Текст книги "Выбор и путь. Заметки о современной прозе"

Автор книги: Александр Руденко-Десняк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

В повести, правда, много такого, что заставляет подумать: а был ли так тяжек выбор? Настена, встретившись с дезертировавшим, сбежавшим в далекую сибирскую Атамановку Андреем, без особых колебаний решает быть с ним до конца. Если Андрей думает: «Нельзя перепрыгнуть через самого себя»,– то и жена его быстро приходит к мысли, что от судьбы не убежишь. Даже узнав, что у нее будет ребенок, Настена, похоже, не в состоянии сразу оценить драматизм случившегося. «Теперь она знала, что делать. Ничего не делать. Пустить, как оно есть, по ходу. Где-то там, близко ли, далеко ли, должно ждать ее тоже настрадавшееся, оттого что порознь, не вместе, ее собственное, законное счастье». А как же посетившее Настену незадолго до этого горькое озарение, что счастье ее «взошло... в самое неподходящее время», озарение, в котором вся суть повести? Не будем искать противоречий в Настениных душевных метаниях – слишком хочется Настене, чтобы все закончилось добром, и слишком хорошо чувствует она, что это невозможно.

Ей не из чего выбирать: плохо и так, и этак. Это о прошлом ее можно сказать: «Настена и замуж пошла не задумываясь, что из всех дорог она теперь оставляет для счастья лишь одну – ту, которую выбрала сама, но пока еще широкую и просторную, где есть место, чтобы разминуться добру и худу». Тот выбор не сравнить с нынешним, когда обстоятельства, время дают так мало вариантов человеческого поведения. Ведь «нормальная, зависящая от самого человека, а не от какой-то посторонней жестокости, от какой-то геенны огненной, жизнь» – только в смутных мечтах Настены. Сегодня же или с падшим, но любимым человеком – против людей, или с ними – против самого близкого человека

Она такова, как есть, и поступает сообразно этому с первой же встречи с Гуськовым. Поступает, как уже говорилось, без особых колебаний. Колебания наступают потом – ведь после принятого решения приходится его осуществлять.

А в чем действительно, на мой взгляд, проявляется нравственный выбор героини повести, так это в том, как она представляет и как осуществляет свое нынешнее предназначение. Тихая и работящая мужнина жена, привыкшая к жизни «простой и понятной», приходит и к таким рассуждениям: «Судьбой ли, повыше ли чем, но Настене казалось, что она замечена, выделена из людей – иначе на нее не пало бы сразу столько всего».

Всю жизнь, начиная с сиротского детства, Настена зависела от других – от односельчан, от родных мужа, от него самого. Теперь обстоятельства сложились так, что уже от Настены зависит нынешнее существование, да и будущее Гуськова: даже если он, как обещает, скроется в тайге, исчезнет из Настениной жизни, из Атамановки – останется его ребенок, его кровь, его род.

Мало сказать, что Настена безропотно разделила бедование Андрея. Она сразу же взяла на себя ответственность за него, и не в смысле криминальном, а в том смысле, что объявила себя ответственной за роковое решение Гуськова, его побег в Атамановку, к ней, Настене. И объяснила случившееся так, как могла бы, наверное, только русская женщина: слишком мало любила своего суженого.

Чем дальше, тем сильнее дает знать о себе душевное превосходство теперешней Настены над Андреем Гуськовым. Ее сознательная жертвенность только оттеняет усугубляющееся злобное себялюбие Андрея. Впору думать о существовании закона сохранения духовной энергии: чем больше дичает Гуськов, лишаясь человеческого облика, тем озареннее внутренний Настенин мир.

«– Мне же охота пособить, я не привык на готовенькое, я бы, кажись, в лепешку разбился, чтоб сделать что-то, но скажи тогда, что надо?

– Что надо? Ничего не надо.

– Вот видишь, ничего не надо,– с готовностью подхватил он, словно другого ответа и не ожидал.– Ишь как: мне надо, а тебе – нет... Ясное дело, я человек пропащий, для всех пропащий – я на это и шел, да вдруг, думаю, не для тебя? Вдруг, думаю, ты мне милостыньку подашь; найдешь хошь мало-мальское для меня место?.. Ты меня, выходит, только жалеешь...» – только один из диалогов Настены и Андрея, ясно показывающих, что и самому Гуськову все отчетливее видна нравственная дистанция между ним и его женой. Еще наступит момент, когда Настена удивится тому, что «этот оборванный, запущенный мужик, выколупывающий сейчас из бороды хлебные крошки, и есть тот, о ком она не спала ночей и к кому стремилась изо всех своих сил», и ужаснется своим мыслям, и признает: «Ничего не знает о себе человек».

Страдания и взятая на себя ответственность за две человеческие жизни делают Настену зорче, ее отношение к окружающему – глубже и философичнее, С той высоты, на которую поднял Настену ее так удивительно раскрепостившийся дух, с особой ясностью видно, что ни для Андрея, ни для нее, ни для них обоих уже нет никакого пути. Бросаясь в Ангару, соединяясь с бесконечной природой, Настена до конца остается верной и судьбе, и своему выбору.

Настене, напомним, много приходилось размышлять о проблемах бытия. Однако у ее философических размышлений есть ощутимый предел, за которым закончилась бы жизненная правда; к тому же и сама сюжетная ситуация повести не такова, чтобы охват действительности в ней был очень широким.

Капля воды может, конечно, отразить большой мир. Только далеко не всегда эта мысль поможет писателю, занятому масштабными проблемами, пытающемуся понять сам характер, саму сердцевину жизненных преобразований и изменений.

«Прощание с Матёрой» – повесть, где изначальная ситуация выглядит простой и ясной. Расположенная на ангарском острове деревня должна быть затоплена водами искусственного моря, и это, естественно, «провоцирует» раздумья деревенских жителей о прошлом Матёры, о своем будущем. В. Распутин придал этой ситуации настолько свободное, вольное движение, что повесть превратилась в философский диспут на множество сменяющих друг друга бытийных тем.

Произведения одного писателя – всегда сообщающиеся сосуды. В «Прощании с Матёрой» найдем мы многие содержательные мотивы, звучавшие и в повести «Живи и помни», и раньше – в повести «Последний срок». Человек перед лицом небытия оглядывался на пройденное, пытаясь решить «вечные» вопросы жизни; теперь перед угрозой исчезновения оказалось маленькое человеческое сообщество, и оно неизбежно обращается к тем же вопросам, у которых нет, да, по-видимому, и не может быть окончательного решения.

Все определено в дальнейшей жизни, все решено за старух, составляющих последнее население Матёры. Им остается только принять как данность будущее здешних мест и свое собственное. И рассуждать, рассуждать, рассуждать, доказывая своим примером, что человек тем и отличается от бессловесной твари, что воспринимает разумом и сердцем даже неизбежную свою судьбу.

Впрочем, у матёринских старух, особенно у старухи Дарьи, живого «рупора» многих идей повести, есть оппонент, Дарьин внук Андрей. Он прямо заявляет: «Надо не поддаваться судьбе, самому распоряжаться над ней».

Этот симпатичный и крепкий парень, защищая свое решение уехать на большую стройку, произносит много вполне хороших слов. О том, что «пока молодой, надо... все посмотреть, везде побывать». О том, что «человек столько может, что и сказать нельзя, что он может». О том, что «сейчас время такое живое... все, как говорится, в движении», что «охота туда, на передний, как говорится, край... чтоб не опоздать. Вся молодежь там». И вообще: «Люди вон из какой дали едут, чтобы участвовать, а я тут рядом и – мимо. Как-то неудобно даже... будто прячусь».

Обильные цитаты понадобились для того, чтобы напомнить читателю: перед ним довольно-таки старый знакомый. Да, в герое повести совсем нетрудно узнать несколько изменившегося молодого энтузиаста, так уверенно чувствовавшего себя в нашей прозе и драматургии два десятилетия назад. Это он, изрубив отцовской шашкой символизирующий мещанство мебельный гарнитур, отправлялся на край света утверждать высокие жизненные идеалы. Время бескомпромиссный молодых героев, прекрасное время романтических бригантин и открытия прозы Александра Грина...

У предшественников Андрея было одно важное качество: они стремились действовать, в споре, в полемике, даже в разрыве с близкими людьми они утверждали свои представления об окружающем. Они предъявляли среде самый большой счет (тогда эти слова еще не звучали пародийно) и руководствовались самыми высокими представлениями о человеке и его нравственности.

Обаятельные ребята из «молодежной прозы» очень часто находились в состоянии выбора нравственной, жизненной позиции, к этому подвигал их и возраст, и время большой переоценки ценностей. Выбор этот был свободным, осуществляя его, литературный герой самоутверждался как личность.

Андрей отнюдь не пародия на своих литературных предтеч. Он искренен в том, что говорит. Но изменилось время, изменилась и тональность песен...

Дарьин внук абсолютно свободен в выборе дальнейших жизненных шагов. Его отец, Павел, если и пытается отговорить сына от поездки на стройку, то скорее по инерции, как сделал бы всякий человек на его месте. Старуха Дарья? Она, конечно, за словом в карман не полезет и на каждый Андреев довод найдет своих десять. Но под силу ли ей повлиять на реальное положение дел, на решение внука?

Может, оттого, что никто не может встать Андрею поперек пути, не хочет и не собирается этого делать, его довольно-таки шумные декларации повисают в отчетливо ощутимой пустоте.

Или высвечиваются неожиданно и сильно.

«Пожилые, значит, остаются на обжитых местах, остаются еще больше их обживать, а молодые, они так устроены, наверно, они к новому стремятся. Ясно, что они первыми идут туда, где труднее...» – продолжает свое Андрей. Дарьин ответ «А почему ты думаешь, что здесь полегче?» один способен внести сумятицу в стройную систему Андреевых высказываний. Романтика дальних дорог, конечно, прекрасна, только кому же обихаживать и украшать землю своих предков?

И становится ли человек преобразователем оттого лишь, что меняет местожительство? «Тут не приросли и нигде не прирастете, ниче вам не жалко будет»,– в справедливости слов старухи Дарьи трудно сомневаться.

Удивительная вещь: ничем не понуждаемый, вполне самостоятельный парень оказывается на поверку вовсе не свободным в своем решении. Он не может защитить в споре с бабкой своих хороших и правильных идей, потому что они взяты напрокат, не пропущены через личный опыт и выглядят простым набором стереотипов.

А старуха Дарья с ее видимой покорностью судьбе оказывается куда свободнее духом своего крепкого, мало в чем сомневающегося внука.

Дарья может подумать, что ничего она в жизни не поняла, не раз еще вернуться к этой мысли (мучившей, вспомним, и Настену), чтобы заставить нас поразиться ее негаснущему стремлению жить осмысленно, проникать разумом в суть вещей и явлений, в сокровенные мотивы людских поступков. Именно Дарье дано стать живой совестью умирающей деревни. Бремя не из легких, не всем оно, не каждой душе под силу...

Оправдание прожитого для Дарьи – оставленная по себе добрая память, оставшиеся неразрушенными связи между людьми, между поколениями, между людьми и окружающим их миром.

Как радуется она, увидев односельчан, приехавших на последний сенокос: «...привязчив человек, имевший свой дом и родину, ох как привязчив!»

Человеческие поколения представляются Дарье бесконечной ниточкой с узелками: с одной стороны, развязывается старый, с другой – завязывается новый... «Куды, в какую сторону потянут эту ниточку дальше? Что будет? Пошто так охота узнать, что будет?» Андрей, пожалуй, легко порвет «ниточку». Вопросы подобного типа его пока не интересуют.

В высказываниях старухи Дарьи, конечно же, много всякого и разного, в том числе сердитого и несправедливого. Она часто сомневается в сказанном, но, не претендуя на истину, упорно докапывается до нее. Старухины слова не всегда внушают оптимизм. Зато его способна внушить сама человеческая страсть к познанию основ бытия.

Иногда сделать четкий выбор бывает легче, чем достойно пройти отпущенное природой и определенное обстоятельствами нашей жизни. Эта мысль тоже приходит по прочтении повести «Прощание с Матёрой».

Теперь может показаться странным, что в прозе 60-х годов преобладала, во всяком случае, занимала ведущие этические позиции повесть, особенно повесть лирическая. Роман спокойно и уверенно занимает сегодня передний план литературной жизни. Даже вчерашней лирической повести очень хочется называться романом, и следы подобных переименований не так уж редко дают о себе знать... А все дело, наверное, в том, что к избранному жанру, как и ко всему серьезному в жизни, нужно прийти обдуманно и трезво.

«И дольше века длится день» – первый роман Чингиза Айтматова. Увидеть мир через судьбу человека – вот как определяет свою задачу сам писатель, предваряя авторским вступлением историю Едигея, обычного железнодорожного рабочего из казахской степи. Действительно, такому замыслу было бы тесно в пределах повести, в границах локальной сюжетной ситуации.

Роман сразу же попал в средоточие мировоззренческих дискуссий, связанных с текущей литературой, да и сам в значительной степени их стимулировал.

Илья Рамзин в романе «Выбор» утверждал, что память дается человеку в наказание. Можно с полным правом возразить: во спасение, сославшись и на прозрения художника Васильева, и на осознание себя в мире многими другими героями современной прозы.

«Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни». Можно ли без этой выстраданной сентенции представить старуху Дарью из распутинской повести? Вне размышлений о прошлом была бы качественно иной по духу проза Василия Белова, Федора Абрамова и Виктора Астафьева. История, прошлое постоянно присутствовали в повестях и романах Юрия Трифонова, присутствовали в тесной связи с настоящим, с повседневностью, с мироощущением современника. Как не вспомнить тут и превосходный рассказ Гранта Матевосяна «Твой род» – это медленное и трудное погружение в родословную человека ради понимания, отчего он таков, каков есть, отчего не может быть иным...

Герой айтматовского романа тоже требовательно всматривается в ушедшие годы для понимания текущей вокруг жизни и себя в ней. Но его отношения с прошлым слишком разнохарактерны, чтобы свести их к чему-то одному, даже очень важному с точки зрения сегодняшнего Едигея. Память в романе поистине многомерна. Она лежит в основе этических построений; ей принадлежит важнейшее место в сюжетных конструкциях произведения, предстающего непрерывной цепочкой ретроспекций; наконец, вне материализованной памяти – народных легенд и преданий – невозможно понять ни поэтику, ни философию романа.

Так же как лирическая повесть «прежнего» Ч. Айтматова явила когда-то свою творческую и нравственную актуальность, так и роман его отразил многие важные особенности сегодняшней прозы, сказался (думается, сейчас это можно утверждать) на их формировании.

Именно этот писатель, не раз открывавший смысловые глубины, философскую многозначность ситуации четкого выбора, что поставил он во главу угла в повествовании о своем герое с далекого степного разъезда?

Присмотримся, как торжественно, ритуально движение по степи маленькой похоронной процессии во главе с Едигеем, который провожает умершего друга на родовое кладбище. «Степь огромна, а человек невелик» – сказано в начале романа, и постепенно предметным становится непрекращающееся, стоическое противостояние человека степным пространствам, напору обстоятельств, когда так легко отступить, растеряться, потерять опору.

Много метафор рассыпано в романе, да и сам путь Едигея по степи – это в конечном счете развернутое иносказание. Это поистине путь, духовное путешествие человека, прозревающего законы своей жизни и жизни в самом широком, глобальном масштабе.

Воспаряя, мысль героя постоянно возвращается к земле. «Им с Казангапом,– вспоминает Едигей,– времени не хватало передохнуть, потому что, хочешь не хочешь, приходилось, ни с чем не считаясь, делать по разъезду всю работу, в какой только возникала необходимость. Теперь вслух вспоминать об этом неловко – молодые смеются: старые дураки, жизнь свою гробили. А ради чего? Да, действительно, ради чего? Значит, было ради чего».

Как ни мал степной разъезд, он «связующее звено» в «системе других разъездов, станций, узлов, городов», вот что отчетливо понимает постаревший Едигей, оглядываясь на свою жизнь.

Мог ли он уехать, найти другую долю вдали от безводных Сары-Озеков, от палящей жары и палящей стужи? Наверное, мог. Наверное, ему было бы гораздо легче на берегах любимого, привычного с детства Арала. Никто не держал Едигея на разъезде. В тот, давно отошедший момент, когда Едигей решил все-таки оставить Боранлы, верный друг Казангап сказал ему не так уж много: «Каждый может уехать. Но не каждый может осилить себя».

До сих пор памятно горестное падение деда Момуна, героя повести «Белый пароход», как сдавал он одну за другой свои нравственные позиции, какой бедой отозвалось его вынужденное предательство. Едигей выстоял, не сдался, пересилил себя. Сказано об этом скупо, ситуация почти не развернута. Роман о долгом пути человека, оказавшегося выше обстоятельств и собственных слабостей, оставшегося верным себе и своему открытому раз и навсегда предназначению. Такая душевная твердость и ориентированность – не гарантия ни от колебаний, ни от потрясений, ни от горьких и радостных открытий, от всего того, чем богата человеческая жизнь.

Читатель не раз становится свидетелем противоречий, раздирающих душу Едигея. Герой романа знает властную силу чувств, их стихия чуть не захлестнула его, когда он понял, какое место в его мыслях занимает Зарипа, жена пострадавшего друга. «Это его судьба – на роду, должно быть, так написано, что разрываться суждено как между двух огней. И пусть то никого не тревожит, это его дело, как быть с самим собой, с душой своей многострадальной. Кому какое дело, что с ним и что его ждет впереди! Не малое дитятко он, как-нибудь разберется, сам развяжет тугой узел, который затягивался все туже по его же вине...

Это были страшные мысли, мучительные и безысходные».

Едигею не дано дойти до крайних решений. Уехав с разъезда, Зарипа сама покончила с ложным для всех, двусмысленным положением. В случае, когда Едигей мог определиться в жизни по-новому, мы не узнаем многих подробностей и ситуации, и его внутреннего состояния. Снова момент выбора и снова рассказ, будто бы оборванный на полуслове... Только потом понимаешь, что это вряд ли случайно, что такие моменты, как бы ни были они важны для Едигея, какие бы зарубки ни оставили в его душе,– всего лишь моменты его бытия как огромного целого.

Еще раз герой романа принял вещи как есть, а это, выясняется, требует иногда не меньшей мудрости и мужества, чем решительная жизненная переориентация.

Достаточно вспомнить перипетии романа, и станет ясно, что вряд ли можно говорить о каких-то склонностях Едигея к нравственным уступкам и компромиссам. Его многолетнюю жизнь на разъезде Боранлы, как и всякую другую целостную жизнь, не объяснить ни посредством компромиссов, ни с точки зрения бескомпромиссности: не те, слишком узкие мерки. Они вполне годились бы при оценке поведения человека в случае необычном, выходящем за грань повседневности, способном сразу же обнажить в нем самое сокровенное. А вот попробуйте оценить какой-то один человеческий поступок в бесконечной их череде, когда каждый день – и совсем обычный, и изначально необычен, как все в Сары-Озеках, когда испытание следует за испытанием и постоянная проверка человеческих сил стала нормой.

Приходит на память центральный эпизод из поэтичной повести-легенды Ч. Айтматова «Пегий пес, бегущий краем моря»: охотники-нивхи, убедившись, что пресная вода кончается, уходят из жизни, чтобы спасти остающегося в лодке мальчика. В их решении есть трагическая ясность. В этом выборе, освещенном высокой целью, – упорное и яростное торжество всего живого...

Едигею очень часто хотелось бы ясности, потому что некуда деваться от сумятицы мыслей и чувств и надо снова выходить на свой разъезд, и решать бесконечные проблемы людских взаимоотношений, и пытаться ответить на вопросы, иногда очень жестокие, заданные временем, и сохранять при этом твердость духа – иначе просто не выдержать.

Изображая такое движение человека сквозь годы и обстоятельства, художник, мне кажется, ставит перед собой более сложную задачу, чем при воспроизведении или домысливании поэтичного народного предания о самоотверженных охотниках...

«Трудолюбивой душой», по словам самого автора, наделен его герой. Все, о чем вспоминает Едигей, не остыло, не покрылось пеплом в его памяти. Все принадлежит ему – радость и печаль, свои собственные и тех, с кем он был связан. «Мыслить всегда тяжко»,– говорил Абуталип, друг Едигея, пострадавший после войны из-за злого навета. От трудной, а иногда и мучительной работы мысли герой романа не отказывался никогда.

Разъезд Боранлы-Буранный так далек и затерян, что до него, кажется, и добраться невозможно постороннему. Но даже на дальнем степном разъезде не спрячешься ни от времени, ни от житейских бурь, ни от себя самого, вправе подумать Едигей.

Разъезд – звено на линии связи между городами и поселками. Сам же Едигей, прозванный Буранным, ощущает себя звеном в причудливых соединениях прошлого и настоящего, в межчеловеческих связях.

«Конечно, есть общая истина для всех, но есть еще у каждого свое понимание»,– утверждал Абуталип Куттыбаев, делая записи для своих детей-несмышленышей о войне, о том, что довелось ему узнать и познать. Только много лет спустя, когда уже ушли в прошлое тяжелые переживания, связанные с арестом Абуталипа, когда и реабилитация Куттыбаева тоже стала прошлым, сумел Едигей по-настоящему оценить прозорливость своего друга: ничто доброе не передается без усилий, само собой – ни от родителей к детям, ни от человека к человеку вообще.

Многое наследует Едигей из нравственности близких ему людей, их отношения к жизни. Это происходит словно бы само собой: для Едигея с его устойчивой моралью честного работника, как правило, очевидно, что хорошо, а что дурно, а благодаря своей трудолюбивой душе он жадно внимателен к опыту других. Он учился у Абуталипа, постоянно опирался на совет и поддержку, на житейскую мудрость и добросердечие Казангапа, ему важно убедиться, что и открытое им, устоявшееся в его разуме как истина может сослужить свою пользу. Ему хочется, чтобы и сын Казангапа и другие участники путешествия на родовое кладбище смогли, достойно выполнив волю покойного, по-особому почувствовать и увидеть землю предков – свою землю и землю своих потомков.

Снова путь Едигея по степи приобретает символический смысл. Нашему герою очень важно почувствовать, что и за ним идет кто-то, как он шел за Абуталипом и Казангапом,– это ведь исконный человеческий Путь.

Не скажешь, что эстафету поколений с радостью берут из Едигеевых рук. Ему трудно без огорчения вспомнить симпатичных современных ребят, которые, приезжая на разъезд, не могут понять, как здесь выдерживают люди, почему они так мало заботятся о нормировании своего труда. Что же касается Казангаповых детей, то они источник постоянных волнений Едигея, он часто с тревогой спрашивает себя, что помешало наследникам этого труженика и мудреца состояться в качестве людей.

Вот проблема: дети Казангапа сознательно выбрали свою стезю, воспользовались возможностью получить образование, им досталось куда меньше испытаний и боли, чем отцу, но их жизненные устои никак не назовешь твердыми.

В Сабитжане Едигея раздражает даже не никчемность его, не попытка казаться большим человеком при более чем скромной должности. Сабитжану решительно не свойственна трудная работа мысли. Услышанное и увиденное оседает в его сознании только затем, чтобы было чем поразить окружающих, особенно если они оторваны от новейших веяний. Для него ничего не стоит ниспровергнуть богов с древнего Олимпа: «Их и не было, этих богов. Это все мифы. Сказки. А наши боги – они живут рядом с нами, вот здесь, на космодроме, на нашей сарыозекской земле, чем мы и гордимся перед лицом всего мира». Слова, взятые напрокат. Есть в них и чудовищная – от заимствованности же – путаница грешного с праведным: «Вот ты, Едике, удивляешься, как они управляют по радио космическими кораблями. Это уже чепуха, пройденный этап! То аппаратура, машины действуют по программе. А наступит время, когда с помощью радио будут управлять людьми... всеми поголовно, от мала до велика» – вещает этот напыщенный недоучка.

Мысль, если она выношена и выстрадана, в каждом случае несет свою «непохожесть» Бездумная заемность всегда на одно лицо. Что-то печально роднит Сабитжана с Андреем из повести «Прощание с Матёрой», может, только Андрей чуть посдержаннее и потактичнее на земле своего рождения. А так тот же восторг перед всем новым, точнее, новомодным... И точно так же эта душевная непрочность, это легкое обрывание корней своего существования вызывают принципиальное неприятие.

Едигею страшно при одном предположении, что люди, опираясь на науку, могут получить над другими людьми неограниченную власть. Хорошо зная цену того, что названо в романе «ненавистью к личности в человеке», Едигей вынес из прожитых лет ясную, хотя и не всегда выраженную в словах убежденность, что личность – основа основ, что не потерять ее в себе, а по мере сил поднять и укрепить – главное, ради чего стоит преодолевать лишения и невзгоды, что только так и добывается глубокая радость жизни.

Ответственность перед будущим, как бы простодушно она ни выражалась Едигеем, может принадлежать только личности.

Герою романа мало узнать, что путь на родовое кладбище закрыт из-за нужд появившегося в степях космодрома. Это Сабитжан вполне удовлетворится общими соображениями о мировых вопросах и «государственной пользе», а Едигей отправится к ответственным людям, чтобы высказать свою точку зрения, чтобы наступающее новое не приносило даже малого ущерба тому, что есть, без чего оскудеет наша жизнь, разрушится ее целостность.

Все связано, утверждает роман, показывая, как с космодрома, помешавшего похоронной процессии, поднимаются ракеты, чтобы прекратить возникшие контакты землян с далекой планетой Лесная Грудь. Земля оказалась не готова к взаимодействию с лесногрудцами, столь озабоченными дальнейшим существованием всего живого во Вселенной,– кто знает, не закрыли ль земляне для себя одну из дорог в будущее... Это соединение проблем вселенских и проблем трудяги со степного разъезда достаточно наглядно, хотя и несколько умозрительно. А вот то, что без таких «лично ответственных», как Едигей, под угрозой окажется и связь времен, и связь поколений, что драгоценно и необходимо каждое звено всего живого, находится ли оно в огромном городе или в безжизненных песках, – эта мысль освещает совершившееся в романе духовное путешествие героя.

«Живой человек должен жить, видя перед собой цель и пути к этой цели»,– простое правило сформулировано Едигеем. Сколько нужно сил и терпения, чтобы буднично следовать такому правилу, чтобы оставаться верным ему всю жизнь.

Роман воздает должное герою за прочность сделанного им жизненного выбора. Он тем значительнее, тем привлекательнее, чем больше, труднее и целеустремленнее внимательно прослеженный в романе, последовавший за выбором Едигеев Путь...

Национальная, народная память воплотилась с редкой глубиной в нашей литературе о Великой Отечественной войне. «Военная проза» – явление большое, с подвижными, меняющимися признаками, так воспринимается оно читателем, так изучается критиками.

Идут годы, продолжается разработка поистине неисчерпаемой темы. Рядом с книгами, опирающимися на непосредственный опыт участников войны, появляются другие, чьи авторы, вступив в литературу позже, черпают из общенародной памяти о военных событиях. В звучании книг о войне появляются новые и новые интонации.

О «военной прозе» в конечном счете можно сказать то же, что и о любой другой: как бы ни была она специфична, в ней проявляются общие закономерности литературного движения. Время написания книги не менее существенно, чем время, в ней отраженное.

Именно с этой точки зрения хотелось бы взглянуть на повесть Алеся Адамовича «Каратели», в которой воспроизведение фашистской карательной акции 1943 года обрело широкий публицистический и философский смысл.

Подчеркнем: документально точное воспроизведение. О документальном начале в современной прозе (особенно прозе на историческом материале) тоже шло немало споров: его и превозносили, и порицали, из двигателя литературного прогресса оно едва не превратилось в тормоз его развития. А все дело, наверное, в точном применении изобразительного арсенала, в уровне осмысления жизненного факта, какую бы форму оно ни приобретало.

«Каратели» – безусловное тому подтверждение.

Есть в «Карателях» история Николая Белого («1920 года рождения, русский, из села Бахчевка Красноярского района Красноярской области») – простая и страшная, как все подобные истории.

Страшит в ней ее стереотипность.

Все узнаваемо: и критические обстоятельства, в которые попадает литературный персонаж, и его попытка найти выход, и первый компромисс со своей совестью, и множество последующих компромиссов, и неумолимый финал. Этот жизненный сюжет берет за живое не своей новизной, а беспощадной, четко выверенной логикой, убедительностью каждого своего поворота – автору как будто бы и вмешиваться не нужно, все происходит само собой...

Книга нисколько не затушевывает воспроизведенных реалий. «Выковыриваешь, выдираешь из затоптанной тысячами ног, исковырянной пальцами, изгрызенной зубами земли оставшиеся еще корешки, траву – тебя вроде и нет давно на свете, но ты все еще существуешь. Вцепившись вместе с десятком таких же костлявых и бессильных, тащишь, толкаешь телегу, доверху груженную трупами, а за тобой идут, тебя сопровождают, злобно понукают немецкие и ненемецкие голоса – откуда-то из другого совсем мира»,– говорится о пребывании Николая Белого в Бобруйском лагере для военнопленных, и это еще, пожалуй, не самые впечатляющие строки в рассказе о том, как человеческая жизнь может утратить всякую цену. Изорванная, голодная, обессилевшая масса встает по утрам, движется куда-то на работу, принимает понукающие удары прикладами и беспрерывно тает – «по полтысячи в сутки».

Это мы в нашей читательской искушенности знаем, что Николай, сменив отрепье пленного на мундир «добровольца», инстинктивно бросившись к куску хлеба с мармеладом на столе у вербовшиков, напрасно тешит себя мыслью, что выход из положения найден. Подлинные последствия своего шага ему еще предстоит оценить. Пока же он сторонится «гадов» и тянется к таким же, как сам, спрятавшимся в чужие шинели «от лагерного ужаса и неизбывной голодной тоски».