Текст книги "Выбор и путь. Заметки о современной прозе"

Автор книги: Александр Руденко-Десняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В том новом существовании Белого, где все потеряло свои привычные формы и очертания, и слова звучат по-иному, и значат они нечто совершенно незнакомое, не то, что в прежней жизни. Ему кажется, что он уже в душе покарал себя и даже к грядущим справедливым карам приготовил, а эта беспощадность к самому себе – жалкий лепет в сопоставлении с тем действительным ответом, который придется ему держать, с тем нравственным самосудом, который ему предстоит. Человеческой, детской кровью купит Николай Белый право и дальше ходить по земле, и тут уж возгласы про «ту» и «эту» сторону покажутся риторической красивостью из безвозвратного прошлого.

Возможно ли выбраться из этого лабиринта? Книга не сразу отвечает на этот вопрос – надо «прощупать», проверить варианты человеческого поведения в предложенных обстоятельствах. За Николаем Белым, вместе, рядом с ним движется в «Карателях» его сотовариш по лагерю и «добровольчеству» Константин Суров. Две судьбы, отражаясь друг в друге, раскрываются с большей полнотой. Традиционный повествовательный прием «срабатывает» точно; для Белого Суров – и своеобразный alter ego, и напоминание о совместном прошлом, и голос утешения и тайной надежды, только приобретший реальную плоть.

Иронизируя над «ксендзом», как называет Белый своего приятеля, он признает за тем и способность убеждать, и так пылко явленную веру, которой уже явно не хватает ему самому. Сбереженная Суровым, зашитая в «добровольческую» форму командирская книжка и впрямь кажется талисманом, способным спасти обоих. Вот только бы удалось Сурову сохранить руки чистыми, не запятнать себя откровенным преступлением, чтобы было кому представительствовать от имени двух сотоварищей, вот только бы вернуться к своим... Эта игра продолжается долго, продолжается, когда Белому уже хорошо понятно, чем все кончится. Игра, где желаемое упорно принимается за сущее под воздействием все того же Сурова – он по-прежнему уверен, что если и не встанет над происходящим, то сумеет выскользнуть незапятнанным. Он как будто бы старается гнуть свою линию, в то время как Белого стремительно несет по наклонной плоскости.

Что поделаешь, и к этой проблеме – к проблеме человеческой воли и бесчеловечных обстоятельств – не подойдешь с обычными мерками...

Трудно говорить здесь о симпатиях, но Белый хотя бы не уклоняется от понимания собственной неискупимой вины. Он, что называется, берет грех на душу – и не только свой, но и чужой. Самоотверженностью это не назовешь, но остатки человеческого теплятся в сознании Белого, заставляя отнестись к ним с понятным вниманием, заставляя следить за его мрачным, без всяких расслабляющих утешений самосудом.

А вот Суров... Почему сочувственное отношение к нему гаснет задолго до того, как он совершил очевидное предательство, в очередной раз искренне себя уверив, что подчинился абсолютно подавляющей силе?

Проще всего сказать: выход был и для Сурова, и для Белого. Ведь не смог же какой-то дядька из «добровольцев» стрелять в детей и лег вместе со всеми в общую яму. Но это только говорить легко о таких вещах. Нет ли чего-то взывающего если не к оправданию, то к объяснению хотя бы в желании Сурова уцелеть, выжить, переждать?

Наверное, есть. И при всем этом за химерическим существованием Сурова в «добровольческом» взводе открывается большая и неоднозначная проблема.

«...Этот и в самом деле поверил, что судьба у них разная,– точит внутренний голос Белого,– один в крови по локти, другой у него на плечах, на спине отсидится».

Судя по тому, как держал себя Суров после лагерной мясорубки, о чем думал, человеком окончательно сломленным он не выглядел. Скорее – просто подчинившимся ситуации. Да и для того, чтобы впечатлить Белого своим интеллектуальным (придумал план спасения) и нравственным (сознательно стремился «не замараться») превосходством, тоже требовались немалые душевные силы.

Нет-нет да и ловишь себя на мысли, что именно это превосходство сыграло с Константином Суровым злую шутку.

Белому вроде бы по справедливости отведена в осуществлении совместных планов черная, неблагодарная работа – сколь возможно оберегать «чистоту» Сурова для самого же Николая нужно. Но постепенно происходит то, что и должно произойти. Суров начинает привыкать, что другие принимают за него решения, берут на себя ответственность, мараются в грязи. Он, по сути, отказывается от себя как личности. Этот процесс идет с катастрофической быстротой – такова обстановка, и в момент, когда нужно принимать решение, когда появляется реальный шанс уйти к партизанам, на месте суровской индивидуальности оказывается аморфная, слаборефлектирующая масса...

То, что произошло с Белым и Суровым, очень напоминает произошедшее с Рыбаком в повести Василя Быкова «Сотников». Попытка перехитрить судьбу путем постепенных нравственных уступок, уверенность, что все как-то обойдется, неизбежное падение, превращение в убийцу – сами «механизмы» компромисса удивительно схожи в обоих случаях. Схожи – это не использование уже наработанного литературой опыта, а неизбежность совпадений, когда исходная ситуация и герой в ней взяты из одного и того же времени, когда расстановка сил и развитие сюжета определены самой исторической реальностью.

Только в «Карателях» персонаж, попадающий в хрестоматийную теперь ситуацию нравственного, жизненного выбора, раздвоился, приоткрыв разные грани одного и того же процесса. Это только подчеркнуло, что бывают случаи, когда малейшее заигрывание с совестью кончается для играющих катастрофой, и рассмотрение различных вариантов такого жизненного поведения убеждает в их конечной схожести,

Да, не так уж редко человеку приходится всю жизнь отстаивать самый правильный, самый точный выбор. Нужна целая биография, чтобы личность осуществилась максимально и целостно, однако, случается, достаточно одного рокового решения, чтобы от нее, личности, не осталось и следа.

Истории, подобные истории нечистой пары из «Карателей», снова и снова напоминают о том, как важна нравственная взыскательность человека к самому себе.

В «Блокадной книге» Алесь Адамович и Даниил Гранин предприняли благородную попытку – опираясь на документы, живые свидетельства ленинградских «блокадников», показать беспредельность человеческой стойкости, способности человека к самоотверженности и добру.

«Каратели» преследуют иную цель. Не забыты примеры людского величия в годы войны, но никуда не уйти и от опаляющего вопроса: что порождало слабость духа, предательство, инстинктивную жажду выживания любой ценой?

Можно сказать, что все персонажи «Карателей» происходят от людей. Что же обусловило эту чудовищную эволюцию?

Белорусский писатель не ищет простых ответов на эти вопросы и в то же время не боится показаться, банальным. Не всегда нужно иметь головокружительные объяснения тому, что элементарно, лежит на поверхности, понятно при первом же обнародовании. Осколки, части могут быть и легко интерпретированы. Автора «Карателей» интересует целое.

И вот с этой точки зрения история Сурова и Белого, как бы ни была она серьезна, как бы ни было важно показать губительную для личности власть компромиссов, оказывается всего лишь частностью по отношению к смысловой структуре произведения. Новелла (или маленькая повесть?) нравственного выбора с ее законченностью, традиционной ясностью конфликтов и четкостью их решения оказалась включенной в многоступенчатую систему авторских размышлений о действительности. Многое в ней, особенно в мотивировках человеческих поступков, сжато до коротких тезисов – видимо, писатель уверен в нашей, читательской осведомленности о трактовке затронутых проблем в литературе двух предшествующих десятилетий.

Правда, еще одна новелла, еще один сюжет «Карателей» напоминает о выборе, вернее, об иллюзии выбора: Р. А. Муравьев, Слава Муравьев, бывший советский офицер, ныне русский «дублер» командира эсэсовского спецбатальона, стремится вести себя независимо и достойно, весьма своеобразно интерпретируя отцовскую заповедь «человек в любых условиях человеком может остаться». Он и подчиненных своих «драит», чтобы немцы уважали в «добровольцах» умелых солдат. Он тоже любит утешать себя разными мыслями, и здесь не только привычный набор (не хуже других на его месте; делать только то, что заставляют; сберечь жизнь для будущих деяний), но и кое-что помасштабнее – рассуждения о том, например, что русские князья, подчинившись монголам и служа у них, «народ сберегли». В книге содержится примечательное наблюдение: воображающий себя «воином в стане врага», Муравьев подсознательно тянется к чужой воле, может, и способной подчинить его, но зато умеющей за многое, за самого Славу ответить...

Попробуем и эту кристально ясную новеллу увидеть в контексте затронутой в заметках темы. Да, многое приобретает совсем иное и неожиданное звучание.

Пусть мучается Белый, изворачивается Суров, думает о «своей» линии поведения Муравьев. Это для себя они люди, даже личности с запросами. А для Оскара Дирлевангера, штурмбанфюрера СС, командира спецбатальона и вдохновенного руководителя «акции» в деревне Борки, все эти не-немцы – рабы, песок, пыль на дороге истории.

Дирлевангер проводит поголовное истребление местных жителей. Ему действительно все равно, партизаны они, полицейские или просто старики и дети. Отрабатывается «модель» грядущего очищения земли от всего, недостаточно полноценного с точки зрения идеологов третьего райха.

По мысли штурмбанфюрера, жители Борков должны воспринимать налет карателей как «огонь с неба». Рабам не положено знать ни причин, ни мотивов господских действий. Действительно, идеология....

«Радость ножа, или Жизнеописания гипербореев» – гласит подзаголовок книги. Это «срез» сознания тех, кто возомнил себя сверхлюдьми, предназначенными для особой миссии на земле. Цитата из Фридриха Ницше в начале книги («Нет ничего более нездорового среди нашей нездоровой современности, как христианское сострадание. Здесь быть врачом, здесь быть неумолимым, здесь действовать ножом – это надлежит нам, это наш род любви к человеку, с которым живем мы – философы, мы – гипербореи...») – заявка на истолкование фашизма прежде всего как идеологического явления. Видения и мысли главного «гиперборея», ощущающего в своем бетонном бункере магическую связь с силами Космоса, нет, это не обычный бред параноика, это обоснование того, что случилось в тысячах Борков, это вдохновенное напутствие для нации, брошенной на завоевание жизненного пространства, брошенной осуществлять свое «предназначение».

Ее даже избавили от тяжкого бремени выбора – за нее и выбрали, ей и указали путь, вот только пройти по нему она должна была сама, познав в конце концов ужас справедливой расплаты, но все потом, все после 43 года, все в будущем.

Сколь коварна и соблазнительна для одурманенной массы жизненная философия, согласно которой все проблемы можно решить «сразу» и на века, без труда, борьбы и страданий! Достаточно двинуться в предначертанном высшими силами направлении...

Делались попытки объяснить фашизм патологией разума, чувств, даже биологических инстинктов. Успеха они не принесли – слишком узкие и поверхностные критерии для объяснения такого явления.

Глядя на Муравьева, Дирлевангер почти с юмором думает: «Прочесть бы его мозги: как изворачивается, как обещает себе и целому миру, что все поправит другими делами – еще верит, что будут какие-то другие». Дирлевангеровская реплика «про себя» – своеобразный ответ на действительные жизненные притязания Славы, ответ, демонстрирующий проницательность эсэсовца и напоминающий, что он фигура сильная, персонаж с характером. Многие более или менее существенные мысли «добровольцев» сопровождаются «ответами» в рассуждениях и Дирлевангера, и самого фюрера. Перед нами жестокая и проницательная идеологическая машина, машина подавления, вполне способная «просчитать» варианты поведения и даже мироощущения своих жертв и живых объектов. Весь смысл ее функционирования: всегда, во всем идея выше человека.

Нет нужды воспроизводить многочисленные афоризмы Дирлевангера вроде: «Так уж устроены люди, что ценится она (жизнь.– А. Р.-Д.) особенно тогда, когда ничего уже не стоит». Достаточно сказать, что он и олицетворяет собой машину, которая знает, как использовать людей в нужных целях, как быстро лишить их самой возможности действовать по собственному выбору, как избавиться от них после использования, но вникать в их психологию, находить с ними какую бы то ни было форму отношений считает просто излишним. «Гипербореи» могут позволить себе не испытывать зла к своим жертвам. «Тут уж не возмездие, тут идея – чистая, высокая!» – ликует Дирлевангер, думая о грядущей «акции» в Борках.

Как люди могли дойти до жизни такой?

Вот так – могли!

Жестокие обстоятельства, неверный выбор, губительная сила компромисса, нравственный крах – все это проблемы трудные, проблемы многозначные, но как быть с теми персонажами «Карателей», которые не знали никаких колебаний, которые стали сразу – за право ходить по земле и сытость – ревностно служить оккупантам? Это ведь по отношению к ним Белый и даже Муравьев – все-таки достаточно частные случаи. «Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по картошке. А выбрать, взять нечего. Один платок только и поднял, в цветах весь – подарок стерве могалевской, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и несет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. «Дай прикурить, тетка!» – а она не понимает. Умрешь от всех вас!» – развлекается один из главных персонажей книги Тупига, знаменитый в своей среде профессионал, умеющий, к примеру, одной очередью своего пулемета уложить всех, кто находится в комнате, а тех, кто плохо работает, то есть не обладает такой степенью мастерства, презрительно называет «сачками». А есть еще хихикающий уголовник Сиротка, с восторгом отправивший на тот свет свою возлюбленную, есть мрачный палач-умелец по кличке Кацо, есть Иван Мельниченко, хладнокровный убийца, вообразивший себя лихим атаманом и мечущийся на коне с опереточными «казацкими» выкриками. Есть немецкие фашисты разных рангов, разного происхождения, старательно, вдохновенно, аккуратно, но во всех случаях четко и бестрепетно делающие свое палаческое дело...

Социально-психологический материк, оказавшийся перед белорусским писателем, вернее, выбранный им для внимательного рассмотрения, вряд ли мог быть достаточно хорошо понят при создании одной лишь апробированной литературной «модели» нравственного выбора. Она, как заметил читатель, разработана в книге четко и убедительно, чтобы войти в общую систему авторских аргументов в разговоре о «гипербореях» недавнего прошлого и вовсе настоящего: идеи, поднимающиеся над человеком, живы.

«Каратели» – книга, последовательно разоблачающая саму философию фашизма.

...Меняются или видоизменяются со временем вопросы, которые человек обращает к окружающей действительности. Мы чаще задумываемся над философией жизненных явлений в их полноте и сложности. Литература помогает нам в этом, стремясь отразить изменения в нашем сознании, стремясь к тому, чтобы и художественною поиска коснулось существо этих изменений.

Иногда полезно вернуться не только к прочитанным книгам, но и к былым литературным спорам.

11 апреля 1979 года «Литературная газета» под рубрикой «Два мнения» провела обсуждение романа Нодара Думбадзе «Закон вечности». Статья Алексея Кондратовича называлась «В стиле «ретро», ответ Галины Кузнецовой «Сегодня и всегда». Из названий, в общем, ясно, кто как оценил роман.

Коснувшись сюжетных линий, характеристик, мироощущения героев «Закона вечности», автор статьи «В стиле «ретро» писал: «...оказывается, достаточно условен весь роман, и не пора ли нам принять это во внимание? Условность нынче в моде и энергично наращивает себе цену: это, мол, вам не набившая оскомину описательность или близорукий бытовизм, очеркизм и т. д. Условность претендует на философичность и поскольку все-таки побаивается совсем уж расстаться с понятием «реализм», то хочет предстать в виде некоего особого, высшего типа реализма. И эпитеты, подобающие этой «высоте», уже подыскиваются: ну, скажем, «синтетический реализм». Реализм, так сказать, философски (читай еще – современно!) осмысливающий действительность и соответственно этому осмыслению ее отражающий».

Подверглись сомнению и слова, сказанные в финале главным героем, журналистом и писателем Бачаной Рамишвили (...Душа человека во сто крат тяжелее его тела... И потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, стараться обессмертить души друг друга: вы – мою, я – другого, другой – третьего, и так далее, до бесконечности... Дабы смерть человека не обрекала нас на одиночество в жизни...): «Обидно, что философский корень (или камень?) оказывается таким простеньким. У каждого под ногами лежит. И надо было его еще искать? Вместо того чтобы писать реальную и сложную жизнь без символических фокусов?»

Трудно сказать, в какой мере вдохновляет писателей такая критическая требовательность. В статье Г. Кузнецовой резонно сказано и о своеобразии художественной манеры Н. Думбадзе, и о праве писателя на эксперимент, и о том, что в романе сколько угодно примет и проблем как раз реальной и сложной жизни современной Грузии. И вывод: «Вечные истины наполняются большим содержанием самими людьми»,– свидетельствует о верном понимании специфики мышления грузинского прозаика.

Есть, однако, вопрос, который далеко не исчерпывается достоинствами и недостатками популярного романа: почему он привлек широкое читательское внимание? Что в нем задело, обеспокоило сознание читателя?

И еще: если вызвавшее полемику произведение – факт литературы, то какое явление за ним скрывается?

Не всегда легко определить, почему начинает казаться особенно ярким название книги, писательское имя; еще труднее найти глубинные причины усиленного звучания той или иной национальной литературы рядом с другими, не менее развитыми, нe менее богатыми на талантливые произведения.

Грузинская советская литература всегда заявляла о себе темпераментно и сильно. Но, пожалуй, ее участие в общесоюзном литературном процессе никогда не было столь заметным, как в последние годы. Раньше читатель в первую очередь с радостью различал имена своеобразных поэтических дарований Грузии; теперь настал час грузинской прозы. В нынешнем обиходе широкой аудитории – к произведения Нодара Думбадзе, постоянно заставляющие говорить о себе, и роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», завоевавший шумный и прочный успех, и исторические романы Отара Чиладзе, сразу же вызвавшие напряженный читательский интерес, и еще имена и книги...

Феномен грузинской прозы как таковой мог, кажется, вызвать больший критический интерес. Мы много и хорошо говорим о многонациональном характере нашей литературы, но постоянно ли он берется в расчет нашей критикой?

И коллегами-критиками, и автором этих заметок уже не раз отмечалось, что Бачана Рамишвили, герой «Закона вечности», появился очень вовремя Жизнь литературного героя отразила трудные конфликты в республике, где ведется решительное оздоровление общественной атмосферы Очевидно, что такие книги сами активно вмешиваются в общественные процессы, в актуальные споры своей аудитории. Очевидно и то, что одна лишь социальная актуальность не обеспечила бы роману столь заинтересованного приема и в Грузии, и далеко за ее пределами.

Жесткость, неуступчивость в вопросах принципиальных соединяется в Бачане с поистине безграничной способностью верить в человека и делать для него добро. Такое свойство натуры, такой способ будничного осознанного движения по действительности неизбежно порождает внутренние конфликты, боль, растерянность, зато и натура предстает живой с ее высокой нравственностью. Зато человеческий смысл деятельности Бачаны никогда не теряется из виду.

Писатель поставил себя в нелегкое положение, не только рассредоточив свое ощущение действительности в атмосфере, в повествовательной «ткани» романа, но и прежде всего впрямую наделив им главного героя. Бачана и поступает решительно, и много думает, и рассуждает о жизни, не уклоняясь от острых вопросов. Некоторые характеристики его могут, наверное, воззвать к спору, но у романа есть подлинный герой.

Он подчас кажется идеалистом в этом далеко не идеальном мире. Его суждениям и мыслям свойственны чистосердечие и простодушная наивность, скрывающие, впрочем, несуетное отношение к жизни.

«Чтобы освободиться от скверны, оказывается, все-таки надо верить. Не знать, не понимать, не действовать, а именно верить»,– сказано в цитировавшейся уже статье А. Кондратовича. Что поделаешь, есть люди, есть литературные герои, которым нужна кроме рационально выверенного действия еще и вера в то, ради чего они живут. Стоит ли на это сердиться?

И не лучше ли присмотреться к герою, увидеть неслучайность его появления?

«Закон вечности» – роман современный. Там кипит сегодняшняя жизнь большого города, там бурлят страсти, вызванные нынешними проблемами. Но обшие особенности развития литературы на определенном временном отрезке сказываются на смысловом звучании самых разных произведений, независимо от их тематики.

Заметна эволюция, пройденная за последние годы грузинской исторической прозой.

Есть признанная классика грузинского исторического романа, например, «Давид Строитель» и «Десница великого мастера» Константинэ Гамсахурдиа. Читать эти вещи интересно и поныне из неторопливого, несуетного повествования встает далекая эпоха со сложными междоусобицами, подвигами ратоборцев и зодчих, тяжким движением людских масс. Одно слово: История.

В романах К. Гамсахурдиа есть многое, способное вызвать интерес у любителя истории. Но они, изображая множество судеб и проявляя озабоченность историческими судьбами нации, не очень интересуются судьбой, характером, единственностью одного человека, личности. Парадоксально? Однако царь Давид, прозванный Строителем, запоминается в бесконечных государственных заботах и детально воссозданных войнах за единство Грузии. Несчастная любовь, пронесенная им через всю жизнь, вряд ли поможет нам понять человеческое, нравственное своеобразие исторического лица. Других же, «нефункциональных» проявлений характера Давида в романе практически нет... Что касается зодчего Арсакидзе в «Деснице великого мастера», то он окружен таким числом действующих лиц, а среди них столь важное, данное со многими подробностями, как царь Георгий, «меч мессии», что поневоле придешь к выводу: биография, легенда – удачный повод для показа, раскрытия исторической эпохи, важного этапа национальной истории.

Очень похоже построены и две первые книги известной всесоюзному читателю «Грузинской хроники XIII века», написанной Григолом Абашидзе: романы «Лашарела» и «Долгая ночь». Присутствует история обстоятельств, дат, сражений, дворцовых интриг, но не предусмотрена история взлета и сомнений, озарений и падения человеческого духа. Это не упрек. Это констатация того, что писатель следовал вполне определенным правилам исторического повествования. В книге третьей, романе «Цотнэ, или Падение и возвышение грузин», он эти правила решительно сломал.

Романист самозабвенно пишет ушедшие времена, а времена нынешние – иногда открыто, иногда исподволь – направляют руку романиста.

Напомню очевидное: литература последнего времени, отражая существенные сдвиги общественного сознания, демонстрирует пристальный, растущий интерес к миру человеческой личности, ее духовному потенциалу и нравственности. Индивидуальное в человеке открывает свои глубины, взывая к познанию. Не потому ли в трактовке проблемы «Я и Время» чувствуется столь сильное ударение на «Я»? Личная ответственность перед временем – вопрос вопросов... Человек XIII века, одишский правитель Цотнэ Дадиани дает нам в романе Г. Абашидзе пример такой ответственности, ощущаемой всем его незаурядным естеством. Он убеждает своей жизнью, что в неустанных трудах на благо государства и народа способен человек черпать истинное удовлетворение. Он достигает подлинного нравственного взлета, когда, мгновенно собрав все душевные силы, без колебаний идет на пытки и муки, чтобы до конца разделить судьбу других участников антимонгольского заговора или своим самопожертвованием убедить монголов в невиновности заговорщиков. Этот ясный выбор в трагическую минуту, эта жертва ломают каноны здравого смысла, однако есть в них непреходящий духовный, созидательно-личностный смысл.

Речь идет о годах монгольского ига в Грузии, но, когда романист пишет: «Нет хорошего и плохого времени. Время бывает таким, какого достойны вышедшие на его арену люди»,– он касается проблемы сколь важной, столь и непреходящей, способной обрести глубинную актуальность.

От романа-эпопеи, романа-панорамы трилогия «Грузинская хроника XIII века» двигалась к роману-судьбе, если использовать принятые сегодня определения. Даже эта жанровая переориентация трилогии лишний раз доказывает, что литература о прошлом находится, не может не находиться в русле общего литературного движения.

Цотнэ – не просто хороший, нравственный человек и мученик во имя благородной идеи. Он идеалист и романтик в сфере нравственности, свободно перешагивающий через свои материальные, житейские интересы. Он откровенный образец для подражания, что подчеркивается безусловной «житийностью» романа. Но ведь была у писателя какая-то внутренняя нужда в создании героя именно таких, идеальных качеств, способного возвыситься над житейской суетой ради высокого идеала, ради укрепления в народе, в нации веры в непобедимость добра? Не такой ли герой был необходим национальной читательской аудитории именно в недавние, последние годы, не вызвала ли его к жизни всегда впитываемая литературой общественная потребность?

Как видите, Бачана Рамишвили, принципиально возвышенный над бытовой стороной жизни, вовсе не одинок в современной грузинской прозе. А ведь мы не сказали еще о Дате Туташхиа, литературном герое, чье имя стало нарицательным в Грузии, правдоискателе, органически чуждом мелкой корыстной суеты...

Можно предположить, что герой-идеалист, бессребреник и романтик, не чуждый эмоциональных крайностей в выражении своего нравственного кредо, вобрал некоторые черты национального характера. Полутона исчезают, если налицо страстное отношение человека к действительности. Предельное бескорыстие – реакция на удушающий меркантилизм... Литература отозвалась на происходящие в Грузии перемены не только разоблачением, публичным осуждением подпольного предпринимательства, иссушающего душу практицизма, поражающего нестойких делячества, но и поэтизацией героя, способного стать живым нравственным примером для читателя, убедить его, что в нем должны открыться, заявить о себе и высокое чувство, и озабоченность общим делом, и гражданская совесть. Притом в нравственной взыскательности героя грузинской прозы нет душевной сухости, мировосприятие его естественно, органично, целостно. Это помогает смягчить впечатление, оставляемое подчас некоторым избытком пафоса.

Проблемы нравственности, решаемые разными национальными литературами, могут быть очень схожими, особенно если над словом работают люди одного социального опыта. Чем резче своеобразие (в том числе и национальное) в подходе к этим проблемам, тем богаче их всеобщее звучание – закономерность, открытая давно.

Приключения Даты Туташхиа из романа Чабуа Амирэджиби – это, конечно же, приключения мятущегося, мятежного духа, привлекательность которых нет нужды доказывать. Может быть, неотразимость обаяния Даты в его готовности служить истине, презирая житейские блага, в его покоряющей внутренней свободе? А может, благородный разбойник доказал своей бесконечной одиссеей, что нет жизненных обстоятельств, оправдывающих душевную лень, равнодушие, примирение со злом, нравственную глухоту?

Абраг – не только еще один идеалист в сфере нравственнрсти, он при всех своих ошибках герой идеальный или почти идеальный.

Не тоску ли по такому герою пытается удовлетворить современная грузинская проза? Несколько наивную, возможно, простодушную и во всех случаях не истребимую читательскую тоску?

Чем стремительнее ритмы жизни, тем острее для нас необходимость спокойно и сосредоточенно всмотреться в текущую действительность, в самих себя; чем рациональней и выверенней образ жизни, тем сильнее тяга к раскованному самовыражению; чем прагматичнее современник, тем понятнее его желание стать свидетелем свободного, не отягченного бытом душевного полета, обрести уверенность, что такой полет вполне возможен...

Герой грузинской прозы вовсе не оторван от грешной земли, и проблемы он решает вполне реальные и важные для любого читателя, где бы он ни находился. Бачана Рамишвили, не раздумывая, не колеблясь, поступает согласно своим убеждениям, но это не проявления некоего инстинкта, пусть даже и социального, а мужество и точная выверенность гражданской позиции. Для Бачаны чаще всего не так уж трудно понять, где свет, а где тень, где добро и где зло, сторона жизни выбрана им давно и навсегда, вот только движение по этому вполне ясному пути требует предельного напряжения сил.

И Цотнэ Дадиани, как уже говорилось, не знает колебаний, добровольно принимая на себя участь бунтующих соплеменников. Роман Г. Абашидзе – о жизни, которая вся была подготовкой к решительному и, как выяснилось, историческому шагу одишского правителя. Даже зная, что есть добро и истина, учиться следовать им приходится всю жизнь.

Проблема выбора и пути своеобразно преломилась в романе «Дата Туташхиа».

Дата – одинокий искатель истины. Отчасти причиной тому его характер, отчасти отторгнутая от общества жизнь абрага. Да и автору крайне важно показать значение индивидуально, самостоятельно обретенного человеком нравственного опыта. В полном соответствии с логикой своего мировоззрения Туташхиа отказывается примкнуть к революционерам, хотя, бесспорно, сочувствует им и во время восстания в тюрьме без колебаний становится рядом с ними.

Не станем обвинять Дату в индивидуализме– это было бы несправедливо. Весь ход повествования-притчи подвигает к мысли, что истину, как бы проста она ни была, каждый человек открывает для себя сам и делает нравственный выбор сам и он не вправе заслоняться от действительности ни опытом предшествующих поколений, ни мировоззрением, которое выработали окружающие его люди. Именно эта мысль, чья актуальность не требует доказательств, укрепляет конструкцию романа.