Текст книги "Среди пуль"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

– Мы в свою очередь сообщаем благородному собранию, что храму Христа Спасителя, разрушенному безбожниками, скоро быть и на его куполах засияет частичка и вашего золота!

Он говорил, а Белосельцев, страдая от фальши, разлитой в его косноязычных речениях, думал, что, пока позолотят купола, еще сотня тысяч талантливых русских ученых, посаженных на голодный паек, уедет в Америку. Туда же уплывут секретные чертежи боевых систем и тайные планы Генштаба. В русских семьях не родится миллион детей, а девушки из провинции, не найдя для себя работы, приедут в Москву и рядом с храмом Христа выйдут на панель. И старушка учительница, стыдясь и смущаясь, дождется сумерек, чтобы выйти и порыться в помойке.

Под аплодисменты встала одна из сиятельных дам. Та, что помоложе, мать отсутствующего инфанта. Излучая благость, позволяя себя любить, не мешая аплодировать, она всем своим видом как бы давала понять, что прощает прозревших соотечественников. Пусть слишком поздно, но они все же раскаиваются в давнишнем злодеянии.

Призвали ее и сына на любимую Родину, на Святую Русь. Сиятельная дама в слишком, как показалось Белосельцеву, короткой юбке, с толстыми бутылеобразными ногами, располневшая, грудастая, похожая на цесарку, с трудом выговаривала русские слова. Она извинялась за свой выговор и одновременно слегка кокетничала знанием такого трудного русского языка.

– Мы очень любим Россию! Там, в изгнании, терпя невзгоды, мы никогда не забывали златоглавую Москву, наш боголюбивый народ, нашу святую Православную церковь!

Она была похожа на восточную торговку помидорами, которых в изобилии видел Белосельцев на кавказских рынках. И только алмазный перстень и серьги да фарфоровые вставные зубы выдавали ее аристократическую природу. Пока она лепетала, трогательно вздыхала и даже однажды перекрестилась на епископа, олицетворявшего православие, Белосельцев с глухим отвращением думал об устроителях будущей коронации, которой хотели подменить кромешную работу народа и его царей и вождей, протаскивавших махину державы сквозь игольное ушко истории. Эта иноземная дама, подсаженная в час беды утомленному, одурманенному народу, была для Белосельцева олицетворением пошлости и неправды.

Она уже собиралась сесть рядом со своей престарелой матушкой, похожей на фиолетовый чернослив. Но поднялся Белый Генерал и широким удерживающим жестом помешал ей это сделать. В руках его был сверток. Обращаясь к претенденткам на русский престол, он снял обертку, и в руках у него оказался желтый сияющий предмет. Он поднял его высоко, и все увидели золотое изображение храма.

– Верю, – возгласил генерал, – недалек тот час, когда в главном храме России, в Успенском соборе Кремля, соберутся лучшие и достойнейшие люди страны на венчание законного государя! Этим подарком мы хотим заверить вас, – генерал поклонился обеим дамам, – что Святая Русь жива и ждет своего царя!

Он передал золотое изделие старшей из дам, и та с удовольствием приняла подарок. Удерживая в дряблых руках его литую тяжесть, она улыбалась зубами, похожими на фарфоровые изоляторы.

Белосельцев мучился, понимая, что его хотят затолкать в тупик, в театральную кулису, декорированную соборами, боярами, стрельцами в красных кафтанах. Разгромивший Россию враг усаживает пленный народ в нарядную яму, а сам, оснащенный знанием, не имея соперников, устанавливает над миром контроль с помощью космических группировок и лазеров.

Торжественная часть завершилась, поступило приглашение пожаловать на банкет. Гости сорвались с мест, в дверях образовалась давка, и когда Белосельцев протиснулся в вестибюль, то увидел густую раздраженную толпу, осаждавшую закрытые двери банкетного зала. В толпе повизгивали и постанывали стиснутые дамы, покрикивали и поругивались казаки, потели и тяжело дышали монахи, пытаясь спасти от казацких сапог свои рясы и мантии. Ломаный золотой генеральский погон, полуоторванный страусиный плюмаж, зло закрученный казацкий ус – все это напоминало убегающих в Турцию белогвардейцев. И Белосельцев не мог избавиться от ощущения, что созерцает набившую оскомину массовку одного из советских фильмов про революцию и Гражданскую войну.

Двери банкетного зала растворились, и толпа, охая, улюлюкая, пихаясь локтями, ринулась в пустое пространство, где стояли накрытые столы, блестели бутылки, краснела и золотилась рыба. На стеклянный блеск, запах сервелатов, солений устремился проголодавшийся люд. Энергично отхватывая и отстаивая места у яств, принялся за их истребление. Не поспевшие вовремя пытались встроиться, дотянуться до трапезы. Их недовольно оттесняли, почти хлопали по рукам. Люди расхватывали бутылки, гремели стаканами, пили не чокаясь, жадно заедая, торопясь запихнуть в себя как можно больше деликатесов. Пространство вокруг стола шевелилось, жевало, булькало, поедало выставленное даровое угощение.

Белосельцев изумлялся той быстроте, с которой сменилось умонастроение публики. От возвышенного, церковного, судьбоносного до плотского, почти животного. Он стоял в стороне, наблюдая за бурным поеданием, надеясь углядеть Белого Генерала, улучить минутку и узнать о его решении. А заодно поведать ему о своих последних открытиях, о близком штурме, о загадочных и опасных встречах с Каретным, о его последнем задании.

– А все-таки, господа, как ни говорите, а государь император не должен был подписывать отречение! – Сухонький старичок, жадно и проворно затолкав в беззубый рот мягкую рыбку, шамкал, давил ее деснами, высасывал вкусный сок. – Прикрикнуть на Гучкова: «Цыц, пошел вон!» – и династия сохранилась бы. С отречения и пошла настоящая смута, а большевики ею только воспользовались!

– Перестаньте! Это был высший акт милосердия по отношению к собственному народу! – грубовато перебил его мясистый курносый человек с черно-бело-золотым значком в петлице потертого пиджака. – Не подпиши государь отречения, армия бы распалась и началась бы бойня. Он потому и есть царь-мученик и причислен к лику святых, что принял муку за свой народ. – После этих слов он выпил рюмку водки и кинул себе в рот с вилки кусок холодного языка.

– Покуда над Москвой масонские звезды, ничего путного не выйдет! – Знакомый Белосельцеву казак Мороз, хмельной и веселый, наполнил рюмку и зорко выглядывал, чем бы ее закусить. Остановился на маринованном стручке красного перца. – По мне бы, сейчас всем народом двинуть и посшибать бесовские пентаграммы!

– Господа! – Сухонький старичок, воодушевленный соседством единомышленников, обилием напитков и яств, поднял рюмку, по-гвардейски неожиданно ловко выставил вбок сухонький локоток. – Выпьем за монархию! Здоровье великого князя Георгия Владимировича, единственного и правомочного наследника престола русского!

Он принялся чокаться с соседями, но казак Мороз дунул на него, как на муху:

– Что? За жиденка пить? Чтобы Россия триста лет мацу ела? Не быть тому! Не править на Руси царю Соломону!.. А ты, моль, лети в Тель-Авив и этих толстопузых баб забери!

Кто-то дернул рукой, кто-то оступился, кто-то выронил тарелку и грохнул бутылкой. Образовался быстрый жаркий скандал. Он покатился вдоль стола, теряясь в общем гаме и звяканье. Белосельцев пошел мимо доедающих, допивающих, отыскивая Белого Генерала. И вдруг увидел его в стороне, у свисавших темных гардин.

Белый Генерал стоял лицом к нему, беседовал с кем-то, чей аккуратно причесанный затылок и широкие плечи казались неуловимо знакомыми. Белый Генерал был строг, хмурил брови, что-то властно и спокойно внушал собеседнику. Белосельцев, обходя стол, пробираясь сквозь бестолковый люд, подходил к генералу. Лицо собеседника становилось видней. Белосельцев, собираясь шагнуть, обратить на себя внимание, поднял на собеседника глаза и замер. С Белым Генералом говорил Каретный, любезный, дружелюбный, со своей ироничной, быстро набегавшей и исчезавшей усмешкой, все такой же загорелый, молодцеватый, с сочным отсветом гладко причесанных волос.

Его поразило присутствие здесь Каретного, поразило его знакомство с генералом. Он, Белосельцев, как о величайшей тайне хотел поведать генералу о секретной зоне, штурме, о Каретном, чью роль предстояло понять и выяснить. Но Белый Генерал из уст Каретного уже знал обо всем и, быть может, о роли Белосельцева, которая выделена ему в грозном и загадочном плане. Соглядатаи, секретные агенты проникли в ряды оппозиции, оплетали их клейкой невидимой паутиной. И он, Белосельцев, был опутан липкими нитями, откликавшимися на каждое его движение.

Каретный говорил с Белым Генералом, а смотрел на Белосельцева. Видел его и как бы не видел. И Белосельцев, пораженный, не подошел к ним, вернулся к застолью, где подвыпившие монархисты, усыпанные «Георгиями» казаки и пылкие дамы пили за Россию. Когда он снова решился посмотреть в сторону генерала и Каретного, их уже не было.

Сквозь звяканье тарелок и гул усиленный мегафоном голос возвестил:

– Уважаемые дамы и господа, наше торжество приближается к концу! Те из вас, кто имеет на пригласительном билете золотую эмблему собора, приглашаются на теплоход, на Москву-реку! Пристань «Каменный мост», десять минут ходьбы отсюда! Приятного плавания!

Белосельцев разглядел на своем билете маленькую золотую эмблему и отправился к пристани. Красная площадь казалась огромной чугунной крышкой, которой закрыт ребристый люк в преисподнюю. Звезды туманно светились, охваченные изморозью, будто в летней Москве ударил мороз и вокруг каждой звезды образовалось облако ледяного пара. Это было знамение, сулящее несчастья и беды, которые несметными толпищами таились под землей, накрытые чугунной площадью, ждали урочного часа. Белосельцев шел, наступал на брусчатку, чувствовал ледяное жжение.

Река была черной, в драгоценных огнях. У пристани стоял озаренный белый корабль. Неслась музыка, бравурный яростный джаз. Мигающая нарядная надпись на борту «Казино» отражалась в воде множеством золотых змей. На борт поднималась публика, уже знакомая Белосельцеву. Светские дамы, роскошные офицеры, представительные купцы. Но теперь в их движениях и лицах не было многозначительности и нарочитой степенности, а игривость и нетерпение. На борту мелькали полуголые девицы из варьете, показался и исчез крупье в малиновом пиджаке, прошли упитанные чернявые охранники с кавказской внешностью. И весь нарядный белоснежный корабль был полной противоположностью недавнему залу, молитвам, монархическим изречениям. Корабль звал к ночным удовольствиям и утехам. Кто-то уже танцевал на верхней палубе. Кто-то шутливо обнимал хохочущую женщину. В черную воду упала пустая пивная банка, брызнула жидким серебром.

Белосельцев увидел на палубе Белого Генерала, взиравшего на розовый Кремль. Устремился было на палубу, но там, среди мишуры, развешанных гирлянд, обнаженных женских спин, снова, как показалось ему, мелькнул Каретный. И Белосельцев не пошел на корабль. Он стоял. Смотрел, как убирают трап, как начинает ртутно кипеть вода, как белый ковчег, наполненный золотом, вином, молодыми женщинами, отчаливает от пристани и на отраженных огнях, словно на огненном блюде, удаляется, отплывает по реке, оставляя за собой шлейф музыки.

Опустошенный, почти больной, Белосельцев зашагал по набережной. В синей ночи угрюмо, морозно сияли рубиновые кремлевские звезды.

Глава девятнадцатая

Он чувствовал, как на него надвигается нечто огромное и слепое, как нож бульдозера. И нет отпора, нет противодействия, лишь рыхлая, ноздреватая масса сухого торфа. Он, Белосельцев, оказался между сталью ножа и ворохом рыхлой материи, обреченной исчезнуть. Но он не хотел исчезать. Один, без соратников, встанет на пути у бульдозера и хоть кулаком, хоть лбом нанесет ответный удар.

Он отчаивался найти отклик у лидеров оппозиции, которые будто загипнотизированные не замечали беды. Боялись ее заметить, сами были частью беды. Он станет действовать в одиночку, как недобитый солдат, оставшийся от разгромленной армии. Выберется из лесов на дорогу, по которой движутся стальные колонны победителей, и последней гранатой, последним патроном нанесет по колонне удар.

Его план был прозрачен и прост. Он отправится в газету к другу Клокотову и расскажет на страницах газеты о секретной зоне, о предстоящем штурме парламента, о государственном перевороте. Он соберет на пресс-конференцию иностранных журналистов, представителей информационных агентств и перед стеной телекамер сообщит о заговоре, о попрании Конституции, о военном перевороте в Москве. Весь мир содрогнется и ахнет, остановит злодеяние. И неважно, что станется с ним, Белосельцевым. Как ему отомстят за содеянное, застрелят или взорвут. Одинокий пехотинец великой разгромленной армии, он даст свой последний бой.

Белосельцев явился в газету к Клокотову, где уже побывал однажды. Он помнил, как Клокотов, излучая пылкую энергию, раскрывал бутоны красных тюльпанов. Пока они пили вино, шумели и спорили, на столе, в стеклянной вазе раскрылся и пламенел огромный алый букет.

Секретарша узнала его, но вежливо не допустила в кабинет. Усадила в приемной.

– Немного подождите. Там у него профессор, юрист. Сегодня у нас суд. Собираются газету закрыть. Они с профессором готовятся к судебному заседанию.

Секретарша была молодая, с полными обнаженными руками и маленькими ямочками на локтях. Легкое платье с перламутровыми пуговицами не скрывало загорелую шею, выпуклую смуглую грудь с серебряной цепочкой и крестиком. Своими сияющими глазами, сочными губами она напоминала усадебную барышню, пылкую, наивную и влюбленную.

Тут же в приемной находился молодой человек, видимо, сотрудник редакции, крепкий, плечистый, с маленькими офицерскими усиками. Приход Белосельцева прервал их болтовню, похожую на флирт.

Секретарша отвернулась от кавалера, поправила перед зеркальцем волосы, кивнула на большой, лежащий на столе пакет.

– Какой-то старец пришел, принес нашему редактору икону. Говорит, пусть несет икону с собой на суд. Она поможет выиграть. Каких только благожелателей у нас не бывает!

Она провела по свертку красивой загорелой рукой, и молодой человек жадно и быстро проследил за движением ее пальцев.

Белосельцев терпеливо ждал в приемной, и скоро молодые люди забыли о нем, продолжили свой необязательный, сладостно-ленивый флирт.

– И вот, представляете, Веронька, приезжаю я в ваше поместье, потому как являюсь вашим соседом. Очень мне ваши маменька и папенька рады, ну прямо как сыну! Не догадываются добрейшие люди, что меня интересуют не виды на урожай, не цены на рожь и пеньку, а интересует меня их очаровательная доченька, то есть вы, Веронька. – Говоря это, молодой человек как бы ненароком положил свою крепкую, сильную руку на ее смуглые дрогнувшие пальцы.

– Ну и с каким же вы, соседушка, намерением пожаловали к нам на этот раз? – подхватила его игру секретарша, щуря желтоватые, солнечные глаза и не убирая руку. – Какие сюрпризы приготовили вы наивным и простодушным селянам?

Молодой человек приготовился отвечать, сложил в усмешке губы. Но в приемную, стукнув дверью, вошел человек, сутулый, пугливый, с бегающими по сторонам глазами, в поношенном офицерском кителе, без погон.

– Мне Клокотова!.. Редактора срочно! – Он говорил полушепотом, боясь подслушивания, прикладывая к губам грязный палец, прижимая локтем обшарпанную голубую папку. – Не терпит отлагательства!

– Может быть, я вам буду полезен? – сказал молодой человек. – Редактор занят и не может принять. По какому делу?

– Сверхсекретно!.. Здесь план!.. – Он тряхнул голубой папкой. – Как объединить Советский Союз!.. Я все продумал!.. Хочу сообщить редактору!..

– Вы мне сообщите, а я передам, – без тени раздражения, как с пациентом психбольницы, говорил дежурный, протягивая руку для папки, видимо, привыкший к подобным посещениям. – В чем ваш план?

– Секретно!.. Здесь манифест!.. Ко всем порабощенным народам!.. Пусть Клокотов подредактирует!.. Потом отпечатать!.. Пять миллионов экземпляров!.. С вертолетов рассыпать!.. Люди прочтут и восстанут!

– Отличный план. Особенно с вертолетом… Давайте папку, я передам редактору. – Он принял папку и отослал из приемной законспирированного секретного патриота. Белосельцев испытал мгновенную боль, увидев в безумце себя, свое страдание, отнимающее рассудок.

– Кто икону оставляет, кто папку, и никто букет роз! – засмеялась секретарша. – Итак! – Она обернулась к своему кавалеру и сложила губки так, словно только что съела сладкую ягоду. – Ваши намерения, сударь?

– Ну конечно, хлебосольные ваши родители учиняют обед, уха из семги, кулебяка, тыква с медом, чай из самовара с вишневым вареньем. И конечно, расспросы, как движутся мои писания, и скоро ли обратно в столицу, и не мучают ли мигрени. А я между тем под скатертью успеваю сунуть в вашу руку записку! – Молодой человек повернул руку секретарши ладонью вверх, что-то начертал на ней пальцем, отчего она беззвучно засмеялась. – А в записке начертано: «Приходите, как стемнеет, в беседку. Моя судьба в ваших руках».

Они смеялись, и было видно, что это не просто флирт, не просто шаловливые развлечения от скуки. Они нравятся друг другу, между ними близость.

Они были готовы продолжать свою бесконечную любовную игру, но дверь кабинета отворилась, и выглянул Клокотов.

– Вера, еще нам чайку с профессором! – Увидев Белосельцева, он воскликнул: – Что ты здесь сидишь? Заходи! – И Белосельцев, покинув приемную, вошел в кабинет.

Находящийся там человек поднялся навстречу Белосельцеву с легким поклоном – стройный, в ладном костюме, кружевной рубахе, с галстуком-бабочкой.

– Профессор Киреевский – один из лучших юристов Москвы, и это счастье, что он защищает нас на процессе!

– Считаю за честь, – сказал профессор все с тем же поклоном. – Защищать вашу русскую газету – мой долг патриота и христианина.

– Профессор делает это блестяще! – сказал Клокотов. – И при этом совершенно бесплатно! Но честно сказать, у нас и денег-то нет платить гонорары юристам!

– Это мой долг! – повторил профессор. – Перед тем как принять решение, я пошел к духовнику, и он благословил меня.

Клокотов двигался по кабинету среди знакомых Белосельцеву красных имперских флагов, икон и звезд, казацких сабель и осколков взорвавшихся мин – знаков и символов оппозиционных движений и партий, митингующих на площадях городов, воюющих в Абхазии и Приднестровье.

– Все стоит «наружка»! – Клокотов выглянул из окна на улицу и тут же отошел, словно боялся удара. – С утра стоят, все наши разговоры подслушивают!

Белосельцев, вслед за Клокотовым, выглянул во внутренний двор, где было тенисто и в тени тополей стояли красные «Жигули», виднелись едва различимые пассажиры, тонко, как лучик, поблескивали хлыстики антенны, один на крыше, другой на багажнике.

– Ты разведчик. Скажи, кто это может быть? – спросил у Белосельцева Клокотов, оттесняя его от окна. – Утром, едва я приехал, они появились. И так несколько дней подряд.

Белосельцев не удивился, увидев машину. Она и должна была здесь стоять, машина подслушивания с частными номерами, с двумя антеннами, одна из которых, приемо-передающая, принадлежала радиотелефону, а другая, приемная, торчащая из багажника, была элементом подслушивающей системы. В кабинете Клокотова, среди знамен и эмблем, пепельниц и светильников, находился крохотный, тайно поставленный передатчик. Его слабые сигналы, модулированные речью, принимались снаружи машиной подслушивания, записывались на магнитофонную ленту. Белосельцев был убежден, такие машины ходили и за ним по пятам, записывали его разговоры. Клокотов, его визитеры, проходившие в кабинете встречи, застольные споры, братские тосты и выкрики, слова, произносимые шепотом, становились достоянием следивших за ним спецслужб.

– Борьба, которую вы ведете, требует организации особого рода. – Белосельцев оглядывал кабинет, люстру, ералаш на столе, укромные уголки, в которых мог притаиться «жучок». – Конспирации особого рода. Иначе это не борьба, а игрушки и неизбежно поражение, неизбежна кровь. Я пришел, чтобы через твою газету сделать сенсационное заявление. Не могу сейчас открыть его содержание, потому что те, за окном, его услышат. И тогда твоя жизнь подвергнется угрозе.

– Моя жизнь и так подвергается угрозе, – сказал Клокотов. – И жизнь профессора, после того как он сделал выбор, выступил в нашу защиту.

– Я действительно сделал выбор, – сказал Киреевский. – Я долго ждал, скрывал мои убеждения, испытывал страх. Но потом понял, что больше не могу бездействовать, и примкнул к тем, кто сопротивляется злу. Что толку, если я могу уцелеть, а Россия погибнет. Пусть погибнем мы, а Россия выстоит. Я обратился к духовнику, и он благословил меня. После этого я стал защищать на судах русских писателей, патриотических военных, обездоленных соотечественников. На мой дом однажды уже было совершено нападение. Под дверь подбросили мешок с окровавленными костями. Но я преодолеваю страх и с молитвой продолжаю помогать патриотам.

Он говорил просто, без пафоса, слегка улыбаясь. Лицо его сохраняло веселость. Своим галстуком-бабочкой, кружевной рубахой он походил на музыканта симфонического оркестра.

– Итак, вернемся к нашим судебным делам, – сказал Киреевский. – Главный наш козырь, который мы выбросим напоследок, – это документы с виллы номер пять. Вам удалось добыть документы?

– Я вам потом расскажу. – Клокотов указал на окно, за которым притаилась машина. – Мне их вот-вот доставят.

Белосельцев вдруг испытал помрачение, словно его толкнули с откоса и он летит в черную твердую воду, чтобы удариться об нее и сгинуть.

– Я тоже бывал на вилле!.. Есть более страшные тайны!.. Я могу рассказать!.. Будет сенсация!.. Пусть я взорвусь, но взорву и мерзавцев!..

Он торопился сказать, торопился уговорить Клокотова. Но тот властно остановил его, кивнув на окно:

– Не здесь! Не сейчас!.. Мы едем на суд. Хочешь, поедем с нами… После суда уединимся и ты все расскажешь!

Он поднялся и, увлекая за собой профессора и Белосельцева, направился прочь из кабинета.

– Тут вам икону прислали. – Секретарша остановила Клокотова, указала на сверток. – Старец приходил, сказал, что она чудотворная.

– Потом, – сказал Клокотов. – После суда. И приготовь к нашему возвращению что-нибудь поесть!

Они подъехали к зданию суда, обшарпанному, с обвалившейся штукатуркой. Перед входом толпился народ – невзрачно одетые старухи, пожилые мужчины, своими темными лицами похожие на путейцев, утомленного вида дамы, какие-то девицы в полувоенной униформе с портупеями, несколько бородатых казаков с позументами, рослые парни в камуфляже. Некоторые держали плакаты с требованием оставить патриотическую газету в покое. У других в руках были самодельные картинки, где горбоносые толстогубые банкиры уселись плотными задами на кремлевские стены. Толпа зашевелилась, загудела, когда Клокотов выходил из машины. Люди устремились к нему, зааплодировали, старались коснуться рукой. А какая-то женщина, немолодая, с темными кругами у глаз, схватила Клокотова за руку и поцеловала.

– Держитесь, не уступайте!

– Если закроют газету, как мы жить будем?

– Доживем до дня, когда их судить будем!

– Этого президента на скамью подсудимых!

– Судьи подкупленные!

– Все равно мы их одолеем!

Издали наблюдали за ними милиционеры с рациями. Стоял зарешеченный фургон, в котором развалились, вытянули руки и ноги вооруженные бойцы ОМОНа. Выглядывала сквозь стекло острая морда овчарки.

По грязной лестнице они поднялись в зал суда, нечистый, душный, уставленный ободранными лавками, с возвышением, на котором помещались три судейских кресла. Все в этом зале носило следы запущенности, бедности, скверны. Все было заляпано, поломано, размещено кое-как. И только стальная клетка, в которую привозили убийц и растлителей, была новая, свежевыкрашенная.

– Вот тут наше место ответчика. – Киреевский расположился за маленьким боковым столиком, стал раскладывать бумаги, книгу Кодекса, вырезки из газет. – Оппоненты наши задерживаются.

Зал между тем заполнялся. Заступники газеты занимали ряды, громко и страстно переговаривались, обсуждали политические новости, бранили президента и «демократов». Разворачивали транспаранты. Взмахивали красными флагами. Кто-то достал икону. Кто-то прижал к груди свежий номер газеты. Это напоминало рать, поднявшую свои стяги и прапоры, поджидавшую неприятеля.

– Батюшку, батюшку пропустите!

Белосельцев устроился в первом ряду среди говорливых стариков и неугомонных, взбудораженных женщин. Увидел, как в зал входит отец Владимир в бархатной теплой скуфейке и с потертым саквояжем. Все присутствующие, и те, кто размахивал красными флагами, и те, кто держал портретики Ленина, встали, приветствуя священника. А тот благословил профессора и Клокотова, поочередно наклонивших головы, рассыпал над ними в воздухе мелкие крестики.

– Помолимся Господу, да ниспошлет он на нас мир и благословение!.. И да дарует праведным обретение истины и благодати!.. И взыщет с нечестивцев!..

Отец Владимир раскрыл саквояж, где хранились принадлежности, необходимые для молебна. Извлек маленькую, в бархатном переплете книгу, банку с водой, кисть на длинной рукояти. Прочитал молитву, а затем обмакнул кисть в склянку и начал кропить зал. Брызгал прохладные длинные капли на профессора, на Клокотова, на болельщиков и радетелей, на красные флаги, на бумажные иконки и портретики Ленина. Отдельно, несколько раз окропил судейские кресла, оставив на стене росистый след. Углядев Белосельцева, опустил в знак приветствия веки, метнул специально в него веер брызг. Белосельцев почувствовал, как промокла у него на груди рубаха и потекли по лицу щекочущие капли.

Появились истцы, представители Министерства печати, желавшие закрыть крамольную газету.

Длинный, носатый, похожий на жирафа, с выступающей нижней губой адвокат, имевший, как сказал Киреевский, репутацию виднейшего юриста в еврейских кругах. Дамочка, острая, колючая, с круглыми, по-птичьи тревожными глазами. В вельветовом волглом костюме господин с испитым лицом, на котором под разными углами лежали морщины и лиловые тени.

Их появление вызвало ропот и недовольство зала.

– Вот они, аспиды!

– Миллионеров защищаете?

– Сколько они вам, гадам, платят?

– Стыда нет!

– Сионисты проклятые!

Зал гудел, размахивал транспарантами, вздымал кулаки. В дверях появились милиционеры, и стали что-то передавать в портативные рации.

– Друзья мои, – обратился Клокотов к залу. – Очень прошу, сдерживайте свое справедливое негодование! На их стороне сила, а на нашей правда! Чтобы сюда не ворвался ОМОН с овчарками, давайте придерживаться правил! Не задевайте этих господ, дайте им спокойно усесться!

Дверь на возвышении отворилась, быстро вошла раздраженная девица с тетрадями.

– Прошу встать! Суд идет!

Вошли и заняли свои места на возвышениях: маленький чернявый судья с хохолком и чернильными беспокойными глазками и две престарелые дамы, напоминавшие фрейлин, – народные заседатели.

Белосельцев в первом ряду сначала не понимал, а потом все яснее постигал сложный театр, который являл собой суд. Он следил за распределением ролей, за моментальными схватками интеллектов, за сгустками энергий, гулявшими по залу. Стороны, стараясь быть вежливыми, отпускали друг другу реплики, полные яда. Маленький черный судья, нервный, неискренний, явно подыгрывал министерским чиновникам. Соглашаясь кивал, когда начинал говорить губастый адвокат. Обрывал язвительные наскоки Киреевского. Останавливал слишком пространные комментарии Клокотова. Несколько раз сердито вскипал, возмущаясь выкриками из зала, грозил изгнать непослушных. Дамы-заседательницы моргали коровьими глазами, поглядывали на свои пухлые ручки, лакированные коготки, золотые колечки. Работали несколько телекамер. Журналисты с диктофонами записывали выступления. И среди шелестевших плакатов, матерчатых транспарантов, глазков телекамер Белосельцеву чудилось чье-то тревожащее присутствие, чьи-то наблюдающие за ним глаза. Словно этому невидимке был важен он. Его реакции, его симпатии и антипатии исследовал скрытый психолог, затерянный среди разношерстного люда.

Выступал представитель нападающей, министерской стороны, любимец московских демократов адвокат Дрездник, узкоплечий, сутулый, с мягкими травоядными губами, чутким хоботком и волнистой седеющей шевелюрой. Он говорил нарочитым московским говором, певуче, кокетливо, с жеманными движениями, привыкший к победам, поклонницам, знаток хитросплетений и казуистики. «Законник и фарисей» – так окрестил его Белосельцев, с первых же мгновений возненавидевший Дрездника.

– Ваша честь, – с легким поклоном обратился Дрездник к судье, и у того острее заблестели черные, как икринки, глаза. – Я хотел бы остановиться на ряде публикаций означенной газеты, чей тон, лексика, явная и скрытая направленность ведут к расширению конфликтов в нашем многострадальном Отечестве, к провоцированию национальной и классовой розни, дискредитации известных и уважаемых в стране политиков, что, несомненно, выходит за рамки закона и вынуждает Министерство печати и информации требовать через суд закрытия газеты.

– Тебя закрыть да прихлопнуть! – раздался возглас из зала.

– Наймит проплаченный!

– Закрой «Масонский комсомолец»!

Судья ударил ладонью по столу, так что сидевшие рядом, похожие на фрейлин заседательницы разом вздрогнули и испуганно заморгали.

– Еще раз услышу выкрики, попрошу очистить зал!

На его грозное предупреждение в дверях опять появились милиционеры, мускулистые крепыши, натренированные для наведения порядка.

– Я продолжаю. – Дрездник удовлетворенно осмотрел притихший зал. – В статье главного редактора господина Клокотова, которого можно уважать за последовательность позиции, но никак нельзя поощрять его антиобщественный радикализм, в писании под названием «Ты готов постоять за Россию?» есть фраза: «В час предельной для России беды, в час, когда вновь нетопыри и чешуйчатые рептилии преисподней кинутся на святые соборы Кремля, в этот час каждый русский должен выйти на смертный бой, биться на улицах и площадях своих городов за спасение Родины!» Как, хочу вас спросить, квалифицировать подобные слова, как не призыв к войне, к насильственному свержению конституционного строя?

Белосельцев видел, как нервно сжал губы Клокотов, как сдерживает себя побледневший Киреевский, как быстро перекрестился в соседнем ряду отец Владимир, а сидящая рядом немолодая, в потертом жакете женщина тихо и горячо произнесла: «Жиды!» Белосельцев ненавидел длинного, мягкогубого, гладкоговорящего человека, принадлежащего к племени законников и фарисеев, которые за злато, из поколения в поколение вершат неправое чернокнижное дело, обрекая на страдания народы и страны. Оплетают их путаницей слов, улавливают с помощью лукавых приемов и знаний, от которых мутнеет разум, иссыхает душа, мертвеет воля и все, что недавно казалось цветущим, сильным и гордым, чахнет, глохнет, идет под пяту этого хитроумного племени. Как бы он хотел оказаться на площади восставшего города и в честном бою с «калашниковым» из-за кирпичной стены стрелять в наступающие цепи врага, не боясь умереть, упасть бездыханным у той кирпичной стены.