Текст книги "Византийская тьма"
Автор книги: Александр Говоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Между кустами тропических магнолий сервировался столик с прохладительными напитками.
– Птера! – вскричала вдруг порфирородная, гневно блеснув глазками. – Гляди, наш кесарь всюду оставляет за собою покойников. Вели забрать отсюда эту падаль и отнести прямо в его личный покой!
Птера оказалась та особа в модном балахоне, которая завела сюда Дениса. Она мигом распорядилась, и варяг, еще хрипевший под кустом, куда он откатился, был вынесен из зимнего сада.
Порфирородная усадила Дениса напротив, и потчевала его, и ласкала гостеприимным взглядом. Ее Птера захлопоталась, поднося угощения.
– Расскажи, человек из другого мира, как живет этот ваш другой мир? Сикидит уверял, что все у вас устроено по Платону, господ нет, все равны. Не верится мне в это.
Денис не знал, что и рассказывать: про самолеты, огромные производства, стеклянные города, многолюдные школы, печатные книги, кино и телевизор?
– Впрочем, мне это ни к чему, – повернулась на золоченой табуреточке порфирородная так, что затрещала и табуреточка, и шелковая кофточка в подмышках. – Меня поражает только умение видеть мысленно, что ли, книгу жизни и по ней читать. Скажи, там у вас все такие или ты один?.. Птера! – сердито позвала она.
Особа в чепце немедленно появилась, готовая исполнить любое повеление. Денис, который успел к ней присмотреться, отметил ее злой, отнюдь не старушечий взгляд. Кесарисса приказала ей собрать посуду и выйти за дверь.
– Вот эта Птера, – с неким торжеством она указывала ей вслед пальцем. – Это и есть твоя ошибка! Ты, вероятно, как и многие другие, думаешь: вот добрая дворцовая бабушка, няньчившая кесариссу с самых ранних лет. Нет, дорогой, это мужчина, и притом весьма достойный мужчина, но с обездоленной личной судьбой… Имя же его – Птеригионит.
– Что? – не удержался Денис и вспомнил, как вскрикнула порфирородная, услышав из его уст это имя.
– Птеригионит, говорю! Вот так-то, прорицатель. Но я не верю, что он меня убьет. Я слишком хорошо знаю его. Его характер, возможности, привычки… Он как бы мой любовник, только без всего этого. Я держу его вот здесь – в кулаке!
Солнце взобралось на самую высоту и пекло отчаянно, если бы не свежий бриз с моря, было бы просто невозможно. Кесарисса под ажурным зонтиком расстегнула на себе почти все пуговички.
– Скажи, кто будет царствовать после сопливого Алексея, моего братца? – спросила она с игривостью, не соответствующей серьезности вопроса. – Вероятно, Андроник? Я так и знала. А после Андроника?
Денис, который начинал понимать, к чему клонится игривость царственной прелестницы, как всегда в этих случаях испытывал раздражение. Академическая память его обострилась и выдала имя:
– Исаак Ангел.
– Ой! – вскричала кесарисса и так хлопнула зонтиком по скамейке, что он сломался. – Этот рыжий? Этот скоморох? Этот ублюдок хуже кастрата? Ну, брат, сознайся, ты никуда не годный предсказатель. Впрочем, римский наш престол занимали еще худшие шуты…
Так проводили они время. Солнце перевалило к закату, было съедено все, что елось, и выпито все, что пилось, и даже переговорено все, что говорилось. Разводящий уже два раза менял караул, который, однако, вышагивал не топая, как будто передвигался по воздуху, а не по дворцовым паркетам.
Денис с грустью думал, что в настоящий час другой евнух ждет его возле дворца Юстинианы, и, вероятно, сегодня он не увидит Теотоки и как они потом найдут друг друга… Понимал, что настает самый ответственный момент игры в кошки-мышки.
– Что бы ты хотел от меня? – нежно сказала порфирородная. – Ведь я все могу. Почти все, – откровенно призналась она. – Но для тебя все.
Денис дипломатично сказал, что он хотел бы видеть Сикидита, чернокнижника.
– Пустяк! – махнула она зонтиком, который ухитрилась починить сама. – Он живет в моем доме.
Заговорили о Сикидите. Кесарисса толково объяснила со слов чернокнижника, как тому удалось вытянуть сюда Дениса сквозь восемьсот лет. Она оказалась очень компегентна в теории вопроса, как сказали бы в ученом совете их факультета. Бывают моменты, доложила порфирородная, когда непрерывно вращающиеся сферы времени-пространства близко подходят друг к другу, образуется противостояние. Это можно угадать или рассчитать через посредство астрологических выкладок, а разыскивать живую цель и затем перетягивать ее можно тем же путем, как мистики вызывают духов умерших.
– Да зачем тебе туда? Сикидит стар и слаб, у него руки трясутся. Он тебя уж туда и не закинет, будешь мучиться в каком-нибудь другом времени… Оставайся здесь, я возведу тебя на трон Комнинов!
У Дениса помутилось в голове, сердце билось как бешеное, он понимал, что ни в коем случае, ни в коем случае… Не обольщаться ни в коем случае!
Его молчание порфирородная сразу поняла. И, как это у нее всегда бывало, настроение ее круто перевернулось. Вскочила, застегивая пуговки, пальцы ее были тверды, не ошибались.
– Эй, охрана! – закричала. И на сей раз варяги-часовые не оказались глухими, реагировали мгновенно, повернулись к командирше. – Схватить его, вот этого, этого! Схватить этого диавола, мурина, схватить!
8
Едва отошел траур по Мануилу, новая политическая весть сотрясла столицу Великого Рима. Военачальник Комнин Врана обручался с племянницей известной матроны Манефы Ангелиссы. Верховная правительница Ксения-Мария и протосеваст Алексей им для торжественного обряда обручения предоставили пустовавший дворец Дафны.
Все поняли: это, конечно, плата за своевременное появление Враны и его войска в день кончины Мануила, которое помогло венетам одолеть коварных прасинов, а правительству Ксении-Марии с ее красавцем протосевастом вновь прийти к власти. Во-вторых, это был залог будущего. Врана, человек уже очень немолодой, по всей видимости, в новой свадьбе не нуждался. Это был чисто политический акт – брак Комнина с девушкой из рода Ангелов, союз армии и династии.
Злокозненному же принцу Андронику, который, несмотря на разосланный по всем городам и провинциям указ об амнистии, демонстративно не стал покидать своей пафлагонской Амастриды, ожидая, вероятно, персонального приглашения, тем самым была преподнесена монументальная фига.
Утомленная бесконечными приготовлениями невеста лежала без сил среди кипени тончайшего белого шелка я мелькания проворных рук портных, тут же кроивших и сшивавших.
– Иконом, Иконом! – окликнула невеста тетушкиного слугу, который нудно бранил служанку Хрису, перерасходовавшую, по его мнению, безумно стоящий китайский шелк. – Иконом, брось свое скряжничество, ты разве не знаешь? Мой жених безумно богат. Скажи лучше, ты не видал гнома Фиалку?
За него ответила Хриса: гном Фиалка прячется в кухонном чулане, он проплакал там всю ночь.
Гном был доставлен к изголовью госпожи, а портные и слуги получили полчаса на отдых.
– Ну и где же он? – спросила Теотоки. – Что же ты не приходишь и ничего не сообщаешь? Или что-нибудь произошло?
Но ученый гном мимически изображал только плач и скрежет зубовный.
– Может быть, ты, – не без ехидства предположила Теотоки, – как бывший человек Враны, не хочешь способствовать моим знакомствам с другими мужчинами?
Фиалка подскакивал и бил себя в голову и в грудь столь выразительно, что было ясно, его верность другого порядка.
– Тогда успокойся, выпей вот ароматной водицы и расскажи все по порядку.
И премудрый гном показал в движениях, как высятся гималайские (не менее) стены императорского дворца, как спешит в баню свиноподобный скоробогатей, а его клевреты всех толкают направо и налево… В общем, как встретился ему богоподобный, с величавой осанкой и прекрасной бородкой юноша и обещал прийти после того, как солнце опишет полный круг и снова начнет клониться к закату.
– Ну и где же он?
Но гном снова изобразил мировую скорбь.
– Ты артист, – сказала Теотоки. – Тебе бы в театр по справедливости, но не до того мне сейчас… Так где же все-таки он?
Глаза Фиалки сверкнули, он ударил кулачком в свою цыплячью грудь и указал на горизонт. Он найдет, он все узнает!
На другой день прибыл с подарками жених, в златом скарамангии с царского плеча (еще предыдущего василевса), в окружении столь же златотканых подчиненных. Они поднимались по лестницам Манефиного дома в шаг, словно в строю на поле брани. Ангелы тоже постарались собрать свои когорты, в Манефином доме стало ужасно тесно, прибыл сам Исаак Ангел, мы уже знаем, что он недолюбливал Теотоки, остренькую на язык, поэтому шутовством своим заниматься не стал, держал себя как базарный надзиратель – и желал бы всех разогнать, да прав таких не имею.
И тут получился грандиозный конфуз. Невеста отказалась встать навстречу жениху и говорить с ним, да и вообще с кем-либо говорить.
Бесконечно прекрасная, вся в белых шелковых волнах, она полулежала, отвернув в сторону лицо, и никто не знал, что делать при таких нарушениях этикета.
Серьезнейший Феодорит заметил, что следовало бы, как он и говорил, всю церемонию с самого начала производить в просторной Дафне.
Взвинченную Манефу всю трясло, тряслись и бренчали на ней бриллиантовые подвески парадного головного убора.
Исаак Ангел отвел в сторону друзей. Ангелочка и историка Никиту, и принялся им толковать о ценах на ликийскую шерсть. Совестливому Акоминату было ясно, что этот разговор затеян ради пущего унижения Теотоки, но он просто не знал, как его прекратить.
– Гей! – жених неожиданно снял проблему. – Оставьте девочку. Устала бедняжка, уморили церемониями. Не беда, познакомимся в другой раз, вся остальная жизнь еще впереди. Давайте лучше так – всех желающих я приглашаю к себе в военный лагерь в Редеете, там у меня приготовлен стол в двести персон!
Манефа, конечно, с восторженными гостями не поехала, долго сидела возле скованной безмолвием Теотоки, удивлялась тому, что она не плачет.
– Я бы ревела! Да я и ревела, когда оказалась в ее положении!
Дело усугубили приехавшие на обручение ее сыновья.
– Врана такой дундук! – говорил старший, Сампсон, муж, обремененный сединами и чувством собственного достоинства. – Он по матери славянин, что ли, или русский, там Бог его знает. Я с его старшим сыном служил, тоже такой дундук.
Похоже, кроме слова «дундук», высокопоставленный киприянин не знал другой кадровой характеристики.
Его младший брат Парфен, наоборот, очень словоохотливый, привез из Италии иные впечатления о женихе сестры:
– На каждом походе ему в шатер свежую пленницу бросают… Он не заснет без новой женщины!
– Молчите, молчите, молчите! – затопала на них Манефа, срывая с себя подвески и цепочки. – Молчите, а то я всех вас разом удавлю!
Фиалка пропадал невесть сколько и вернулся, когда уже Теотоки объявила себя выздоровевшей. Она выслала любопытных Хрису и Бьянку, и гном безъязычный принялся докладывать.
Сначала натужно шагал посреди комнаты, изо всей силы двигал локтями, изображал страдальческое лицо.
– Ты долго искал, тебе было трудно, – перевела Теотоки. – Знаем, знаем, шагай дальше. Да не старайся меня позабавить, развлечь, как больную, я в этом не нуждаюсь.
И вдруг гном Фиалка ухитрился сделать маленькие-премаленькие глазки, надул щеки, презрительно растопырил губы, а пальцами рук изобразил над головой вроде бы зубцы короны.
– Маруха? – сердце бедной невесты упало в пропасть безнадежности.
А галерея персонажей продолжалась: вот в исполнении гнома идет-бредет старушка в длинном балахоне, в причудливом чепце, а вот варвар-гвардеец со зверски оттопыренной челюстью. Вот уж совсем невероятный тип – не то Юпитер-громовержец, не то колдун-чернокнижник. Бедного гнома, вероятно, поразила его лысина, он то и дело указывал круг на собственной макушке. А может быть, он имел в виду святого? Но Денис-то пропал, его гак нигде и нет!
И опять потянулись пустые дни, Теотоки отказывалась кого-нибудь видеть, принимать. Целыми днями сидела молча на тахте, грызла соломинку, через которую пила успокаивающий отвар чемерицы.
И тут из сада через дальнюю калитку проник предприимчивый Костаки. Служанки предупреждали его, что молодая госпожа вспыльчива, по он пошел на это и получил в голову удар бронзовой чашкой из-под чемерицы.
– Уй-юй-юй! – воскликнул он, потирая шишку. – Это получил я, а что же получит сам Маврозум?
И Теотоки неожиданно смилостивилась, но поставила условием, чтобы гроза морей от самого порога полз к ней на толстом животе. И отдувающийся, пунцовый, как из бани, Маврозум, сверкая победным глазом, прибыл наконец в ее собственные покои. Костаки подал ему кипарисовый ларец, а там – свадебный подарок, ожерелье с эмалевыми иконками святых, бесценное искусство!
«С кого снял, одноглазая рожа?» – подумала Теотоки. Ничто все-таки ее не радовало, ничто не интересовало. Но пират, предчувствуя такой поворот сюжета, принялся ей рассказывать о каждой иконке в отдельности, каким стилем изготовлена, в какой технике, в каком монастыре, и выказал себя замечательным знатоком этого ремесла.
Пришлось сервировать чай – китайский напиток уже тогда пришел в Византию.
За столом говорили обо всякой всячине, о столичных новостях и коснулись невзначай врача, или прорицателя, Дионисия, который прилетел с того света.
Маврозум усмехнулся, спросив: это тот, что ли, которого не стали кушать львы? Но пожал плечами и заявил, что ничего более про него не знает.
Тогда, извинившись, в разговор господ вступил Костаки, сидевший на подушечке у входной двери, и сообщил, что, по его сведениям, чародей Сикидит на днях отправил его обратно, на тот самый свет, откуда и вызывал.
И – о, сердце женщины! Когда Теотоки уверилась в том, что Денис отнюдь не изменил ей с другой женщиной, не находится в плену у злой царевны, не живет где-нибудь в другом государстве, забыв о ней и благоденствуя, – ей стало неизмеримо легче. Пусть он заброшен в чудовищное пространство, пусть он даже расщеплен, распластан во времени, пусть! У Теотоки осталась о нем светлая грусть и благодарная память. Она вспомнила поговорочку, которую слышала от него: «Жить-то как-то надо!»
А пират набрался дерзости до того, что предлагал ей быстроходную галеру бежать куда-нибудь на Принцевы острова. «Ты забываешь, раб, – сказала она твердо, – из какого я рода». И бедный Маврозум, а с ним и втайне торжествующий Костаки были изгнаны.
Пришла трепетная Ира, все ей хотелось знать, обо всем говорить, Теотоки же она показалась обыкновенной трескушкой. Дениса она безоговорочно считала любовником Теотоки и на словах сочувствовала, что та вынуждена выйти за нелюбимого. Маруха? Ира цокала языком: ходят слухи, что кесарисса просто убивает, умерщвляет мужчин, которые кажутся ей красавцами. Растравила вновь несчастную Теотоки, а потом заплакала:
– Ах, Токи, у тебя хоть кто-то есть, хоть кто-то, кого ты любишь… Какая ты счастливая! А я? Вечно одинока, вечно сама с собой…
– А Ангелочек?
– Ой, Токи, о ком ты говоришь!
Вытерла носик и глазки, прошмыгалась и объявила, что приехала прощаться – отсылают в Пафлагонию к отцу. Родители-то ее, как известно, то вместе живут, то не живут… Ее, Эйрини, вместе с младшей сестрой Фией держали в монастырях, воспитывали.
– Сколько я помню, – удивилась Теотоки, – шла речь, чтобы вам не встречаться с отцом.
– Видимо, теперь кому-то это надо.
– Не знаю, как теперь будем видеться. Говорят, Врана и Андроник – злейшие враги…
Девушки постояли лицом к лицу, держась за локти друг друга, молчали или молились, каждая о своем. Теотоки вспомнился образ «Встреча Марии и Елизаветы».
В знак полного обретения душевного равновесия распорядилась принести попугая и стала собственноручно чистить клетку. Исак был грустный, вздыхал, как старичок:
– Кошмар-р! Кошмар-р! Все пр-ропало!
– Да что ты! – возражала Теотоки. – Что ты, Исак? Все у нас впереди.
Но он мигал подслеповатыми глазками и безнадежно повторял:
– Кр-рах! Кр-рах! Кр-рах!
За чисткой попугаячьего жилища ее застал Никита-историк. К Теотоки в принципе никого не пускали, он ухитрился сэкономить на своих книжках золотую монетку и всучить ее красавице Хрисе.
Теотоки была очень рада ему. Он внушал спокойствие, мир, такой благообразный, мудрый человек, хотя совсем молодой.
Я слышала, вы тоже просватаны, за Анну Вальсамону, племянницу великого логофета… Поздравляю вас, Никита.
– Невеста моя еще в куколки играет, – усмехнулся он. – Это мой братец расстарался, сам-то он, вы знаете, монах. Но помнит, в какой бедности и унижении прошло наше с ним детство, хочет сделать мне быструю карьеру. Прощаясь, любовно дотронулся до ее руки, заглянул своим ясным взглядом.
– Не сердитесь. Токи. Я сразу угадал, что вы не по своей воле идете. Вы самая прекрасная, самая умная, самая трогательная из женщин, которых я когда-либо знал. Если когда-нибудь только…
Она отобрала руку и сказала жестко:
– Я всегда все делаю только по своей воле.
9
Власти предержащие не решились сломать тысячелетний обычай, то есть литургию обручения назначить в Святой Софии – матери всех церквей. Святая София есть храм только для первых трех иерархических классов – императоры (василевсы, кесари, кесариссы), священные особы (севасты, августы), государи (принцы, деспоты, князья). Оба же ныне обручающиеся были, мягко говоря, не вполне римского происхождения. Он, хотя и Комнин по фамилии, был сын вольноотпущенника, она хоть и из Ангелов, но тоже какая-то незаконнорожденная.
Никита Акоминат, когда ему рассказали об этом, нашел, что здесь отразилась вся двусмысленность нынешнего правительства. С одной стороны, оно выдвинуто вполне демократическим переворотом венетов, с другой – смертельно этой цирковой демократии боится. С одного конца вроде бы создано вмешательством армии, с другого конца спит и видит, как бы эту армию поставить на место.
Обменяться мыслями ему было недосуг, потому что в данный момент он шествовал в церемонии прямо за невестой и держал кончик длиннейшего лора, усыпанного алмазами. За изготовление только одного этого лора благороднейшая Ангелисса заложила лучшую из своих мельниц.
И еще Никита думал о народе, который запрудил улицы и площади, приветствуя шествующих обручников кликом, который мог сорвать солнце с небес. Давно ли те же римляне, в латаных-перелатаных одеждах, с сумками для бесплатных раздач на боку, тем же кличем грозили сжечь дворцы народных любимцев?
Торжество было назначено на день отданья Воздвижения, когда нет уж поста на столе, ни трудов уже нет в поле. Красная листва дубов и кленов осыпалась и хруетела под ногами шествия, которое направлялось к церкви Косьмы и Дамиана, приходского храма Манефы Ангелиссы. На фоне желтизны лиственных парков темная зелень кипарисовых аллей напоминала о вечности.
Патрикии в шафрановых далматиках и роскошных мантиях, расшитых единорогами и львами, предшествовали идущим в Дафну новобрачным. Величественные старцы мерно ударяли посохами в пол. Никита за невестой передвигался куриным шагом и от нечего делать занимал свои мозги размышлениями о том, как склонны византийцы ко всякого рода процессиям и церемониям. Дров наколоть не умеет, а где повернуть, да где вывернуть или где замедлить шаг – это он дока. Каждую маленькую церковку открывают и закрывают по дважды в день с уставными поклонами да обходами…
– Если б не императорский двор, на какие б деньги поставили себе дворец в предместьях всякие мудреные церемониймейстеры и красильщики тканей, ювелиры и резчики слоновой кости?..
Затем фантазия его понеслась в тропические моря далекой Индии, где рабы-ныряльщики для византийских царей добывают редкостный жемчуг и сами становятся пищей акул… А рабы-поденщики на далеком острове Аустралис…
Никита с разгону чуть не ударился в спину невесты, потому что шествие внезапно затормозилось – церемониймейстеры устанавливали в его середине высокопоставленных военных, которых в обычный порядок процессии добавляли из уважения к жениху.
«А кстати, – подумал Никита. – Куда девался этот симпатичный Дионисий, о котором ходили всякие легенды, будто он царя вылечил, будто он с того света прилетел?.. Он ведь, кажется, был в форме офицера императорской тагмы? У нас все так: все кричат, все болтают, но узнать ничего решительно невозможно!»
В это же время невеста, шествуя под бременем всяческих нарядов и украшений, тоже несколько успокоившись, думала о своем. Она думала, конечно, о будущем муже. Сквозь двойную фату сбоку она видела его горбоносый профиль, оправдывавший его родовое имя Врана – Ворон, чем-то похожий и на гордые бюсты древнеримских полководцев. «Неужели ему почти семьдесят? У него же и морщин нет на лице. Какая мужественная складка у бровей!»
Ей много успели нарассказать о женихе. Она знала, что у своего отца он был под командой, служил простым весельщиком на военном дромосе. А отец был вначале военнопленным, заслужил свободу и честь ревностной службой.
И чем-то напомнил ей заслуженную боевую лошадь, которая и везет и везет, даже и ранения имеет, а все добротой и надежностью привлекает к себе. Вспомнила, как она отметила про себя: он подает команды тихим «голосом, а они исполняются мгновенно!
«Ипа!» – шепнула она, непроизвольно подумав, что ведь придется как-то мужа звать в интимной обстановке. «Ипа» – это уменьшительное от «гиппос» – конь, на простонародном диалекте.
И он услышал ее и тоже скосил взгляд вниз, пытаясь взглянуть ей в лицо. Но тотчас послышалось шипение этериарха, ответственного за церемонии: «Всесветлый, не шевелитесь, все римляне смотрят только на вас…»
И еще один знаменательный разговор состоялся в притворе церкви Косьмы и Дамиана, в колоннаде среди почетных гостей обручения. Там присутствовал великолепный, похожий на дебелую женщину венецианец Альдобрандини, который пылко рукоплескал на все показываемые чудеса византийской церемониймейстерской школы. К нему подошел генуэзец, оружейник де Колон, тот самый, которого Денис прозвал «старший предок Колумба», и венецианец воскликнул, пожимая ему руку:
– О мадонна! Какой блеск, какая выдумка! Если б так было здесь во всем! Вы знаете, я вчера осматривал их оборонительные укрепления возле Золотых Ворот…
– Ваше превосходительство, вы же знаете суждение великого Фридриха Барбароссы: в Византии сосредоточены две трети всех богатств мира, тогда как на все другие страны – на нас, на вас, в совокупности, только одна треть. А по какому праву?
– И поэтому вы, итальянец, служите тем двум третям мира?
– Служил, ваше превосходительство… Но всему приходит конец. И пусть знают западные монархи – здесь вся сила, как говорится, ушла в песок. Все гнило, все шатко – приходите, возьмете все голыми руками.
– К сожалению, западные монархи занимаются выяснением отношений вокруг какого-нибудь торфяного болотца на берегу Атлантического океана… Но это изменится скоро. Мне очень хорошо говорил о вас синьор генуэзский резидент.
Сутулый старший предок Колумба с благодарностью раскланялся, они отошли вглубь и заговорили о каких-то суперважных вещах.
– Пора, пора итальянским общинам, – закончил беседу красавец Альдобрандини, расправляя черные волосы по плечам, – пора забывать распри, объединяться вокруг общей идеи завоевания Востока. А вы конкретно используйте все свое влияние, как и раньше, чтобы в Византии поменьше производилось оружия. Вообще, пусть будет кавардак, чем хуже, тем лучше!
Когда же наконец обременительный спектакль окончился, церемониймейстеры подхватили свои жезлы, а попы кадила, любопытствующий народ разбежался по харчевням, а смертельно усталой невесте подали пышные носилки.
Жених протодоместик Врана Комнин пригласил садившуюся в носилки Теотоки и ее родственников посетить военный парад в его ставке в Редеете.
Там, среди роскошных вилл и купален столичной знати, довольно обширный квадрат земельных угодий был превращен в военный лагерь, посреди которого красовался плац. Невеста, окруженная плотным кольцом своих людей – Хрисы, Бьянки, Фиалки, Иконома, даже Никиты, в сопровождении Манефы Ангелиссы, которая, как вдова военного, хорошо знала всю относительность римских понятий о чести и целомудрии, и вступила на трибуну под хлопающий от ветра тент.
Среди множества обращенных к ней обветренных и загрубелых лиц, обтянутых под подбородком ремешками шлемов, она увидела и улыбающееся лицо Враны. Он даже подмигнул ей: держись, мол, веселей! И ей стало вдруг действительно легко и весело, она сбросила пелерину, потому что пекло солнце, и засмеялась. Манефа посмотрела на нее с некоторым удивлением.
А протодоместик Врана Комнин поднял над головой орленый жезл и тут же устрашающе заревели римские трубы-букцины и легионы начали марш.
Они двигались четким строем, синтагма к синтагме, все в пернатых шлемах, в одинаковой форме, чего, кстати, никак не могли добиться западные короли. Только рыцарским орденам, да и то сто лет спустя, удалось добиться строевого однообразия. Весь принципиальный индивидуализм, геройское своеволие странствующего рыцаря, богатыря-одиночки, паломника, отдавшего себя в жертву идее, выражались в преднамеренной пестроте и своеобразии его наряда. У византийцев же, как и у древних римлян, они были всего-навсего послушные винтики военной машины.
Никита-историк и тут оказался раздираем скорбными мыслями. Как могло случиться, что римская армия, по всеобщему признанию лучше всех снаряженная и устроенная, вот уже тысячу лет только и терпит поражения, то от западных варваров, то от восточных кочевников, в результате чего оказались отняты благодатнейшие земли и на Западе и на Востоке? А один самозваный князь из русских, тот даже ухитрился щит свой пригвоздить на священных воротах Второго Рима!
Из-под зонтика Теотоки видит, что главнокомандующий Врана и не смотрит на свои проходящие войска. Он поднял восхищенное лицо на невесту, а справа и слева серьезнейшие генералы тоже глядят только на нее, на ничтожную девчонку в общем-то… И ей становится невообразимо весело, она щекочет стыдливого Фиалку и тем доводит его до слез.
А букцины ревут вновь и вновь. «Гей!» – обращается командующий к каждой проходящей части, по мере того как она равняется с его трибуной, и поднимает приветственно жезл. А вот и гвоздь праздника – катафрактарная конница, введенная в римское войско Комнинами. Это огромные, как бочки, витязи, закованные в кольчуги. Еле от тяжести движутся, еле держат равнение, еле сидят на своих конях-монументах. Но именно такие чудовища одерживают победы в сражениях последних ста лет, с тех пор как Готфрид Бульонский привел их под стены Иерусалима.
Прощаясь, Врана сказал, что хотел бы своей избраннице два слова сказать наедине. И опекунша Манефа согласилась, хотя по византийскому домострою таковой разговор в период меж обручением и венчанием совершенно невозможен. Спутники Теотоки отошли в сторону, каждый занявшись своим разговором.
– Гей! – начал Врана, словно он еще перед шеренгами катафрактов. – А не встретиться ли нам, голубка, где-нибудь без наших тетушек и начальников штаба, не поговорить бы по душам? Могу честью своей поклясться…
Теотоки слушала его без малейшей неловкости, как будто он ей ровесник.
– Честь протодоместика чего-нибудь да стоит, – улыбнулась она. И тут ей пришла в голову дикая мысль. И как всякая дикая мысль, она у нее должна была быть немедленно реализована.
– Приходите завтра после отдания вечерни в фускарию Малхаза, знаете, у ипподрома?
– Куда? – спросил протодоместик неожиданно охрипшим голосом.
Спокойно глядя в его блеклые старческие глаза, Теотоки повторила приглашение и предупредила: только как частное лицо и без охраны. Добавила не без лукавства: я тоже клянусь вам честью.
10
И на следующий день, когда звонкие била церквей возвестили о конце вечерней службы, в фускарии Малхаза меж низкими ее столбами появился плечистый посетитель, закутанный в черный плащ. Можно было принять его за гуляющего иноземного наемника, особенно по вязаной шапочке, надвинутой на горбатый нос.
Однако никто не стал интересоваться его личностью – в знаменитую фускарию Малхаза кто только не заходил. Тем более что ее посетители в этот вечер бурно обсуждали очередной политический кризис. Венеты, зеленые, до сих пор считавшиеся партией Ксении-Марии и протосеваста, вдруг предъявили требование – снизить налоги. Но ведь эта мера могла оставить правительницу без лишнего обола и в конечном счете привести к падению ее!
Никто не обращал внимания на грустную Теотоки, которая, тщательно укутав голову в плат и пригорюнившись, словно простонародная девушка, сидела за крайним столиком у стенки. Вспоминалось ей, как здесь они с Денисом в минуту опасности имитировали поцелуй.
Рядом с нею красовался небезызвестный Мисси Ангелочек, весь обтянутый итальянским модным трико. Вести настольный разговор с дамой, тем более родственницей, он был не приучен, поэтому он занимался тем, что разыскивал знакомых за столами и обменивался с ними поклоном.
Врана приблизился, и Теотоки представила их друг другу. Ее обручник поклонился с возможной почтительностью, все-таки молодой человек был из такого рода! А Мисси поклонился беззаботно, будто только и делал, что знакомился с военачальниками.
Посидели молча, общей темы не было, протодоместик скрыл свои очи за занавесью бровей.
– Скучно как! – откровенно сказала Теотоки. – Потанцуем, а?
И они встали и направились по винтовой лестнице вниз, опустились, вероятно, в сугубые катакомбы на три-четыре уровня. Где-то на поворотах им встречались атлетически сложенные молодые люди с меланхоличными, но решительными выражениями лиц. Теотоки, выступавшая в роли хозяйки, пригласившей гостей, отделалась, видимо, не одной золотой монетой.
– Тут и из царского рода бывают… – шепнула она Вране.
В обширном сводчатом помещении, где невидимыми светильниками освещен был только потолок, теснилось множество разнообразных лиц, индивидуальность которых при подобном освещении никак нельзя было рассмотреть. Но и духоты не было, какая-то незримая вентиляция приносила в подземелье даже свежий запах моря.
– Здесь танцуют кордак! – догадался Врана. – Или майюму. Сикофанты с ног сбились, чтобы найти, где же культивируют эти строжайше запретные танцы, а они здесь, под самым носом Священного Дворца!
И Теотоки и Ангелочка здесь, очевидно, хорошо знали, потому что, если внимательно наблюдать, обменивались с ними еле заметным взглядом или кивком головы. Впрочем, в отличие от верхней фускарии здесь разговоров никаких не велось.
Пока общество приготовляло себя к танцам. Врана размышлял. Всю жизнь почитал себя простым солдатом, пестрая и длинная, прошла она у него в походах и миссиях, где только не побывал. А вот на таком танце, о котором шепчется вся Византия, бывать приходится впервые. Да и то правда, что ж это за танец такой, за исполнение которого императоры способны приговаривать к смертной казни?
