Текст книги "Среди пуль"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Из бэтээров высадился десант в бронежилетах и касках. Прячась за транспортерами, стал обстреливать дом. Короткими перебежками солдаты вбегали по ступеням. Впрыгивали внутрь дымящихся проемов. Внутри продолжалась стрельба, гремели взрывы.

«Куда мне бежать? Кому сообщить? На телевидение? Прокричать на весь белый свет! Готовится злодейство! Палач готовит убийство! Люди, выходите на улицы!..»

Огонь охватывал беленые доски макета. Внутри звучали редкие выстрелы. Из разбитых проемов наружу стали выскакивать солдаты. Они выстраивались двумя цепями, образуя коридор, вниз по лестничным маршам. И в этот коридор стали выходить защитники, вереницей, с поднятыми руками. Они кидали автоматы к ногам победителей.

Подкатывали тяжелые зарешеченные фургоны. В них подсаживали пленных защитников, поддавали им прикладами и сапогами. Набитые фургоны, урча, медленно отъезжали, скрывались в сосняках.

Сквозь урчание моторов, редкие хлопки холостых выстрелов Белосельцев услышал слабое, нестройное «ура». На трибуне, где восседал президент, аплодировали и кричали. Белосельцев в бинокль видел, как Ельцин салютует, выбрасывая вверх кулак. Свита рукоплескала, кричала «ура».

Белосельцев сквозь синеватые окуляры видел мясистое лицо, рыхлый нос, белые, расчесанные на пробор волосы. И вдруг снова почувствовал, что хочет его убить.

Это желание было столь сильным, что он стал посылать зрачками истребляющий ненавидящий луч, ожидая, что он достигнет цели и сокрушит президента. Но тот покидал трибуну в окружении свиты. Он шел к длинному, похожему на жужелицу лимузину. И кортеж, разом брызнув огнями, умчался.

– А теперь буль-буль до потери пульса! – зло засмеялся Каретный.

Пожарные машины тушили горящий макет. Поливали блестящими струями. Солдаты устало обходили баррикаду, подымали с земли флаги и автоматы.

– Что скажешь? – Каретный спрашивал, словно был хозяином недавнего зрелища и хотел узнать, угодил ли своим представлением.

– Зачем это все? – Белосельцев смотрел ему прямо в глаза, веселые, умные, отражавшие сосны и небо и что-то еще, металлическое и жестокое.

– Что «зачем»?

– Зачем мне все это показали?

– Ну как «зачем»? Видишь ли… – Каретный пробовал начать издалека, но Белосельцев его перебил:

– Зачем две недели следуешь за мной по пятам? Зачем выслеживаешь мои связи и мои контакты? Зачем притворился случайным встречным, разыграл ту встречу в палатах и тут же пригласил меня на мерзкое сборище, куда постороннему вход заказан? Зачем повез на секретную виллу, где готовятся сомнительные делишки, и показал атаку на офис, пытку несчастного клерка? Зачем познакомил с Марком, этим нелегалом из Израиля, который приехал сюда для темных дел, и для темных же дел была отбита квартира с видом на правительственный проспект? Отличная стрелковая позиция, снайперская ячейка, если иметь в виду президентский кортеж! И наконец, зачем показал все это: подготовку побоища, штурм и расстрел парламента, пленение депутатов? Какие цели ты преследуешь? Не боишься, что я сделаю заявление в прессе? Не боишься, что найду дорогу к Хасбулатову и расскажу ему об увиденном? Ты знаешь мои симпатии, знаешь, кого люблю и кого ненавижу! Тем не менее делаешь вид, что мы друзья и союзники! Настало время спросить зачем?

Лицо Каретного, минуту назад ироничное, покровительственное, с блуждающей улыбкой, смеющимися зеленоватыми глазами, вдруг изменилось. Казалось, дрогнула и сместилась голографическая пластина, и возникло другое лицо, яростное, бледное, с набрякшими желваками и венами, бешеными зрачками, дрожащими, бурно дышащими ноздрями.

– Да, я хочу тебя использовать! Да, я слежу за тобой! Использую твое стремление к оппозиции! Знаю твое устройство, твой дотошный нрав! Уверен, ты встроишься! Не к Зюганову, так к Стерлигову! Не к Анпилову, так к Баркашову! Добьешься того, что тебе поверят, воспользуются твоими способностями! Пустят в свои ряды!

– Зачем тебе это?

– Хочу, чтоб ты им рассказал! Все, что видел и знаешь! О том, что готовится путч! Что их хотят перебить! Задействованы силовые структуры! Готова спецпропаганда! Сконцентрированы огромные силы! Здесь, в Москве, и в провинции, и за пределами России! Запад дал согласие! Он станет спокойно смотреть, как в Москве будут стрелять и вешать! Кое-что ты уже увидел! Остальное тебе покажу! Хочу, чтобы ты пошел к Руцкому и рассказал ему обо всем! Пойдешь к Руцкому, расскажешь все, что видел!

– Но тебе-то зачем? Ты ведь служишь тому алкоголику!

– Ты не допускаешь мысли, что я его ненавижу? Что я, как и ты, патриот России! Волею случая оказался в этой шайке! Пользуюсь нашим знакомством, чтобы послать сигнал Руцкому!

– Ненавидишь Ельцина? Хочешь выдать его планы Руцкому?

– Я знаю Руцкого по Афганистану. Пили вместе в Баграме. Это я отправлял его на реализацию разведданных, когда его сбили в первый раз. Я вытаскивал его из-под душманских пуль. Я давал ему информацию о целях, когда он ушел к пакистанской границе и его сбили «Фантомы». Я посылал разведку на поиск, добывал сведения о его пленении, договаривался с полевыми командирами. Я нашел концы к пакистанской разведке, когда Руцкой сидел в земляной тюрьме и его должны были расстрелять. Я лично отбирал в Кабуле, в тюрьме Поли-Чархи, захваченных пакистанских агентов, которых потом на него обменяли. Он должен меня помнить! Я сочувствую ему! Я его сторонник и друг! Ненавижу Ельцина, этот кусок тухлого мяса! Не прощу ему разрушения СССР! Не прощу передачу России под контроль американцев! Обещай, что пойдешь к Руцкому!

Белосельцев был в смятении. Верил – и не верил. Хотел понять, кто перед ним. Лицедей и умный противник или тайный товарищ и брат.

Лицо Каретного продолжало меняться, как голографическая картинка. Становилось желтым, словно в нем разливалась желчь. Обнаруживало монголоидные черты, широкие скулы, узкие зеленоватые глаза. И вдруг вытягивалось, темнело, нос нависал над губой, глаза выкатывались, становились лиловыми, и он начинал походить на араба, семита.

Белосельцев едва заметно поворачивал голову, менял положение зрачков, старался выбрать ракурс, найти освещение лица, где бы возникло истинное его выражение. И вдруг нашел. Лицо Каретного побелело, окостенело, словно из него истекла живая плоть, выкипела кровь, и оно стало походить на череп, обтянутый кожей, с поредевшими, наполовину истлевшими волосами, с пустыми глазницами, из которых выпарились глаза.

Это была смерть. Его, Белосельцева, смерть. Он ужаснулся этого мгновенного прозрения. Покачнулся. Зрачки сместились, изменился угол падения лучей на голограмму, и ужасное видение исчезло. Каретный, страстный, живой, умолял, требовал ответа:

– Пойдешь? Расскажешь? Можешь мне обещать?

– Не знаю, – сказал Белосельцев, чувствуя страшную слабость. Его живые силы и соки были выпиты жутким видением. – Мне надо подумать.

Вдали, за поляной, за дымящимся макетом дворца, на дороге остановился кортеж. Белосельцев в бинокль видел, как из лимузина, окруженный свитой, вышел президент. Он пританцовывал, размахивал руками. В кулаке его была омоновская дубинка. Он поднимал и с силой опускал ее. Свита шарахалась, разбегалась. Ельцин, в котором играл дурной и веселый хмель, пританцовывал, рубил дубинкой воздух, поражая невидимого ненавистного врага.

Глава семнадцатая

Белосельцев думал: иеромонах Филадельф лежит на гнилом одре, дрожит седой бородой, восторженно сияет детскими голубыми очами. Посылает его на подвиг, благословляет на жертву, не дает уйти от беды, заставляет остаться в обреченном на страдания мире. Каретный, разведчик и соглядатай, слуга и наймит неведомых сил, отыскал его среди толп, приблизил к себе и теперь нагружает заданием, смысл которого неясен и грозен, сулит опасность и смерть. Его посылают, его выбирают, двигают им и владеют. Он, казавшийся себе свободным, ищущим применение своей свободе, не свободен, пойман, понуждаем чьей-то невидимой, неодолимой волей.

Так думал Белосельцев, чувствуя, что вступает в состязание с чьим-то могучим, превосходящим его интеллектом. Ввязывается в схватку с разветвленной, окружившей его группировкой, желающей использовать его страхи, нетерпение, ненависть, подчинить своему неясному замыслу.

«Идти – не идти? – Он старался разгадать уготованную ему ловушку. – Действовать или оставаться в бездействии?»

Он стал обладателем уникального знания, грозного и опасного, чреватого катастрофой и смертью. Он мог утаить это знание, скрыться вместе с ним, уехать в леса и безлюдные дебри. Но знание помимо него просочится, прорвется в мир, обретет свои уродливые страшные формы – горящего дворца, обгорелых трупов, залитого кровью асфальта. И он, убежавший, будет повинен в случившемся.

Он может пойти с этим знанием к тем, к кому его посылают. Но знание, будучи неполным, исходя от опасного, неискреннего человека, погубит тех, к кому его посылают. Он может промолчать и исчезнуть, но случится побоище, и кровь будет на нем, на Белосельцеве.

Он мучился, не находил себе места. То кидался к розовому гардеробу, где среди материнских платков и юбок был спрятан его пистолет. То подходил к стеклянному книжному шкафу, где лежал альбом с фамильными снимками. То хватал телефонную трубку, желая позвонить своей милой. То припадал к окну, где двигалось месиво автомобилей, похожее на навозных жуков.

Он нашел среди бумаг визитную карточку депутата Константинова, которую тот вручил ему у Красного Генерала. Набрал номер, представился. Напомнил Константинову об их встрече и попросил о свидании. Неожиданно быстро и просто получил приглашение.

– Пропуск на втором подъезде, – сказал Константинов. – Я жду.

Он вышел из метро у Киевского вокзала, подхваченный толпой – загорелыми украинскими тетками с кулями, хмельными носильщиками, разомлевшими милиционерами, стал двигаться в тесноте и гвалте и тут вдруг испытал больное едкое чувство. Железные рельсы, вылетающие из-под прозрачных резных перекрытий, пробегут по русской земле и очень скоро упрутся в тупую, установленную врагами границу, за которой любимые города и селенья, моря и реки уже не являются его Родиной, они отняты у него, подмяты враждебной властью. И от этой мысли он сразу ослабел, утратил крепость движений. Вяло побрел по набережной, под каменным, знакомым с детства мостом, по которому из-под земли вылетали и мчались в небе голубые вагоны метро.

Дошел до гостиницы «Украина» с памятником Шевченко, который вызвал в нем отчуждение и враждебность. Шевченко стоял в центре Москвы и, казалось, ненавидел эту Москву, ее обитателей, его, Белосельцева, желал отомстить за какую-то давнишнюю, столетье назад нанесенную обиду.

Поднялся на мост, на дрожащую дугу, ослепленный множеством встречных автомобильных стекол. На вершине этой гудящей дуги, пропуская под собой темную, груженную углем баржу, увидел дворец. Белый, ослепительный, чистый, он напоминал огромную цветущую вишню. Это сходство каменной громады с живым цветущим деревом поразило Белосельцева. Он остановился, любуясь, потянулся к белизне, словно желал погрузить лицо в благоухающие душистые купы, в сладкий ветер и пчелиный гул.

Он помнил этот дворец в проклятом августе 91-го года. Помнил его посещение. Ядовитое облако излетало из дворца, накрывая Москву своим удушающим куполом. Теперь это был иной дворец, с иными обитателями, иной судьбой. Он напоминал цветущую вишню.

Это сходство длилось недолго. Дворец подернулся гарью, туманом, потускнел и поблек, словно на солнце легла тень затмения. Легчайшая копоть покрыла мрамор и хрусталь, шелковистые флаги и золотые часы с драгоценными стрелками и циферблатом.

Белосельцев знал тайну дворца, знал его обреченность. Тот ужасный дощатый макет, выбеленный известкой, горящий, с расколотыми окнами, с цепью бегущих солдат и стреляющих бэтээров, предвещал гибель дворца. Белосельцев знал о гибели, принес эту весть к стенам дворца.

Он чувствовал живую сердцевину дворца, заключенную в белоснежную оболочку, как птенец в скорлупу. Здание будто дышало, излучало, рассылало в небо, по окрестным улицам, по набережной, по реке, под землю непрерывные сигналы и импульсы. Оно было связано с остальной Москвой, с другими городами и землями, было центром колоссальных энергий, сгустившихся здесь, на Москве-реке, белым мрамором, стеклом и металлом.

И этот дворец был обречен. И Белосельцев об этом знал. Он принес дворцу приговор. Он был вестником смерти. Он стоял на мосту, не в силах шагнуть.

Белосельцев вдруг почувствовал, что на него смотрят. Прямым, вопрошающим взором. Оглянулся, мимо торопились утомленные люди, мелькали в машинах отрешенные лица шоферов и пассажиров. Река слепо, покрытая лучистыми огнями, тянула за баржей солнечный след. И Белосельцев вдруг понял, что это дворец смотрит на него немигающим вопрошающим взглядом. Ждет его и зовет.

Дворец тоже знал эту тайну. Ведал свою участь. Оба они, он и дворец, встретились и узнали друг друга. Молчали среди солнца и гула, бесчисленных лиц и мельканий, связанные общей тайной, общей бедой и долей.

Белосельцев стоял на гудящей эстакаде моста. Далеко на реке исчезала баржа. Дворец, облаченный в стекло и камень, грустно взирал на него.

В бюро пропусков ему выдали квиток с указанием этажа, кабинета, имени пригласившего его депутата. Постовой оторвал у пропуска корешок, и Белосельцев очутился в просторных, матово озаренных холлах и переходах. Он двигался вместе с другими людьми в мягких потоках. Нажимал светящиеся кнопки лифтов. Взлетал на этажи, оказываясь на мраморных площадках. В просторном буфете с молчаливыми сосредоточенными едоками задержался и выпил чашечку кофе, разглядывая в огромное окно панораму Москвы, высотный дом на площади Восстания, американское посольство из красного кирпича, горбатый белокаменный мостик с гранеными фонарями, перекинутый через несуществующий водоем.

В коридорах и лифтах он несколько раз встречался с депутатами, чьи лица были хорошо известны и узнаваемы. Они вызывали у него то острую антипатию, то воодушевление. И во всех случаях – изумление. Близкие, доступные, без микрофонов, вне стеклянной колбы телевизора, они своей будничностью напоминали актеров, только что покинувших сцену. Еще в гриме и театральных костюмах, но уже забывших роль, озабоченных и усталых, думающих о житейских мелочах.

Войдя в один из лифтов, он оказался с глазу на глаз с демократом-священником, которого страстно презирал, ненавидел, едко издевался над его облачением, называя его рясу сутаной, под которой тот прячет копытца и хвост, а взбитая седоватая шевелюра плохо скрывает маленькие витые рожки. Здесь же, в лифте, священник выглядел усталым, расстроенным, почти больным. Лицо, под цвет бороды, было пепельным. На носу выделялись малиновые склеротические прожилки. Черная ряса, многократно изведавшая утюг, лоснилась. В двух местах на ней была заметна аккуратная штопка. Священник рассеянно смотрел на Белосельцева, ковырял в зубах мизинцем с длинным, чуть загнутым ногтем. Он вышел на одном из этажей, оставив Белосельцева в рассеянных чувствах, не было едкой ненависти к демократическому попу, а только недоумение и почти сострадание.

Шагая по коридору мимо одинаковых дверей с табличками, он повстречал стайку молодых, оживленно лепечущих женщин. Среди них находился депутат Бабурин, всегда вызывавший у Белосельцева чувство восхищения за его ум, красноречие, блестящую логику и бесстрашие. Бабурин, с черной бородкой, с черными волосами, в которых, словно клок инея, белела седая прядь, улыбался румяным ртом, слушая поклонниц. Он позволял им любить себя, восхищаться собой, следовать вместе с собой. Это откровенное упоение своей неотразимостью вдруг бросилось в глаза Белосельцеву, и он испытал разочарование, увидев своего кумира вблизи. В нем было нечто от театральной знаменитости. Проходя мимо, Белосельцев уловил сладковатый запах духов, исходящий то ли от дам, то ли от самого кумира.

Он встречал и других депутатов, лица которых казались знакомыми, но их имен он не помнил. Все они, проходя, успевали взглянуть ему в глаза, чтобы убедиться, известны они ему или нет. Если убеждались, что неизвестны, у них в глазах появлялось разочарование и скука.

Вообще же люди, которые ему попадались, входили в кабинеты, пробегали к лифтам, сидели в буфете за кофе, казались ему нарочито многозначительными, напоказ деловитыми. И Белосельцев испытывал к ним острое сострадание. Они не ведали его тайны, не знали, что они обречены. Торопились, идя по коридорам, несли свои бумажки и портфели, пробегали по мраморным лестницам среди картин и гобеленов и не чувствовали ужасной, им уготованной доли.

Наконец после долгих поисков он нашел кабинет Константинова. Постучал и вошел. Увидел знакомое лицо депутата, лысеющий круглый лоб, рыжеватую бороду, возбужденные навыкате глаза, обращенные к другому, стоящему напротив человеку. Тот был в форме подполковника, худ, высок, с маленькими светлыми усиками. На его груди красовалась эмблема в виде красной звезды с надписью: «Союз офицеров». Белосельцев узнал его, организатора оппозиционного движения офицеров. Офицер – так при первой их встрече нарек его мысленно Белосельцев – был раздражен. На бледном лице выступали розовые пятна. Недовольно взглянув на Белосельцева, досадуя на его появление, он продолжал внушать Константинову:

– Уверен, что на конгрессе «Фронта» произойдет раскол! Друзья-националисты обвинят друзей-коммунистов во всех грехах и выйдут из «Фронта». Вот вам и солидарность красных и белых! Всегда утверждал, националисты не умеют работать в команде. Организации карликовые, а вожди – великаны!

Константинов кивнул Белосельцеву, указал ему на стул и ответил Офицеру:

– А разве для кого-нибудь было секретом, что коммунисты вступают во «Фронт», чтобы спрятаться в коалицию! Очухаться после разгрома! Но я повторял и буду повторять: мы должны объединиться, чтобы сбросить режим! А уж потом, – он нервно усмехнулся, обнажая несвежие зубы, – потом мы успеем перестрелять друг друга! – И, поворачиваясь к Белосельцеву, сказал: – Я вас слушаю! Что вы хотели мне сообщить? Только, простите, у меня очень мало времени!

Белосельцев видел, что своим появлением нарушил один из бесчисленных политических споров, который был крайне важен и интересен этим двум людям. В подобных спорах они находили выражение своим темпераментам и честолюбиям, личным симпатиям и неприязням. Из этих непрерывных споров и дискуссий составлялась сложная ткань оппозиционных союзов и движений. Белосельцев, желающий сражаться, действовать, участвовать в боевых операциях, испытывал недоумение и неловкость. Он не понимал этих склонных к разглагольствованию политиков. Чувствовал свою ненужность, никчемность.

– Пожалуйста, очень кратко! – стараясь быть любезным и одновременно удерживая посетителя на дистанции, повторил Константинов. Механически и почти недружелюбно улыбнулся Белосельцеву.

– День назад я присутствовал на учениях спецподразделений МВД по захвату Дома Советов, с применением бронетехники и огневых средств. Макет первого этажа Дома Советов в натуральную величину был атакован и подожжен. Отрабатывалась методика эвакуации пленных народных депутатов. На учении присутствовал Ельцин. Я счел необходимым поставить в известность депутатов и руководство Верховного Совета. Поэтому и пришел.

Он видел, как менялось лицо Константинова. Вместо недавнего выражения нетерпения, легкой досады и едва заметного превосходства на нем появились тревога, испуг, любопытство, недоверие, пытливое выведывание, острая заинтересованность и, наконец, напряженное внимание к человеку, принесшему ошеломляющее известие, которое требовало тщательного и немедленного осмысления.

– Подробнее! Что это было?..

Белосельцев подробно, указывая подмосковную трассу, удаление от города, внешние признаки въезда в закрытую зону, поведал о тренировочных полях, наблюдательных трибунах и вышках, о приезде Ельцина с министром и свитой генералов, о репетиции разгона демонстрантов, о развернутой, со множеством деталей, имитации штурма Дома Советов, из которого сквозь дым и огонь выводили пленных, заталкивали в тюремные машины. Он рассказал обо всем, умолчав о Каретном, не ответив на вопрос, как и в каком качестве оказался свидетелем зрелища.

– Мы говорили об этом в своем кругу, – растерянно произнес Константинов. – Никто не верит! Хасбулатов не верит! Я предложил создать депутатскую комиссию, расследовать поступающие сведения. Вы должны повторить свой рассказ перед депутатской комиссией, перед представителями прессы! Мы должны нанести превентивный удар!

– Пусть идут! – вскипел Офицер. – Одними ментами им дела не сделать! Армию им не поднять! Армия с нами, она их сметет! Командиры полков, командиры дивизий с нами! Наши люди из округов сообщают, армия только ждет повода! Пусть дернутся, и мы их сметем!

Он желчно засмеялся. Его смех показался Белосельцеву истерическим, бледное лицо несколько раз передернулось моментальной конвульсией.

– Надо немедленно сообщить Хасбулатову! – сказал Константинов. – Вы сможете пойти со мной и еще раз повторить свой рассказ?

Он схватил телефон, набрал номер и, представившись, видимо, секретарю или помощнику, попросил о немедленной встрече.

– Очень срочно! – сказал он требовательно, трескучим голосом. – Крайне важное сообщение для Руслана Имрановича!

Офицер, нервный, недоверчивый, остался в кабинете, а Белосельцев и Константинов двинулись по коридорам. Они спускались и поднимались на лифтах, наконец попали в просторную приемную, выходящую огромными окнами на набережную. На излучину сверкающей реки, на туманный небоскреб «Украины».

Столик с секретарем и помощником, с группой постоянно позванивающих телефонов был почти незаметен среди солнечного пространства. Белосельцев уселся в мягкое кресло и сразу же ощутил присутствие в этой помпезной приемной, среди белого мрамора, золотых багетов, хрустальных подвесок, присутствие летучих тревожных энергий, проникающих из окна, пронизывающих воздух и свет.

Константинов отошел к секретарю, о чем-то переговаривался. В помещение заглядывала и уходила охрана. Кто-то еще, дожидаясь приема, сидел в соседнем кресле, держал на коленях папочку с медной застежкой. Белосельцев, не зрением, не слухом, а невидимой, помещенной в груди мембраной улавливал давление проникавших энергий. Мембрана содрогалась, вибрировала, откликалась на бесшумные волны.

Створки высоких дверей растворились. Из кабинета в приемную вышел плотный, с признаками тучности человек с мясистым загорелым лицом, на котором властно и весело светились синие глаза. В этом тяжеловесном здоровяке, державшем по-военному грудь колесом, Белосельцев узнал генерала Ачалова. Еще недавно он командовал десантными войсками, замещал злополучного Язова, последнего советского министра, не сумевшего использовать мощь армии для спасения государства. После унылого путча, угрозы ареста Ачалов скрылся из глаз и вдруг обнаружился здесь, в приемной Хасбулатова. Бодрый, уверенный, удовлетворенный состоявшимся разговором, прошествовал по коврам, пышущий здоровьем, словно только что из соленого моря, из-под южного солнца.

– Прошу вас, – пригласил секретарь, – Руслан Имранович ждет.

Белосельцев вслед за Константиновым прошел в кабинет.

Хасбулатов сидел далеко, едва заметный за огромным столом. Его голова, склоненная к бумагам, была едва видна за чернильным прибором, статуэтками, канделябрами. Мельком взглянув на вошедших, он издалека указал им на другой овальный столик с округлым диваном и креслами и продолжал писать. То ли действительно у него была необходимость в писании, то ли он хотел произвести на вошедших впечатление занятого человека.

Белосельцев и Константинов уселись за низкий, очень удобный и красивый столик, среди цветов, гобеленов. Оглядывая огромный величественный кабинет с трехцветным государственным флагом, с бронзой, хрусталем, ореховым деревом, мягким смугло-красным ковром, Белосельцев опять ощутил, как в окна, продавливая стекла, бесшумно веют невидимые силы, гуляют по кабинету, обнимают каждую вещицу, каждый глянцевитый листок растения. И эти силы – суть знамения беды и несчастья, и чуткая мембрана в его груди улавливала их присутствие, пульсировала и дрожала.

Хасбулатов просидел за бумагами ровно столько, сколько понадобилось Белосельцеву, чтобы в подробностях осмотреть кабинет, проникнуться пониманием значимости места, созерцать высшее лицо государства в его повседневных неусыпных радениях.

Хасбулатов отодвинул бумаги. Маленький, легкий, встал, пошел навстречу визитерам.

– Генерал разведки, в отставке! – представился Белосельцев, по-военному вытянул руки по швам и лишь потом пожал маленькую теплую руку спикера.

Хасбулатов еще раз несильным вяловатым жестом пригласил их садиться. Сам поместился в удобном с гнутой спинкой кресле, среди золотистых пятен солнца. Взял со стола коричневую прокуренную трубку. Стал вытряхивать, выскабливать из нее пепел, орудуя маленькой серебряной лопаточкой.

– Я просил на последнем заседании ваших неистовых друзей попридержать свои аргументы, – обратился спикер к Константинову скрипучим, недовольным голосом, столь хорошо известным по телепередачам. – Я понимаю, все они яркие ораторы, неординарные люди, не любят Хасбулатова. Но ведь, по-моему, была достигнута договоренность, я вам открыл мои карты и был вправе рассчитывать на большую выдержку.

Очистив трубку, он схватил желтоватыми пальцами рассыпчатую щепоть табака, наполнявшую деревянный ларец. Натолкал табак в обугленное жерло трубки, стал утрамбовывать серебряной лопаточкой умело и с наслаждением, посматривая на другие обугленные трубки, разных размеров и форм, разложенные по столу.

– Я уже сделал им замечание, Руслан Имранович, – сказал, оправдываясь, Константинов. – Но, согласитесь, «Фронт национального спасения» должен себя демонстрировать. Мы держим в напряжении демороссов. Ведь и это входило в наш уговор!

– Не следует перегибать палку. Верховный Совет – это не конгресс «Фронта», – так же скрипуче и недовольно сказал Хасбулатов. Он зажег трубку, втянул сквозь мундштук горячий дым, выпустил из угла рта душистую голубую струю.

Пока они пререкались, недовольные друг другом, но и зависимые один от другого, Белосельцев незаметно разглядывал всемогущего спикера, старался упорядочить свои первые о нем впечатления.

Курящий трубку Хасбулатов, манипулирующий маленькими аккуратными пальцами, в которых появлялись то золотистая щепоть табака, то серебряная лопатка, то коричневый, с медными инкрустациями чубук, явно позировал. Этой трубкой, набором инструментов, самим неторопливым культом курения он должен был отличаться от остальных, выделяться из некурящей или курящей сигареты массы. И в его манерах и жестах, в его попыхиваниях и посасываниях, в его маленьком кулаке, сжимавшем дымящий, с малиновым угольком чубук, было что-то «сталинское», но не натуральное, а подражательное, ненастоящее, театральное. И это разочаровывало.

Но отталкивало и смущало также другое. Этот человек, облеченный верховной властью, к которому явился Белосельцев, неся свою грозную весть, надеясь, что эта весть поразит его, заставит воспользоваться своей верховной властью, дабы избежать страшной, нависшей над всеми беды, этот маленький темнолицый чеченец был тем человеком, кто способствовал разрушению Родины. Он олицетворял те лукавые своевольные силы, что погубили страну. Белосельцев, в своей безысходности, должен был искать поддержку у человека, которого еще недавно ненавидел, как и Ельцина, приписывал ему главную вину за поражение СССР. Поэтому сходство Хасбулатова со Сталиным, воспроизводимые им манеры и жесты генералиссимуса казались карикатурой.

Однако нечто, до конца неясное, располагало к нему Белосельцева. Внушало доверие и сочувствие, интерес и сострадание. Безымянные, беззвучные потоки беды, заливавшие кабинет сквозь хрустальные окна, окружали Хасбулатова. Пронизывали его легкий костюм, белую рубаху, золотую запонку. Просекали насквозь его маленькое ладное тело. Белосельцеву казалось, в груди Хасбулатова, сквозь которую проникали лучи, выжигалась пустота, бестелесная, лишенная материи скважина. Там, где должно было биться сердце, дышать наполненное дымом легкое, бежать по артерии живая кровь, там все было выжжено. Оставалась одна оболочка, тонкая, касавшаяся костюма кожа, сквозь которую летели испепеляющие плоть лучи.

Это делало Хасбулатова близким ему, Белосельцеву, доступным, понятным, свидетельствовало о его тайном несчастье.

– Руслан Имранович, я не стал бы вас беспокоить только для того, чтобы принести извинения за некорректные выступления моих товарищей, – произнес Константинов, дождавшись момента, когда трубка спикера была раскурена и малиновый уголь ровно разгорался в чубуке при каждой затяжке курильщика. – Коллега, которого я к вам привел, заслуживает полного доверия. Сведения, которыми он располагает, настолько тревожны, настолько подтверждают ваши и наши опасения, что вы их должны выслушать немедленно и, быть может, обнародовать на ближайшем заседании Верховного Совета. Назначить комиссию по расследованию… Прошу вас! – Он повернулся к Белосельцеву. – Так же подробно, как и мне!

И Белосельцев второй раз, теперь уже Хасбулатову, поведал о своем посещении секретной базы, о тренировках по разгону уличных демонстраций, о штурме Дома Советов. О своих переживаниях по поводу попираемого красного флага. О флагах перед макетом, тех же расцветок и в том же количестве, что и перед Домом Советов. О поведении Ельцина на смотровой трибуне. О том, как он вырвал у омоновца дубину и размахивал ею, яростный, бурный, похожий на примата.

Хасбулатов в начале рассказа продолжал курить, стараясь сохранить невозмутимость. Но в середине повествования замер, отвел трубку в сторону. После последнего эпизода с дубиной не выдержал. Лицо его передернулось от гримасы отвращения, и он произнес:

– Животное!.. Алкоголик!.. – Жадно засосал мундштук, окутался смоляной табачной синью.

– Мы должны немедленно реагировать! – возбужденно говорил Константинов. – Послать депутатов прямо туда, в секретную зону! Прихватить корреспондентов с телекамерами!.. Пригласить на Верховный Совет силовых министров! Пусть скажут, как намерены действовать в случае нарушения Конституции!

– Он на это не пойдет, не решится! – Хасбулатов покачал головой, словно отгоняя наваждение. Отгонял его, как облако синего дыма. – Это будет его крах! Регионы за ним не пойдут!.. Парламенты мира не допустят!.. Американцы с их приверженностью к демократии не дозволят! Он просто играет! Здесь важно не испугаться, не поддаться на провокацию! Кто первый сорвется, тот и проиграл!