Текст книги "Седой солдат"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Как баранов нас гонят! Старики кремлевские, с клизмой в заднице, под себя мочатся, а гонят нас как баранов! А мы идем! Раздолбали Афганистан, места живого нет! Кишлака ни одного не осталось! Детишки без рук, без ног! «Ураганами» по глинобитным домам, по крестьянам с мотыгами! Кто же мы? Убийцы крестьян? С народом воюем?

Он торопился, выталкивал из себя свой страх и ненависть, изливал яды, скопившиеся в душе, свои собственные и те, что скопились в утомленной, бесцельно воюющей армии. Боялся быть убитым, ненавидел посылавших его в бой стариков в кремлевских гостиных и его, Оковалкова.

– Чего мы им хотим доказать? Как надо жить? Да они лучше нас живут! В самой завалящей деревушке – транзистор, кассетник. В лавках полно товаров. А как мы живем? На родине, на Смоленщине, был – голь, бедность, пьянство! Этому хотим научить? Бомбоштурмовыми ударами в социализм заталкиваем?

Он говорил вслух то, что Оковалков повторял про себя. Повторяла армия – генералы, рядовые и прапорщики. Армия воевала среди обугленных крестьянских домов, поломанных танками колосьев, раздавленных арыков. Армия угрюмо смотрела на розовые трассы ночных реактивных ударов, отупело двигала колонны сквозь воинственные племена и кочевья. Роптала, озлоблялась, продолжала воевать.

Взводный говорил слова, которые Оковалков сам произносил после стакана водки в минуту тоски. Но взводный говорил их сейчас, не желая идти сражаться. Он произносил слова хулы в спины тем, кто уходил воевать. Это понимал Оковалков, испытывая к взводному презрение.

– Можете доложить особисту!.. Можете – в политотдел!.. Рот не заткнете!.. – Он захлебывался от ненависти.

В походных штанах «мапуту», в новых пакистанских кроссовках, в американской батистовой куртке, где в кармане уже торчали фонарь, компас, перевязочный пакет, нож, таблетки для очистки воды, и где-то в глубине, как икона, хранилась фотография жены. И видя его слабость, и уже не жалея его, а презирая, Оковалков рявкнул:

– Заткнись!.. Отставить брехню!.. Через 20 минут на выход!

В горле старлея застряли комья невысказанных слов. Сутулая, обтянутая батистом спина исчезла в проеме дверей.

Четыре «бэтээра», выбрасывая из кормы струи гари, стояли в колонне перед шлагбаумом. Под броней, укрытая от глаз, притаилась снаряженная группа – два десятка солдат, оружие, банка собачьей крови, продырявленный лист железа с копотью паяльной лампы. На броне, облепив уступы, выглядывая из люков, уцепившись за башни, сидели солдаты, чтобы вернуться в часть после имитации боя. Дым «бэтээров», солдаты на броне, тусклый отсвет оружия были видны с соседних холмов, сквозь щели старых мазаров. Глаза лазутчиков безмолвно следили за группой, беззвучная весть неслась вдоль пыльных дорог.

Оковалков стоял перед замкомбрига, докладывал о готовности группы.

– «Объект ‹186› 1» – «стингер»! Другого не нужно! Будет «стингер», будет Звезда героя. И чтоб без потерь! Ты понял меня, Оковалков?

Майор смотрел в близкое цыганское лицо замкомбрига, в его красные от бессонницы, неуверенные глаза. Хотел сказать: «Войны без потерь не бывает».

– Без потерь, Оковалков, ты понял?

– Так точно, – ответил майор.

Козырнули, пожали друг другу руки. Майор побежал к машинам. В три шлепка, касаясь брони ладонью, подошвой, бедром, оседлал «бэтээр». Крикнул в люк:

– Вперед!

Машина качнулась, пошла, поднырнула под трубу шлагбаума. Оглянувшись, майор увидел: у стены саманного дома стоит генерал в светлой рубахе, руки в карманах брюк, внимательный и спокойный.

Они миновали старый глинобитный мазар, похожий на расколотый горшок. Сквозь мучнистый проломленный купол светилась степь. Проехали поселок белуджей, напоминавший спекшийся, обветренный термитник. Человек, укутанный до бровей, сухой и легкий, аки насекомое, шел по дороге, жаркий ветер развевал его ветхую накидку. «Бэтээры» прокатили мимо развалин кишлака, разрушенного бульдозерами, откуда прежде били по колоннам стрелки, прятались расчеты гранатометчиков. От стен остались зубчатые основания, как гнилые зубы. Но клетки окрестных полей зеленели, белели злаками. Хозяева кишлака приходили к своим возделанным нивам. Колонна проскользнула редкую тень ободранных сосен, въехала в городок.

Оковалкову в люке показалось: он словно нырнул из бесцветной, без запахов, однообразной пустыни в лохматый, многозвучный, остропахнущий ворох. Из-под «бэтээра» разбегались, рассыпались горбоносые чернобородые люди, мелькая чалмой, полосатым мешком, суковатой палкой. Лавки пестрели разноцветными банками, побрякушками, грудами фруктов. Торговцы сидели за прилавками, одни – как недвижные, с гончарными лицами кукол, другие качали медными чашами весов, бросали совочками горсти пряностей, третьи судачили, подносили к усам пиалы чая.

Каждый раз, проезжая городок, пронзая его заостренной броней, проводя по нему стволом пулемета, Оковалков чувствовал, что проходит сквозь податливый, рыхлый слой живой материи, которая расступается, пропускает его сквозь себя и тут же смыкается сзади, заживляет след, проведенный железом. Иногда, если было время, они останавливались у дуканов, покупали или выменивали сигареты, напитки, воду. И пока стояли, вдыхая запах красного перца, ванили и тмина, другие солдаты с брони зорко наблюдали за сделкой, держали пальцы на спусках.

И теперь, выглядывая из люка, Оковалков всматривался в тарахтящую впереди моторикшу, в лазурные наклейки, в золотокрылых птиц и алых зверей и думал, что вовек не узнать ему, куда торопятся белобородый пышнотелый старик и маленький, прижавшийся в его плечу мальчуган.

– Сворачивай в ХАД! – скомандовал он водителю.

Попутный визит в службу афганской безопасности ХАД был частью задуманной инсценировки. Офицеры ХАД, и это знали в батальоне, были связаны с моджахедами, сплетены узами родства и соседства, страха и выгоды, земельными и денежными интересами. Спецназ, пользуясь информацией ХАД, часто убеждался, что эта информация заведомо неверна и устарела. Посвящая ХАД в свои боевые планы, открывая замыслы своих операций, обнаруживали, что эти планы и замыслы попадали в руки полевых командиров. Караваны меняли маршруты, засадные группы сами попадали в засады и теряли людей. Из ХАД к полевым командирам постоянно уходила «утечка». На эти утечки, на тайное вероломство афганской разведки рассчитывал Оковалков, сворачивая в резиденцию ХАД.

«Бэтээры» встали у высокой глинобитной ограды. Майор прошел в узкую калитку, где навстречу ему вытянулись, отдали честь два афганских сорбоса.

Горстка худых, пропыленных, в блеклых одеждах афганцев сидела в тени, под стеной, выставив колючие коленки, затравленно глядя на охранников. Арестанты терпеливо ожидали свой участи – допросов, дознаний, быть может, побоев, на которые был горазд начальник местной ХАД Азис Сайд.

Он сам шел навстречу Оковалкову, улыбался белоснежно из-под черно-синих пышных усов. Выпуклые, красивые под смуглыми веками глаза сияли дружелюбно и нежно.

– Салям алейкум! – Они обменялись приветствиями, сжимая руки, соприкасаясь троекратно щеками.

Майор ощутил на щеке щекочущее прикосновение усов.

– Сайд, дорогой, только на минуту заехал! Только на два слова! – Оковалков поднимался вслед за Азисом Саидом в прохладную комнату, где на знакомом низеньком столике стояла пепельница из зеленой яшмы и вращался хромированный вентилятор. – Только два слова!

Бесшумный, с плавными движениями прислужник поставил перед ним два маленьких хромированных чайника, пиалки, стеклянную сахарницу.

– Сайд, я хотел спросить: есть ли у тебя свежая информация о докторе Надире? Говорят, он вернулся в «зеленую зону». Его люди готовят проход каравана в районе Мардука и Эсхоля.

Оба селения – в самой сердцевине «зеленки», в стороне от кишлаков Усвали и Шинколь. Оковалков, упомянув их, надеялся отвлечь чужую разведку от истинной цели похода.

– Доктор Надир в Пакистане, лечит рану, – ответил Азис Сайд. Его влажные ласковые глаза полузакрылись бархатными смуглыми веками. – Его племянник Фарид вернулся в «зеленку», живет в Эсхоле. Тихо живет, не стреляет.

Оковалков был уверен: разведка душманов узнает о выходе бронегруппы, о его визите в ХАД и о том, что его интересуют кишлаки Мардук и Эсхоль. Азис Сайд с отрядами ХАД ходил на операцию в «зеленку», воевал с моджахедами, нес потери, но при этом находился с полевым командиром в сложных, рассчитанных на будущее отношениях, на то неизбежное время, когда советские войска уйдут из страны и Азис Сайд останется один на один со своими противниками.

Тогда пригодятся ему тайные связи с доктором Надиром. Тогда он напомнит командиру о тайных услугах, надеясь избежать расплаты. Уже сегодня, и это знал Оковалков, Азис Сайд сколотил военный отряд из двух сотен стрелков, запасся деньгами, оружием, подчинил себе несколько кишлаков с плодородной землей и водой. И как только уйдут войска, он оставит свою службу в ХАД, забудет о Советском Союзе, превратится в князька-феодала. Станет собирать дань с кишлаков, возьмет под контроль часть пути, по которому из Пакистана движутся товары и деньги, начнет соперничать с такими же, как и он, феодалами. Все это знал Оковалков, отхлебывая чай из пиалки, беседуя с начальником ХАД.

– Дорогой Сайд, если ты выставишь своих людей на тропах в районе Эсхоля, мне будет спокойней. Буду знать, что ты рядом.

– Вышлю своих людей! Усилю посты у Эсхоля! – охотно обещал Азис Сайд, глядя на майора внимательными ласковыми глазами.

Намеками, с оговорками, с доверительным умолчанием Оковалков посвятил Азиса Сайда в мнимый план операции с мнимым местом засады. Если операция завершится удачей, трофейное оружие, продовольствие попадут, как обычно, в ХАД к Азису Сайду, и тот вправе распорядиться им по своему усмотрению.

– Мы обязательно будем в районе Эсхоля, – пообещал Азис Сайд, – будем тебе помогать.

Оковалков благодарно улыбнулся, поднес пиалу к губам, уловив на лице хозяина легкую тень вероломства. Лукавство и хитрость витали за этим столом. Лукавство и хитрость сопутствовали этой войне. Он и сам, Оковалков, был лукав, хитер, вероломен, воюя среди сожженных садов, разрушенных очагов и колодцев.

Год назад во время засады в плен к спецназу попал кровожадный Феруз, наводивший ужас на всю окрестность. Феруз лично казнил пленных афганских солдат, убивал незадачливых, попавших ему в руки партийцев. Феруз называл свои казни «танцами кафиров». В замкнутый, окруженный дувалом двор приводился пленный. Зрители рассаживались на плоских кровлях. Пленного обливали бензином, включали кассетник с музыкой, бросали зажженную спичку, и кричащий, превращенный в факел человек метался по замкнутому двору, пытался сбить пламя и умирал под гремящую восточную музыку. Палач Феруз после допроса в батальоне был передан в ХАД для суда, но тайным образом ускользнул, снова оказался в отряде доктора Надира. Прислал в батальон насмешливую косноязычную записку с глумливым оскорблением Оковалкову.

Майор, уловив легчайшую тень вероломства на лице начальника ХАД, вспомнил об этой записке. Сделал последний глоток из пиалки.

– Когда придешь из «зеленки», буду звать тебя в гости! – сказал, прощаясь, начальник ХАД. – Будем хорошо сидеть, кушать афганский плов, о войне говорить не будем!

Они вышли из помещения. Обнялись, касаясь друг друга щеками. Оковалков, чувствуя щекочущее прикосновение усов, видел, как смотрят на них сидящие на земле арестанты. Пыльный солнечный двор, глиняная стена, и в тонкой полоске тени изможденные люди с приподнятыми худыми коленками.

Они шли четырьмя «бэтээрами», отрываясь от городка, по пустому, залитому ровным солнцем пространству, минуя редкие размалеванные грузовики, велосипедистов в долгополых хламидах, маленькие бегущие по обочинам отары коз и овец. Оковалков чувствовал давление горячего ветра, приближение розоватых предгорий. Видел сквозь люк стиснутых под броней солдат, складки «мапуту», чью-то щиколотку с грязной кроссовкой, лысый ствол «агаэса», банку с собачьей кровью в руках у Щукина. Не было кишлаков по обочинам, не было движения по трассе, исчезли на склонах белые черточки пастушьих троп. Не было вокруг соглядатаев.

Слева придвинулись горы, морщили мягкие овальные складки. Открывались ложбины с меловыми руслами пересохших ручьев, ржавые камнепады, голые, опаленные синим жаром распадки. Справа возник солончак, бело-золотистые гривы высохших тростников, блестящая пудра соли, ослепительная запекшаяся вдоль обочины короста. Здесь предстояло «отцепить» группу, увести ее в горы. Здесь разыграется задуманный Разумовским спектакль.

– Стой! – крикнул в люк Оковалков. – Глуши!

Спрыгнул, пропуская над головой несущуюся вперед по инерции горячую копоть и пыль.

Два «бэтээра» ушли в разные стороны, закупоривая трассу, защищая участок от случайных проезжих машин.

– Начали! – сказал майор, оглядываясь на Разумовского, на его золотистые усики, округлившиеся кошачьи глаза, чувствуя в нем веселую прыть и дерзость. – Валяй свой театр!

Группа выскочила из бортовых люков, гибкой цепочкой сбегала с обочины. Продавливала корочку соли, вламывалась в белую стену тростников, пропадала в седой золотистой гриве. Легкое шевеление стеблей трепетало по солончаку в том месте, где двигалась группа.

Сержант Щукин, прижимая к груди банку с кровью, бежал перед Оковалковым. Кровь колыхалась, лизала стекло. Собачья душа плескалась в банке, билась о стеклянные стенки.

– Здесь! – Разумовский остановился в зарослях. – Крещеных, лупи первый ты!

Прапорщик косолапо, ловко пробежал вперед, неся на могучем плече трубу гранатомета. Припал на колено, выставив стертую подошву кроссовки. Крутанулся пару раз, выбирая точку на далеком, сквозь метелки тростника склоне. Грохнул выстрел. Красный уголь гранаты, протягивая дымную трассу, умчался на склон, превращаясь в слепое око взрыва, словно на горе открылся и захлопнулся огненный глаз, растворилось и опало каменное веко.

– Огонь! – махнул Разумовский, подгребая взмахом солдат.

И те, поднимая стволы автоматов, стали палить в небо, раздувая над дулами пузыри огня, соря на землю горячие гильзы. Грузин Цхеладзе надавил стопой на упавший латунный цилиндрик, где на торце у разбитого капсюля был начертан китайский иероглиф.

Петерс, обутый в стоптанные афганские туфли, прилежно бегал по тростникам, ломал своим гибким телом стебли, топтался на месте, оттискивал на сухой опудренной солью земле следы подошв. Ложился, ерзал, отпечатывал на солончаке лежки, стрелковые гнезда. Бил сквозь тростник на близкую обочину, где зеленел транспортер, оставляя желтые россыпи гильз – метины засады.

Лейтенант Слобода, вислоусый, торопливый, разорвал пакет трофейных пакистанских галет, высыпал хрустящие хлебцы на землю, давил их каблуками.

Таджик Саидов достал из-за пазухи грязно-белый ком чалмы, проволок по земле и бросил. Мятая тряпка легла завитком, словно сорванная с чьей-то мчащейся головы.

Солдаты продолжали стрелять. Крещеных менял позицию, посылал гранаты на склон. С трассы откликнулись «бэтээры», задолбили пулеметами, прочеркивая высоко над головой длинные блески. У колес транспортеров залегли солдаты, били из стрелкового, сыпали гильзы, и по близким горам и распадкам катились волны стрельбы. Удаленные, стоящие на флангах машины колотили по вершинам, и майор, подымая лицо, увидел, как прочертила небо комета, в глубине тростников грохнул взрыв, и чуть слышно, все усиливаясь, затрещало пламя.

– Щукин, банку давай! – крикнул Разумовский. Перехватил у сержанта стеклянный сосуд, содрал ногтями пластмассовую крышку. – Тут покропим немного! – Он плеснул из банки на землю рядом с горсткой стреляных гильз. Красный язык крови лизнул сухую почву, впитался, оставил черное вянущее пятно. – И тут маленько подкрасим! – Разумовский ливанул на землю, прочеркивая ее капелью, мазнул кровью отпечаток каблука. – А вот тут поярче! – Он подошел к чалме, плеснул кровь, и на грязной тряпке огненно, зло лег подтек.

Собачья кровь, покинув бездыханное тело, продолжала служить людям, их страстям, коварству, вражде.

Солдаты, запыхавшись, развеселившись, продолжали имитировать бой.

– Бей шурави! – кричал Кардава, рассылая очереди.

– Бей! – вторил ему тонкоголосый Мануйлов.

Разумовский рядом с окровавленной чалмой бросил японскую капельницу:

– Лежи, миленькая, на видном месте!

Ефрейтор Бухов, полускрытый в тростниках, заголил зад, опорожнялся, посмеивался и покрикивал:

– «По-духовски» еру! Не отличишь!

– Ой, убили меня шурави! – Цхеладзе, дав очередь, кувыркнулся, распластался на спине, смеясь, глядя черноглазо на Кардаву, а тот, нависнув над ним, сделал колющий жест автоматом.

Оковалков смотрел на веселящихся, играющих в бой солдат. Вспомнил, как во время отпуска в Москве вдруг захотел попасть в театр, отрешиться от войны, от унылого гарнизонного быта, вкусить иной жизни, красоты. Так и не смог достать билет, выстоять длинный хвост. Видно, он был обречен на другой театр, на этот – среди стреляющих гор, горящих тростников, кувыркающихся солдат.

– Отставить стрельбу! – скомандовал он. – Хорош! Сгорим к черту! – Он кивнул на близкий трескучий огонь. – За мной бегом марш! – Достал на бегу мусульманские четки, кинул их в лунку рядом с китайскими гильзами. Они легли, глянцевитые, как виноградины, с мохнатой золотой кисточкой.

Цепочкой вдоль хрустящей занавески огня они пробежали по солончаку к откосу, где кончалась белая соль. Оковалков пропускал мимо себя солдат, отсылал их на гору и дальше, к дороге, где постреливали «бэтээры». Последним пробегал Разумовский. Нагнулся, вдавил в солончаковую корку черный душманский калош с сафьяновой красной начинкой.

– Теперь порядок! Пусть разбираются!

Оковалков, задержав на мгновение бегающие зрачки, запомнил: синее небо, золотая стена тростников, белая соль, и на ней – черный, с алой сердцевиной калош. Маленький осколок мира, залетевший случайно в память.

На трассе, куда они добежали, солдаты прикладывали к борту транспортера лист железа с драной закопченной дырой. Другой транспортер пятился кормой, и солдат держал на весу буксирный трос. Кругом было натоптано солдатскими ребристыми подошвами, мерцали гильзы «ага-эсов». И уже бинтовали солдату голову, капали кровью на лоб. Он ухмылялся, с ржавым бинтом усаживался в люк на виду. Другого солдата, отпускавшего шуточки, поднимали на броню, накладывали перевязь на грудь, кропили из банки.

– А ну дай сюда! – Крещеных отобрал у Щукина банку с остатками крови. Снял с солдата картуз, макнул в густую вязкую жижу и кинул картуз в кювет.

– Становись! – крикнул Оковалков, отделяя от общей толпы боевую группу. – За мной! С Богом!..

Группа цепочкой, с головными и тыловыми дозорами, соскользнула с трассы, устремилась к близким горам. Оковалков, достигая первой вершины, слыша, как позвякивает на спине у Щукина ствол «агаэса», оглянулся: два «бэтээра» медленно двигались, стянутые тросом. Солдаты облепили броню. Майор удовлетворенно подумал – колонна пройдет через город, мимо людных дуканов, народ увидит кровь на солдатских бинтах, капельницу в руках санинструктора. Через час на месте стрельбы окажутся осторожные легконогие разведчики. Увидят кровь на земле, соберут в горстку латунные гильзы, подхватят из лунки мусульманские четки. Унесут в отряд моджахедов весть о неведомой стычке, о потерях спецназа, о колонне, вернувшейся из неудачного рейда на базу.

Разумовский, перетянутый ремнями, навьюченный боекомплектом, отталкивался крепкой стопой. Улыбался сквозь усики. Думал о том же.

Они шли в вечерних горах среди бестравных степей и распадков. Майор торопил уходящее солнце, торопил приближение тьмы. Его глаза тревожно шарили по вершинам и склонам: не мелькнет ли белая ткань чалмы, не вспыхнет ли лучик металла. Он держался тенистых склонов, где серая, слабо пульсирующая цепочка людей начинала сливаться с горой. Пугался, когда выходили на озаренный откос, зная, что в последних лучах начинает мерцать и светиться каждый ствол или пряжка, браслет часов на запястье.

Они шли быстро, подрезая подошвы гор. Майор следил, чтобы в движении по склону не терялась высота. Временами извлекал из планшета карту, по компасу выставлял азимут, уточнял направление маршрута. Бодрые, неуставшие, они двигались плотно, слитно, шурша мелким гравием, позвякивая металлом.

Среди темных тенистых круч желтым клином возникла гора. Небо над ней по-вечернему зеленело. Высоко, крохотной серебряной точкой шел самолет. Слабый металлический звук оседал на откосы. Оковалков почувствовал, как его стиснутое ремнями и лямками тело прошло сквозь невесомую мембрану звука.

Он подумал о матери, как сидит в этот час за старой швейной машинкой, подталкивает осторожными пальцами ткань под иглу. Крохотные ломтики перламутра, инкрустированные в станину машины, переливаются у нее под руками. Испытал мгновенную нежность, страх за нее, и эта нежность и страх превратились в тревогу за людей. Он встал, пропуская мимо пружинящих навьюченных солдат: мешок на тощей спине новобранца Мануйлова, рацию за плечами у Петерса, гранатомет, надавивший на Бухова.

С ним поравнялся старлей Слобода. Угрюмо шагал, глядя под ноги. Вислые усы, набрякшая на лбу потная жила, кулак, вцепившийся в ремень автомата. Предчувствие по-прежнему томило его. Он тупо и покорно шел навстречу своей судьбе. Оковалков испытал к нему мгновенное сострадание, раскаяние за недавнюю грубость.

– А ведь правильно ты говорил, Слобода: надо строить в батальоне бассейн. Вернемся в грязи, в поту. После баньки так хорошо поплавать!

– А? – очнулся лейтенант. – Не понял, товарищ майор…

– Держи, говорю, интервал, – Оковалков слабо коснулся его плеча, словно снял накопившееся в нем больное электричество, разрядил на себя его тревоги и страхи.

Солнце уходило в камни вершин, расслаивалось, рассыпало разноцветные лопасти света. Гора загоралась красным, словно в ней открывался огромный рубиновый кристалл. Медленно вершина становилась прозрачно-синей, в ней медленно, как в маяке, вращался голубой фонарь, потоки холодного света струились из хрустальной сердцевины горы. Вдали, как горячий слиток, высился золотой клин. Казалось, в горе вскипели и расплавились руды, и она, как тигель, пламенела, сияла.

Разноцветные лучи летали, менялись местами, пересекались, пронзали друг друга. Казалось, над вершинами парят духи, садятся на горы, рассылают во все стороны невесомые силы. Лица солдат были в золотых бликах, розовых и синих отсветах. Оружие отражало спектральное многоцветье неба.

Они шагали среди бесшумно меняющихся красок гор. Казалось, в каменных недрах скрыты просторные залы, там идет праздник, лучи и отсветы праздника вырываются из прозрачных вершин, блуждают в небесах, как прожекторы.

– Дискотека! – сказал Цхеладзе, повернув лицо к золотой горе.

– Светомузыка! – согласился Кардава, повернувшись к красной вершине.

В глазах грузин горели золотые и малиновые точки, словно в них залетели крупицы с двух далеких горящих вершин.

Оковалков чувствовал: в небесах совершалось действо, перемещались таинственные силы мироздания. Появлялись чьи-то огромные лики, беззвучно переговаривались и гасли. Это были могущественные духи гор: они правили землей и небом и были равнодушны к зыбкой цепочке людей, проходивших темным ущельем.

Оковалков взглянул на компас в направлении водянисто-зеленой горы.

– Ну ты, диск-жоккей! – грубовато подтолкнул он Кордаву. – Не топчись, соблюдай интервал!

Они шли два часа. Ночь громоздила холодные горы. Кручи чернели, осыпанные белыми звездами. Конус горы обозначался отсутствием блеска, был как провал среди звезд, а за ним начиналось белое ледяное сверкание. Остро, сочно вспыхивало в небесах. Звезды переливались красным, зеленым, туманились, как морозный пар, неразличимые галактики.

Они шли под звездами, ориентируясь в бинокли ночного видения. Солдаты приторочили к автоматам ночные прицелы, смотрели в них. Сквозь сетку в зеленоватом водянистом дрожании проступали бледные осыпи, белесые глыбы камней. Группа переваливала вершины и гребни, спускалась в долины, продолжала продвигаться без отдыха.

Оковалков ставил подошву на склон, убеждался, что под ногою не оползень, и лишь потом толкался о прочный камень до следующего упруго-осторожного шага. Глаза приобрели ночную звериную зоркость, различали тени и слабые серебряные отсветы звезд на гранитах. Звездные лучи пробудили скрытые от дневного пекла крохотные растения гор, и те раскрыли свои чешуйки, источали прохладные чистые ароматы. Солдаты шли быстро и молча, и звезды разноцветно мерцали над их головами.

Он вдруг вспомнил о женщине, которую когда-то любил. Они лежали в темноте, близко белела ее грудь и лицо, и звезды за окном медленно и чудно текли. Большая и сонная, она слабо серебрилась во тьме. Теперь она спит с кем-то другим, давно забыла его, а он с мыслью о ней движется в афганских горах.

Рядом неровно семенил новобранец Мануйлов. Оковалков чувствовал – тот устал от поклажи. Черный горб рюкзака, осыпанный звездами, высился над его головой. Новобранец надрывался на подъеме, терял силы, и майор на ходу потянул его за рюкзак.

– Давай поднесу!.. Отдышись!..

– Я сам, товарищ майор!..

– Давай, тебе говорю!..

Он осел под тяжестью своей и чужой поклажи – под сталью, взрывчаткой, питьевой водой и тушенкой. Его крепкие жилы перераспределили нагрузку, заработали туго и мощно. Он почувствовал, как легко и свободно стало хрупким костям Мануйлова.

– Вернемся, матери напиши, какое небо в горах! – сказал он, когда стали спускаться, отдавая новобранцу мешок.

Он встал и раскрыл карту, посветил на нее фонариком, сверяя маршрут. Свет фонаря скользнул по склону, по белесой каменистой круче, и выше, по дымчатым лакированным глыбам, и навстречу лучу загорелось множество зеленых влажно-дрожащих глаз. Оковалков испугался, рванул с плеча автомат. Свет фонаря заструился по красноватым шелковистым телам. Стадо горных коз стояло, смотрело в ночи на проходящих солдат. Развернулось и неспешно ушло, роняя вниз сыпучие струйки гравия. Уносили свои зеленые очи. «Глаза гор», – подумал о них Оковалков, возвращая автомат на плечо.

В другом месте, в теснине, сплющенной скалами, глядя на высокую небесную щель, накрытую звездной фольгой, он вдруг ощутил, что впадает в оцепенение, в безволие, словно кто-то незримо присутствующий обратил на него свою цепенящую силу. Он впал в прострацию, в гипнотический сон, и этот сон на ходу с открытыми остановившимися зрачками был тоже таинственным явлением гор, будто здесь, в скалах, залегали магнитные руды, источалась невидимая радиация. Лишь когда миновали теснину, вышли в широкий распадок, гипноз прекратился. Оттаявшие глаза ловили в просторном небе созвездия.

Он вел людей через горы, не давая им отдохнуть, чтобы до рассвета достичь горной дороги, выбрать позицию, надежно укрыться в камнях. Люди шли плотно, быстро. Каждый под звездами думал свою думу. Майор, замыкая группу, мысленно толкал их вперед, торопил, не давал отстать.

Ночным совиным зрением увидел, как от головного дозора отделилась фигура, отставая, стала приближаться к хвосту.

– Ты что? – Оковалков узнал старлея.

– Не могу!.. Живот схватило!.. Сожрал в столовке гнилье!.. Он скинул рюкзак, оружие, закарабкался вверх по камням. Оковалков свистнул, окликнул удалявшегося таджика Саидова:

– Передай по цепочке: «Стоять!»…

Видел, как сгрудилась, столпилась группа. Углами глаз, косым зрением наблюдал скрюченного Слободу, слышал звуки его страдающего желудка. Страх и дурное предчувствие не оставляли взводного, сжимали в конвульсиях ослабевшее нутро.

– Черт!.. Какую-то гниль сожрал!.. – старлей вернулся, застегиваясь. Взвалил на спину мешок.

Майор не ответил, пропустил его вперед. Снова шли под разноцветными звездами. Оковалков чувствовал запах раздавленной Слободой горной полыни и зловоние испуганной человеческой плоти.

Среди ночи появилась луна, маленький белый ломоть, окруженный светлым туманом. Словно луна испарялась, и в белом облачке пара застыли два льдистых кольца – голубое и розовое.

Колыхались в тенистых складках, подымались на освещенные гребни и вдруг вышли к дороге. Стояли, запыхавшись, поправляя рюкзаки и оружие. Майор в ночной бинокль смотрел на тонкую струйку дороги, за которой внизу начиналась долина, смутные лоскутья полей, клубки виноградников и садов. Поодаль, заслоняя дорогу неровными уступами, темнел кишлак.

«Усвали», – подумал майор, довольный точным прохождением маршрута. Компас, карта, чуткая интуиция вывели его кратчайшим путем. Группа, не плутая, сохранила время и силы, вышла на рубеж засады. Его бинокль скользил по развалинам кишлака, по белесой струйке дороги, отделявшей бестравные горы от плодородной долины.

– Продвинемся выше, к Шинколю, – Разумовский целил во тьму тяжелые цилиндры бинокля.

Луна, окольцованная голубым и зеленым, туманилась над его головой.

Они двинулись горами вдоль дороги, минуя Усвали, пока желтоватая змейка, продолбленная в грунте копытами ишаков и верблюдов, не уткнулась в другой кишлак, такой же безжизненный, как и первый, напоминавший скатившиеся к дороге глыбы камней.

– Шинколь, – сказал Разумовский.

Они остановились на гребне напротив кишлака, и майор втягивал в ноздри холодный воздух ночи, стараясь уловить запах деревенского дыма, скотины, жилья. Но воздух был чист, как спирт, обжигал ноздри. Луна своим льдистым стерильным светом уничтожала все остальные запахи жизни.

– Вернемся назад! – сказал Разумовский. – Там есть высотка: оба кишлака на ладони. Там, я думаю, и встанем!

Они расположились на вершине, над которой отвесно возвышалась другая гора. Внизу пролегала дорога, и оба кишлака, Усвали и Шинколь, были видны с горушки. Здесь, на вершине, изрытой лисьими норами, они залегли в засаду. Оковалков разводил солдат, укладывал их за гребнем на твердую каменистую землю. Солдаты вытягивали усталые ноги, укладывали оружие, рации, распаковывали мешки, извлекали из них галеты и фляги. Было видно, как солдат прижимает флягу к губам, проливает воду, и на землю падают мелкие лунные капли.

Он выставил дозоры на флангах. Определил наугад в непроглядном сумраке возможные пути отхода. Утром, при первом свете, он изучит ландшафт, переставит людей, скроет их за гребнем горы. Он совершил главное – подвел людей к рубежу, выполнил приказ командира. Через несколько дней, израсходовав продовольствие и запас воды, не дождавшись каравана, он снимет группу и тем же маршрутом уведет ее через горы обратно к бетонке, где их подберут «бэтээры».

Он вернулся на наблюдательный пункт, где гора была изрыта лисьими норами. Устало сел, развинтил флягу. Долго пил, наслаждаясь холодной, остывшей во время ночного марша водой. Пожевал галеты, отложив на утро завтрак – консервы, банку сгущенки. До рассвета оставалась пара часов, и он решил подремать.