Текст книги "Дом на улице Овражной"

Автор книги: Александр Соколовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава двадцать первая

Прошло несколько дней, и я начал замечать, что с Женькой творится что-то неладное. Он стал какой-то рассеянный, хмурый, неразговорчивый. Сперва я подумал, что он за что-нибудь на меня сердится, и однажды утром, когда мы шли в школу, решил спросить напрямик, как водится между настоящими друзьями. Но Женька вдруг заговорил сам, и я все понял.

– А ведь нам, Серега, пожалуй, не найти этой учительницы Ольги, – сказал он. – Пенсионеров всех обошли, к Купрейкину я ездил, письмо в адресный стол написал, с Вержинским ты сам разговаривал, Чугай тоже ничего не знает. Больше и спрашивать не у кого.

– Не у кого, – согласился я, и мне стало грустно.

– А что мы могли сделать? – словно оправдываясь передо мной, вздохнул Женька. – Вон в архиве ученые и то не узнали…

– А вот Володя, помнишь, который нам на крыльце тогда надавал? Он сказал, что бросать поиски нельзя. Искать, искать! Найти и не сдаваться… – как-то нечаянно вырвались у меня слова из девиза Сани Григорьева.

– Что-то ты, Серега, раньше не очень хотел искать, – припомнил Женька. – Даже собирался Ивану Николаевичу сказать, что отказываешься.

– Ну, то раньше было! – протянул я. – А сейчас… Эх, жалко, Альберт Владимирович умер!..

В субботу мы решили начать писать наш доклад и посмотреть, какие материалы есть у Женьки для альбома. Оказалось, что пока мы были в ссоре, Женька успел посоветоваться с Иваном Николаевичем, и тот сам дал ему штук десять фотокарточек и открыток, которые могли бы пригодиться. Остальное можно было вырезать из старых журналов «Огонек». Женькин отец их выписывал, и они связками лежали на шкафу.

Я спросил, не заругается ли отец, если мы будем вырезать из журналов рисунки. Но Женька ответил, что отец разрешил взять журналы.

Работали мы дома у Женьки. Так было удобнее. Во-первых, не тащить же от него ко мне все журналы, альбом, наши тетрадки, с которыми мы ходили по залам музея, краски, тушь и прочие необходимые вещи. Во-вторых, у нас всего одна комната, а у Вострецовых две, и мы там никому не помешаем.

Страничек в альбоме – мы сосчитали – было сорок. А фотокарточек и картинок из журналов набралось не больше тридцати. Но Женька сказал, что не обязательно лепить на каждую страничку по открытке или картинке. Он, например, придумал записать в альбом рассказ Леонида Александровича и озаглавить его так: «Я это видел своими глазами». И подзаголовок: «Воспоминания старого жителя Овражной улицы».

– По-моему, этот рассказ странички три займет, – прикинул Женька. – Да я еще к нему что-нибудь нарисую и красками раскрашу.

На первый лист в альбоме мы наклеили вырезанное с обложки журнала большое красное знамя с серпом и молотом. А под ним Женька красиво вывел зеленой тушью: «История вооруженного восстания в нашем городе на Овражной улице в 1905 году». И еще ниже приписал помельче: «Работа членов исторического кружка Дома пионеров Вострецова Евгения и Кулагина Сергея».

– Здорово получилось! – с восхищением сказал я, взглянув на надпись. – Теперь давай наклеим эту вот картинку с баррикадой.

– Много ты понимаешь! – ответил Женька и, взяв у меня вырезку из журнала, отложил ее в сторону. – Сперва надо объяснить, почему революция произошла.

– А почему, Женька, она произошла?

– Эх, ты! – возмутился он. – В музей ходили, две тетрадки исписали, а не знаешь. – И, порывшись в куче вырезок, фотографий и открыток, нашел одну и сунул мне под нос. – Вот, гляди!

Я посмотрел. На рисунке был изображен полуголый человек с изнуренным, мокрым от пота лицом, с полуоткрытым ртом и напряженными измученными глазами. Он лежал на спине, держа в руках кирку, и бил этой киркой в низкий неровный потолок у себя над головой. Неподалеку еще два таких же полуголых человека с трудом толкали вагонетку.

– Это шахтеры, – пояснил Женька.

– Какие же это шахтеры? – не разобравшись сразу, возразил я. – Ты, Женька, наверно, картинки все перепутал. К нашему соседу Илье Филипповичу приезжал недавно брат из Донбасса, шахтер. Здоровый такой, веселый. Захохочет, так стекла дребезжат. Он рассказывал, у них новые комбайны уголь откалывают, целая железная дорога под землей проведена… А это что? Может, у них тут комбайн на ремонте, вроде как у нас в доме лифт?

– Сам ты на ремонте! Это же до революции… Так раньше люди на шахтах работали…

– А, до революции, – наконец-то сообразил я.

– Ну да. А вот еще!

Женька опять схватил какую-то картинку. Я увидел сгорбленного старика, который, навалившись грудью на ручки старинного плуга, увязая ногами в земле, помогал тощей лошаденке тянуть этот плуг через поле. Рядом со стариком, тоже напирая на плуг, брел мальчишка с хмурым и бледным лицом.

– Крестьянин, – догадался я. – Тоже до революции.

– Спасибо, сам понял, – ядовито сказал Женька.

– Конечно, понял, – обиженно ответил я. – А ты смейся, пожалуйста. Я же в то время не жил еще на свете.

– А в исторический кружок для чего записался? Не знаешь разве, что рабочих и крестьян эксплуатировали богачи?

– Знаю.

Женька снова порылся среди бумажек.

– Эх, еще бы картинку про русско-японскую войну раздобыть! Царь когда эту войну затеял, рабочие все возмутились и решили: революцию надо поскорее начинать.

Сколько мы ни искали в журналах, нужной нам картинки о русско-японской войне найти не могли.

– Ничего, – подумав, успокоил меня Женька. – Я попрошу у Ивана Николаевича, когда он из командировки приедет. А для картинки мы в альбоме пустое место оставим. Он, смотри, что мне дал!

На открытке, которую показал Женька, был изображен военный корабль с башнями и пушками. Он несся по синему морю, рассекая волны. На одной мачте развевался красный флаг.

– Броненосец «Потемкин», – сказал Женька.

– Ну, это я знаю! Это мы еще в четвертом классе учили! На нем матросы восстание подняли из-за того, что их гнилым мясом кормили. Всех офицеров побросали за борт…

Очень довольный своими знаниями, я гордо посмотрел на Женьку. Но он в ответ фыркнул.

– Здорово ты учил, Серега. Из-за гнилого мяса никто восстания поднимать не будет. «Потемкин» стоял в море, недалеко от Одессы. А в Одессе бастовали рабочие. Они позвали на помощь матросов. А офицеры не хотели, чтобы матросы рабочим помогали. Понял? Гнилое мясо только так, для повода было. Эх, ты! Перестал в кружок ходить, а Иван Николаевич нам рассказывал про это очень подробно.

Я молчал, пристыженный. А потом спросил:

– Женька! А для чего нам это надо – «Потемкин»? Ведь он по Черному морю плавал. А у нас тема – Овражная улица.

– Это, Серега, я и сам не знаю, – признался Женька. – Иван Николаевич сказал: революция по всей России началась. В разных городах. Так и надо показать в альбоме. И про Девятое января найти картинку, когда царь приказал в мирную демонстрацию стрелять, и про Октябрьскую стачку, когда два миллиона рабочих бастовало!.. А лучше бы, конечно, сразу про Овражную. Вот мне Иван Николаевич специально фотокарточку дал. Узнаешь?

– Узнаю. Это дом, где рабочий кружок занимался. Такая в музее висит.

– Он и достал в музее. А вот еще одна!

На мутной, не очень четкой карточке я увидел нагроможденные бочки, мешки, поваленный фонарный столб, вывеску со старинной надписью: «Бакалейные товары Битюгова».

– Это очень редкая фотография, – сказал Женька. – Баррикада на Овражной улице. Ну, конечно, это копия. Настоящая-то в музее хранится, в фондах.

– Женька, – проговорил я, разглядывая карточку. – Может, это как раз та баррикада, на которой Ольга сражалась!

– Может, и та, – отозвался Женька и нахмурился. – Ладно, хватит зря болтать, – вдруг неизвестно отчего рассердился он. – Давай-ка дальше будем клеить!

В субботу я вернулся домой только часам к десяти. Но мать меня не ругала, потому что она знала, что мы сидим у Женьки, делаем альбом и готовимся к докладу. Где живет Женька, я ей сказал. На всякий случай. Чтобы знала, в каком месте меня искать, если что-нибудь случится.

– Тут тебя спрашивали, – встретила она меня, оторвавшись от швейной машины.

– Кто?

– Мальчишки какие-то. Сказали, из твоего класса. Да не верится что-то. Один длинный такой, глаза хитрые, зеленые. А второй поменьше, рыжий, губастый. Им, видать, пора уж в восьмой. Не иначе, как второгодники. Я им и не сказала, где ты. Не водился бы ты с такими, Сергей. Вот то ли дело Леша Веревкин. Да и Женька твой лучше.

Сердце у меня отчаянно запрыгало. Конечно, это приходили Колька Поскакалов и Петька Чурбаков! Значит, их не забрали в милицию? А может быть, забрали, да отпустили? Может быть, они уже знают, что мы вчера ходили к начальнику, и пришли, чтобы мне отомстить?!

Тревога, громадная, словно грозовая туча, нависла надо мной. И спал я в ту ночь беспокойно, и снились мне то Петька Чурбаков, то Колька Поскакалов, то мрачный Цыпленочкин, который орал на меня и топал ногами. Но в воскресенье, на другой день, произошли такие события, что я забыл и о Кольке и о всей его компании.

Утром, придя к Женьке, я поделился с ним своими опасениями.

– Да что ты боишься! – воскликнул он. – Дурья голова! Если сам начальник милиции велел тебе никому не рассказывать, то от кого могут Колька с Петькой узнать?

Пожалуй, Женька был прав. Но на сердце у меня все-таки было неспокойно. Мы трудились над альбомом, потом взялись писать доклад, а я вздрагивал от каждого звонка, от каждого стука, от шагов в коридоре.

К обеду мы здорово устали и решили отдохнуть. Женькина мама, Антонина Павловна, худенькая подвижная женщина, сказала, что пора обедать. И вдруг в прихожей раздался звонок. Один… Другой… К Вострецовым!..

– Женька! – взмолился я, увидев, что он кинулся к двери открывать. – Если это они пришли, то скажи, что меня тут нету, ладно?

– Ладно, – кивнул Женька.

Я замер, прислушиваясь к шуму в прихожей. Вот щелкнул замок, вот раздались чьи-то приглушенные голоса…

Внезапно дверь распахнулась, и в комнату влетел взволнованный с вытаращенными глазами Женька. За ним, запыхавшись, видно от быстрого бега, вбежала Володина сестра Светланка.

– Серега, живей! – закричал Женька. – Приехал!.. Бежим!.. Пообедаем после!..

Он сорвал с вешалки и кинул мне пальто. Одеваясь, я никак не мог понять, кто приехал и почему понадобилось так мгновенно срываться и мчаться куда-то, когда хочется есть.

Не прошло и двух минут, как мы уже неслись к Пушкинской улице, в центр.

По дороге Светланка, как могла, объяснила, в чем дело. Наверно, она начала рассказывать Женьке еще там, на пороге, когда прибежала к нему, потому что сейчас как будто собралась продолжать прерванный рассказ.

– Ну вот… Значит, он говорит…

– Ты сначала, с самого начала расскажи, – перебил ее Женька. – Пусть Серега тоже послушает.

Оказалось, что сегодня утром в дом к Волковым кто-то постучал. Светланка отперла дверь и увидела старого высокого человека, который попросил разрешения войти. Долго он стоял в прихожей, молча, словно что-то вспоминая. Потом вздохнул и только тогда, спохватившись, объяснил вышедшим к нему отцу, матери, ей и Володе, что зовут его Виктор Захарович Коростелев.

– Понимаешь, Серега! – кричал Женька, прибавляя ходу, хотя мы и так бежали как угорелые. – Понимаешь? Это он и есть! Старый большевик, про которого я письмо в адресный стол посылал! Ну, рассказывай дальше, рассказывай, Светланка!

– Ну вот… – продолжала Володина сестра. – Он как сказал, что прожил в этом доме сорок лет и еще дрался на этой улице во время восстания на баррикадах в 1905 году, так я про вас и вспомнила. И Володя вспомнил… Он и рассказал ему, что вы приходили, искали какую-то учительницу Ольгу… Он думал, думал, а потом говорит: «Знаю, – говорит, – о ком они спрашивали. Пусть, – говорит, – зайдут ко мне в гостиницу, в триста семьдесят пятый номер!» Володя меня сразу к вам послал. А я не знаю, куда идти. Хорошо, фамилию Кулагин запомнила. Мой папа, Сережа, твоего отца, оказывается, знает. Он на завод позвонил. Там ему адрес сказали. Я домой к тебе прибегаю, а тебя нет. Спасибо, мама твоя мне сказала, куда надо идти…

– Понимаешь, Серега! – в волнении твердил Женька. – Это ведь он сам, Коростелев!.. А мне ответ прислали, что в Москве не проживает!..

– Он говорил, что лет пять назад с дочкой в Ленинград переехал! – сказала Светланка. – А у нас в городе проездом.

– Проездом! – закричал Женька и припустил с такой скоростью, что и я и Светланка сразу от него отстали.

Глава двадцать вторая

В вестибюль гостиницы мы ворвались как на пожар.

– Это куда же вы торопитесь, молодые люди? – сурово спросил швейцар – тот самый, у которого я спрашивал, как пройти к Никифору Витольдовичу.

– Нам в триста семьдесят пятый номер, к Коростелеву! – задыхаясь, крикнул Женька.

– Нельзя, – помотал головой швейцар. – Там старый человек живет, заслуженный. Нечего вам его беспокоить. Знаю я вас, небось в школу куда-нето пришли звать. Мало ему беспокойства на свете было. Еще по школам ходить!.. Не пущу.

– Да мы не приглашать, – попытался объяснить Женька. – У нас дело…

– Сказал, не пущу, и не просите, – уперся швейцар.

И тут меня осенило.

– А к Никифору Витольдовичу можно пройти? – тихо спросил я. – В двести тридцать шестой номер?

– Куда? – переспросил швейцар и насторожился.

– В двести тридцать шестой. Вы меня уже пускали.

– В двести тридцать шестой, пожалуйста… – неизвестно отчего запинаясь, пробормотал швейцар. – Все пойдете?

– Все! – смело крикнул я.

На втором этаже Женька дернул меня за рукав.

– Ты что, Серега? Зачем мы к твоему Никифору пойдем?

Я засмеялся:

– Это же хитрость! Надо ведь нам было проскочить! Бежим на третий!

Мы с топотом мчались по длинному коридору. Справа и слева мелькали двери. Вот и цифра триста семьдесят пять. Отдышавшись немного, Женька первый постучал.

– Да, войдите! – раздался голос.

– Пошли, – кивнул Женька и толкнул дверь.

Мы очутились в просторной светлой комнате. За круглым столом, который стоял посередине, сидели два человека. Один был совсем седой, с орденом Ленина на пиджаке. Другой – с усами, в мешковатом костюме, сухощавый и сутуловатый.

– Здравствуйте, Виталий Ильич! – обрадованно поздоровался Женька.

И Светланка подхватила:

– Здравствуйте, Виталий Ильич!

Усатый закивал головой.

– Светочка! Неужели ты? Скажи, пожалуйста, как выросла! Ну, а это кто? – принялся он разглядывать Женьку. – Эге! Узнаю, узнаю! Молодой историк. Пострельцов, кажется?

– Вострецов, – поправил Женька.

Я понял, что человек в мешковатом костюме – тот самый заводской мастер Купрейкин, к которому Женька ходил на Калининскую без меня. Значит, старый большевик Виктор Захарович Коростелев – зто другой, с орденом.

– Привела своих исследователей революционного прошлого? – спросил он Светланку и обернулся к нам. – Кто же из вас Женя, а кто Сережа?

– Я Женя, а он Сережа, – сказал Женька. – Здравствуйте, Виктор Захарович.

Мне стало не по себе. Купрейкин был знаком с Женькой, Коростелев знал уже Светланку. А я вроде оказался тут чужим, никому не знакомым. Но вскоре мое смущение и неловкость рассеялись. Виктор Захарович усадил нас на диван и сразу же перешел к делу.

– Стало быть, вы ищете участницу восстания 1905 года? Ольгу?

– Искали, – ответил Женька. – Всю Овражную обошли. Никто такой не помнит. А у нас задание – обязательно ее найти. В архиве бумаги дали… – он сунул руку в карман и растерянно захлопал глазами. – Дома забыл! Торопился очень… У нас переписано. Одна бумажка из суда, еще листки из дневника одного… белогвардейца, Вержинского… Серега его видел один раз, да он умер.

– Это не тот ли Вержинский, который у нас на заводе в конструкторском бюро работал? – спросил Купрейкин.

– Тот самый, – кивнул я, – Альберт Владимирович.

– Какой же он белогвардеец? Я его давно знаю.

– Ну, он бывший белогвардеец, – объяснил Женька. – Офицер. В армии у Колчака служил.

– Скажи, пожалуйста! – удивился Виталий Ильич.

– Погоди-ка, постой, Виташа, – прервал Купрейкина Виктор Захарович. – А вы, часом, не помните, что в той бумаге написано?

– Как же не помним! – воскликнул Женька. – Я могу хоть сейчас в точности ее нарисовать. Даже разорвать могу так же, как она была разорвана!

– Ну-ка, ну-ка, нарисуй. Вот тебе бумага, а вот и карандаш.

Пока Женька рисовал, низко наклонившись над столом и высунув кончик языка, я стал рассказывать Купрейкину и Коростелеву про Вержинского. Виктор Захарович слушал сосредоточенно, а Виталий Ильич то и дело хлопал себя ладонями по коленям и ахал:

– Вот так штука! Ну и дела! Ай-яй-яй!..

Но, по-моему, самым любимым его выражением было: «Скажи, пожалуйста!»

Я едва успел кончить рассказ, как Женька выскочил из-за стола и положил свою работу перед Виктором Захаровичем.

– Вот она какая… Это орел. Здесь буквы. А тут уже написано.

– Смотри ты! – опять удивился Купрейкин, взглянув на Женькино художество. – И орел и буквы… с ятями и ерами… Ну и мастер! Скажи, пожалуйста!..

Коростелев долго рассматривал листок, держа его далеко от глаз в вытянутой руке. Потом он отложил бумагу в сторону и с силой потер ладонью подбородок.

– Ясно. Знаю, о ком тут речь. И раньше догадывался. Вот, когда еще в старый свой дом зашел… – он кивнул в сторону Светланки.

Мне нравилось, как он говорит: отрывисто, крепким баском. Но, видно, не так-то легко было вспомнить о том, что происходило в давние-давние годы. С минуту Виктор Захарович молчал, глядя поверх наших голов и чуть приподняв уголки лохматых седых бровей. Мы тоже молчали дожидаясь. Кажется, Женька даже затаил дыхание, чтобы не мешать Коростелеву думать.

– Впервые я увидел ее дома у одного из наших рабочих, – начал рассказывать Виктор Захарович, и я понял, что «она» – это Ольга. – Собрались мы вроде на вечеринку. А на самом деле в тот вечер состоялось первое занятие рабочего марксистского кружка. Ольга как раз и стала этот кружок вести.

Многое из того, о чем говорил Коростелев, было нам с Женькой знакомо. О марксистском кружке, о стачке на фабриках и рудниках, о митингах и казачьих налетах, о том, как готовились к восстанию рабочие, мы узнали, когда ходили по залам музея. Но нигде, ни в одном зале, ни на одном стенде, ни под одним стеклом в рамочках на стенах не было ни слова об Ольге. Да и слушать Коростелева было, конечно, интереснее, чем экскурсовода в музее. Ведь тут, перед нами, сидел живой человек, который видел своими глазами и баррикады и казаков!.. И видел не так, как Леонид Александрович – с забора или из окошка. А сам хватал под уздцы казачьих лошадей, сам слышал свист тяжелых нагаек, сам украдкой переносил на мебельную фабрику оружие из тайников и сам дрался на баррикадах рядом с ней, загадочной Ольгой, которую мы так долго и напрасно искали по всей Овражной улице…

– Где она жила, никто не знал, – продолжал свой рассказ Виктор Захарович. – Это было известно одному только Варфоломееву, старому столяру-краснодеревщику. Квартира Ольги находилась на конспирации. Но между фабричными ходили слухи, что родом она из нашего города и семья у нее тут живет.

Потом Коростелев стал рассказывать, как готовились к восстанию на мебельной фабрике. Все началось с рудника. Осенью уволили там шестерых рабочих. Мебельщики устроили митинг и объявили забастовку.

– Всех нас это увольнение взволновало. Такое ведь с каждым из нас произойти могло. А раз уволили с фабрики или с рудника – значит и из рабочих бараков выселили. Я сам с матерью и сестренкой в таком бараке жил. Тесно, холодно, крыша худая. Печка – только одно слово, что печка. От названия теплее не будет. Мать больна, работать не может. Сестренке Машутке девяти еще нет. Отец от чахотки умер. Я один за всех работник. Получаю гроши, работаю часов по двенадцати… Потому-то и собралось на митинг народу видимо-невидимо: и с нашей фабрики, и с бумажной, и с рудника…

Я подумал, что, наверно, об этом самом митинге рассказывал нам с Женькой Леонид Александрович, но спросить, видел ли Коростелев двух мальчишек-гимназистов на заборе, не решился. Зато когда Виктор Захарович стал вспоминать, как налетели на рабочих казаки, как засвистели, обрушились на безоружных людей казачьи нагайки и шашки, я уверился окончательно: митинг был тот самый.

– Этот казачий налет все и решил, – сказал Коростелев. – Дня через три постановили мы на фабрике избрать рабочий комитет – поднимать восстание.

Оружие у всех нас давно было припасено. По домам его держать опасались. Шпики шныряли всюду. Так что винтовки, револьверы, патроны и самодельные бомбы мы прятали на фабрике. А у кого не было винтовки или револьвера, те смастерили себе тесаки.

В рабочий комитет выбрали и Ольгу. Она сама по плану города отметила, где надо поставить баррикады, куда отправить рабочие посты, в каких местах поблизости от фабрики разоружить городовых, сама писала тексты революционных прокламаций. Она не только кружок могла вести, но оказалась и хорошим военным организатором. Мы единодушно признали ее нашим руководителем и подчинялись ей беспрекословно.

Так до самого начала декабря шла у нас подготовка. А в первых числах декабря, когда выпал снег…

– Да что же это я заговорился! – спохватился вдруг Виктор Захарович. – Давайте-ка чайку попьем. За чаем ведь и беседовать веселее!

– И то правильно! – подхватил Виталий Ильич. – С чайком куда лучше слушается.

Мы начали было смущенно отказываться, но Коростелев подошел к стене и нажал какую-то кнопку. Спустя несколько минут в дверь постучали. Вошла девушка в белом переднике.

– Вызывали?

– Дайте нам, миленькая, чайку, – попросил Виктор Захарович.

– И сахарку, – добавил Виталий Ильич.

– Ну, это само собой, – кивнул Коростелев. – Печенья, конфет… Словом, тащите всего побольше.

– Сию минуточку, – весело кивнула девушка и исчезла.