, была связана с другим непристойным воспоминанием, о котором Алябьев умолчал.

Случай этот действительно произошёл с княгиней. Радищев, не любивший придворных пересудов, слышал о нём раньше, но в устах Алябьева он прозвучал с новым для него значением. Характер разговора изменился. Завязалась беседа о петербургской жизни.

Радищев подумал: этот человек, рассказавший анекдот, будет управлять его судьбой здесь. От его воли и настроения будет зависеть многое. Кажется, очень просто – подыгрывай на его слабых струнках и будет хорошо. Но угождать было противно Радищеву. И тем труднее становилось его теперешнее положение. Но как бы трудно ни было, Радищев принял такую встречу за добрый знак для себя. Что-то менялось в его судьбе изгнанника, но что, он ещё не улавливал и не осознавал.

3

Вокруг личности Радищева в городе быстро распространились самые невероятные слухи, окутав его ореолом загадочности. Городские обыватели терялись в догадках. Слухи доходили и до Радищева. Положение мало известного человека ему даже нравилось. Это было самое лучшее, что он мог желать себе в теперешнем положении. И сам Алябьев не склонен был распространять о нём подробности, как понял Радищев.

Однажды Александр Николаевич посетил театр. В воскресный день здесь собиралась тобольская знать, цвет городского общества. Алябьев предложил Радищеву свою ложу. Александр Николаевич воспользовался его любезностью. Он пришёл в театр до начала спектакля и, чтобы не привлекать к себе внимания, сел в кресло, стоявшее в глубине ложи.

Радищев внимательным взглядом окинул зал, освещенный свечами в бронзовых канделябрах.

В партере сидели франты-чиновники, щеголеватые купцы, чопорные, в пышных платьях дамы, застенчивые и стыдящиеся своих нарядов барышни.

Среди этой публики особенно выделялся молодой франт, одетый в длиннополый, почти до каблуков, сюртук, с высоким отложным воротником, в узких, обтягивающих ноги панталонах, которые были заправлены в короткие гусарские сапожки. Он важно прохаживался по партеру и лёгкими кивками головы отвечал на приветствия купцов, то и дело осторожно поправляя рукой галстук, составленный из нескольких косынок, навёрнутых на шею. Затылок и виски у этого франта были выстрижены под гребёнку, а над покатым лбом колыхались чёрные кольца вьющихся густых волос.

«Должно быть, важный чиновник, недавно из столицы», – подумал о нём Радищев. Франт заметно выделялся своими светскими манерами. Он задержался около двух женщин в зеленых платьях с накинутыми на плечи жёлтыми шалями. На груди одной сверкала жемчужная поднизь и алел приколотый цветок, на другой – посреди тяжёлых ожерелий и монист блестело новомодное севинье. Руки женщин были затянуты в длинные лайковые перчатки, а на ногах надеты коты с красной оторочкой.

Франт важно поклонился женщинам и галантно приложился губами к их ручкам. Позднее Радищев познакомился с этими женщинами – генеральшей Черкашиной и Дохтуровой, в салонах которых ему пришлось побывать.

Продолжая наблюдать за партером, Александр Николаевич спрашивал себя: «Что же это такое?», – и отвечал: «Желание не отстать от столицы и подражать моде, завезённой из Парижа». Как не любил он иноземного блеска на русском человеке, чуждого его природе! Куда красивее он был в своём простом и удобном национальном платье.

Наблюдая за сидящими и расхаживающими в зале, он ещё больше в этом убеждался. Сановитые чиновники были подтянуты и строги. Большинство их приехало из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов России. Они видели столичный свет и с явным высокомерием относились к местным жителям. Они считали себя в Тобольске временными жильцами. Служба обязывала их жить здесь, и они, скрепя сердце, мирились с этим год, два, три. Это была небольшая группа людей, державшаяся обособленно на службе и в обществе.

Всё это понял Радищев, изучая шумевший пёстрый зал. Как ни старался сам он остаться незамеченным, его заметили из зала. Взоры устремились на губернаторскую ложу. В головах многих мелькнуло: «Государственный преступник и вдруг там, где восседает его высокопревосходительство?!» Одно это могло послужить предлогом к различным толкам и суждениям и совсем запутать представление о Радищеве. Его рассматривали пристально и внимательно. Волнистые, слегка седые волосы, откинутые назад, открывали высокий, чистый лоб, а смугловатое лицо изгнанника было приветливо и благородно.

Играли комедию «Мельник». Радищев следил за искусством актёров, был обрадован и изумлён умелым, правдивым изображением персонажей комедии, которую некогда показывали в Эрмитаже.

Приподнятое настроение Радищева не ускользнуло от Натали Сумароковой, не спускавшей с него маленького изящного лорнета. Сердце Натали при мысли, что брат познакомит её с Радищевым, учащённо билось. Панкратий Сумароков рассказал сестре о встрече с петербургским гостем. Она знала о нём гораздо больше, чем все сидящие в зале.

Панкратий Сумароков заметил Радищева и, указывая на ложу, сказал:

– В антракте будем у него.

Натали молчаливо пожала руку брата, выражая этим нескрываемую радость. Её охватило большое волнение. Она нетерпеливо ждала антракта и подбирала слова, какие скажет, когда Панкратий представит её Радищеву. И казалось, что в эту минуту нет для неё ничего важнее и значительнее.

– Душно мне, – проговорила Натали по-французски и распахнула японский веер, похожий на лотос. Брата коснулась свежая струя воздуха и духов. Он глубоко вздохнул и продолжал следить за сценой.

В антракте Сумароковы прошли к Радищеву в ложу. Сумароков представил сестру. Натали сделала реверанс. Александр Николаевич почтительно склонил голову и улыбнулся. У Натали мелькнула мысль, что он угадал её замешательство, но сделал вид, будто ничего не заметил.

Приветливый взгляд Радищева задержался на Сумароковой. Глаза их встретились. Длинные ресницы Натали дрогнули, взор потупился. Яркий румянец проступил на её щеках. Девушка распустила веер, слегка прикрыла им лицо, чтобы на мгновение скрыть себя от больших, словно пронизывающих глаз Радищева.

И хотя взгляды их встретились только на миг, Натали успела многое прочесть на его выразительном лице. «Каким пламенем горел этот творческий светильник, этот гений», – подумала она и опять взглянула на Радищева, боясь в то же время встретиться с ним глазами.

– Каков наш Доримедонт в Фадее? – спросил Панкратий Платонович.

Александр Николаевич похвально отозвался об актёре, исполнявшем роль мельника.

– Лучший актёр! Это не Волков и Дмитриевский, о которых шумят «Санкт-Петербургские ведомости», но играет с душой.

– А разве Лефрень в Анюте плоха? – чуть обиженно сказала Натали, – какая гамма чувств!

– Да, да! – согласился Радищев.

– А всё же наскучило смотреть одно и то же, – откровенно заметила Натали, – как бы я послушала сейчас Мандини и Габриэли.

Александр Николаевич знал этих знаменитых актёров эрмитажного театра. Красавец Мандини обворожил столицу своим баритоном.

– Мандини прелестен, – сказал Радищев, – дамы двора от него в восторге, особенно княгиня Долгорукова, а Габриэли… – Он взглянул на Сумарокову, смотревшую на него удивлённо и выжидающе, и вдруг неожиданно заключил:

– Я предпочитал слушать Сандунову…

– Почему? – спросила Натали.

– Она поёт теплее, сердечнее.

– Правду ли сказывают, – спросил Сумароков, – будто после того, как Чимарозо предложил этой итальянской певице поехать в Россию, она запросила двенадцать тысяч рублей жалованья в год?

Александр Николаевич пожал плечами.

– Тот, говорят, ответил, – продолжал Сумароков, – что русские фельдмаршалы не получают такого жалованья. «Ваша великая государыня может делать фельдмаршалов сколько ей угодно, – надменно сказала певица, – а Габриэли одна на свете»… Каково?!

– Это злословят те, кто от неё без ума, – сказала Натали.

За кулисами ударили в гонг. Натали вздрогнула от неожиданности. В партер вошёл франт, и Радищев спросил у Сумарокова, кто этот молодой человек.

– Иван Иванович Бахтин, – ответил Панкратий Платонович, – наш прокурор, сочиняет вирши для «Иртыша».

Молодой франт на этот раз нарочито близко прошёл мимо губернаторской ложи, чтобы почтительно склонить голову в ответ на приветствие Сумарокова и поближе взглянуть на Радищева.

Натали взяла брата под руку. Они откланялись и вышли. Радищев был под впечатлением нового знакомства. Сумарокова понравилась ему. Она была мила. Он поймал себя на мысли, что шелест шёлкового платья, огонёк чёрных, вдумчивых глаз, румянец застенчивости Сумароковой запомнились ему.

Сумароковы больше не заходили, но весь остаток вечера, до окончания комедии и возвращения в гостиницу, Радищев находился под впечатлением знакомства с Натали Сумароковой.

4

С каждым днём Александр Николаевич всё более знакомился с городом, с его обществом. Радищев не мог пожаловаться на пребывание в Тобольске. Иногда ему казалось, что он был равноправным среди тобольцев российским гражданином. У него было много знакомых и с каждым днём становилось всё больше. Частые встречи с ними рассеивали впечатление ссылки. У него оказалось достаточно времени, чтобы не только ближе узнать людей и город, но глубже понять окружающую обстановку, задуматься над ней и осмыслить всё по-новому.

Прибыли нарочные курьеры от иркутского генерал-губернатора Пиля. Обогнавшая Радищева в пути почта доставлялась в обратном направлении – из Иркутска в Тобольск. Это были письма, газеты и книги, присланные ему Воронцовым.

Иркутский наместник также проявлял интерес к Радищеву. Его высокопревосходительство не только учтиво препровождал почту со своими курьерами, но и сам справлялся о здоровье Александра Николаевича и сроках его выезда из Тобольска.

Радищев догадывался, что милости эти и заботы о нём проявлялись лишь потому, что они в первую очередь исходили от самого Воронцова. Не будь последнего, не таков был бы приём у сибирских наместников.

И однако Александр Николаевич не был спокоен: воля его оставалась скованной. В часы досуга он раздумывал о своём житье-бытье. Радищев спрашивал себя: сколь длительна будет такая свобода общения? Все десять лет его ссылки не могли быть такими.

Своё свободное время Радищев посвящал чтению. Книги, присланные Воронцовым, были уже прочитаны, а его всё тянуло и тянуло углубиться в них, окунуться в чужую жизнь и далёкие события, чтобы меньше думать о своей. Литературу он брал и в небольшом книгохранилище тобольского главного народного училища. Книги охотно давал ему Панкратий Сумароков. У него были новейшие издания на русском, французском и немецком языках.

Радищев всё лучше и лучше узнавал Сумарокова и его сестру. Брат с сестрой были «любителями наук», оба занимались переводами и стихосложением. Александр Николаевич бывал у них дома.

Кабинет Сумарокова был прост, но, едва переступив порог этой творческой обители, Радищев подумал, с каким бы наслаждением он окунулся сейчас в работу. Письменный стол Панкратия Платоновича был завален бумагами, тюбиками с краской, цветными карандашами и кистями. Книжный шкаф с зеркальным стеклом забит книгами в богатых переплётах. На стенах размещались акварельные и карандашные рисунки хозяина, сделанные изящно и талантливо. Много было миниатюрных портретов и среди них – портрет Натали.

Радищев в первый же раз провёл здесь несколько часов в дружеской беседе. Натали появилась вся зардевшаяся, в простеньком домашнем платье, с накидкой на плечах, она подала им горячий кофе и тут же ушла.

Прежде всего они заговорили о журнале. Их обоих волновало его издание. Александр Николаевич успел прочитать вышедшие номера ежемесячника, и ему хотелось высказать Сумарокову своё мнение.

– Не обессудьте за правоту моих слов, Панкратий Платонович, ежели скажу о журнале, что думаю…

– Какая может быть обида, журнал – дитя культуры нашей, ещё в младенческом возрасте.

Радищев сказал, что думал:

– Россиян должно приучать к уважению своего собственного. Оно не хуже иноземного. «Иртыш» заполнен переводами. К чему такое угождение чужим?

Сумароков молчал. Для него это были совершенно новые мысли, и он не знал, что ответить.

– Следовало более показывать нашу жизнь, – продолжал Радищев, – не так ли, а?

– Совершенно верно, – согласился Сумароков, – мы ещё пока мало думали, каким светом должен озарять наш факел сибирскую жизнь.

– Только русским, Панкратий Платонович, – и спросил, кто держит корректуру журнала, кто, кроме тоболяков, сотрудничает в нём.

– Корректуру ведёт Натали, а сотрудничают любители словесности из Перми и Барнаула, Иркутска и Екатеринбурга.

Радищев невольно вспомнил неутомимого книгоиздателя Новикова, мечтавшего продвинуть книгу во все уголки земли российской.

– Дело, начатое вами, велико и похвально.

Сумароков благодарным кивком ответил на похвалу Радищева. Его охватило желание раскрыть свою душу перед новым другом, завоевавшим с первой встречи его расположение, и он начал рассказывать о себе.

Три года назад, будучи в гвардии, Сумароков, шутя, искусно нарисовал сторублёвую ассигнацию, которую его вахмистр Куницкий сбыл купцу. Шутка окончилась плохо. Купец возбудил дело, и Сумароков, лишённый чинов и дворянского звания, вместе с вахмистром был сослан в Тобольскую губернию.

– Судьба играет людьми, – сказал Радищев.

Сумароков, пытаясь узнать подробнее о ссылке Радищева, осторожно спросил, какая злая сила закинула его в Сибирь.

– У каждого свой рок на челе начертан, Панкратий Платонович, – неопределённо ответил Радищев и отвёл разговор в сторону, умолчав до времени о себе.

Хозяин понял, что гостю было или тяжело говорить об этом, или он из осторожности не желал откровенничать с ним. То и другое не обидело Сумарокова. Он знал, как трудно на первых порах открывать себя людям, и заговорил о другом.

– Днями душит скука, размахнулся бы как в полку – удаль свою показал. Нельзя, на виду у всех…

Он чем-то напоминал Радищеву лейпцигского друга Андрея Рубановского. Тот также любил показать свою безудержную удаль и частенько говаривал: «Человек создан для блаженства, и это блаженство в нас самих».

Радищев доверчиво обронил:

– Моё положение куда хуже, душа скорбит.

Панкратий Платонович возбуждённо зашагал по кабинету.

– Не печалуйтесь, Александр Николаевич. На земле надлежит быть земному.

В годы своей молодости Радищев говаривал так же, а ныне горести и печали умалили его силы и смирили многие желания. Он оставлял гостеприимный дом с чувством зарождающейся дружбы к хозяину. Александр Николаевич убеждался, что скрытые благородные порывы Панкратия Сумарокова в иной обстановке проявились бы по-иному. Он снова сравнил Сумарокова с Андреем Рубановским. Бесшабашный к себе, тот рассуждал, что на земле живёт лишь один раз.

Но не только удальство напоминало об их сходстве. Было что-то другое, сближающее столь далёких друг другу людей. Радищев понял: то сходство было и в их сестрах. В застенчивой Сумароковой он узнал застенчивость Рубановской, в смелой решимости Натали – готовность пойти на самопожертвование Елизаветы Васильевны, с горячей любовью отдавшей свои силы его детям. Натали последовала за братом в ссылку. Он понимал, как смягчила она своим присутствием участь Панкратия Сумарокова. Та и другая приносили свою молодость в жертву, сознательно следуя зову благородных сердец. И дружеская связь Радищева с Сумароковым стала от этого ещё дороже и значимее.

5

Губернатор Алябьев разрешил Радищеву ознакомиться с архивными бумагами, относящимися к истории Сибири. Александр Николаевич воспользовался любезностью наместника и принялся за глубокое изучение материала об обширнейшем крае государства Российского. Он с радостью сообщил Воронцову, что время своего пребывания в Тобольске употребляет себе на пользу приобретением беспристрастных сведений о здешней стороне.

Архив наместнического правления размещался в нескольких палатах над Шведской аркой. Радищев ранним утром приходил в это здание с грандиозными стенами, напоминавшими ему скандинавские замки. Перелистывая пыльные бумаги, углубляясь в их содержание, он почти не замечал, как бежит время.

Губернский архивариус – седенький старичок, прослуживший в наместническом архиве много лет, получил наказ – содействовать господину Радищеву в работе и был доволен, что новый человек глубоко заинтересовался его бумагами. Он не отходил от Радищева все дни, пока тот посещал его хранилище.

– Господин Радищев, скажите, что ищете, что нужнее всего вам? – спрашивал архивариус.

– Всё в бумагах важно и нужно, – отрываясь от пропахших сыростью затхлых листов, говорил Александр Николаевич. – Всё здесь – история обширнейшего края сибирского…

Большие, чуть усталые глаза его спокойно блестели и с благодарностью смотрели на архивариуса Николая Петровича Резанова. Видевший многих учёных и путешественников в палатах архива, с таким же прилежанием рассматривающих старые бумаги, как изучал их Радищев, Николай Петрович старался понять нового посетителя. Архивариус внимательно присматривался и прислушивался к нему и заключил, что он не был похож на других посетителей. Радищев с первого разу привлекал к себе словами, согретыми душевным теплом. Слушать его было приятно, но ещё приятнее было чувствовать в отношениях его простоту и сердечность.

– Взгляните в эту папку, – развёртывая пожелтевшие стопы листов, сказал архивариус Резанов, – геральдика всех сибирских городов…

– Достойнейшая наука, – отозвался Александр Николаевич и стал перелистывать бумаги, рассматривая затейливые изображения городских гербов.

Древний герб Тобольска изображал золотую пирамиду с воинскими знамёнами, барабанами и алебардами. Эти воинские атрибуты словно рассказывали о боевой славе города, когда он, будучи ещё крепостью, основанной русскими землепроходцами на самом краю Московской Руси, смело и героически отбивал вражеские набеги степных, кочевников. От герба будто веяло давними временами Бориса Годунова.

Позднее Тобольская губерния получила другой герб – с изображением щита Ермака. Слава завоевателя Сибири была запечатлена этим щитом на тобольском гербе.

– Ему бы памятник поставить на берегу Иртыша, – сказал Резанов, – как Петру Первому поставили в Санкт-Петербурге…

– Поставят! – подтвердил Радищев. – Народ умеет ценить своих достойных сынов.

Охваченный мыслями о Ермаке Тимофеевиче, Радищев на несколько минут оторвался от дела и подошёл к окну. Сквозь железную решётку виднелся весь Тобольск, Иртыш и широкие просторы за рекой, окаймлённые вдали синеватой полоской гор.

Александр Николаевич устремил свой взор на эти безбрежные просторы сибирской земли, размышляя о их смелом покорителе. С того дня, когда он впервые увидел пушки завоевателя Сибири на соборной площади в Кунгуре, образ отважного Ермака всё больше и больше захватывал его воображение.

К Радищеву подошёл архивариус. Разгладив седенькую бороду, указывая рукой на город, он заговорил:

– При князе Матвее Петровиче Гагарине новое русло Тоболу дали…

– Что, что? – переспросил Александр Николаевич.

– Тобол соединили изливом, вырытым шведскими пленниками при князе Гагарине.

– Прорыт канал? – снова переспросил Александр Николаевич, впервые услышавший об этом.

– Для свободнейшего выхода судов в Иртыш. Стремительные воды реки уносили их далеко от пристанища, – пояснил Резанов.

– Смелое предприятие!

Николай Петрович, польщённый таким отзывом о князе Гагарине, добавил:

– При нём жил и работал человек большой головы и ума – сын боярский Семён Ремезов. Не слыхали?

– Не слыхал, – признался Радищев и спросил: – Нет ли каких бумаг о Гагарине и Ремезове?

– Храню, бережно храню, – с гордостью произнёс Резанов и скрылся за шкафами и полками. Вскоре он принёс аккуратную папку, перевязанную белой тесёмкой.

– Извольте посмотреть…

Радищев с трепетом развязал тесёмку и раскрыл папку. В ней хранилось несколько документов о путешественнике по Сибири и градостроителе Тобольска Семёне Ремезове. Николай Петрович рассказал ему, как он случайно обнаружил эти бумаги в архивном хламе, и поведал о чудесных чертежах, составленных сыном сибирского воеводы.

Какая богатая история была у этого края. Какие замечательные люди жили и творили здесь, вдали от Москвы и Санкт-Петербурга! Александру Николаевичу захотелось ознакомиться с трудом Семёна Ремезова, в котором, кроме данных о количестве населения, дворов, характере угодий, имелись указания ещё о памятниках и руинах, о древних и новых путях в Сибирь и из Сибири.

Архивариус Резанов обескуражил его ответом: чертежи Ремезова с описаниями хранились в сибирском приказе в Москве, в Тобольске же славные дела градостроителя жили лишь в памяти и рассказах его земляков.

Александр Николаевич снова углубился в сибирскую геральдику. Гербы городов были различны, как их экономика и жизнь. На гербе старой Тары красовался горностай, бегущий по зелёному полю; Ишима – плыл золотой карась; Ялуторовска – изображалось мельничное колесо; дощаник с мачтой на гербе Тюмени означал, что с этим городом было связано начало судоходства в Сибири.

– Хорошо-о! – мог только сказать Радищев, закрывая папку с изображениями старых гербов сибирских городов.

Самая богатая находка, какую удалось обнаружить Александру Николаевичу среди пожелтевших бумаг, была рукопись «Топографическое описание Тобольского наместничества», составленная неизвестным автором. В ней оказались собранными основные сведения о современном состоянии Сибири, больше всего интересовавшие Радищева.

– Трудом пользовался путешественник Герман в свой приезд на Урал, – пояснил архивариус и, видимо что-то припомнив, добавил: – Такой непоседливый и юркий человек был, прямо беда. То одно ему неладно, то другое. Неделю побыл, загонял меня до пота…

Радищев знал минералога Германа, корреспондента Российской Академии Наук, много разъезжавшего по далёким окраинам. Ему было приятно сейчас услышать, что тот также интересовался «Топографическим описанием Тобольского наместничества».

Радищев внимательно ознакомился с рукописью, писанной на бумаге Тобольской фабрики купца Василия Корнильева. У него появилась мысль самому составить «Описание Тобольского наместничества», включив в него кроме богатой истории края ещё свои наблюдения о торговле, народах, населяющих губернию, о нравах и обычаях жителей сибирской столицы.

Мысль эта настолько увлекла и захватила Александра Николаевича, что пробудила в нём горячее желание сразу же исполнить её. Несколько дней подряд Радищев не выходил из наместнического архива, просиживал там до позднего вечера. Зимний день казался ему коротким.

Наконец описание было закончено.

– Нельзя же так изнурять себя, господин Радищев, сидючи за старыми бумагами, – жалея его, сказал архивариус.

– Можно, когда нужно, – дружески и благодарно улыбнувшись, ответил Александр Николаевич.

Он поднялся из-за стола, заваленного пыльными папками.

– Начало большого дела сделано, – сказал он и подошёл к Резанову.

– Николай Петрович, эти старые бумаги – дороже золота. Вам не понять. Они возвращают меня к жизни… Спасибо, душа, за помощь тебе спасибо…

…В один из дней, когда Радищев возвратился из наместнического архива, Степан передал ему свеженький номер журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену». Он быстро перелистал журнал и увидел на страницах его лирические стихотворения Натали, притчу и оду Панкратия Платоновича. Хотя от стихов Сумароковых, как и от всей поэзии и прозы, веяло больше рассудочностью, а сами стихотворцы не блистали одарённостью, всё же встретить в Тобольске поэтов и прозаиков было отрадно.

Радищев прекрасно осознавал значение начатого ими дела в Сибири. «Предприятие, согретое творческим пламенем людей, которые любили словесность по призванию и отдавались музе с чистой душой, без всяких корыстных целей, – было великим началом культурных преобразований далёкого края. И хотя пламя их творческого огня было ещё невелико, но в светильнике держался жар, и свет от него распространялся вокруг. Звёзды в небесах тоже горят не одинаково, одни ярче, другие бледнее, но и те, и другие озаряют землю своим светом».

Об этом думал Радищев, закрывая прочитанный журнал и с каким-то новым чувством рассматривая его белую обложку. Словно в подтверждение его мысли на обложке внизу была помещена строфа из «Оды к Фелице» Державина.

 
Развязывая ум и руки,
Велит любить торги, науки
И счастье дома находить.
 

Читая последнюю строку, Александр Николаевич представил Натали. Он подумал, что с нею незримо шествует это самое счастье. Счастье? Не для него и не его счастье! И Радищев выразил мысль вслух, словно перед ним был собеседник.

– Счастливые минуты.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошёл Степан с кофейником в руках.

– Кофею пожалуйте.

– Спасибо, Степанушка. Подавай.

Александр Николаевич посмотрел на него и, садясь к столу, сказал:

– Степанушка, ты понимаешь, даже в пучине несчастья возможно иметь счастливые минуты…