Текст книги "Война во времени"

Автор книги: Александр Пересвет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Тем не менее действовать он стал осторожнее. Выбрал веточку поперспективнее, отмерил где-то с метр длины. Три своих локтя, если быть точным. Расчистил место среза от хвои-листвы. Ягоды тут, кстати, тоже были – красные, сочные, мясистые. И какие-то слизистые, как показалось, когда Сашка сорвал несколько, решив показать дома старухе-ведунье. Может, их есть можно. Сам он попробовать не решился, снова вспомнив мамино предостережение.

Эх, мамочка, как бы тебя теперь увидеть…

Но пригорюниваться было некогда. Вернее, Саша сам себя одёрнул. Здесь вам не там. Здесь можно рассчитывать только на себя. И на друзей ещё. И пусть там Антоха раненый лежит, но динозавров они замочили! И именно потому, что вместе действовали. А Штырчику в школе рассказать! Не поверит, собака! А здесь его не хватает. Со Штырчиком они бы тут порядок навели…

Хотя и тут вон парни суровые. Про вождя вообще речи нет. Да хоть и Рог – сразу видно, какой мужик, как только по саванне с ним пошли. Или не саванна это? Неважно. Пошли и всё. Только вот не шли эти ребята, а словно текли. При этом только трава и шевелилась, а так ни одного кустика не шелохнулось.

В отличие, кстати, от него, от Сашки. В смысле – у него-то сейчас куст не то что шевелится – мечется просто, пока он пытается приладиться, чтобы срезать ветку в нужном месте. И шум опять же – в отличие от охотников здешних. То есть естественно, что ему приказали затихариться в засаде: он ведь течь по траве, как они, не умеет, всех зверей бы распугал.

А может, и к лучшему. Зато он нашёл деревце нужное. Сейчас лук соорудит, потом стрелы надо… Где-то он слышал, что из сосны их лучше делать. Замучаешься строгать. Хоть и ножиком этим, не каменным скребком. А ещё ж оперение надо. Птицу какую подстрелить. Или изловить. А подстрелить – лук нужен. От его копья и голубь улететь успеет, не то что местные лесные пичуги… А остриё стрелы из чего? Камень привязать? Как, чем?

Такие мысли неспешно сменяли друг друга в голове мальчика, пока он отрезал подходящую ветку от этого непонятного куста-дерева. Наконец, он выпрямился, держа в руке подходящий полуфабрикат для лука. Этакая мощная хлыстовина, не слишком податливая на сгиб, упругая. Надо только её окончательно от всего расчистить, от зелени этой – и можно начинать думать, из чего сплести тетиву.

Показалось ему или нет, что за краем глаз что-то шевелится?

* * *

Если отвлечься от всё равно смущавших её взглядов, церемония Алькиного освящения прошла на диво интересно. Хотя и не без сложностей. Особенно неудобно было раздеваться под водой. С другой стороны, этот сложный процесс заставил плюнуть на условности и довершить процесс уже на берегу. И… ничего не случилось. Ничей взгляд не изменился, никто не начал показывать пальцем и глумиться. Действительно – словно перчатку с руки сняла.

Зато всё остальное было сначала любопытным, затем странным и под конец завораживающим.

Колдунья начала с того, что обмазала мокрую Алину землёй. Получилась грязная мокрая девочка.

Вокруг них ходил хоровод, издавая довольно ритмичные звуки. Звуки шли откуда-то очень глубоко из глоток этих людей, так что казалось, что они курлыкали. Похоже на горловое пение, которое показывали по телевизору, но – не оно. Там было просто некое скрипение, хотя по-своему и мелодичное. А здесь похожие, но всё же, так сказать, «гласные» звуки исходили откуда-то из глубины груди, а в горле затем резонировали, приобретая разные тона. А весь «хор» в целом раскладывал уже эти «ноты» на разные лады. Так что на выходе получался чуть ли не органная мелодия. Как в филармонии на Триумфальной, куда Алину недавно водила мама, решив вплотную заняться культурным воспитанием дочери.

А на фоне хорового пения колдунья выводила какой-то речитатив, то проговаривая что-то совсем утробно – в унисон с самыми глубокими звуками хора, то поднимая тональность ввысь. Хотя, конечно, до Селины Дион не дотягивала. Мягко говоря. Этакая престарелая Алла Пугачёва в попытке спеть что-то тонкое.

В общем, уже через несколько минут Алину всё это действо заворожило в самом буквальном смысле.

Затем ей предложили лечь на землю. Грязь к грязи, что называется…

Колдунья встала над головой девочки, раздвинув ноги. А затем, делая небольшие шаги назад и громко вскрикивая, прошла на Алиной и остановилась у неё в ногах. После чего крикнула что-то радостно, победно.

Аудитория отозвалась такими же криками.

Алину это так удивило, что сил удивляться дальше просто не осталось. Уже не сопротивляясь, она позволила ведунье вновь завести себя в озерцо, где та начала поливать её из ладоней, продолжая свой речитатив. При этом сама периодически заходила в воду по пояс и делала движения руками, словно подгребая к девочке всё озеро со всеми его духами.

Затем они снова вышли на берег, подошли к костру. Гонув что-то скомандовала, две девушки с разных сторон кинули в огонь по охапке каких-то трав. Потянуло сладким и горелым, в небо прыгнул густой дым. Потом две охапки бросили туда же двое мальчишек. Дым стал белёсым, к прежним запахам добавились новые, непонятного… вкуса, что ли… Голова у Алины пошла немножко кругом.

Колдунья вытащила из костра две горящих на конце ветки и стала водить ими вокруг девочки, практически касаясь её огнём. Как ни странно, он не обжигал совершенно, хотя от самого костра жаром тянуло.

Огоньки на концах палок постепенно затухали, ведунья периодически опускала их снова в костёр, затем вновь «оконтуривала» тело освящаемой, хор гудел и вибрировал. Алина начала впадать в некий восторженный транс. Казалось, она стала различать некий шёпот, который исходил вроде бы из ниоткуда, но в то же время принадлежал всему. Шёпот этот сначала принимал вопросительные интонации – и Алина что-то мысленно ему отвечала, сама не понимая, что. Но отвечала честно, ибо ни хитрить, ни врать не хотела… да и не могла бы, наверное. Затем шёпот стал одобрительным, дружеским. А в конце – утешающим и обнадёживающим.

И Алина расплакалась. А потом рассмеялась. И поняла она, что только что духи местные сказали свой приговор. И в нём значилось, что приняли они её и её друзей. Приняли под своё покровительство и защиту.

И так это было здорово, что казалось – никогда она не испытывала такого спокойного светлого счастья. И захотелось ей сделать что-нибудь, чтобы выразить, вернее, выплеснуть его. Вот только она не знала – как. И потому смеялась и смеялась, счастливо и безмятежно…

А хоровод тем временем распался на отдельные фигуры, которые остановились на месте и только начали крутиться вокруг своей оси. Пение перешло в крик. Люди выкрикивали какие-то лозунги. Выкрики эти приобретали всё более высокий темп и всё более низкую модуляцию. Пока снова не слились в некую ритмизованную мелодию на грани гудения из самых глубин груди… – и колдунья вдруг выкрикнула что-то звонкое, и всё оборвалось.

Лишь сама она продолжала что-то пришёптывать, мягким давлением на голову заставляя Алину усесться на траву.

Девочка была даже разочарована. Как быстро всё кончилось! А ей хотелось бы ещё и ещё слышать эти лёгкие, едва слышимые, и тяжёлые, на всю душу, голоса здешних… неужели и впрямь духов?

Всё рациональное в ней выразительно пожимало плечами при таком предположении. При этом отрицать очевидное не могло даже оно, рациональное: Аля явно испытывала что-то из области внечувственного восприятия, явно общалась с чем-то, чего не было ни в окружающем мире, ни в ней самой.

Или было?

Тем временем колдунья собрала мокрую Алькину одежду и стала вдумчиво окуривать её дымом, водя горящими палками над разложенным на траве вещами. При этом она проговаривала что-то по-прежнему торжественное и, как бы сказал Алькин отец, – явственно установочное. Видимо, знакомила духов одежды – то есть оберега, с её точки зрения – с местными хозяевами. Судя по добродушному выражению лица ведуньи, духи к соглашению пришли. Пожали друг другу руки и договорились о сотрудничестве. Так что можно было полагать, что оборвашки эти под именем одежды будут теперь защищать в этом мире не хуже доспехов.

Вот только грязные стали эти доспеха, словно в шахте побывали. Ну, не совсем, конечно, так. Даже совсем не так. Но так говорила мама, когда забирала дочу из детского садика, и Але было очень тепло вспомнить сейчас именно эти слова.

Ах, мамочка!

Когда после окончания церемонии вся – уже породнившаяся – компания вошла в пещеру, Алина первым делом подошла к Антону. Возле него сидела «дежурная» девочка, которая тут же отодвинулась, освобождая место возле раненого.

Выглядел Антошка гораздо лучше прежнего – даже того, как это было вечером. И раны, замазанные серо-зелёной субстанцией, казались затянувшимися. Хотя… две ночи уж тут прошло. Да ещё почти день. И если с самого начала правильное было лечение – а судя по результату, оно таким и было, – то отчего бы ранам и не вылечиваться.

Только отчего же сам Антон в себя не приходит? Конечно, Гонув говорила, что это он спит. Что так нужно, чтобы мальчик боли не чувствовал. Особенно, когда повязку меняли и свежую мазь накладывали. Для того и напиток специальный ему давали. Но…

Эх, как тебя не хватает, Антошка…

* * *

Понять Саша не успел ничего. Сбоку-сзади – именно что за краем зрения – мгновенно выросла тень, и мощные волосатые руки обхватили его. Только руки. Волосатые, загорелые, здоровые. Больше он ничего заметить не успел. Его тут же повалили в траву – едва успел закрыть глаза, и какая-то ветка оцарапала лишь веко – и навалились сзади, умело заворачивая руки. Он так и не видел нападавшего – лицом его прижимали к земле, и перед глазами всё время мелькала лишь трава да прошлогодняя хвоя.

Саша бился и извивался, словно под током, но сбросить с себя нападавшего не мог. Правда, один раз он крепко заехал ему куда-то ногой, но эффекта это не произвело. А ещё через несколько секунд на ноги ему навалилось ещё одно тело, и тут уж двигаться стало совсем невозможно.

Что ж, как советовалось в приключенческих книжках, в таком случае лучше не дёргаться, а поберечь силы. Возможно, они ещё пригодятся.

Руки ему спутали качественно, ничего не скажешь. Как только мальчика поставили на ноги, он тут же проверил, насколько может ими владеть. На инстинкте, видимо, или в горячке проверил на разрыв. Не вышло.

Лишь после этого он посмотрел на тех, кому это он так нелепо попался.

А глянуть там было на что. Перед ним стояли… как бы это сказать… Настоящие индейцы! Не киношные, конечно. Но очень, очень похожие на киношных. Только лица не скуластые, а, скорее, негритянские. Нет, даже мулатские, этакая помесь негров и европейцев. Как в американских фильмах. И не так одновременно. Там видно, что «цветные» актёры – смесь разных рас. Разные их черты взявшие. У одного – больше от белых, у другой – от негров. А кто-то – белый, но, например, с курчавыми волосами африканца. И так далее.

Здесь же Саша видел другой тип. Явно не смесь. Это представители одной расы. Как те же папуасы, про которых тогда рассказывал Антонов папка. Кожа цвета коричневого, а облик частично европейский. Носы вполне узкие. И волосы не курчавые. Хотя и не у всех.

Остальное – как у индейцев. Дикий Запад, ковбои и «йу-йу-йу-йу-йу-йуууу!» В волосах, чёрных и словно намасленных, перья. По три-четыре, но точно как в кино. Сами волосы заплетены у кого в пучки, у кого в косички. У кого-то – палки в носу или в мочках ушей.

Дальше – лица. Раскрашенные. И разрисованные шрамами. Именно так. Раскраска – одно, рисунок шрамами – другое. Судя по всему, шрамы наносились специально. То ли врагов пугать, то ли… Во всяком случае, Сашку продёрнул настоящий холодок при виде этих шрамов. Фига се, что мужики с собою вытворяют! Что они тогда с пленными делают?

Раскраска занимала и часть голых торсов неизвестных «индейцев». Далее вниз следовали почти настоящие штаны из кожи. То ли замши. Из вытертой до кожи замши, так точнее. С настоящей бахромой по швам.

Далее – на стопах у пленивших мальчика людей – была обувь. Этакие чуни. Сашка не знал, правда, что такое чуни и никогда их не видел. Но это слово само пришло в голову, когда вместо привычных по кино мокасин увидел на ногах у «индейцев» завёрнутые вокруг стопы и обтянутые на лодыжках куски кожи, обтянутые опять-таки кожаными ремешками.

Но самое примечательное было в этих людях, что они… люди. Существа одного с Сашей биологического облика…

* * *

Похоже, они тоже это поняли. Очень оживлённо залопотали, показывая на мальчика пальцами и что-то доказывая друг другу.

Было их трое. Один, очевидно, старший: он стоял в стороне, когда пленника вязали. А затем, когда того подняли на ноги, подошёл к нему и некоторое время тяжко смотрел, переводя взгляд с одной части тела на другую. Взгляд этот был таким, словно оценивал, насколько наказать провинившегося.

В школе так иногда смотрел директор – длинный, с полностью лысой головой дядька. У него были внимательные карие глаза и добрая, на первое впечатление, ухмылка. А на деле, как говорили, служил он раньше прапорщиком внутренних войск. И если ты попадался ему по результатам какой-нибудь бузы, то глядел директор как раз вот так: долго, внимательно, тяжело, как на заключённого. Точнее, как на заключённого, которому отмеряет срок в карцере. И когда вместо заключения всего лишь вызывал в школу родителей – это уже казалось милостью.

А ещё Саша как-то слышал, как химичка делилась с его классной, что, де, сама слышала, как директор выступал по телевизору и хвалил Берию. И делала при этом страшные глаза. Кто такой Берия, Сашка, естественно, не знал. Кроме того, что о нём пел любимый папой Высоцкий, диск которого временами играл в машине по дороге на дачу: «И, кстати, вашего соседа забирают, негодяя, потому что он на Берию похож!» А отец, которому после того случайно подслушанного разговора был задан соответствующий вопрос, ответил в смысле, что человек со странной фамилией был при Сталине начальником госбезопасности. После чего взгляд школьного директора в Сашкином сознании стал олицетворяться со взглядом главного борца со шпионами. И когда директор пару раз вёл у них историю, замещая заболевшую учительницу, он сидел тише травы, ниже воды, избегая по мере возможности пугающего внимания этого человека.

Вот старший «индеец» и смотрел сейчас на пленного мальчишку, как тот директор после достопамятного разбиения стекла в учительской. И точно так же молчал. И никого не было, кто бы арестовал его, негодяя, и вызволил Сашку из отчаянного положения.

Впрочем, он пока не паниковал. Ну, задержали какие-то новые люди. Но ведь люди же! Раз уж сумели договориться и даже подружиться с действительно зверовидными неандертальцами, то уж со своими-то! «Мы одной крови, ты и я», – вспомнилось вдруг.

Он уже хотел это и сказать, когда главный уронил несколько слов, и замолчавшие было «индейцы» снова бурно заговорили, обсуждая, очевидно, свою добычу. И судя по всему, они также пришли к выводу о единстве крови. Мимика и жесты были вполне выразительными, основное можно было понять даже без слов.

Саша приободрился. Расправил плечи, кашлянул многозначительно, готовясь со своей стороны сказать несколько слов в духе общечеловеческого братства и солидарности. По каковой причине совершенно незачем держать его тут связанным, словно врага, а следует немедленно освободить и вступить в переговоры о налаживании дружбы и сотрудничества. И поесть бы чего – с утра, после завтрака с неандертальцами, времени прошло немало.

Но на его дипломатическое покашливание никто не обратил внимание. Внимание чужаков было обращено на Сашкин нож, что валялся здесь же, рядом со срезанной и лишь на четверть расчищенной веткой.

Один из «индейцев» поднял не подходящее к нынешнему времени орудие и начал вертеть его в руках, зачем-то то близко поднося его к глазам, то отставляя его на длину вытянутой руки. Точно бабушка, когда пытается прочитать что-то без очков. Затем ощупал лезвие. То закономерным образом цапнуло мужика за палец. Дядька воскликнул что-то удивлённо и быстро отбросил нож в сторону. Словно тот мгновенно стал очень горячим.

На пальце у «индейца» выступила кровь. Выглядел мужик, мягко говоря, впечатлённым.

Саша ухмыльнулся.

Его ухмылка не ускользнула от внимания старшего. Он что-то лопотнул снова. Веское. Порезанный мужик наклонился, осторожно поднял нож, буквально двумя пальчиками, и подал его шефу.

Тот внимательно и очень осторожно осмотрел невиданное в здешних местах устройство. Тоже попробовал его остроту. Нож снова показал зубки. Указательный палец главного «индейца» окрасился кровью.

Но у босса нервы оказались покрепче, чем у его подчинённого. Он ещё обменялся несколькими словами со своими присными, а затем сделал шаг к Саше и провёл остриём лезвия по его груди.

– Ты чего, урод! – закричал мальчишка, отшатнувшись. – Больно же!

«Индеец» осклабился. Сказал своим что-то удовлетворённо. Понятно было без слов: дядька хотел убедиться, что вещь не волшебная, а в состоянии порезать своего хозяина так же, как и любого чужака.

Нет, порез был неглубоким, увидел Саша. Кровь текла, да, но не сильно. Щипало только здорово. Странно даже. Должно быть больно, а тут только щиплет.

Но размышлять об этом было некогда. Мужички эти, похоже, излишним гуманизмом не страдают. То есть совершенно неважно, что он попался в руки к «своим». Мало ли, что похож! Вон и немцы на нас похожи, а как воевали! А тут – тем более. Первобытные люди.

Помнится, рассказывал им как-то Антохин отец, что для первобытных – все чужие. Свои, дескать, только те, кто в одном племени. С кем рядом живут, вместе на охоту ходят, общие дела делают. Остальные – чужие. И не просто чужие, а как бы и не люди вовсе. И позволено делать с ними всё, что угодно. Что, например, со зверями делать можно.

В Новой Гвинее, рассказывал, еле-еле людоедство среди папуасов лишь недавно удалось приостановить. И то не потому, что те добрые стали, а просто полиция теперь почти до каждого племени добирается и людоедов изымает и сажает. Причём расследование труда не составляет – эти задержавшиеся ещё на стадии каменного века папуасы врать и запираться не умеют. Спросят их: куда делся там, скажем, Бурмаглот, что из соседней деревни в вашем направлении пошёл и пропал? А они и докладывают: очень кушать хотелось, господин полицейский. Вот мы супчика наваристого из него и сделали…

Конечно, многое из того, что Антохин отец рассказывал, такими вот шутками дополнялось, Чтобы, наверное, психику мальчишек поберечь. Но чего уж там – и читал Саша, и документалку смотрел из той же коллекции Антонова папки. Дикие люди эти папуасы. Насчёт супчика – это, верно, хохмочка, но насчёт людоедства… Да тот же отец Антона сам в журнале писал, когда из Папуасии этой возвратился, как там одного парня из-за свиньи копьём проткнули. А потом за малым не съели. Как раз страх перед полицией помешал.

А ещё он говорил, что папуасы действительно настолько друг другу чужие, что подчас соседние деревни не то что на разных языках разговаривают – к разным языковым семьям принадлежат. Как, например, мы и китайцы. Или индейцы из Амазонии. Словно из разных мест высадились.

В общем, опасаться этих «индейцев» следует, решил Саша. Вот только какие практические выводы из этой свежей мысли можно извлечь? Стоит он перед чужаками со связанными руками, с порезом на груди, в который может всякая зараза проникнуть, и даже подорожником рану не залепить. Какова будет его судьба, непонятно. Друзья его новые далеко, докричишься ли до них? А старые друзья ещё дальше – где эта пещера, где Алька с Антоном?

И в одиночку её и не найти, пожалуй.

В общем, плохо вдруг стало Саше. Похолодело всё внутри, и словно опустился в животе какой-то тяжёлый груз. Придавил кишочки, сжал сердце. Ощутил себя мальчик ужасно одиноким в этом мире. И вообще во всех мирах. Одиноким, но отданным в чужую злую волю. И ничего с этим поделать нельзя. Ни убежать, ни сопротивляться.

И ужасно захотелось опуститься на землю, чтобы прошла дрожь в той размазне, в которую превратились его ноги.

И ещё очень захотелось заплакать…

* * *

Ночь Алина проспала спокойно. Казалось, после общения с духами её покинуло беспокойство о будущем. Гуся с охотниками к вечеру не вернулся, но этого, кажется, и ожидалось. Во всяком случае, один из дежуривших у пещеры воинов в ответ на вопрос девочки проговорил что-то вроде: «Через две ночи будут назад». И добавил: «…тяжело».

Значит, рассчитывает на добычу.

Так что на утро оставалось только одно беспокойство – как там Антон.

И первым делом Алина подошла к нему. Возле него уже сидела Марха, одна из помощниц ведуньи Годув. Женщина все эти дни ухаживала за ним, меняясь с Алиной. Точнее, звали её Марх, но девочка против воли приставляла к имени женское окончание.

Алина вопросительно кивнула на раненого – начала привыкать уже к языку жестов!

Марх спокойно прикрыла глаза: спит, дескать, и всё хорошо. Но когда Алина обратила взгляд к лицу своего друга, тот вдруг шевельнулся. Затем под веками шевельнулись глаза.

Алина замерла. Неужели?

Да! Антон пришёл в себя!

Веки его с усилием поднялись, и знакомые глаза обратились на склонившихся над ним Алину и Марх. Взгляд у Антона был мутный. Казалось, он был обращён не наружу, а внутрь. В собственный мозг.

Лишь постепенно он приобретал отчётливость. Потом глаза мальчика расширились, а губы с ужасом прошептали:

– Господи, ну и рожа!..

Это он, надо полагать, заметил склонившуюся над ним Марху.

Глаза Антона заметались, затем сфокусировались на Алине. Видно, он удивился: взгляд снова перенёсся на Марху, вернулся к Але, затем обежал своды пещеры с мечущимися на них отсветами костра – и снова упёрся в девочку.

– Где я? – сиплым голосом произнёс мальчик.

Глаза Алины поплыли слезами. Господи, самое главное произошло – Антошка выжил и пришёл в себя! Как же она боялась его потерять!

Захотелось, как медсестра в кино, ласково сказать ему: «Лежи, лежи» и подоткнуть одеяло.

Но Антон и так лежал, не шевелясь. И подоткнуть было нечего, кроме разве что шкуры, которая закрывала ноги.

Алина вытерла слёзы и нежно, как могла, проговорила:

– Всё в порядке, Антошка! Антошенька… Мы у друзей. Нас опять перенесло. К пещерным людям. Наверное, неандертальцам… Но они – друзья. Тебя лечат…

Словно иллюстрируя последний тезис, в «кадре» появились руки настоящей «медсестры» Марх. Взгляд Антона опасливо метнулся к ним. Можно было понять: крепкие, с заметным волосом сверху пальчики женщины никак не подходили на символ медицинской заботы о больном. Тем не менее Марх демонстрировала именно это: она приподняла голову мальчика, а к губам его поднесла корчажку с водой.

Тот жадно глотнул.

Алина внутренне пристыдила себя: столь естественный поступок как подать больному попить ей в голову не пришёл.

– Рассказывай, – напившись, шёпотом велел Антошка. – А то у меня как во сне всё. Только что ящер перед лицом прыгает, а уже через секунду лохматая рожа напротив. Можно умом двинуться, – попытался хихикнуть он, но тут же скривился: – Ай, больно-то как! У меня что, рёбра поломаны?

Алина помнила свой разговор с Гонув в самом начале. Тогда та весьма наглядно провела костяшками пальцев по рёбрам девочки, а потом сделала выразительный жест, будто что-то ломала.

А вот, кстати, и сама ведунья пожаловала. Кто-то уже позвать успел. Присела рядом, но ничего не сказала. Лишь внимательно смотрела на Антона.

– Похоже, что так. Но главное – ты крови много потерял. Понимаешь, перевязать мы тебя не смогли… хорошо… А потом я долго камень искала… этот проклятый. А потом, видно, ты… то есть твоей воли не хватило, и он нас не домой вернул, а сюда перенёс. А куда, что это за времена – непонятно.

– Не помню ничего, – прошептал Антон. – Вижу только морду эту из темноты, удар… И опять морду. Получше, правда…

– Не говори так, – с опозданием, но всё же решила девочка защитить славную тётьку. – Это Марха. Она за тобой ухаживала. Она хорошая. Тебя тут лечила здешняя колдунья… знахарка, то есть, – поправила себя Алина. – Вот, Гонув, – показала она. – А Марха ухаживала, помогала.

– Да ладно, я ж так, – проговорил Антон и снова поморщился от боли. Затем повернул голову и попытался, как мог, лёжа, кивнуть обеим неандерталкам:

– Здравствуйте. Очень приятно. Спасибо, что помогли. Меня зовут Антон.

Обе женщины радостно заулыбались, хотя вряд ли поняли хоть слово. Хотя нет, тут Алина ошиблась. Гонув тут же повторила:

– Ан-тон.

Ага, сообразила, что это имя? Или так просто, повторила последнее слово?

Антон снова перевёл взгляд на подружку:

– Просто привыкнуть надо, – попытался он оправдаться за невежливость. – Никогда не видал живых неандертальцев. А похожи, как в книжках…

Он снова помолчал.

– А где Гуся? – внезапно вспомнил мальчик.

Алина хихикнула:

– На охоту ушедши. Он тут с местными ребятами подружился. Они его с собой позвали. Вчера ещё ушли. Мамонта нам принесёт…

И как раз в этот момент снаружи, у входа в пещеру, послышался шум. Отрывистые фразы, возгласы, чей-то жалостливый вскрик.

Алина обернулась.

Марха подскочила, бросилась на шум. За ней степенно поднялась Гонув. Слышно было, как они о чём-то заговорили с воином, чей силуэт явственно обрисовался на фоне света, льющегося снаружи. Ничего не понятно. Так-то Алина уже их более или менее понимала, но тут речь лилась слишком быстро. Пока сообразишь, какое слово сказано, три других пропустишь. Зато сами интонации заставили подняться в душе мокрый туман страха. Что-то явно случилось.

Объяснения долго ждать не пришлось. Марх, колдунья Гонув и воин-охотник из тех, что вчера ушли вместе с Гусей, подошли к девочке и лежащему раненому.

– Арина… – проговорил воин. – Сашха. Уламр. Взять. Уйти…

* * *

Внезапно в той стороне, где Саша сидел в своей засаде, дожидаясь охотников, раздался шум. Свист, крики, потом ещё один крик…

«Индейцы» рванулись туда. Один из них подхватил мальчика на плечи и побежал за остальными. Быстро побежал, словно бы и не нёс на себе никакого груза.

Когда уже на месте Сашу сбросили на землю – как куль! – он одним взглядом выцепил картину происшедшего.

Под кустами, где он прежде сидел, лежало тело. Судя по характерным очертаниям – тело неандертальца. Лица не было видно – голову загораживали столпившиеся «индейцы». Было их, как оказалось, гораздо больше, нежели трое, что задержали Сашу. С десяток, наверное. Или дюжина.

И что-то они там делали с трупом.

Что лежащее тело было именно трупом, было ясно без слов.

А никаких слов, собственно, мальчику никто и не говорил. «Индейцы» возбуждённо переговаривались между собой, на пленника не обращая никакого внимания. Как бросили в траву, так и оставили. Правда, тот здоровый лось, что нёс его сюда, стоял рядом. Не отходил, переминался с ноги на ногу и вытягивал шею в том направлении, где остальные окружали убитого.

Не были бы руки связаны, можно было попытаться смыться, подумалось Сашке. Как ни странно, последнее происшествие вернуло ноги, обратившиеся поначалу в вялый холодец, в работоспособное состояние. Чёрт, глупо, конечно, но мальчик ощущал именно это: вместо противной субстанции, что бабушка всегда делала на праздники, а потом все хором заставляли съесть хоть кусочек, хотя знали, что он ненавидел холодец от всей души, – в общем, вместо этой гадости снова ощущались ноги. Готовые действовать.

Страх тоже куда-то уплыл. Растворился, как туман.

Вот только бежать было невозможно. Куда тут побежишь – со связанными за спиной руками? Копьё между ног всунут – и лети кубарем, пока инерции хватит.

Со стороны основной группы «индейцев» раздался многоголосый радостный вой. Тот, что сидел на корточках возле тела и что-то там с ним творил, поднялся на ноги. На лице его было написано торжество. Затем он вздел вверх руку, в которой держал отрезанную голову. Из шеи ещё стекала кровь.

У Саши замерло сердце. Он узнал…

Это была голова его друга Рога…

* * *

Только что никакого страха не было. И тут он вернулся. Да так яро, что Сашка лишь с громадным трудом справился с позывом к рвоте. И хорошо, что он и без того лежал на земле. Иначе, s точно ноги подломились.

Это был Рог…

Что он делал здесь? Он же пошёл с охотниками? Решил возвратиться? За ним, за Сашкой? Зачем? Позвать с собой?

Глаза сами выхватили из пейзажа тельце цветастой птицы, что валялось недалеко от обезглавленного тела неандертальца. Чёрт! Он, наверное, нёс добычу! Ну да, время-то к вечеру! Видать, добыл по пути птичку, решил поделиться едой с другом.

А его убили!

Подло! Твари! И за что? Рог ведь был хороший! Фактически первый принял и признал их, троих затерявшихся во времени. Едой делился. Почти что научились они понимать друг друга. Да и опять же – не забыл, шёл, хотел разделить немудрящий первобытный обед…

А его убили! И теперь над телом его глумятся!

Саша закрыл глаза.

Как тогда, у динозавров, страх в душе его начал замещаться ненавистью. Эх, развязали бы руки! Да нож вернули. Да лук бы доделать. Уж он бы перестрелял всю эту сволочь!

То, что эти люди принадлежали к одному с ним виду, он уже не думал. Хороша эта «одна кровь»! Вот с Рогом он – одной крови! С неандертальцами этими страшненькими, но, как оказалось, добрыми и справедливыми! Как они помогли им сразу, беглецам! Сначала боялись, да. Но! Но вот как раз на убийство не скоры оказались. Наоборот, как только разобрались в ситуации, помогли. Антоху вон выхаживать начали. Едой делились.

Да что он всё о еде! – разгневался сам на себя Сашка. Да, есть хочется. Но до того ли сейчас? Вон этот урод голову Рога себе к поясу привязывает. Рога, который совсем недавно улыбался, разговаривал, смеялся. А теперь лежит вон мёртвый… И лицо – словно и не его. Словно краски с него сошли. И нет уже искры в полузакрытых глазах…

Между тем, убийца Рога подошёл к лежащему на земле мальчику. Того подняли на ноги.

Саша, наконец, смог разглядеть человека, который только что убил его друга и повесил голову его себе на пояс.

Вот кто был настоящим «вождём краснокожих», понял мальчик. Хотя не краснокожие были они, что взяли его в плен. Больше – коричневые. Вождь выделялся на их фоне. Во-первых, относительной чернокожестью. При почти европейском строении лица. Во-вторых, большим количеством перьев на голове. Тоже очень похоже на настоящих индейцев. В-третьих…

То, что было в-третьих, снова заставляло подниматься в животе холодную взвесь страха. Уж больно свиреп на лицо был этот человек. Именно свиреп – такое определение пришло Саше на ум.

Абсолютно лысый череп. Нависший над глазами массивный лоб. Массивный тоже и горбатый нос. Широкие губы. Когда открывает рот, видно: спереди нет трёх зубов.

И самое примечательное: прямо из кожи торчали кости. Если бы Сашу попросили описать, как это выглядело, он бы затруднился с ответом. Но тонкие небольшие кости были у свирепого «индейца» каким-то образом врезаны торчком прямо в кожу. И потом как-то заросли. В общем, как серёжки у женщин в ушах. Только тут одна из косточек, точно торчащая спичка, вырастала изо лба между бровей. Две торчали из скул. Как толстые антенны. Три украшали подбородок. Вертикально. Этакий гребешок. Ну и, как и у некоторых других из окружавших своего лидера воинов, у того две «серёжки» пробивали мочки ушей. И что-то вроде полукольца висело, продетое сквозь нос. Как они ему при еде не мешают?