Текст книги "Жизнь и мечты Ивана Моторихина"
Автор книги: Александр Крестинский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Без него идет нынче на реке переправа – в разлив зареченских перевозят в школу на лодках, понтонный мост под водой... Лодок мало, очередь стоит. Перевозят, конечно, старшие, но Ивановы одногодки всегда на берегу стоят, пока переправа...
А может, разлив достиг полной силы и начались уже в Фалалееве каникулы?..
– Ваня, ты слышал, что Галя про тебя сказала? – Учительница взяла его за локоть. – Слышал? Она говорит, дикий ты...
– Значит, дикий, – грубо ответил Иван. – Сажайте в клетку, раз дикий.
Галя вскинула на него глаза, и он увидел: чуть не плачет.
– Дикий! – повторила она с каким-то отчаянием. – Никого не видит! Себя только! – Она всхлипнула и выбежала из класса.
"Себя, да? – ядовито подумал Иван. – Ну и пусть!"
Чем хуже, тем лучше. Нам что – мы птицы перелетные.
* * *
– Ну вот, Ванёк, – сказала бабушка, когда он вернулся домой, – мать уехала отца проведать, будем вдвоем хозяевать. Садись обедать...
Иван лениво похлебывал щи, а бабушка шаркала по комнате валенцами взад-вперед, взад-вперед и – слава богу! – ничего про школу не спрашивала. По правде говоря, у нее вообще не было такой привычки. Она считала – это дело родительское.
– Да, бабушка, – вспомнил Иван, – Григорий Ильич просил тебя в школу зайти. Не из-за меня, не бойся! Он сказал – дело к тебе...
– Знаю я его дела, – сказала бабушка и села за стол напротив Ивана. Просит, чтоб я вам про войну рассказывала. Партизанщину вспомнить просит. А я не хочу.
– Почему? – спросил Иван.
– Чего душу-то бередить, – строго сказала бабушка и поглядела в окно.
Весь остальной день она провела в беспокойстве, вздыхала, разговаривала сама с собой, топталась вокруг Ивана. Вечером сказала:
– Ну, садись рядышком.
Он послушно сел.
– Ты меня спрашивал: зачем дубок на пути посажен? Помнишь?
Иван кивнул.
– Он на том месте посажен, где Володю убило...
Это Иван знал – что Володю, маминого брата, убило миной во время войны, а больше ничего не знал.
– Помню, зима ранняя была, – рассказывала бабушка, – в октябре снег пошел, ветер страшенный такой, колючий, не выйти – глаза слепит, щеки обжигает... Ночью пришли ко мне партизаны. Гриша вот, Григорий Ильич ваш, а с ним еще двое. Одного не помню, а другой – Федоров Никифор – отчаянный мужик был, его внучок с тобой учится... Гриша у них за начальника. Я впустила и обмерла – а ну как узнает кто! У меня ребята малые! Володе-то уж восемь исполнилось, а Надя, мама твоя, только еще за стеночку держалась, ходить училась...
Гриша говорит: "Ты, Васильевна, не серчай, что мы к тебе пришли. Твой дом крайний, а дело важное – не терпит..." А тогда и верно наш дом крайний был, это теперь он в середке. Улица длинная стала. "Мы, – говорит, Васильевна, насчет теплой одёжи. В отряде больные, раненые, зима на носу. Поговори с бабами. Пускай принесут, чего не жаль. А мы через три дня придем опять. Только ты смотри, – говорит. – В случае чего – скажи: на бедность, мол, собираю..."
Что делать, пошла я. Знала, к кому идти. К самым надежным толкнулась. И все же у кого-то от языка отклеилось – пришли за мной полицаи. "Кому, Васильевна, зимнее собираешь?" – "Да что вы, – говорю, – на бедность я! Муж на войне, дети малые!.." – "Ладно, – говорит Сарычев, – знаем, какая ты гнида красная, пойдем, там разберутся..." Их было два брата Сарычевых оба полицаи.
Привели меня на старую конюшню, теперь ее нету – на кирпич разобрали, а тогда в ней тюрьма была, в стойлах арестованных держали. У ворот солдат немецкий, а я одна в конюшне в этой... "Ну, – думаю, – устроят засаду, партизан перебьют, а там и меня кончат, и ребят не пожалеют..." Плакала я, плакала, слезы кончились – стала думать, а что под замком придумаешь? Вдруг слышу – разговор у часового с кем-то, и голос знакомый вроде. Прислушалась – Володин голосок! "Ох, – думаю, – куда ж ты пришел, миленький мой, уходи скорей, забьют ведь!.." А крикнуть боюсь: как бы не сделать ему хуже... Замерла, слушаю... Володя говорит часовому: "Дяденька, у меня мама там, муттер, понимаете? Она голодная, я ей картошки принес, пустите меня на минуточку..." Солдат, слышу, смеется: "Гут, гут, карашо! Карош малшик! Шнель, киндер, шнель!" И пустил Володю. Володя вцепился в меня – одно твердит: "Мама, мама, мама..." Я его еле оторвала, встряхнула, чтоб он в себя пришел, и говорю: "Володенька, найди дядю Гришу. Скорей найди. Скажи, чтоб не приходили партизаны, засада будет, поубивают всех, и нас с тобой – тоже..." Он как прижмется ко мне: "Нет, нет, не поубивают!.." – и кинулся к воротам. Потом вернулся – вспомнил про картошку. Поцеловала я его – и побежал. Слышу – кричит часовому: "Данке, дяденька, данке!" Наслушался немецких слов, запомнил. Способный был.
Ночь прошла, новый день идет – меня не трогают. Ну, думаю, так и есть – партизан ждут. К вечеру сменился часовой, опять заступил тот, давешний, и тотчас Володя появился. Слышу – веселый, смеется. А немец: "Киндер, гут!.." Потом вдруг Володя запел "Катюшу". Я испугалась – что это он?!. Слышу, часовой тоже подпевает, вернее – мычит. Кончили петь часовой говорит: "Гут, карашо", и слышу – замок гремит...
Володя кинулся ко мне: "Не придут, мама, не придут партизаны, я нашел, сказал..." Тут уж я волю дала слезам, а он давай меня успокаивать: "Не бойся, мама, я еще к тебе приду, я Ганса обману, он думает, я ему друг, а я его ненавижу! Ты не сердись, что я с Гансом "Катюшу" пел, а то бы он меня к тебе не пустил. Я хитрый!" И смеется. Мальчик ты мой дорогой, думаю, хитрый он!.. – Бабушка смахнула слезу и продолжала: – На следующий день привели меня в комендатуру. С переводчиком пошел разговор. "Зачем тебе три полушубка?" Я говорю: "Дети у меня, господин офицер. Два продам, один себе оставлю..." – "Побираться больше не смей, – говорит, – еще с чем-нибудь попадешься, будет другой разговор". – "Спасибо, – говорю, господин офицер!" А у самой от радости сердце выскакивает. Немец покосился на старшего Сарычева, на Степана – тот у двери стоял, – и сердито что-то по-своему сказал. Переводчик говорит: "Вы, господин Сарычев, обещались живого партизана показать, где он? Мы его не видим что-то..." Сарычев каблуками щелкнул, на меня окрысился: "Не верьте бабе, господин офицер!" Тут я озлилась. "Ах, так, – думаю, – ну ладно! Покажу я тебе сейчас "гниду красную"!" Говорю переводчику: хочу, мол, господину офицеру наедине пару слов сказать. Офицер махнул Сарычеву – иди, мол. Тот неохотно уходил. Налево кругом, а на меня глазом. Глаз кровью налит!
Остались мы с офицером и переводчик. Офицер какой-то хлипкий был, желтый весь, больной, наверно. Морщился все и висок тер.
Я говорю: "Вы, господин офицер, соринку заметили, а бревна в глазу не видите. У вас, – говорю, – скоро все имущество растащат". Вижу, нахмурился. "Знаете, – говорю, – что у Сарычева Степана полон дом вашего немецкого добра? К вам, – говорю, – две машины шли? Шли. Партизаны на них напали? Напали. Охрану перебили, а тут Сарычев со своими подоспел. Отогнал партизан. А куда имущество ваше с машин девалось, знаете? Продукты где? Думаете, партизаны захватили? Нет, – говорю, – Сарычев обманул вас, ночью все к себе перетащил..."
Офицер прищурился, нехорошо так. "Ты, – говорит, – фрау, за свои слова отвечаешь?" – "Да вы не сомневайтесь, – говорю, – господин офицер, это вся деревня знает, да сказать боится. Только вам и невдомек. И еще, говорю, – если все так, как я сказала, вы меня Сарычеву не выдавайте. У него брат, он мне мстить будет..." Офицер кивнул: ладно, мол.
Увели меня.
Сижу опять в своей конюшне, думаю: "Господи, не дай Сарычеву вывернуться!.." Немцы сами грабители хоть куда, а у себя воровства не терпят. У нас парнишечку расстреляли за ящик галет, а тут две машины добра всякого. Шутка ли!
Скоро слышу – Володя прибежал. Часовой его без всяких разговоров ко мне пропустил. "Мама, – говорит, – что делается! У Сарычева обыск, шинели нашли, белье, сапоги, на огороде ящики выкопали с консервами..." А я его по голове глажу: "Ладно, сынок, ладно..."
Тут часовой заглянул: "Володья, шнель!" И показывает: убегай, мол!
Только Володя выскочил – приводят Сарычева. Избитый, руки связаны. Бросили его на солому, а он увидел меня, кровавой слюной харкнул и хрипит: "Гнида, берегись!.." А меня к выходу толкают: "Иди, иди..." Я – бегом домой.
И такой страх меня взял, Ваня, передать не могу. До тех пор храбрая была, как дура какая, а тут все жилочки трясутся. Собрала я ребят, кое-что в мешок похватала, их на санки, сама впряглась – и в лес. Думаешь, знала, где партизаны? Знала, что в лесу – и все. Едем, мама твоя плачет, Володя ее успокаивает, я молчу, от страха извелась вся: а вдруг погоня?..
Все же бог не оставил – нашла партизан. До самого освобождения с отрядом кочевала. Скоро из деревни пришла весть: Степана Сарычева немцы расстреляли, а Семен Сарычев, брат его, ходил по деревне пьяный, грозился меня извести. Дружки ему советовали: "Спали дом", а он вроде бы так сказал: "Спалишь – не вернется. А к дому завсегда придет. Я терпеливый. Подожду".
Бабушка помолчала, перебирая пальцами концы головного платка. Иван смотрел на нее так, словно видел впервые. Трудно было представить, что та, незнакомая Ивану, женщина, о которой рассказывала бабушка, была она сама. Слишком привычен бабушкин облик – эти густые морщины, эти глаза, давно потерявшие блеск и прячущиеся под набухшими веками, эти медленные, осторожные движения сухих коричневых рук...
– А потом, Ваня, освободили нас. Вернулись домой. Дом наш разграбили, однако не сожгли. Семена Сарычева в деревне не было, я это загодя узнала. Исчез, сказали, во время отступления.
Месяц прошел – живем-обживаемся. Весна началась. Вот как сейчас. Ранняя была весна, тихая такая. Птицы долго не летели – войны боялись... В тот день проснулась я до рассвета. Будто меня что толкнуло. Чувствую, страх ползет. Ребята спят. Слышу – ледок под копытами трещит. Утренник был, подмерзла дорога-то, далеко слышно коня. Ближе, ближе... Остановился. Никак рядом?.. А за окнами мутно. Показалось, калитка скрипнула. Я вскочила, проверила дверь – заперта. Стою, хочу услышать, что за окном, а слышу только в груди – бух, бух... Потом успокоилась чуток, легла. Слышу, снова конь поскакал, дальше и совсем не слышно стало. Значит, ускакал, слава богу, думаю. И сама себя спрашиваю: кто ускакал-то? Кто? И сама себе ответить не могу, и боюсь чего-то, и успокоиться опять не знаю как камень на сердце...
Глаз не закрываю, все на ходики гляжу – когда цифры покажутся. Рассвело. Встала. За что ни возьмусь – все из рук валится. Ребята проснулись. Забегали по избе. Мамка твоя озорная была – все норовит за дверь в одной рубашонке выскочить. Схватишь ее за подол – она в рев.
Взялась я печку растоплять – щепок нет. Ищу топор – нигде не видно. Потом вспомнила – в сарае топор... Говорю: "Володя, сбегай в сараюшку за топором". Он: "Сейчас, мама!" И за дверь. Такой послушный был...
Бабушка остановилась. Иван, проследовав за нею взглядом, увидел плиту – ту самую, у плиты топор, дверь в сени... Ему представилось, как дверь эта открывается и он – он сам – сбегает по ступенькам...
– Зачем я его послала, зачем послала! Сама на гибель послала!.. Минуты не прошло, как взорвалась она. Минуты не прошло. Выбежала я, смотрю – на дорожке Володя лежит, руки к животу прижал, рубашка вся в крови. Бросилась к нему: "Вовочка! Сынок!.." Надя на крыльце ревет поняла, что случилось страшное, а он глаза на меня поднял – белые-белые и говорит: "Там зараза какая-то..." Вот его последние слова...
* * *
Бабушка долго не спала, ворочалась, вздыхала. Иван тоже не спал – то представлял, как стучат копыта по дороге, то воровской скрип калитки... Напрягался весь, ждал, сам не зная чего. То видел себя в распахнутой двери, то несущимся к сараю. Жмурил глаза, чтоб не ослепила огненная вспышка, поджимал живот от грозящего удара... Слышал свой голос: "Там зараза какая-то..."
...Потом маленькая девочка, путаясь в длинной, до пят, белой рубашке, с натугой открывала дверь и – со ступеньки на ступеньку, перебирая руками и ногами, – спускалась на землю и бежала к сараю.
Иван холодел. Мина была с выбором. Выбор темный. Один из трех. Кто неизвестно. Бабушка? Володя? Мама?..
Иван крепко сжал кулаки. Нет! Нет! Это невозможно.
Почему невозможно? Как раз возможно. Один из трех. Любой.
Сердце его колотилось. Во рту сушь. Далекий слепой выбор происходил сейчас в нем, будто не миновало всех этих длинных послевоенных лет – трех десятков лет, будто время остановилось на рассвете того весеннего дня...
Иван нарочно круто повернулся в постели, чтобы прогнать неотвязную мысль. Бабушка сказала:
– Вань, ты спи, не мучайся. Что делать, бог так рассудил – меня оставил, маму твою оставил, а Володю прибрал. Мирись. Спи скорей.
Потрясенный тем, что бабушка угадала его мысли, Иван затих. Страх его оставил, отступил. В закрытых глазах возникла тропинка – к сараю или нет ему было сейчас безразлично. Потом тропинка превратилась в пожню – и он осторожно пошел по ней, стараясь не обколоть ноги. Ногам было больно.
* * *
Через несколько дней Иван спросил:
– Бабушка, а Борькин дед вредный был?
– Это какой? Федоров, что ль? Никифор-то... Нет, не вредный. С подцепом, это верно. Мимо не пройдет без подцепа. А так ничего. И смелый. Ай, смелый был! За безрассудство и погиб. Йоду у партизан не было, он за йодом к немцам пошел. Идет по деревне средь бела дня, а у них обед, святое время... Никифор к фельдшеру прямо, а фельдшер в его же доме и стоял... Соседка увидала Никифора – чуть жизни не лишилась. Он ее спрашивает: "Есть кто у фельдшера?" Она говорит: "Никого, один..." Никифор в избу. Минут пять прошло – выходит, медицинская сумка через плечо. Кивнул соседке: пока, мол, – и огородами к реке. Дошел до реки и поплыл. До середины уж доплыл, а тут фельдшер из веревок выпутался, кляп изо рта вытащил, караул закричал. Сбежались. Сразу углядели – человек плывет. Стрелять начали. И не как-нибудь – офицеры одни, из наганов. Затею придумали, на спор. Большие деньги положили – кто убьет, тому, значит, и премия; в очередь целятся, в очередь и стреляют. На горке стоят, а река, сам знаешь, как на картинке. Никифор и нырком, и под водой, и всяко... А на горке в азарт вошли. Спор получился у них – палили долго, да убили не сразу. Чьи деньги, стало быть, не ясно...
* * *
Обметало яблони розовым цветом – Иван повеселел: скоро, скоро конец весне, конец учебе, будь она неладна!..
– Ты что это, никак запел? – удивилась бабушка.
И в самом деле запел.
Сидит Иван на крыльце, бормочет какую-то полузабытую песню, а сам щурится на солнце и видит сквозь него Фалалеево – волшебную страну, где нет ничего худого, одно хорошее. И среди всего этого хорошего, ласково улыбаясь, гуляет отец и, широко загребая рукой, зовет к себе Ивана. "А ведь он добрый, если по правде", – расслабленно думает Иван и вспоминает, как прошлой осенью мать велела отцу ведро яблок отнести на шоссейку. На шоссейке что-то вроде базара – мимо мчатся легкачи, отпускники, столичные жители, увидят колхозничка с ведром, полным яблок, притормозят. Смотришь рубль в кармане.
Понес отец ведро антоновки вдоль деревни. Иван и сейчас видит, как он идет, чуть покачиваясь, отстранив для равновесия левую руку. Через полчаса отец вернулся. "А ну-ка, мать, еще ведерко!" Удивилась: "Так быстро?" "Слушай-ка, – засмеялся отец, – я до шоссейки не дошел. Встретил Костю угостил. На! Жалко, что ли. Встретил тетю Маню – угостил. Полдеревни встретил – на всех не хватило". – "Ну!" – засмеялась мать и насыпала еще ведро, горкой.
А какой день тогда был! Ядреный, весело знобкий, с красным каленым солнцем на темно-синем небе. И на дворе было слышно, как трещат в печи сухие яблоневые сучья...
– Иван! А Иван! Да что это, не докричаться тебя! Оглох, что ли? Сто раз одно и то же повторяю!..
– А? Что?..
Очнулся. Прямо как Толя Ивин стал. Мальчик у них такой был в четвертом – Толя Ивин. Год проучился и уехал в Москву. А замечателен был Толя Ивин тем, что задумывался. Он задумывался везде: на уроке, за игрой, за работой... Ему пасовали мяч – он стоял задумчивый. Его вызывали к доске – он не слышал. Тарелка с супом остывала перед ним... Некоторые думали, он чокнутый, но учился Толя Ивин хорошо, да и вообще был нормальный мальчик, только задумывался... Из-за этого все над ним посмеивались. Иван Моторихин – тоже. А теперь сам – Толя Ивин.
– Ты слышал, что я тебе толковала? – Это снова бабушка.
– Нет.
– А то, что экскурсия в воскресенье. В Дорогое поедут. В музей. Хочешь?
Кивнул машинально: да... И постепенно, медленно стал соображать: "Дорогое... Музей... Да это ж по дороге на Фалалеево!"
* * *
Странные есть места на свете, честное слово! Дыра дырой, а именуется Счастливым, или Славным, или еще каким-нибудь... Ласковым. Интересно, кто эти названия придумывает?.. Сидят, наверно, карандаши грызут...
Дорогое, куда Ивану ехать, той же породы. Когда-то, впрочем, было там большое село, Зубово называлось. В те времена речка еще не пересохла и мельница на ней стояла. А теперь каких только производств не затевали здесь местные руководители – все упиралось в воду. Нет воды.
Неохотно селились в Дорогом, однако селились. И всё вдоль дороги. Скучная такая деревня получилась – дорога пыльная, ухабистая, а по обе стороны в один ряд – дома. За домами – огороды, за огородами – сараи... Тоскливая картина.
И печальная такая дорога идет через это бывшее Зубово – пылит всегда, даже если никто по ней не едет, даже если ветра нет – пылит. И вороны в черных болоньях кружат над нею, высматривают свое в пустом поле...
Вот это невеселое место и назвали Дорогим.
Не то в Фалалееве! Там дома словно в прятки играют. Один за бугорком, другой за ивами, третий в лощинке, четвертый на горку выпрыгнул – водит! А пятый за его спиной спрятался...
Однако, справедливости ради, надо сказать: есть в Дорогом краеведческий музей. Жаль только, лежит Дорогое в стороне от главных асфальтовых дорог, а потому посетителей в музее маловато. (Между прочим, еще про ихнюю дорогу: местные люди утверждают, будто ее когда-то еще татары пробили...)
По редким весенним и летним выходным колхозы со всей округи организуют в Дорогое экскурсии. На машинах, в автобусах, с гармонями да баянами – едут культурно проводить досуг.
Сколько там длится экскурсия – полчаса, час от силы, – а потом, на поляне перед Дорогим, вернее перед Дороговским музеем, – пляски, песни, пир горой!..
На такую вот экскурсию и поехал в крытом грузовике Иван Моторихин. Бабушка дала ему узелок с едой и даже – что с ней поделаешь! перекрестила на дорогу.
* * *
– Вы видите перед собой, товарищи, четыре времени года. Это весна. А вот зима... А это осень... С помощью чучел и декораций – обратите внимание – представлена характерная фауна и флора нашего края... Что ты, мальчик, спрашиваешь? Сами, сами делали. Все сами. И чучела, и декорации сами.
Учительница биологии в Дорогом – бывалая тетка. В охотничьих сапогах, в прожженном ватнике, лицо коричневое, а когда морщинки у глаз расправляются, видны незагорелые полоски. От ватника пахнет костром, лесом.
– Однажды к нам прилетела ласточка из Африки, из Южной. Как узнали? Очень просто – по кольцу. Обратите внимание, здесь представлены различные кольца, которыми кольцуют птиц... Обратите внимание, товарищи! Эти лосиные рога нашли в лесу наши школьники. А вот верхняя челюсть мамонта. Ее нашли на реке. Ребята прыгали с нее, думали, камень. Потом разглядели случайно...
Иван тихонько погладил шершавую кость. То же сделали другие.
– Этот каменный топор – эпохи неолита. Наша экспедиция нашла его в Сухове. А вот рыболовные крючки десятого, одиннадцатого веков... Обратите внимание, в наших водоемах водилась тогда необычайно крупная рыба!
– Да-а, – протянул кто-то рядом с Иваном, – рыбеха будь-будь!
Иван обернулся и даже вздрогнул от радости: рядом с ним стоял Коля-депутат, фалалеевский шофер.
– Коля!
– Никак Ванька моторихинский!
Коля молодой, прошлой осенью из армии. Коля культурно ходит – на работе всегда при галстуке. Машина у него самая большая – "Колхида". А почему "депутат"? Вот почему.
Однажды Коля зашел по делу в кабинет к председателю колхоза, Павлу Терентьичу. А того куда-то вызвали. Вот заходит Коля в кабинет и садится за Павла Терентьича стол. Мальчишество, конечно, но все же интересно, как это председатели за столом сидят. Оказалось, ничего особенного – как дома за обедом, так и тут. Только это наш шофер развалился на стуле – стук в дверь. Хотел Коля вскочить, да не успел. Дверь открывается – входит бабка. Бабка эта подходит к столу и говорит: "Мил человек, помоги. Который день прошу бригадира дрова подвезти из лесу – не дает лошадь, окаянный! Одна я осталась, сыновья на фронте погибли!.." Коля вскочил, успокаивает бабку: "Мамаша, не волнуйтесь, мне это пара пустяков!" Коля-то решил, она к нему персонально, как к шоферу, обращается. Итак, выводит Коля свою бабку на крыльцо, сажает в "Колхиду", едет с нею на указанное место, грузит дрова, привозит к дому, складывает, между делом чинит электроприборы, еще что-то по мелочам. Бабка шустрит, смеется, ставит на стол что бог послал...
А через несколько дней у председателя депутатский прием. Сидит Павел Терентьич в своем кабинете, ждет посетителей. Слышно, как муха летает, а посетителей не слышно. Павел Терентьич выходит в коридор – видит, сидят старухи. "Мамаши, – приглашает Павел Терентьич, – кто крайняя – прошу!" Старухи сначала молчат, но вот одна, самая вежливая, говорит так:
"Ты, батюшка, сиди работай, мы тебе мешать не будем, мы молодого депутата ждем". – "Какого еще молодого?" – удивляется Павел Терентьич. "А такого, с машиной. Большая машина! "Страхида"!" – "Постой! – говорит Павел Терентьич. – Ничего не понимаю. Какая "Страхида"?"
И тогда рассказывают Павлу Терентьичу про некую бабку Матрену, которой давеча молодой депутат дрова привез на своей "Страхиде"... "На "Колхиде"?!" – догадался Павел Терентьич. "На ей, на ей!" – закивали старухи радостно.
К вечеру про Колю-депутата знало все село. Коля на прозвище не обиделся. Напротив, ходил важный и важно, со значением улыбался.
* * *
...И вот сейчас Коля-депутат стоит рядом с Иваном Моторихиным в Дороговском музее и дивится на древние рыболовные крючки.
– Слушай, а рыба-то в древности глупая была...
– Почему? – спросил чернявый парень, Колин корешок, тоже фалалеевский, имя его Иван забыл...
– Как почему? На такой здоровый крюк только дура и клюнет!
Ивану приятно рядом с Колей. Свой! Наконец-то – свой! Приятно вдыхать запах его старенькой кожанки, смотреть, как откидывает он со лба вьющуюся соломенную прядь, слушать, как свободно ведет разговор.
В последней комнате музея на столе лежала большая амбарная книга "Для отзывов и впечатлений".
Коля сел за стол, раскрыл книгу на чистой странице, расправил ее широкой ладонью, оглядел перо, нет ли грязи на нем, и написал четким высоким почерком: "Сегодня мы посетили Дороговский музей, о котором раньше не могли и подумать. Это просто мысль, экзотика и даже больше. Шофер..."
Коля расписался. Передал ручку чернявому. Тот вывел жирно: "Крановщик..." Подпись была, как у Коли, неразборчива. Коля сказал:
– Давай, Моторихин.
Иван взял ручку. Написал имя, фамилию. От последней буквы пустил завиток вниз.
– Напиши, кто ты есть, – сказал Коля, – ученик такого-то класса.
Иван вздохнул про себя. Написал: "Ученик седьмого класса".
Ниже всех подписей Коля-депутат вывел аккуратно: "Жители села Фалалеево". Ну, а за это Иван готов был Колю расцеловать.
– Эй! – крикнули за стеной. – Айда волчат смотреть!
– Волчат! Волчат смотреть!..
Через окно Иван увидел, как, прыгая через несколько ступенек, бегут во двор ступинские ребятишки, как торопятся за ними взрослые.
– Айда и мы! – позвал Иван.
Коля-депутат шел через двор широким неторопливым шагом. Иван пошел так же. И почувствовал себя внезапно таким счастливым – да-да! – несмотря ни на что, счастливым! И решил: "Буду всегда так ходить".
На краю двора у дощатого сарая толпились ребятишки и взрослые. У боковой стены двое мужиков ладили большую клетку.
Вежливо раздвигая народ локтями, Коля-депутат пробился к самой двери. Спутники – за ним. Проем двери – от земли и по грудь Ивану – был забит досками. Верхом на загородке сидел мальчишка, Иванов ровесник, лохматый, с нахальными туманными глазами.
– Не пихайсь! Не ори! – Мальчишка обращался к толпе так, словно перед ним был один, но ужасно беспокойный человек. – Животным действуешь на нервы! Они у меня пугливые!
Иван протиснулся между Колей и крановщиком к самой загородке и, выпростав голову, раньше чем увидел что-либо, почуял: ой, тошнехонько! И нос зажал. А Коля-депутат сказал над ним непонятное слово, наверно заграничное, служил-то он в ГДР, научился там.
– Амбре-е! – сказал Коля-депутат.
В глубине сарая, тесно прижавшись друг к другу, на коротких и кривоватых лапах стояли два широколобых, широкогрудых щенка. Они в упор смотрели на Ивана. Рыжеватая их шерсть золотисто поблескивала в сумраке сарая. На полу валялось что-то страшное, черное, в красных пятнах. Баранья голова, что ли. А пол-то, пол...
Коля-депутат сказал:
– Что ж вы антигигиену развели?
– Чего, чего? – Мальчишка прищурился.
– Грязь, говорю, вот чего.
– А-аа, – протянул мальчишка равнодушно. – Это ничего. Это временно. Вот сколотят клетку, тогда уберемся... Ко мне! – грубовато-ласково позвал он волчат. Волчата еще плотней прижались друг к другу. Тогда мальчишка достал у себя из-под ног ведерко и стал им громко бренчать. Волчата мгновенно подскочили к нему. – Ха! – сказал мальчишка. – Знают, зверюги, обед.
Иван увидел: мальчишка опустил руку, и волчата наперебой принялись лизать ее. Иван подтянулся на перегородке, лег на нее животом, перегнулся и тоже протянул вниз руку.
– Эй! Эй! – ревниво прикрикнул мальчишка. Иван почувствовал на своей ладони горячий шершавый язык. И сердце забилось сильней.
– А как поймали-то? – спросил кто-то в толпе.
– Старуху убили, этих взяли, – неохотно рассказывал мальчишка. Дескать, объясняй тут всякому, надоело.
– А чего делать будете? В зоопарк повезете?
– В зоопарк! – Мальчишка хмыкнул презрительно. – Вырастим, чучела набьем для музея, панораму сделаем – "Волки вышли на охоту".
Коля-депутат свистнул: "Ну!" Иван переспросил:
– Убьете, да?
– Нет, живьем будем чучела набивать, – с издевкой сказал мальчишка.
– И сколько растить будете? – Это спросил крановщик.
– А не знаю. Пока взрослые не станут. – Мальчишка поднял над головой ведро. – А ну, слушай, разойдись, дай дверь закрыть!..
Ладонь у Ивана была вся мокрая, остро пахла псиной. Мужики за стеной дробно стучали молотками. Ивана опять замутило. Он отвернулся от сарая, поглубже вдохнул прямого ветра – раз, другой.
– Коля, – сказал Иван, – а Коль... Как же так... Почему сразу чучела не сделать, зачем растить?
– А какой интерес, – сказал Коля, – волчата, мелочь. Взрослые – дело другое. Волк! Сила!
Взрослые?.. Ну и что?
Одиночество, не раз испытанное Иваном в Ступине, снова охватило его. Одиночество среди толпы народу – веселого, шумного – не дай бог такого одиночества... Ветер гнал по широкому небу ярко-белые облака, леденил уши. Ровная кромка леса на горизонте нагоняла такую тоску! И дома эти, дорогие, тоже...
– Гады они, – сказал Иван, – растят-растят, а потом убивать...
– Ну? – Коля-депутат на ходу глянул в его сторону удивленно. – А свинья? А корова? Тоже ростим. А потом... – Коля на Ивановой шее показал, что "потом". Сильно показал, так что Иван долго шею тер.
Корова, свинья... Ну и что? Все равно гады.
Иван не мог толком объяснить себе, почему гады, но был убежден в этом и про себя повторял: "Гады, гады..." А вокруг гомонили, весело кричали, смеялись ступинские ребятишки.
А потом Иван внезапно увидел на дороге "Колхиду", высунувшегося из кабинки Колю. "Пока, Моторихин! Бывай!" Услышал рев мотора, осознал себя на другой стороне дороги и резко рванулся вперед, еще без ясной мысли, повинуясь только безотчетному – остановить!
– Коля!
"Колхида" качнулась и замерла, содрогнувшись всем корпусом. Мотор заурчал по ниспадающей, как недовольный, ленивый пес...
– Чего тебе?
– Коль, возьми меня, я в Фалалеево съезжу!..
– А как же... – Коля кивнул в сторону ступинского фургона. – Мать где?
– Я сейчас, я предупрежу, ты подожди только, ладно? Подождешь? А я завтра... Я завтра вернусь, молочной машиной!
Сообразил! Ай да Моторихин. Молочной машиной можно вернуться запросто. Она как раз проходит мимо Ступина утром, когда идет в райцентр. Не через само Ступино, а километрах в двух. Там тропка есть.
– Подождешь? Коль, подождешь?
– Чего канючишь! – закричал сердито Коля-депутат. – Марш! Одна нога там...
Иван догнал ступинских ребят, отвел в сторону Галю беленькую и сказал, глядя прямо в лицо ей:
– Я домой еду! – И повторил для ясности: – Домой! Завтра вернусь, молочной машиной! Зайди к бабушке, скажи: завтра, мол...
Он видел, как нарастал испуг в ее глазах, но так торопился, так беспокоился, что Коле надоест ждать его, так занят был собой и этим лихорадочным "еду, еду", громко стучавшим в голове и груди, что больше ничего не заметил, только удивился, почему рука его не свободна, стал дергать, а это, оказывается, Галя – держит его руку цепко, сильно...
– Чего ты?! – вырвался, побежал, на пути остановился: – Скажи завтра!..
А Галя так и стояла с нелепо вытянутой рукой, ни слова не сказав ему, даже и не сообразив, наверно, до конца, что происходит.
– Ванька, быстрей! – послышался Колин голос.
Иван Моторихин забрался в кабину, крановщик подвинулся, Иван устроился поудобнее на мягком сиденье, и "Колхида" пошла! По ухабам дорогим – пошла! Машину кидало вперед, назад, вбок, вверх, вниз... Иван хватался за сиденье, упирался в передок. "Еду! Еду!.."
– "Девки, девки, вы нас губите!.." – пропел крановщик и, выразительно поглядев на Ивана, захохотал. А Коля-депутат подхватил: – "Слишком строго вы нас любите, я к такому не привык!"
Иван вспомнил, как Галя ухватила его за руку, как не отпускала, как выдергивал он руку; понял, что происходило это у всех на виду, и, взглянув сейчас на себя и на нее глазами своих спутников, покраснел, выругался молча: "Дура!" – и тут же забыл про нее, словно наказал.
И Галя, и Дорогое, и Ступино – все отодвинулось, уступив место одному чувству: "Домой! Домой!"
* * *
Коля-депутат дал крюка на левый берег, в деревеньку, названия которой Иван не знал, а узнав – тут же и забыл. У Коли там недавно умер дядя, осталась тетка с тремя малышами.
Коля и крановщик, которого звали Сергеем, напилили тетке дров, а Иван Моторихин расколол их и сложил. Складывал он дрова вдоль глухой стены, до самой крыши; легли они плотно, полешко к полешку – как семечки в подсолнухе.
