Текст книги "Среди пуль"

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава четырнадцатая

Он вернулся домой возбужденный услышанным, хмельной от выпитой водки. Ему захотелось поделиться новостями с Катей, сообщить, что, быть может, ему придется уехать, но ненадолго. Его поездка не будет похожа на прежние, разрушительные, когда покидал он Москву на долгие месяцы, погружался в бойню Карабаха, Приднестровья, Абхазии. Возвращался обугленный, почернелый от пепелищ, обезумевший от пролитой крови. И их встречи были исполнены ссорами, отчуждением, непониманием друг друга. Теперь же он уедет помощником крупного государственника, вице-премьера, работа с которым будет осмысленной, направленной на укрепление Родины.

Он ходил по комнате, поглядывая на книжный шкаф, где тускло золотились корешки французских романов, которые мать читала в постели, и он, мальчик, засыпая, сквозь слипающиеся глаза, видел лучик настольной лампы, материнскую белую руку, золотую искорку на корешке развернутой книги.

Он хотел позвонить Кате, уже пошел к телефону, но телефон послал ему навстречу громкую тревожную трель.

Звонил Каретный:

– Нам нужно повидаться!

– Не могу, у меня другие планы на вечер.

– Это очень важно. Для тебя, для меня, для всех!

– Давай в другой раз. У меня назначена встреча.

– У тебя сегодня уже была встреча. Уже встречался со старым другом. Я тоже старый друг. Удели мне, пожалуйста, время!

Каретный посмеивался, шутил. Но в его смешках была едва различимая угроза. Он знал о встрече с Вельможей, и это испугало Белосельцева. Он был под прицелом. За ним следили. Незримый световод, как паутинка, следовал за ним по пятам. И его дневная встреча, разговоры, лица гостей были известны Каретному.

– Спускайся к подъезду, я буду через двадцать минут, – сказал Каретный и, не дожидаясь согласия, повесил трубку.

Через двадцать минут к тротуару, у которого топтался Белосельцев, подкатил кофейного цвета «Мерседес», и Каретный, не снимая с руля руку в кожаной беспалой перчатке, в легком костюме и рубашке апаш, открывавшей сильную загорелую шею, радостно поприветствовал Белосельцева:

– Не сердись, что я тебя потревожил! Немного поработаем, а потом развлечемся! – Он усадил Белосельцева рядом с собой на сиденье. Двинул плавно машину, управляя одной рукой, раскачивая на запястье золотым браслетом.

Они мчались по остывающей вечерней Москве среди красноватого знойного воздуха. Белосельцев любил это вечернее освещение огромного, прожившего жаркий день города, в котором на краткий миг проступила загадочная латунь, в листве деревьев, на фасадах домов, в лицах толпы, перед тем как погаснуть, наполниться фиолетовыми дымными сумерками. Белосельцев с чутким выжиданием следил за Каретным, слушал его легкомысленную болтовню:

– Ну конечно, ты измотался!.. Столько хлопот, столько встреч… Шутка сказать, с Останкинской башней бодался! Слушать этих красных экзальтированных теток!.. Или бежать марш-бросок, это в наши-то годы, с молодыми тягаться!.. Или стараться понять весь этот бред о мистическом коммунизме и «русском фашизме»!.. Ты совершаешь подвиг… И конечно, устал, и конечно, немного выпил… Ничего, сегодня еще добавим!

Они мчались по Варшавке, похожей на шевелящийся слюдяной поток. Машины напоминали крылатых муравьев, чешуйчатую рать стеклянных насекомых, готовых взлететь, как те муравьи, выползавшие из глубины муравейника, взлетавшие в густой, пропитанный смолой и спиртом воздух, где их били влет трескучие глазастые стрекозы, подгибая зеленые кольчатые хвосты. Белосельцев старался угадать, куда они едут, что сулит ему веселая болтовня Каретного.

– Сегодня навестим ночной клуб… Немного развеемся. Отличные танцовщицы, лучший стриптиз в Москве. Не порнуха, эстетика! Балетмейстер из Парижа. Смотришь, и никакой похоти, никакого вожделения, только пластика, красота!

Они миновали ребристое, похожее на огромную губную гармонь здание онкологического центра. Стены были красными, окна слепо, раскаленно отражали солнце. Белосельцев на мгновение представил и тут же прогнал видение – в палате худой, изъеденный до костей, лежит человек, водит измученными глазами, последний раз в жизни глядит на солнце.

– Вот говорят, «Новый курс», а имеют в виду курс старый. Хотят повернуть на старые, ржавые рельсы. Но ведь это для бедных, в прямом и переносном смысле слова. Для анпиловских теток и зюгановских стариков с костылями и пенсионными книжками. Вельможа, как ты его называешь, уже совсем другой человек, не тот, кого мы знали в Кабуле, когда он вместе с Наджибом входил в Гюльхану. У него есть свое дело, свой коммерческий интерес, своя доля в нефти, в торговле металлами, даже в оружии. Он играет сейчас совсем другую игру!

Белосельцев пугался осведомленности Каретного. Незримое око неотступно наблюдало за ним, подмечало все его встречи. Кто мог сообщить Каретному об утреннем визите к Вельможе? Содержание их разговора под соснами? Их беседу на светлой веранде? Может, тот, с седым бобриком генерал МВД. Или администратор района в атласном костюме. Или загорелый банкир. Или интеллигентный молодой депутат. Или маститый писатель. Или сам Вельможа поторопился сообщить о визите к нему Белосельцева. И все они находились в услужении у Каретного.

В стороне, в пышной зелени, среди маслянистого блеска прудов возникло Царицыно. Розово-белые руины, стрельчатые готические арки, еще в заре, но уже в едва заметном синеватом тумане.

– Вельможа едет на Кавказ с правительственным заданием в ранге вице-премьера. Он должен вернуть Кавказу мир и стабильность. Но своим появлением он может потревожить секретные связи. Нарушить скрытые коммуникации, которых не было еще пять лет назад, когда Вельможа делал политику в Советском Союзе. Я говорю о транспортных самолетах, вылетающих из Риги и садящихся в Грозном. О грузе наркотиков из Баку и Гянджи, прибывающих в Назрань и Моздок. Вельможа или будет учитывать эти новые связи, или исчезнет!

Каретный повернул к Белосельцеву дружелюбное белозубое лицо, и Белосельцев вдруг испугался за Вельможу. Испугался за себя самого и за всех, с кем встречался на минувшей неделе, – такая веселая жестокость промелькнула в лице Каретного.

Они подъехали к кирпичной двухэтажной вилле, выстроенной на недавнем пустыре, где еще виднелся строительный мусор, кучи щебня, воздвигались другие фундаменты. Вилла была окружена высоким забором, по которому пробегала зубастая спираль. На крыше белела антенна космической связи, мерцали глазки видеокамер. При их приближении железные ворота открылись, и они въехали на ухоженный двор. На бетонной площадке, чисто вымытые, стояли две иномарки, в открытые двери подземного гаража выглядывала еще одна. Мускулистый охранник в камуфляже и пятнистой кепочке отдал Каретному честь, помог открыть дверцу.

По мраморным ступенькам они вошли под узорный, с вензелями, козырек и оказались на первом этаже виллы, превращенном в спортивный зал. На полу были постелены маты. С потолка свисали боксерские груши и кольца. Вдоль стен стояли низкие лавки, и на них в вольных позах сидели молодые люди, коротко стриженные, иные в спортивных костюмах, другие в легких летних пиджаках. Они напоминали спортивную команду, готовую сбросить легкие одежды, обнажить сильные, натренированные мускулы, сцепиться в схватках, рассыпаться по залу в кувырках и прыжках.

– Это наш маленький тренировочный зал. Здесь можно привести себя в форму. – Каретный взмахом руки приветствовал парней и, не задерживаясь, вбежал по лестнице на второй этаж. Белосельцев последовал за ним и оказался в гостиной. Коричневая дорогая мебель, мягкие кресла, резной нарядный бар, обитый медью, разноцветные, подсвеченные бутылки в нем.

– А здесь можно поправить настроение, если вдруг стало тоскливо. А там, – Каретный махнул рукой в направлении соседней комнаты, где виднелись офисные полки с паспарту, белели компьютеры и кто-то, спиной к дверям, выводил на синем экране ряды электронных таблиц, – там наша картотека, банк данных… Садись, будь как дома!

Белосельцев сел в кресло, утонул в его кожаной глубине. Сквозь распахнутые шторы виднелась вечерняя розово-лиловая даль, пруды с угасающей зарей, туманные, окутанные сумерками руины Царицына, автомобильная трасса с бриллиантовыми, нагоняющими друг друга огнями.

– Это вилла номер два, – пояснил Каретный, – а попросту «накопитель». Мы здесь накапливаем подразделения, перед тем как отправиться на выезд. Помнишь, мы обстреляли тебя на Тверской вместе с этим азером-миллионером? Отсюда выезжали и сюда же, когда ты от нас оторвался, вернулись… Алкоголем не угощаю. После завершения выпьем.

Белосельцев не спрашивал, после завершения «чего» они будут выпивать. После первого свидания с Каретным, после присутствия на таинственной магической сходке он чувствовал себя вовлеченным в негласный заговор. Был приобщен к неясному и опасному действу. И все его шаги и намерения, все переговоры и встречи были на учете, введены в компьютер, приняли форму электронных таблиц.

Видно, Каретный угадал его мысли.

– Не думай, ничего особенного! Мы должны вытеснить из помещения одну паршивую фирму, которой там не место, которая и фирмой-то называться не может. Вышвырнем их из квартиры и поставим свою охрану. Власти извещены, препятствий не будет. Сила и закон на нашей стороне. А место это весьма любопытное, стратегическое!

Белосельцев не спрашивал, для чего надо было выхватывать его из дома, везти на эту отдаленную виллу, подключать к мероприятию с неясными целями. Какое отношение имеет он, Белосельцев, к этой фирме и к этому «накопителю». Он молчал, испытывая странную зависимость от этого человека, установившего глубинную и опасную связь между ним и собой. И чтобы не напрячь, не натянуть эту связь, он считал за благо молчать. Смотрел, как гаснут в лиловых сумерках бело-розовые развалины и желтая полоска зари отражается в вечерних прудах.

– А вот и Марк! Сейчас выезжаем! – сказал Каретный, выглядывая в окно, где в открытые ворота, влажно брызнув фарами, въезжала машина.

В комнате появился молодой человек, смуглый, подвижный, с черными вьющимися волосами, с резким горбатым носом. Его влажные красные губы в уголках рта образовывали подобие завитков, и весь его пылкий восточный облик, эластичные мускулы, натренированная легкость движений производили впечатление сильного чуткого зверя, вызывали у Белосельцева чувство опасности. Боясь его обнаружить, он замкнулся и спрятал его в себе.

– Марк! – представился вошедший, пожимая руку Белосельцеву, продлевая рукопожатие чуть дольше, чем следовало бы, впрыскивая в ладонь Белосельцева свое тепло и силу. – Звонил в Мюнхен, все в норме! – Он повернулся к Каретному, и они вместо рукопожатия ударили друг друга легкими товарищескими хлопками. – С паспортами улажено?

– Через два дня будут визы.

– Я подтвердил условия. Нет никаких изменений?

– Когда я тебя подводил?

– Никогда!

И они снова, в одно касание, хлопнули по рукам.

Каретный направился к выходу, увлекая за собой Белосельцева и черноволосого, эластичного, как кошка, Марка, и крикнул сидящим внизу парням:

– На выход!

Те повскакивали, упругие, дружные, как баскетбольная команда. В сумерках сели в машины, чмокнули дверцами, включили фары. Четыре машины выскользнули из ворот, влились в мерцающую шелестящую трассу.

Каретный вел машину. Белосельцев и Марк сидели сзади, и Белосельцев в зеркало, висящее над головой Каретного, видел идущие следом машины сопровождения. Улавливал исходящий от соседа сладковатый запах одеколона, пряных благовоний и кремов, которые были втерты в его смуглую кожу.

– Не был в Москве восемнадцать лет. – Марк оживленно разглядывал мелькавшие дома, фонари, рекламы, лица женщин по тротуарам. – Видел все мировые столицы, а приехал сюда, и, представляете, сердце забилось! Родина, Москва златоглавая!

Белосельцев старался понять, кто он такой, этот молодой энергичный еврей, вернувшийся через восемнадцать лет в Москву, и почему теперь едет с ними на сомнительное и опасное дело, и Каретный ведет себя с ним как с другом и при этом едва заметно заискивает перед ним, тушуется перед его молодой напористой силой.

Они проехали Якиманку с кирпично-стеклянным французским посольством и стройным нежным храмом Иоанна Воина. Взлетели на Каменный мост, оттолкнувшись от черного, словно выпиленного из графита Дома на набережной. Погрузились на мгновение в вечернее розово-белое зарево Кремля. Вывернули на Новый Арбат, в его неоновые бруски, брызги света, разноцветную, как ночные мотыльки, толпу. Свернули к черной, ртутной, льдисто мерцающей реке. И, вильнув прочь с освещенных улиц, остановились у травяного взгорья, на котором стоял угрюмый каменный дом и темнело плохо освещенное, уставленное машинами подворье.

– Приступаем!.. По плану!.. – приказал Каретный, пропуская мимо себя выскакивающих из автомобиля парней. Они цепочкой устремились в подворье, пронося с собой саквояжи и свертки. Белосельцев заметил, как один из них распахнул на бегу пиджак, сунул руку под мышку, где открылась и тут же исчезла кобура с пистолетом.

– А мы потихоньку за ними! – сказал Каретный, ловко пристраиваясь к бегущим, проскальзывая на подворье.

Двор был темен. Шевелились деревья. Различались деревянные грибки и песочницы. Кто-то вдалеке под одиноким фонарем прогуливался с собакой.

Группа скопилась у подъезда. Двое остались снаружи, блокируя подход. Другие, набрав дверной код, проникли в подъезд. Бегом, не пользуясь лифтом, устремились наверх, оставляя на каждом этаже по одному человеку. Достигли верхней площадки, где светилась неоновая лампа и висела на дверях вывеска какой-то фирмы.

– Работаем! – приказал Каретный. Позвонили в дверь.

– Кого надо? – послышалось изнутри.

– Откройте, милиция!

– Какая еще милиция?

– Пожалуйста, вот документы. – Один из парней вынул какую-то книжицу, приблизил к дверному глазку.

Дверь приоткрылась. Натянулась блестящая цепочка. Появилось настороженное лицо, кусок пятнистой грязно-зеленой одежды. Тут же всунули ногу в щель. Зашипело, запульсировало голубое жало автогена. Переплавило цепочку. В открытую дверь рванулись, вломились, атакующие стали бить наотмашь, с хрустом, лязгом, расшвыривая по углам выбегавших из комнат обитателей. Раздался крик, звон стекла, костяной стук удара.

Атакующие, работая кулаками, локтями, захватывали помещения, валили на пол ошалелых людей, заламывали им руки, защелкивали наручники. Двое с пистолетами, подняв вверх дула, заглядывали в ванную, в туалет, сбрасывали с полок какие-то картонки и кипы.

Захват завершился мгновенно. Четверо охранников лежали на полу, шевеля на спине скованными кистями. Один хрипел и отплевывался, пуская красные пузыри. Из глубины квартиры приволокли всклокоченного рыжебородого старика, который моргал сквозь очки слезящимися синими глазами.

– Вы ответите! – протестовал старик. – Это бандитизм!.. Преступление!..

– Файлы! – крикнул ему Каретный. – Мразь, где файлы?

– Вы за это ответите по закону!.. У меня лицензия от мэрии!.. Я пойду к прокурору!..

– Где файлы, сука! – Каретный достал зажигалку, запалил, поднес огонь под всклокоченную рыжую бороду, и она затрещала, загорелась, как сухая хвоя. Запахло паленым волосом. Старик завизжал и завыл:

– Файлы в ящиках!.. Больно!.. Вы за это ответите!.. Больно!.. В верхнем ящике файлы!..

Каретный прошел в комнату, стал рыться в ящиках. Вставлял в компьютер дискеты, что-то проверял и просматривал, прогоняя по экрану разноцветные строки.

– Уведите их всех! – приказал он своей команде. – Отвезите к чертовой матери за Кольцевую и отпустите без ремней и шнурков!.. Если сунешься снова, сука, пулю проглотишь! – сказал старику Каретный и плюнул ему в рыжую опаленную бороду.

Поверженных рывками подняли с пола, вывели на лестницу. Каретный широкими шагами обошел помещение, осмотрел комнаты.

– Марк, погляди! – Каретный растворил окно.

Молодой иностранец не участвовал в захвате. Засунул руки в карман пиджака, словно не хотел их пачкать. Он подошел к Каретному, и оба они стали смотреть в окно.

Белосельцев был поражен быстротой и жестокостью атаки. Обогнул на полу лужу крови, обрывок пятнистой материи, разбитые стариковские очки. Приблизился к окну, почувствовав, как пахнула в душную комнату вечерняя прохлада.

Внизу, черная, глянцевитая, текла река, качая размытые веретена отражений. Гостиница «Украина» остроконечно возвышалась за рекой, усеянная красноватыми оспинами окон. По мосту под фонарями неслись два встречных потока: рубиновый, удаляясь по Кутузовскому проспекту, и сахарно-белый, алмазный, в центр. Дом Советов, голубоватый, белый, словно выточенный из прозрачного мрамора, парил в ночи, и на его башне слабо золотилось кольцо часов.

– Ну как? – спросил Каретный.

– Отлично! – отозвался Марк.

Он извлек из пиджака короткий цилиндр, приставил к глазу. Медленно повел им по проспекту, гостинице, бело-голубой громаде дворца. И Белосельцев увидел, что это был оптический прицел винтовки. Увеличенные оптикой, проникая в зрачок сквозь тончайшую сетку, светились красноватые окна гостиницы, рельефная лепнина фасада, чугунное литье фонарей. Возникали и исчезали номера пролетавших машин. Колыхались разноцветные флаги на мачтах перед Домом Советов. И отчетливо виднелась фигурка постового у стеклянного входа, его лицо, фуражка, кокарда. Так думал Белосельцев, наблюдая за движением прицела.

– Отлично! – повторил Марк. – Как ты и обещал!

По проспекту, врезаясь, как отточенный клин, в сверкающий поток, воспаленно мигая сигналами, промчались две черные «Волги» и за ними длинный, узкий, как оса, «Кадиллак», расшвыривая и обгоняя машины. Каретный и Марк засмеялись, хлопнули опять по рукам.

– Ну что ж! – удовлетворенно заметил Каретный. – Здесь больше нечего делать. Пошли развлекаться!

Они поехали в ночной клуб, привлекавший своими красными, из неоновых трубок, губами. Каретный за доллары купил входные билеты. Обменялся веселым приветствием с молодым портье в малиновом камзоле с золотыми галунами. Они вошли в сумеречное, бархатно-смуглое пространство, в котором были расставлены столики, сидели едва видимые посетители, светился, как перламутровая раковина, бар. Бармен азартно перевертывал бутылки, мешал коктейли, брызгал и сыпал льдом. За стойкой, подсвеченные снизу золотым, зеленым и алым, сидели женщины. Короткие юбки, длинные открытые ноги, голые плечи, распущенные волосы. Они почти не двигались, замерли, словно экзотические, дремлющие на ветвях птицы. То одна, то другая медленно оживала, опускала ноги с высокого круглого сиденья, осторожно щупала невидимый пол. Встряхивая волосами, под музыку уходила, оставляя за собой гаснущий сияющий след.

– Сюда! – пригласил Каретный. – Здесь будет видно шоу, да и приставать будут меньше!

Они уселись за черный столик, на котором стояла светящаяся, в виде маленькой ракушки, пепельница. В черную стену был врезан аквариум. Он горел и светился зелеными травами, бегущими хрустальными пузырьками, серебряными черно-полосатыми рыбами. Когда они сели, рыбы разом дрогнули, метнулись все в одну сторону и замерли. Напряженные отточенные секиры, серебряные полумесяцы, вмороженные в стеклянный кристалл аквариума.

К ним подошла служительница, полуобнаженная, в прозрачной пелеринке, едва прикрывавшей грудь. Она держала в руках золотой карандашик и карту.

– Что господа будут пить?

– Всем троим виски и лед, – распорядился Каретный. – Ведь ты сегодня уже пил виски? – Он повернулся к Белосельцеву. – Тогда зачем мешать?

Они пили виски, закусывали солеными орешками. Рыбы в аквариуме вращали черными телескопическими глазами, смотрели, как они пьют.

– Ваши действовали профессионально, – сказал Марк. – Натасканы, сразу видно. – Он наслаждался напитком, тяжелым холодным стаканом, женщинами, сидящими у бара.

– Еще пару точек возьмем. Твои люди будут довольны, – ответил Каретный, лениво глядя, как проходит мимо курящая длинноногая женщина, оставляя за собой запах сладкого дыма.

– Лишь бы визы были готовы, – сказал Марк.

Они чокнулись сначала друг с другом, а потом по очереди с Белосельцевым. Тот всасывал холодную едкую струйку виски, глядя на серебристых секирообразных рыб, окруженных вереницами летящих пузырьков, и старался понять, свидетелем чего он явился. Какое действо было ему дано наблюдать. Соучастником какого заговора он становится. Какую цель преследует Каретный, посвящая его в опасный и таинственный план.

– Все-таки есть судьба, – расслабленно и умиленно, испытывая первый сладостный хмель, говорил Каретный. – Тогда, в Иоганнесбурге, не хотел к тебе подходить. Тот немец, как его звали? Ну тот, которого потом пристрелили в Анголе, он мне про тебя всякую мерзость рассказывал. А я послал его подальше и подошел. С тех пор нас судьба вместе носит, и мы еще ни разу не подводили друг друга. Как и с ним, с Белосельцевым. Мы все братья, все похожи и всегда будем вместе!

Они снова чокнулись, выпили. Марк потянулся всеми своими крепкими мышцами, словно проверял их эластичность, готовность к удару. И тут же мягко, по-кошачьи, расслабился, и уголки его губ свернулись в довольные завитки.

– А помнишь, как рвали серпантин в Лубанго? – продолжал вспоминать Каретный. – Смотрю, едет грузовик с черножопыми: женщины, дети, всякое барахло. Ну что, думаю, неужели придется из этих черножопых отбивные устраивать? Глядь, следом бэтээр, номер двенадцать, командир бригады. Ну я и рванул! Только скаты во все стороны и коробка в пропасть! И ушли, ничего, никто на хвост не сел!

– Зато в Мозамбике едва богу душу не отдали! – посмеивался Марк. – Нефтепровод подорвали, а грамотно уйти не сумели. Хорошо, я в воду упал, до ночи в тростниках просидел. Они по тростникам из пулемета палили, огонь пускали. Рядом со мной убитая рыба всплывала, а я уцелел! Ночью уплыл по реке. А тебя в тот раз хорошо зацепило!

Они на время забыли о Белосельцеве. Сблизились, касались плечами, пили вдвоем, вспоминая свое. Белосельцев слушал их воспоминания, похожие на мазки акварели. Зеленые, если говорили о джунглях. Желтые и красные, если о пустынях. Они вспоминали о жизни, которую прожил и он, Белосельцев, только по другую сторону зеркала, по другую сторону вороненого ствола. Голова его кружилась от выпитого виски, и он не мог понять, кто они и кто он. Где зеркало, а где отражение.

Теперь они вспоминали Лимпопо, по которой плыл их военный катер в желтом ленивом потоке, и из прибрежной деревни, из круглых тростниковых хижин, по ним открыли огонь. Они расстреляли деревню зажигательными пулями и поплыли к устью, где пресная река сливалась с океанским рассолом. За песчаными дюнами вставали стеклянные, полные солнца и воздуха буруны, а сзади, вздымая черную жирную копоть, горела деревня.

Вспоминали о черной, в изоляционной оболочке трубе нефтепровода из Мозамбика в Зимбабве, который они рвали. А потом уходили от преследования по территории Национального парка, натыкаясь на стада слонов. В перестрелке убили слона, и он повалился горячей шумной горой. Умирал, стонал, плакал, а по белесым кустам и травам на него катился трескучий пожар.

Вспоминали об аэродроме подскока, куда высадил их маленький винтовой самолет, и они сгружали с него взрывчатку и продовольствие, когда на опушку вдруг выскочили два бэтээра. Побросав снаряжение, они снова взлетели, прорываясь сквозь пулеметные трассы.

И эти рассказы были о нем, Белосельцеве, словно все эти годы они шли за ним по пятам, чуть сбоку, в стороне, на расстоянии пистолетного выстрела.

Он понимал: Каретный, отслужив в Афганистане, уехал в Африку. И пока он, Белосельцев, воевал на окраинах умирающей империи, изнемогая в безнадежной борьбе, Каретный продавал свой опыт разведчика на другом континенте, и это знакомство с Марком, их дружба и признания в любви – из тех африканских скитаний.

– Марк уехал из Москвы, когда ему было двенадцать лет, но чувствует себя москвичом, – обратился Каретный к Белосельцеву. – А потом он служил в израильском подразделении «Иерихон». А потом мы вместе служили и лупили черных в Анголе и Мозамбике. И еще послужим в Москве! Верно, Маркуша?

Они чокнулись и засмеялись.

Белосельцев пытался понять, в какой боевой структуре служит теперь Каретный. Едва ли в контрразведке, откуда ушел и отправился в Африку в подразделения наемников. Он мог служить в особой секретной части, охранявшей президента. Или в системе безопасности банка. Или в независимой боевой ячейке, выполнявшей за плату деликатные операции. Все, что видел сегодня Белосельцев, к чему по непонятным мотивам приобщил его Каретный, было частью загадочного и опасного плана, недоступного пониманию. И быть может, длинный, как оса, лимузин, влетевший в прицельную оптику, был объектом удара, а захваченный офис с окнами на проспект – огневой позицией снайпера.

В глубине зала вспыхнул свет, озарил белоснежную арку. Ударила яркая искрящаяся музыка. Рыбы в аквариуме вздрогнули, развернулись все в одну сторону, замерли в переливах и радугах. На сцену, как из пены, стали вылетать танцовщицы. Длинные голые ноги, обнаженные сочные груди, розовые соски, улыбающиеся пунцовые губы. На голове у каждой мерцала крохотная бриллиантовая корона. За спиной распушились огромные павлиньи хвосты. Женщины-птицы, ослепительные и трепещущие, волнообразно приседали и поднимались, словно изображали страстную пульсирующую синусоиду. Изгибались их руки, вытягивались шеи, волновались груди, и текли, переливались огромные перья в их распушенных хвостах.

– Какие красавицы! Писаные! – неподдельно восхитился Каретный. Его лицо с округлившимися глазами и приоткрытым ртом выражало наивный восторг.

Белосельцев опьянел. Он созерцал волшебный танец птиц с женскими лицами. Чувствовал их прелесть, свежесть, доступность. От сильных поворотов их груди плескались. Из-под перьев молниеносно и ослепительно выступало выпуклое бедро. Луч света падал на округлый живот с темной лункой пупка. И снова все одевалось в изумрудный и медово-золотой вихрь перьев, в алмазные мерцания похожих на звезды корон.

Рыбы в аквариуме танцевали вместе с женщинами. Поворачивались все разом при любом изменении музыкального ритма. Белосельцеву казалось: музыка и движения женщин и метания рыб воспроизводят единую, пульсирующую в мироздании гармонику. Эта гармоника совпадает с его, Белосельцева, жизнью, проходит через его сердце, толкает его жизнь вперед, к смерти. И когда он умрет, проследует волнообразно дальше, без него, в вечных колебаниях и всплесках.

Мысль, что этот танец прекрасных, ослепительных женщин является на самом деле танцем смерти, поразила его. Ему стало больно. Восхитительные молодые женщины, одетые в птичьи наряды, танцевали танец его, Белосельцева, смерти. О его смерти возвещали взмахи сильных ног, обутых в атласные туфельки. О его смерти возвещали колыхания грудей с налитыми розовыми сосками. И та синусоида, которая, как зажженный бикфордов шнур, извиваясь, летит по миру, несет ему огненную весть о его неизбежной смерти.

Ему не было страшно, а было только больно и сладко. В этой синусоиде, на каком-то ее пройденном, отдаленном отрезке катились саночки, на которых он сидел, укутанный в шубку, а бабушка тянула веревку, обхватив ее пестрой варежкой. Была мама, которая вела его по развалинам Царицына, и, пробравшись сквозь лопухи под сырые тенистые своды, он увидел вороненка с красным сафьяновым зевом. На этой синусоиде был противоракетный маневр вертолета и пыльно-желтый, горчичный Герат, пропускавший сквозь свои сады и мечети арьергард боевой колонны. На этой синусоиде был сегодняшний рыжий старик, его горящая борода, кричащий слюнявый рот. И промчавшийся по проспекту стремительный лимузин президента. Теперь в этом клубе, глядя на прелестных танцовщиц, он проживал еще один отпущенный жизнью отрезок, за которым, пусть не теперь, но позже, последует неизбежная смерть.

Свет гаснул и опять загорался. Женщины танцевали все новые и новые танцы. Им аплодировали. Их лица радостно улыбались. В их наготе не было бесстыдства, а наивная беспечность беззаботных и радостных птиц. И когда они наконец исчезли и снова стало темно, казалось, в сумраке переливается золотисто-изумрудная пыль, как в небе после салюта.

К их столу подошла девушка с темными, гладко зачесанными волосами, в блестящей, застегнутой на одну пуговицу блузке, почти не скрывавшей грудь.

– Могу я подсесть? – спросила она.

– Конечно, – сказал Марк.

– Меня зовут Нинель, – сказала она.

– А меня Марк.

– Марк Захаров? – спросила она.

– Что? – переспросил Марк.

– Да, да, он Марк Захаров, – засмеялся Каретный. – А я Никита Михалков.

– А это кто? – кивнула Нинель на Белосельцева.

– А это Альберт Макашов.

– Что, правда? – Девушка стала вглядываться в Белосельцева.

– Мне надо идти, – сказал Белосельцев. – Спасибо за вечер.

– Не останешься? Был очень рад, – не стал настаивать Каретный. – Я позвоню.

– Счастливо, – сказал Марк. Его сильная ладонь уже сжимала тонкие пальцы девушки, и та смотрела на него долгим бархатным взглядом.

Белосельцев вышел. Заметил, как рыбы от его движения дрогнули все разом, повернулись в одну сторону. Сияющие секиры с телескопическими глазами.