Текст книги "Теплоход "Иосиф Бродский""

Автор книги: Александр Проханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– «Аслан, – сказал я. – Ты не на сходке своих полевых командиров. И не в гостях у московских предателей, которые угощают тебя турецким кофе и восточными сладостями. Ты разговариваешь сейчас не с главой Администрации Президента РФ, а с полковником ГРУ, который, поверь, еще со времен Афганистана умеет выбивать показания. Спрашиваю тебя, с кем ты встречался в Москве? Кто из московских предателей начал тебя финансировать?» Он смотрит на меня глазами снайпера и эдак кривенько улыбается: «Требую, чтобы меня немедленно доставили в Кремль, где я начну переговоры с Президентом России о независимости Ичкерии».

И тут, скажу я вам, со мной случилось помрачение. Какой-то приступ бешенства и ненависти. Я ударил его в челюсть, свалил на землю. Папаха его слетела, руки в наручниках дергаются, а я бью его ногами в живот: «Это тебе, баран вонючий, за расстрел Майкопской бригады!.. Это, сука драная, за гибель Шестой десантной роты!.. Это тебе, поганка, за казнь русского мученика Евгения Родионова!.. Это за изнасилованных русских женщин!.. За расстрел и пытки контрактников!..

За русских рабов в зинданах!.. За фальшивые авизо!.. За казино и бордели в Москве!.. За наркотики в русских городах!.. Это тебе, блядь, за русские слезы и кровь!» Бил его страшно, отшиб селезенку, печень, почки. Он лежал без сознания. На него вылили ведро воды. Мокрый, с синяками, с выбитыми зубами, окровавленный, едва открыл глаза и просипел: «Требую, чтобы меня доставили в Кремль, как законно избранного президента Ичкерии».

– Да вы – палач, сталинский выродок! – гневно воскликнул Куприянов. – Если вы останетесь у власти, у нас снова воскреснет ГУЛАГ, людей будут пытать в подвалах Лубянки, ночью будут разъезжать «черные воронки» и хватать невинных! Я сделаю все, чтобы вышвырнуть вас из Кремля! Вам место на скамье подсудимых!

Киршбоу был бледен, задумчив. Заглядывал в фиолетовую глубину окуляров, где каждый предмет был окружен тончайшим радужным нимбом. Теперь там виднелась стена кирпичного дома с надписью: «Улица Хункар-паши Исрапилова». Вдоль железных заборов с вязью и резными полумесяцами мчался веселый всадник. Гикал, охаживал лошадь плеткой. За лошадью на аркане волочилась русская женщина – петля стягивала босые ноги, волосы волочились по земле, полуголое тело подпрыгивало на ухабах.

– Я дал ему очухаться. Усадил на стул. «Аслан, – говорю. – Ты можешь умереть здесь героем, как настоящий джигит, и о тебе в чеченском народе будут слагать песни. Но я этого не допущу. Сейчас я привяжу к твоим яйцам запал от гранаты и подорву. Тебе оторвет яйца. В таком виде я выпущу тебя, и к тебе привяжется кличка „Аслан без яиц“. Или ты мне скажешь, с кем встречался в Москве, или я приступаю к кастрации методом микровзрыва». Я вывинтил из гранаты взрыватель, булавкой прикрепил к его обоссан-ным штанам. «Считаю до десяти… Раз!.. Два!.. Три!..»

Он страшно побледнел. Разбитые губы задрожали. Он смотрел на запал гранаты, на меня. Произнес: «Скажу, убери эту хуйню!» Я отстегнул запал. «В Москве я встречался с двумя людьми. В Староконюшенном переулке, дом 3 встречался с бывшим премьер-министром Аркадием Куприяновым. Мы договорились, о банках, которые будут нас финансировать, и каналах поставки оружия. Два самых крупных олигархических банка приняли транши из Саудовской Аравии. На Кутузовском проспекте, дом 7 я встречался с послом США Александром Киршбоу. Он передал мне привет из Госдепартамента и просил активизировать военные действия на Кавказе, для усиления американского давления на Москву».

– Ложь!.. Клевета!.. У вас нет доказательств!.. – завопил Куприянов, и его сочный баритон сорвался на тирольскую фистулу. – Вы подлец и все ваши приемчики подлые!..

– Вы снимали допрос на видеокамеру? – глухо спросил Киршбоу, и его розовое породистое лицо карьерного дипломата выцвело, словно весь гемоглобин ушел из щек в какую-то другую часть тела. – Есть кассета с записью допроса?

Есаул не ответил. Холодно взирал на монитор, куда поступала информация с беспилотного аппарата, совершавшего круги над селом. На прибитой к дому табличке значилось: «Улица Салаутдина Тимирбулатова». Вдоль торопливо шел отряд боевиков – черные маски с вырезами, тяжелые автоматы, зеленый мусульманский штандарт.

– Я вел допрос без видеокамеры. Мне были не нужны никакие свидетельства. И никакие свидетели. Я вынул пистолет, приставил к сердцу Масхадова и выстрелил. Мертвый, он упал на меня, положив голову мне на плечо, как брату. Я действительно поступил с ним по-братски. Мои люди нашли в чеченском ауле погреб, где хозяева хранили соленья, сушеные фрукты, моченые яблоки. Кинули туда пару гранат, а тело Масхадова положили рядом. Вот тогда и понадобилась видеокамера. Возник миф о бункере, где якобы укрывался Масхадов.

– Палач! – ненавидяще прошипел Куприянов.

– Я могу вам верить, Василий Федорович? Вы действительно не зафиксировали допрос на видеокамеру? – тихо повторил свой вопрос Киршбоу.

– У нас в России развелось столько предателей, что не хватит никаких палачей, – не глядя на Куприянова, произнес Есаул. – Вы можете мне верить, господин посол. Я ваш друг, друг Соединенных Штатов Америки. Не было видеокамеры при допросе.

На мониторе обозначилась околица села, куда выходила главная улица и открывался сельский выгон, на котором сооружалась трибуна. По улице валил народ – старики в папахах, юноши с автоматами, женщины в паранджах и хиджабах. На-крайнем доме висела табличка: «Улица Аслана Масхадова».

– Прошу внимания, господа. – Есаул переключал тумблеры пульта, управлявшего торсионными генераторами и летательным аппаратом, что позволяло просматривать различные участки местности.

На проселке, подымая солнечную пыль, возник кортеж автомобилей. Несколько тяжеловесных «джипов», упруго долбивших ухабы. Машины подлетели к трибуне, дверцы растворились, и на землю высыпала охрана – здоровяки чеченцы в камуфляже, опоясанные пулеметными лентами, с ручными пулеметами наперевес. Из переднего «джипа» осторожно спустился на землю коренастый чеченец с черной, чуть косой бородой, придерживая на боку кобуру со «стечкиным». Слегка прихрамывая, направился ко второй машине. Линза приблизила его лицо, так что борода, торчащие из-под шапочки уши, сутулые плечи были окружены тончайшей спектральной каймой. Не было никакого сомнения, что это Шамиль Басаев.

Басаев приблизился ко второму «джипу», некоторое время стоял, почтительно склонившись. Черная дверь машины растворилась, и из нее появился очень худой и высокий человек в белом шелковом балахоне, шароварах, в стеганой безрукавке и плоской шапочке афганского моджахеда. Его длинная легкая борода блестела сединой. На аскетическом, с впалыми щеками, лице жарко блестели большие неукротимые глаза. Через плечо стволом вниз висел «Калашников».

– Да ведь это бен Ладен! – ахнул посол Киршбоу, испуганно отшатнувшись от оптического прибора.

Басаев и бен Ладен обнялись, касаясь друг друга щеками. Было видно, как сплелись их бороды, как смуглые руки Басаева обнимают шелковую белизну балахона. Знаменитый чеченец и неуловимый араб стояли на виду у толпы, не размыкая объятий. Народ вокруг восторженно кричал «Аллах акбар», палил из автоматов и пулеметов, наполняя воздух пылью стреляных гильз, серыми вихрями очередей.

– Что-то надо делать!.. Я хочу позвонить в Пентагон!.. – порывался уйти Киршбоу.

– Не торопитесь, дорогой Александр, – остановил его Есаул. – Не все в России предатели. Наберитесь терпения. Положитесь на меня, вашего друга и друга великой Америки.

Между тем бен Ладен и Басаев поднялись на трибуну, уселись на шелковые подушки, окруженные сподвижниками – лидерами джамаатов, полевыми командирами Ингушетии, Чечни, Дагестана, шейхами «Аль-Каеды», участниками терактов в Йемене, Пакистане, Египте, прославленными бойцами Кандагара и Басры. Ударил оркестр – солнечная медь, гремучие тарелки, рокот барабанов. Взыграл бравурно и неистово военный марш. Под бодрые звуки на выгон, превращенный в парадный плац, потянулись боевые контингенты исламских фундаменталистов.

Первым шел батальон Аргунского ущелья. Рослые, дюжие, натренированные ходьбой по кручам, ночными бросками, засадами, бородачи сжимали оружие, оббитое о камни, истертое о жесткую землю гор. Следом шагало подразделение бойцов «Аль-Каеды», все в черных масках, в черных мундирах. Гибкие, в тюрбанах и шапочках, развевая розовые и голубые одежды, с лицами, красными, как обожженная глина, прошествовали талибы, ветераны боев в Тора-Бора, герои Гордеза и Хоста.

На плац вышли женщины – сводный отряд шахи-док. Легкая поступь, закрытые масками лица, за спиной пузырятся завитки черного шелка. Опоясанные взрывчаткой, с короткими автоматами, грациозные, как танцовщицы. В прорезях сверкали влажные, длинные, как у горных газелей, глаза.

Появление все новых и новых боевых отрядов со-, провождалось ревом толпы, криками «Аллах акбар», автоматными очередями в воздух.

Вслед за пехотой прошла кавалерия – арабские скакуны с горделивыми наездниками. Пышные тюрбаны, расписные седла, загнутые чувяки в серебряных стременах, кривые блестящие сабли. Полетела авиация – трескучие бипланы с изображением полумесяцев. В кабинах сидели длинноволосые арабы, прошедшие авиационные школы в Калифорнии, Йемене, в аэроклубах бывшего ДОСААФ. Самолеты были снаряжены взрывчаткой, на малых высотах могли прорвать любую противовоздушную оборону, врезаться в небоскребы Манхэттена или московского Сити или в колокольню Ивана Великого.

Завершал парад одинокий танк. Он был выкрашен в ярко-зеленый цвет, расписан сурами из Корана. В люке сидел бородач, вздымал мусульманское знамя. У танка не было двигателя. Он был запряжен шестеркой быков.

– Но ведь надо что-то делать? – панически возопил Киршбоу. – Они направят свои удары на Белый дом, где проходит ночная встреча президента Буша и Кондолизы Райе. Она играет ему на фортепьяно этюды Шопена, а он пьет виски и кидает в нее хлебный мякиш.

– Не волнуйтесь, господин посол. Мы, слава Богу, знаем, как расправляться с международными террористами. Не то что… – Есаул презрительно взглянул на Куприянова. Повернулся к министру обороны Дезодо-рантову. – Товарищ министр, соединитесь со штабом воздушной армии. Пусть присылают самолеты.

Все это время Дезодорантов, удобно устроившись в кресле, специальной пилочкой придавал ногтям идеальную форму, думая о том, как вернется в каюту и нанесет на ногти слой розового лака.

– Что вы сказали? – очнулся он.

– Вызывай самолеты! – глухо приказал Есаул. Дезодорантов снял с пульта трубку:

– Я – «Иосиф Бродский»!.. Я – «Иосиф Бродский»!.. Как слышите меня?

– Кто ты такой? Какой, на хуй, Иосиф? – был ответ.

– То есть я – не «Иосиф Бродский», я – Дезодорантов! – поправился министр.

– Какой, на хуй, тарантул!.. Уйди из эфира, мудак, не занимай частоту!

Разгневанный Есаул вырвал трубку из рук Дезодорантова:

– Генерал Петров, это я, Есаул!.. Не ори!.. Как слышишь меня?

– Слышу вас хорошо, Василий Федорович.

– Отлично!.. «Гром», я – «Тайфун», я – «Тайфун!» Как слышите меня?

– «Тайфун», я – «Гром»!.. Слышу вас хорошо!..

– «Гром», я – «Тайфун»!.. Квадрат 575. Повторяю – квадрат 575. Присылайте «грачей». Как поняли меня?

– Понял вас, «Тайфун»!.. Я вас понял!.. «Грачей» высылаю!.. Подлетное время – десять минут!.. До связи!..

Все молчали. Смотрели на циферблаты часов, Киршбоу – на «Патек Филипп», Куприянов – на «Ролекс» с бриллиантом, а Есаул – на простые командирские часы, которые не снимал со времен Афганистана.

Парад завершился. Батальоны выстроились перед трибуной. Толпа приблизилась, покрыла луг шевелящимся черным варом. Бен Ладен поднялся с шелковой расписной подушки, прижал к микрофону длинную бороду и стал говорить. Арабская речь, усиленная электроникой, подхваченная ветром, неслась над селом, над остроконечными минаретами, над русскими полями и рощами, прилетала к теплоходу, окруженному солнечной рябью. Казалось, вода вибрирует в такт далекой мембране и пророческие слова отпечатываются на воде.

– Пришли! – воскликнул Есаул, глядя в небо, прикрывая глаза ладонью. – «Грачи» мои дорогие!

Высоко в лазури просверкали три крохотных стеклянных осколка. От них в разные стороны разлетелись белые брызги. Распушились нежной куделью. Стеклянные проблески устремились вниз и исчезли. На земле, на плацу стали лопаться красные взрывы, разлетались колючие ворохи, вздымались копоть и дым. Толпа побежала. Растерзанные тела лежали у горячих воронок. Люди давили друг друга. Белые венчики расцветали в синеве. Среди них мерцали стеклянные ломтики. Взрывы терзали плац, ломали трибуну, превращали стройные отряды в обезумевшее месиво. Горело село, рушились минареты, скакала врассыпную ошалелая конница. Один из быков, притащивших танк, метался, охваченный пламенем.

– Хорошо, «Гром»!.. Хорошо!.. Присылайте «вертушки»!.. – ликовал Есаул.

– Вас понял, «Тайфун»!.. «Вертушки» уже на подходе!..

Над селом появилась вертолетная пара. От машин отделялись черные заостренные стрелы, вонзались в небо. По земле плетью хлестал огонь, вставала стена дыма. Среди пожара носились одичалые люди, метались кони. Отдельные стрелки огрызались огнем автоматов, наводили на вертолеты «стингеры» и «стрелы». Но их поглощал огонь.

Из села вырвался всадник. Арабский скакун перебирал тонкими ногами, мчался в намет. Всадник в белом шелке пригибался к лошадиной шее, оглядывался на вертолет. Была видна его черная растрепанная борода, худое лицо, ненавидящие пылающие глаза. Бен Ладен домчался до рощи и исчез в березах, по которым хлестал пулемет вертолета. Ушел от преследований, чтобы через месяц объявиться в пустыне Сахаре, или в тундрах Лабрадора, или в университетском городе Принстон.

Другой наездник в тюрбане, в пузырящихся шароварах плашмя бил коня саблей, гнал к водохранилищу, на котором застыл теплоход. Уже вспенил воду, разбрызгал солнце, когда его настиг удар из неба. Реактивные снаряды вскипятили отмель, разорвали коня и наездника. Когда вода успокоилась и пропитанный копотью пар улетел в небеса, на мелководье лежали убитый конь и растерзанный всадник, и вокруг расплывалось пятно ржавой крови.

– Вы убийца, вам место в Гааге! – истерически закричал Куприянов.

– Постойте, – остановил его посол Киршбоу. – Я должен быть уверен – когда вы придете к власти, будете ли вы, подобно господину Есаулу, бороться с международным терроризмом… А теперь, господа, простите, я должен вас покинуть. Мне необходимо связаться с Госдепартаментом и сообщить о случившемся. – Исполненный глубокой задумчивости, посол покинул мостик и удалился в каюту.

– Убийца! – ненавидяще прошептал Куприянов.

– Аркадий Григорьевич. – Есаул смиренно потупился. – Я хотел дать понять: когда вы станете Президентом России, вам понадобятся люди, способные делать грязную работу по укреплению государства.

Куприянов умолк, внимательно на него посмотрел.

Когда спустились с мостика на среднюю палубу, их обступили взволнованные пассажиры.

– Что это было? Мы слышали взрывы? У нас на глазах убиты человек и лошадь!

– Не волнуйтесь, господа, – успокаивал Есаул. – Это съемка сериала «Менты в Чечне». Все в порядке, все под контролем.

Через несколько минут теплоход поднял якорь, огласил широкие воды протяжным гудком. Плавно, великолепно тронулся в путь.

Глава одиннадцатая

Воркутинская шахта – черный, уходящий под землю провал, взятый в бетонные оболочки. Напичканный железом, ржавым или стертым до блеска. Пиленым лесом и лязгающими электровозами. Дрожью моторов и гулом компрессоров. Перевитый проводами и кабелями. Пульсирующая черная вена, уходящая в центр земли, нагнетающая в преисподнюю воздух, электричество, свет. Выжимающая на-гора ртутно-синюю шуршащую плазму.

В раздевалке в начале смены шахтеры на длинных лавках складывали одежды, обнажая бугристые спины. Развешивали по крюкам штаны и рубахи. Вынимали из шкафов с номерками робы, порты и портянки. Облекались, увеличивались в объеме. Напяливали кирзу, пластмассовые каски, спасатели. Вешали на пояс аккумуляторы, помахивая шнурами и рефлекторами ламп. Окончившие смену бригады мылились в душевых, стояли под горячими струями, омывали натруженные в подземной работе тела. Выходили розовые, окутанные паром. Только кромки век, опушенных ресницами, оставались угольно-черными, как подведенные дамской тушью.

Степан Климов обматывал ногу полотняной портянкой, поправляя матерчатый острый мысок, прицеливаясь к кирзовому сапогу с вывернутым голенищем.

Рядом товарищи по бригаде натягивали теплые свитера, телогрейки. Двигали мускулами, готовя их к кромешной работе.

– Мужики, сколько будем задарма вкалывать? Директор каждый день сулит заплатить, а все наебывает. Мы что, африканские негры? – Забойщик Федюля, нервный и тощий, с птичьим носом и желтушными бегающими глазами, взывал к сотоварищам. – Слышь, мужики, давай профсоюзника вытащим. Пусть народ подымает. Сядем в шахте, будем бастовать, покуда зарплату не выплатят. Или айда на рельсы, перекроем «железку», пусть без уголька поживут, небось взвоют. А еще чище – директора, борова жирного, взять в заложники, спустить в шахту и держать в забое, покуда зарплату за три месяца не привезут!

– Как же, станет тебя профсоюзник слушать! Он же куплен, у него вторая зарплата в конверте! Он с начальством в ресторане коньяк жрет, – иронично и едко посмеивался крепильщик Скатов, перекладывая в тормо-сок принесенные из дома куриные яйца и плоскую соленую рыбину, которую намеревался расшелушить и съесть в центре Земли. – На твою зарплату сейчас хозяин на теплом море под пальмами жопу греет. Блядей к себе водит. А если сядешь на рельсы, ОМОН так тебя, бедолагу, отпиздит, что про зарплату забудешь.

– Мужики, кончайте базарить. – Степан, недовольный этой вечной, каждую смену возобновляемой распрей, утрамбовывал стопу в сапоге, проверяя, не мешает ли складка или матерчатый, неловко сбитый комок. – Надо вкалывать и чтоб бригадир учет правильный вел. А зарплату выплатят, сразу деньги большие почувствуем. Купим, что нужно по дому. Чего зря базарить.

Бригадир, одутловатый, угрюмый, с татуировкой на вздутом плече – синяя русалка с грудями и загнутым чешуйчатым хвостом, – недовольно буркнул:

– Про забастовку языки прикусите. Будет вам забастовка по башке дубиной.

Некоторое время молчали, запахиваясь в робы, опоясываясь брезентовыми ремнями с подвешенными аккумуляторами. Затем Федюля, разъедаемый раздражением, произнес:

– Наш-то хозяин, Франт или Франк, хер его правильно выговорит, он, говорят, зарплату нашу бабе своей на бриллианты пустил. У него баба на телевидении голая танцует. Вся, говорят, от жопы до манды бриллиантами усыпана. Вы своим бабам трусы новые купить не можете, а хозяин бабу в бриллиантах вокруг света на пароходе повез. «Титаник» – называется. Мы тут вкалываем, а они на белом пароходе икру лопатами гребут. Нет, без революции русскому народу не обойтись!

– Тебя, дурака, при всякой власти наебывать будут, – радуясь возобновлению спора, хохотнул ироничный Скатов. – Тебя коммунисты наебли и эти на-ебывают. Все они – коммунисты вчерашние. Одни в Думе сидят, дурью маются. Другие воруют. А четвертые дома не ночуют. Ты про революцию, Федюля, забудь. Русский мужик что на земле, что под землей ишачил и будет ишачить.

– Да бросьте вы друг друга подначивать. О чем-нибудь хорошем скажите, – укорял их Степан. – На работу с хорошей мыслью надо идти. Какой-нибудь анекдот веселый. Чтоб веселее работалось.

– Вот я и пойду с пустым брюхом, дырявым карманом про революцию думать, – упрямо сказал Федюля.

– Ты помолчишь или нет, трепло? – осадил бригадир. – Тебе бы в язык да гвоздь вбить.

Они облачались в пластмассовые каски. Вооружались заплечными спасателями с запасом кислорода. Расправляли плечи под робами. Готовились покинуть землю и уйти в слепое чрево, где залегли таинственные пласты окаменелых деревьев и трав, спрессованные первобытные птицы, допотопные стрекозы и бабочки, – кристаллическое черное солнце исчезнувшей жизни.

– Этот Франт гребаный три шкуры дерет, что с людей, что с машин, – не мог угомониться Федюля. – За смену два раза комбайн останавливается, цепи летят. Вентиляция вполсилы работает. Газометры в лавах все посгорали на хер. Работаешь и носом водишь, газ, как собака, ноздрями ловишь. Я в шахту иду, каждый раз Богу молюсь. Не знаю, выйду на свет или нет. Этого Франта загнать бы в забой и поставить, пусть нашу работу понюхает, угольком белый костюм замарает.

– Федюля, в тебе глист живет, вот и неймется. Брось ты хер в ведре полоскать. Горбил и будешь горбить. На русском мужике что цари, что вожди верхом катались. Попробуешь сбросить, они тебя сбросят, костей не найдешь.

– Кончайте тоску нагонять, – урезонивал обоих Степан. – Все будет у нас нормально*. На той неделе зарплату выплатят. Только на бутылку ее не спустить, и будет у нас не жизнь, а праздник.

– Кончайте трепаться. Айда на выход, – мрачно произнес бригадир.

Вместе с другими шахтерами они погрузились в клеть, стиснутые дышащими большими телами. Клеть лязгнула, сошла с тормозов, окунулась в кромешность. Начался свободный полет в ледяном сквозняке, ударившем из сердцевины Земли. Пахло недрами, камнем, железом. В луче фонаря сыпалась и мелькала вода, плыли бетонные размывы колодца.

Высыпали из клети. Двинулись торопливо по штреку, гурьбой, под неоновым трубчатым светом. Электровоз с вагонетками прогрохотал, груженный породой, прижав бригаду к ребристой крепи. Торопились мимо мокрых груд арматуры, штабелей пиленого леса. Путь перебежала жирная гладкоспинная крыса, мелькнув любопытным глазком.

Вошли в наклонный просек с канатной дорогой. В туманном свечении с медленным звяком двигались подвесные седла. Шахтеры садились верхом, исчезали в туманном зеве. Степан Климов оседлал пролетавшее железное кресло. Моментально, с нежностью, охваченный лютым ветром, подумал о печальном лице жены, о ее дышащем большом животе.

Есаул оставался в каюте, среди телефонов, глядя на стену, по которой скользила солнечная отраженная рябь. На стене висела прекрасная репродукция Ван Го га «Пейзаж в Оверни после дождя» – далекий поезд оставлял в сыром воздухе колечки дыма, катил среди зеленых и розовых плантаций, сочных от недавнего ливня. Операция, которую он только что провел, поколебала решимость Киршбоу. Посол по-прежнему видел Куприянова будущим Президентом России, но его антипатия к Есаулу, граничащая с презрением, сменилась сложным чувством, где мешались личная благодарность, страх разоблачения, желание обезопасить себя от возможного шантажа. Есаул был рад этому первому, пусть минимальному успеху.

Внезапно он ощутил тревогу, почувствовал слабое давление во лбу, где очнулось, затрепетало сокровенное око, воспринимая сигналы опасности. Оно расширялось, ужасалось, озиралось сквозь лобную кость в поисках источника страха.

Дверь приоткрылась без стука, и на пороге появилась колдунья Толстова-Кац, огромная, пышная, с необъятными бедрами, которые она с трудом пронесла в каюту, как ведра на коромысле. И, как с ведер, с них капала вода, оставляя на полу мокрую дорожку.

– К вам можно, мой дорогой? Вы не спите? Ничего, что я отниму у вас несколько драгоценных минут?

Едва ведунья вошла, Есаул почувствовал тоску и смертельную опасность, как если бы в каюту проник туберкулез, или чума, или разновидность сибирской язвы. Каждая клеточка затрепетала в тревоге, откликаясь на вторжение враждебных духов, которые, как невидимые силовые линии, пронизали каюту, окружили всякий находящийся в ней предмет и его самого, Есаула, сложной ловушкой, отсекая от внешнего мира, лишая доступа к источникам здоровья и света.

– Прошу вас, сударыня. Вы ничуть не помешали. Чем могу служить? – Он пытался быть галантным, чувствуя немощь и обморочность, словно множество невидимых присосок прилипло к телу, принимаясь тянуть и высасывать живые соки. Око не обмануло его, оповестило о страшной опасности.

– Видите ли, мой дорогой, через час в кают-компании я буду демонстрировать мое искусство прорицания. Стану вызывать дух покойного Иосифа Бродского и гадать на его стихах, поистине пророческих, где каждый может угадать свою будущую судьбу. Мне казалось, мой дорогой, вас мучит неопределенность вашей судьбы. Я готова приоткрыть завесу тайны над вашим будущим. Словом, приглашаю вас в кают-компанию на сеанс медитации.

Она говорила, быстро озирая комнату, захватывая в незримые сети все ее уголки, устанавливая повсюду господство своих чар. Есаул чувствовал, как погружается в невидимую вязкую субстанцию, не позволявшую дышать и двигаться. Так насекомое попадает в клейкую смолу, залипая в ней навсегда.

Толстова-Кац двигалась по каюте, заполняя ее своими бедрами, в которых что-то хлюпало, как в огромных бидонах, разбрызгивая темные струйки влаги. Ее чары рождали у Есаула галлюцинации. Не приближаясь к телефону, она своим жгучим пронзительным взглядом оторвала трубку от аппарата, повесила в воз-Духе, как если бы ее держал невидимка. Трубка висела минуту, и в ней рокотал голос: «Оперативный слушает…», а потом улеглась в гнездо аппарата. Тот же взгляд коснулся картины Ван Гога, и поезд с кудрявой полоской дыма вдруг тронулся, достиг края картины, вышел за рамку и побежал по стене, оставляя за собой дымные сырые кудряшки. Взгляд ее упал на легкий белый пиджак Есаула, висящий на спинке стула, – на рукаве пиджака стало расползаться пятно гари, ткань лопнула, полыхнул голубой огонь, и запахло паленой материей.

– Садитесь, сударыня, ноги, чай, не казенные, – попробовал пошутить Есаул, чувствуя, что угорает и пол уходит из-под ног.

– Постоим, мы не гордые, – игриво отозвалась колдунья. Протянула к нему старушечьи, в венах и рыжих пятнах пальцы, усыпанные перстнями. Коснулась лба и залепила всевидящее око чем-то липким и серым, похожим на мастику. Он словно ослеп, как слепнут ястребы, когда им на голову ловчий надевает глухой колпачок.

Колдунья присела, накрыв юбкой половину каюты, положив на колени изуродованные старческой подагрой, усыпанные золотом и каменьями руки. Из ее плеча прозрачно и зыбко протянулась третья рука, обнаженная и прелестная, коснулась лба Есаула, словно проверяла плотность замазки. Лобное око ослепло в своей темнице, лишив его прозорливости. Прозрачность руки чуть искажала световые лучи, и предметы, просвечивая сквозь руку, приобретали размытость и зыбкость.

– У вас так хорошо, так уютно. – Она кокетливо поправила накладной завиток у виска. Приподняла край юбки, обнажив нарядную туфельку. Прозрачная рука между тем шарила среди одежд Есаула, перебирала пряжки и пуговки, теребила нательный крестик, стараясь проникнуть в глубь его существа. И он понимал, что колдунья явилась выведать его сокровенный замысел, разгадать потаенный план. Послана Добровольским и другими членами «ложи» выкрасть тайну, которую он, Есаул, хранил и лелеял под сердцем.

– Я так много слышал о вас, – произнес он, борясь с помрачением. – Ваша слава целительницы, искусство прорицать и угадывать сделали вас мировой знаменитостью. Это правда, что прежние коммунистические вожди, члены Политбюро, секретари ЦК и министры прибегали к вашим услугам и вы их врачевали?

– Ах, чего только ни напридумывают люди! – Тол-стова-Кац по-бабьи махнула рукой, словно отгоняла нелепые слухи. – Впрочем, кое-что я умела. Это теперь по немощи моей мой дар меня покидает. Но когда-то сам Леонид Ильич Брежнев пользовался моими скромными услугами.

– Что за услуги? – Есаул чувствовал, как пальцы прозрачной руки шарят у него в волосах, нежно ласкают подбородок. Так летом, на опушке леса, во время сладкой дремы, чувствуешь, как по лицу движется легчайшее, с крохотными крыльцами существо, щекочет переносицу, теребит волоски бровей.

– Вы знаете, у Леонида Ильича обнаружился странный недуг. Его стало пучить, он потерял сон, не мог есть рыбу, пропускал заседания Политбюро и все перебирал какие-то тряпочки, что-то вырезал и сшивал. Академик Чазов, этот кремлевский ветеринар, поставил диагноз – слабоумие, заворот кишок, пупочная грыжа, почечные колики, интоксикация. Прописал вулканические грязи, лоботомию, электрошок и иссечение пупка, что могло лишить Леонида Ильича основной чакры, связывающей человека с Космосом. Близкое окружение генсека просило повременить с операцией, обратилось ко мне за помощью. Я приехала в Кремль и тут же в кабинете попросила Брежнева раздеться. Мне бросилось в глаза вздутие живота, набухание грудей и какой-то нежный, влажный и таинственный взгляд, какой бывает у рожениц. Я поняла, что он беременен. Попросила его лечь на диван. Пользуясь методиками филиппинских врачей, произвела бескровное «кесарево сечение» и извлекла плод – крохотный эмбрион, который, если хорошо присмотреться, был вылитой копией Ленина – тот же лоб, прищур добрых глаз, рыжеватая бородка. И хотя младенец был неживой, но вызвал у Леонида Ильича прилив материнских чувств. Он подносил сыночка к груди, пробовал завернуть в распашонку, а когда убедился, что дитя мертво, со слезами на глазах предложил соорудить небольшой мавзолей и поместить в нем крохотную мумию дорогого существа. Его отговорил Громыко, и маленькое тельце погребли в Ленинграде на Волковском кладбище, по православному обряду, как завещал вождь пролетариата. Я рассказала об этом Михалкову, убеждая отказаться от выноса Ленина из мавзолея и захоронения в земле. Нельзя дважды хоронить одного и того же человека. Но Никите если уж что втемяшится…

Пальцы прозрачной руки шелестели в волосах Есаула, щекотали за ухом. Мягко проникли в ушную раковину, а оттуда сильно, дерзко вторглись в головной мозг. Стали шарить среди полушарий, ощупывали мозжечок и гипофиз, проникали в чуткую мякоть серого вещества. Искали на ощупь «замысел», чтобы извлечь и похитить. Есаул, околдованный этим вторжением, парализованный прикосновением пальцев, не мог противиться. Лишь слабо пролепетал:

– Но вы, кажется, врачевали и Юрия Владимировича Андропова?

– Это был совсем иной случай, – ответила Толстова-Кац, извлекая прозрачные пальцы из черепа Есаула, пробираясь ими под рубаху, на грудь, – Юрий Владимирович страдал не столько почечной недостаточностью, сколько странными приступами вселенской тоски. В такие моменты, особенно ночью, он начинал издавать истошные вопли, силился взлететь, хлопая себя руками по бедрам. Имел необъяснимое пристрастие посещать палеонтологический музей и часами простаивал перед скелетом птеродактиля, стараясь скопировать его позу. Академик Чазов называл это «осложнением после гриппа», рекомендовал диету, послеобеденный сон, сексуальную разрядку. В конце концов пригласили меня, и я, исследуя чакры Юрия Владимировича, обнаружила в его копчике рудиментарный, «второй» мозг, который он унаследовал от своих далеких предков, – ящеров мезозоя. Именно этот «второй» мозг беспокоил его по ночам, заставлял издавать клекот и щелканье, толкал в небо, насылал сновидения, где Юрий Владимирович, превратившись в птеродактиля, на громадных перепончатых крыльях летел над гигантскими хвощами и папоротниками. Я блокировала ему нижнюю чакру, и он успокоился…