Текст книги "Крысы в городе"

Автор книги: Александр Щелоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Было очевидно, что милиционера пытались убить. Его мундир на спине густо напитался кровью. На правом плече виднелось отверстие, из которого торчали клочья рубахи.

– Е-мое! – охнул Муравьев, нисколько не обрадованный тем, что увидел, и крепко задумался, что ему при таких обстоятельствах делать. Придя в себя от первого потрясения, он закричал внутрь дома: – Лариска! Звони в больницу! Быстро!

К счастью Лекарева, в домике Муравьева, одного из дачников, имелся телефон. Хотя и спаренный с номером налогового инспектора Занина, но все же собственный. Такое преимущество Муравьева перед другими дачниками объяснялось просто: он был бухгалтером узла связи и телефонизация дачных участков стала его заслугой.

Спустя полчаса после вызова местная «скорая» доставила Лекарева в центральную районную больницу станицы Рогозин-ской. Как и повсюду, порядки здесь зависели от главного врача, а им был кандидат медицинских наук Николай Николаевич Щетинин, хирург, приближавшийся к пенсионному возрасту. Светило придонской медицины практиковал не в городе, а на периферии, поскольку его отношения с областными вождями не сложились.

Щетинин не был бескорыстным врачом и не хотел этого скрывать. Он считал, что труд и нервы, растраченные хирургом, должны хорошо оплачиваться. Поэтому блестящий проктолог ни одной операции на прямой кишке не делал бесплатно. В Рогозинскую из Придонска он переехал после дисциплинарного взыскания, которое ему объявили медицинские власти за нарушение принципа безвозмездной социалистической лечебы. И сразу в станицу потянулись страждущие и мучимые геморроями пациенты. Щетинин снова оперировал, заранее и в открытую предупреждая больных:

– Простите, но канализацию я ремонтирую только за деньги. На строптивого хирурга продолжали катать жалобы, возникло судебное дело. Но когда оно, прошнурованное и скрепленное печатями, дошло до областного прокурора, тот взял толстую папку под мышку и лично отправился в Рогозинскую.

– Николай Николаевич, изнемогаю! Замучил окаянный геморрой!

– Почечуй, – поправил его хирург, в свою очередь замученный следователями, – так будет по-русски. Можете более народно: разруха в сраце…

– Какая разница? – спросил прокурор.

– Никакой, но мне приятней, когда со мной говорят по-русски.

– Вы шутите, а мне хоть помирай, – взмолился прокурор.

– Простите, уважаемый, канализацию я ремонтирую за деньги. Бесплатно копаться в задницах, даже если они руководящие, в том числе прокурорские, мне не очень приятно…

Так Щетинин отстоял принцип, который позже стал законным в отношениях врачей и пациентов.

Взяв под свою опеку районную больницу, Щетинин вложил в нее немало собственных средств, заработанных операциями, и превратил среднее лечебное заведение в хорошую, работающую на современном уровне клинику. Здесь все знали свое место, делали свое дело без подсказок и понуканий.

Получив срочный вызов, Щетинин уже через пять минут был в больнице. Он вошел в операционную быстрым шагом, на ходу поправляя зеленый халат.

– Что у нас? – спросил он сестру, стоявшую у стола, на котором лежал пострадавший.

– Огнестрельное сквозное ранение. Правое плечо. Большая потеря крови.

Щетинин требовал от врачей и сестер лаконичных оценок и сумел добиться успеха.

– Кто он?

Подошла старшая операционная сестра, молодая невысокая женщина с розовыми щеками и голубыми ясными глазами.

– Милиционер. Двадцать шесть лет. Фамилия Лекарев. Группа крови – нулевая…

Сестра докладывала внешне спокойно, но Щетинин чувствовал – волнуется. В их глуши, еще только догонявшей города, огнестрельное ранение все еще оставалось событием из ряда вон выходящим. На стол хирурга здесь чаще попадали залетные лихачи, врывавшиеся в инвалидность на мощных моторах своих иномарок. Одного из них Щетинин собирал по частям, когда в операционную ввалились два крутоплечих громилы – спортсмены-телохранители пострадавшего.

– Смотри, лепила! – заорал один из них на Щетинина. – Чтобы шеф был здоров, как раньше!

Он сделал шаг, пытаясь приблизиться к операционному столу.

– Пошел вон, мерзавец! – заорал Щетинин. – И мотайте оба на место, где ваш бай рассыпался на части. Поищите пенис. Пока что его в комплекте нет.

– Что поискать? – не понял мускулистыми мозгами спортсмен.

– Пошел вон! – снова рявкнул Щетинин. – Спроси на выходе у грузчиков. Они тебе объяснят, что искать… Лекарев уже был готов к операции.

– Наркоз! – приказал Щетинин анестезиологу и подошел к операционному столу.

Сквозь туман Лекарев видел склонившееся к нему лицо врача, сквозь вату слышал слова. И вдруг все поплыло, все ушло.

Рухнув в мягкую обволакивающую тьму, Лекарев чувствовал, что он жив, но непонятно почему оказался вдруг в мрачном туннеле, выход из которого маячил вдали, мерцая небольшим светлым пятном. Тело было невесомым, оно ни на что не опиралось и свободно плавало в пустоте. Это казалось очень удобным и приятным. Неведомая сила, вопреки желаниям Лекарева, подтолкнула его вперед, и он неожиданно оказался вчертогах. Иного определения ни в тот миг, ни позже, когда он вспоминал о случившемся, Лекарев подобрать не мог.

То был огромный, блистающий хрусталем сводчатый зал, купол которого, подпертый золотистыми колоннами, терялся в невидимой выси. Сверху струился рубиново-красный свет, густой, сладковатый, как дорогое вино. Его струи лились, обтекая Лекарева, и он ощущал запах – пряный, ласкающий обоняние.

Невесомое тело Лекарева свободно, будто на огромных качелях, раскачивалось в пространстве чертогов. Он не сидел, не стоял и даже не лежал. Он просто присутствовал там, не зная, в каком положении находится. Размахи качания были огромны, от них захватывало дух. Отброшенный сильным качем, Лекарев возвращался в темноту теплого, дурманящего туннеля, откуда незадолго до того он вырывался в радостный мир. В какой-то предельной точке мах терял силу, и со все убыстряющейся скоростью'Лекарева выбрасывало под своды, сверкающие хрусталем. Он неудержимо приближался к ослепительно белому свету.

Всякий раз, когда он летел, Лекарев начинал чувствовать, как его руки и ноги наливались тяжестью, а дыхание становилось частым, одышечным. Это убивало ощущение освобожденное™ от тела, и махи вперед, к свету, становились мучительными. Однако качели продолжали движение. У источника белого света инерция ослабевала и невесомое тело вновь летело через рубиново-золотистый кристаллический блеск чертогов к жерлу мрачного туннеля, в темень успокоительного беспамятства.

Так продолжалось бесконечное число раз. Пока один из сильных махов не выбросил Лекарева в ослепительно белый мир. Он сразу ощутил себя тяжелым, неподвижным, как мокрая колода, выброшенная прибоем на берег. Тело наполняла ле-ностная истома, и острая боль обжигала нервы. Лекарев вдруг услышал, как его зовут:

– Лекарев, Лекарев, очнитесь! Уже пора! Просыпайтесь, Лекарев!

Он открыл глаза и увидел лицо склонившейся над ним женщины. Она легкими движениями трепала его по щекам.

Сладостное ощущение качания ушло, пропало. Тело, переполненное болью и тяжестью, голова, полная хмельного дурмана, просили покоя и отдыха.

– Да отстаньте вы, – хотел сказать Лекарев. И вдруг понял: язык ему неподвластен. Толстый, неуклюжий, он еле ворочался в пересохшем рту, и вместо слов получалось нечто нечленораздельное, мычащее.

– Вы проснулись? – спросила женщина, и Лекарев увидел ее белый халат.

– Пы-ыт, – сумел выдавить непослушным языком первый похожий на что-то звук.

– Пить вам сейчас дадут. Просыпайтесь. Открывайте глаза. Острота зрения возвращалась постепенно, и лицо женщины показалось Лекареву страшно знакомым. Он попытался ей улыбнуться, как улыбаются при встрече с людьми близкими, но мышцы лица не слушались, губы скривились в брезгливой гримасе.

– Пейте, – сказала женщина, поднося к его рту носик фарфоровой поильницы.

Он жадно глотнул кисловатую воду и бессильно закрыл глаза.

Где он видел эту женщину? Где? Почему она кажется ему такой знакомой?

И память вдруг с отчетливой фотографичностью вернула его в недавнее прошлое. К началу лета. К дню, когда ему предстояло дежурить в злачном месте Придонска – в новоявленном казино, где, по данным правоохранительных органов, должна была состояться кровавая разборка между членами двух криминальных кланов.

Лекарев не очень любил условности цивилизации – строгий костюм, галстук, тугой воротничок, сжимающий горло обручем. Но в тот день ему – кровь из носу – предстояло блюсти все предписания этикета: без галстука (без «гаврилки», как говорил Лекарев) и костюма в казино «Рояль» не пускали. Устроители старались поддерживать марку своего заведения на уровне лучших игорных домов Европы. Поэтому для тех, кто оказывался у казино в джинсовых брюках и грязных майках с надписями вроде «Чикаго буллз», существовала «дежурная» одежка. Ее выдавали страждущим за почасовую оплату и солидный залог. «Дежурные» пиджаки побывали на плечах всей придонской при-блатненной шушеры, посещавшей «Рояль» в надежде сорвать куш, но ничего, кроме возможности похвастаться: «Я играл в „Рояле“, – оттуда не выносившей.

Надевать на себя вещи «второй носки» Лекарев не имел обыкновения.

Критически осмотрев свой гардероб, состоявший из двух костюмов, он выбрал черный габардиновый, приобретенный еще в то время, по тем еще ценам – за двести двадцать пять рублей. На майку надел бронежилет «казак» модели 5 СС третьего класса защиты. Выбирая эту кольчужку, он в свое время исходил из того, что она оснащена панелями из броневой авиационной стали и демпфирующим подслоем, которые надежно защищали от ударов ножом и выстрелов из любых пистолетов – от малокалиберного «марголина» до девятимиллиметрового «парабеллума».

Из трех парадных рубашек – терракотовой, белой и голубой – он выбрал вторую и надел поверх бронежилета. Красный галстук с черными диагональными полосами повязал мощным широким узлом. Расчесал на пробор непослушные буйные волосы – зависть всех быстро лысевших приятелей. Постоял перед зеркалом, примеряя улыбку, наиболее подходившую к случаю. Добившись нужного по замыслу растяжения губ, остался доволен. Теперь он мог выдавать себя за кого угодно, начиная от.заурядного коммерсанта, содержащего в подвале железнодорожного вокзала секс-шоп «Интим», до залетного рэкетира, решившего просадить в рулетку изъятые у лохов баксы.

Ровно без четверти шесть Лекарев вышел из дома. До центра решил пройти пешком – слегка размяться перед ночью, которую предстояло провести в закрытом помещении.

Лекарев ни сном ни духом не ведал, что в то же время навстречу ему шагала девушка Фрося.

Как ни странно, но красивых и звучных имен в обиходе русского народа остается все меньше и меньше. На слуху несколько вариантов, кочующих по городам и весям. От Эдика до Альфреда. Обиднее всего, что люди утрачивают и понимание того, какой исконный смысл несут в себе те или иные имена, в том числе ласкательные и уменьшительные.

Девушку на зависть эпохе Эдиков и Эльвир звали звучно – Ефросиньей, Фросей.

Фрося Синичкина. Девочка-птичка. Кто в ее роду звался Синичкой и положил начало фамилии, родные не помнили, но она пришлась в самую пору Фросе – маленькой, веселой и доверчивой щебетунье.

Окончив медицинское училище в Придонске и получив квалификацию медсестры, Фрося вернулась в родную станицу Ро-гозинскую и получила работу в районной больнице.

В город Фрося приезжала с охотой. Придонск был для нее своим, знакомым. Он не оглушал ее шумом и суетой, как некоторых других провинциалов. Не пугал длиной автобусных и трамвайных маршрутов. Она прекрасно знала, как, не совершая огромных концов, найти товар и купить его подешевле.

В последний день пребывания в городе Фрося отправилась на автовокзал, чтобы приобрести билет на автобус, вечером уходивший в Рогозинскую. Она чувствовала себя легко и радостно, шла быстрым шагом, беспечно глядела по сторонам и помахивала полупустой хозяйственной сумкой. По Арнаутской улице за свою городскую жизнь Фрося ходила не раз, хорошо знала, что за серым домом находится булочная, за ней – кафетерий, еще дальше – сквер,-который местные жители почему-то называли «стометровкой».

Фрося никогда не боялась города, не беспокоилась о своей безопасности. Это было отрыжкой ушедших в прошлое времен, но она еще не до конца осознавала реалии новой жизни. Ей казалось глупым, чтобы кто-то мог угрожать простой медсестре, месячная зарплата которой не превышала недельного сбора бомжа-попрошайки.

– Слушай, ты, телка! – Свистящий шепот раздался, когда Фрося проходила мимо дворовой арки большого серого дома.

Грубая рука схватила ее за плечо и втянула в темный провал подворотни. – Вынай деньги, сука!

В голосе не было угрозы. Грабитель просто требовал своего, зная, что отказа не последует.

– Нету, – сказала Фрося, понимая, что потеря двадцати тысяч, лежавших на дне сумки, лишала ее шансов вовремя уехать домой. – Нету у меня денег.

Из мрака подворотни вперед выдвинулась еще одна фигура – невысокий, коренастый парень в грязном камуфляже, с перекошенным злобой лицом. Он выбросил руку вперед, и нож, зажатый в кулаке, выстрелил блестящее узкое лезвие.

– Порежу, падаль! – заходясь в истерике, захрипел бандит и сделал пугающее движение ножом.

К собственному удивлению, Фрося не застыла от испуга. На нее накатил прилив жгучей злобы.

– Помоги-и-те! – закричала она звонким молодым голосом и ударила бандита, замахнувшегося ножом, сумкой в лицо. Тот от неожиданности отшатнулся, ткнулся спиной в стену и грязно выругался. Второй, державший девушку за руку, пытался зажать ей рот свободной рукой, но Фрося с размаху ударила его коленом в промежность и выскочила из арки на тротуар.

Выбегая, столкнулась с крепким на вид и нарядно одетым мужчиной. Из-под копны темных волос холодными острыми глазами он оглядел улицу, все понял и прижал девушку левой рукой к себе. Спросил негромко:

– Обижают? Эти двое?

Обоим налетчикам повернуться бы и драпать унося ноги через проходные дворы, которыми они вышли на место разбоя, но бандитская мораль не позволяла этого сделать. Нападающих должны бояться не только те, на кого они налетели, решили ограбить, но и те, кто вдруг воспылал рыцарскими чувствами, желая помочь попавшим в беду.

Перестань грабители поддерживать страх во всех, с кем встречаются, люди начнут заступаться друг за друга. И что за порядки воцарятся тогда? Никого не ограбишь, не оберешь в городе, где даже милиция не спешит откликаться на призыв: «Помогите!»

Двое выступили из тени плечом к плечу.

Лекарев мгновенно оценил обстановку и отодвинул Фросю за себя. То, что противники не слезают с иглы, у него не вызывало сомнений. Оба еще достаточно сильны, но реакция наркоманов не может идти сравнение с реакцией тренированного борца и спортсмена.

Сейчас был наиболее опасен тот, что справа. У него нож, он демонстративно им помахивал, не позволяя угадать, куда нанесет удар.

Лекарев сделал резкий шаг в его сторону, и бандит был вынужден выбросить руку с ножом вперед. Лекарев без задержки с поворотом влево ушел от прямого удара, правой ногой подсек нападавшего, и, когда тот стал заваливаться на бок, двумя руками перехватил предплечье руки, державшей нож. Перехватил, сдавил, рванул на себя и повернул вокруг оси. В тишине под аркой раздался сухой отвратительный треск искалеченного плечевого сустава.

Второй бандит, ошеломленный происшедшим, выхватил из кармана металлический стержень, похожий на авторучку. Несмотря на полумрак арки, Лекарев понял – это стреляющее устройство самодельного изготовления. Отступать было поздно. И он принял выстрел грудью. Удар был сильным. На мгновение перехватило дыхание и заныло сердце. Устояв на ногах, Лекарев тяжело вздохнул, приходя в себя, и тихо спросил:

– Ну что? Что мне с тобой теперь делать?

Алкай Вавилов, мариец, крутой парень из Йошкар-Олы, решивший пошуровать по просторам России, онемел от изумления и страха. Он для пробы пробивал из своего оружия дюймовую доску и вдруг… Был выстрел, нормальный, без всякой осечки и… ничего. Мужик стоит, будто ничего не случилось.

– Ты продырявил мне пиджак, – сокрушенно сказал Лекарев. – Ах, поганец!

Он жестким захватом вцепился Алкаю в шею, повернул лицом к стене, вывернул руку, из которой выпал ненужный, отстрелявший свое стержень. Упер ладонь в кирпичный выступ стены арки и ударил по пальцам ребром ладони. Это бьыо жестоко, но сдержать себя Лекарев не мог.

Теряя сознание, Алкай осел на асфальт.

Лекарев обшарил карманы изуродованных и униженных им грабителей: что может быть позорней, чем оказаться жертвой того, кого они решили раздербанить нахрапом. Вынул два ло-патника – бумажники с деньгами и документами. Просмотрел паспорта.

Тот, кому он сломал плечевой сустав, по документам был Сергеем Грязновым из Нижнего Новгорода. Того, который стрелял, звали Алкаем Вавиловым и был он из Йошкар-Олы, которая в бурном потоке переименований так и не рискнула вернуть себе название Царево-Кокшайска.

Сунув документы в карман, подобрав оброненный Грязно-вым нож и отстрелявший стержень, Лекарев посмотрел на грабителей и бросил бумажники к их ногам.

– Паспорта можете получить на вокзале, в восьмом отделении. Инвалидность придется оформлять по месту жительства.

Сказал жестко, без малейшего чувства сострадания или жалости. Прошло время, когда он мог сочувствовать подобным типам. Вера в возможность исправления уступила место твердому знанию, что пошедшего на преступление бандита нельзя перевоспитать, заточив в тюрьму.

Фрося, услыхавшая выстрел, замерла в шоке. Ей хотелось убежать, но она не могла сдвинуться с места – не слушались ноги. Она никак не могла понять, почему этот большой и сильный человек, вставший на ее защиту, не рухнул, когда ему выстрелили в грудь. Девушка ясно слышала звук выстрела, видела вспышку огня под аркой.

Лекарев проводил ее до автовокзала, оставив о себе двойственное впечатление. Самостоятельная в суждениях и оценках действительности, Фрося понимала, что, с одной стороны, этот смелый мужчина спас ее от двух поганцев. Они, уверенные в численном превосходстве и силе, ни на миг не задумались над тем, пускать в ход оружие против ее заступника или нет. И они его применили. С другой стороны, она не могла забыть, с какой яростью бросился в бой се избавитель, как он был безжалостен. Ее особенно поразило его лицо – спокойное, бесстрастное, а если точнее – равнодушное. Он не мог не знать о грозившей ему опасности, но она не заметила даже тени испуга в его глазах, осторожности в действиях. Он, конечно же, заранее знал, во что превратят подонков его боевые, полные ненависти и силы удары, но он не сделал ничего, чтобы ослабить поражающую мощь своих кулаков. И опять же, когда оба нападавших, изуродованные и поломанные, валялись у его ног, она не обнаружила в избавителе ни мстительной радости, ни желания добить, доломать побежденных, ни угрызений совести оттого, что только что им было сделано.

Потом, когда они шли к автостанции, Фрося видела, как ее спутник" улыбался, шутил, советовал ей, чтобьюна поскорее забыла о случившемся, выкинула из головы все, что могло ей напомнить о бандитах. В жизни и без того много гадостей, говорил он.

При этом Фрося не заметила даже доли рисовки или лицемерия в его голосе и поведении. Он сделал достаточно жестокое и опасное дело – она видела дыру на его пиджаке, пробитую пулей, – и тут же отключился от переживаний, забыл о них. Когда он спросил: «Обижают? Эти двое?» – его голос был совершенно спокоен и чувствовалось, что он не собирается превращать инцидент в схватку, так что все могло обойтись без суровых последствий. Для этого нападавшим стоило лишь отступить и уйти в темноту арки. Но грабители не поняли и потому не приняли предлагавшегося им компромисса.

Тогда в один миг ее защитник превратился в разъяренного, жестокого и безжалостного бойца, который способен сокрушить все, что в той или иной мере могло противостоять ему.

Неужели в ярости он не может сдерживать своих действий, руководить поступками? Нет, она сразу же отвергла подобную мысль. Не было сомнений, что он в состоянии четко контролировать чувства и действия, переходя из одного состояния в другое мгновенно, без особых усилий, если этого требуют обстоятельства. Она вспомнила, как, сокрушив и разметав нападавших, он спросил одного из них: «Ну что теперь с тобой делать?» И в голосе его не было ни злости, ни мстительности. Лишь в тот момент, когда он осматривал дыру в пиджаке, пробитом пулей, она уловила в его голосе огорчение.

– А ведь зашивать придется, – сказал он с досадой. Но когда она спросила, не ранен ли он, ее избавитель негромко засмеялся:

– Да нет, милая. Уходя из дома, я надел бронеботинки…

Она не поняла смысла шутки, но решила, что расспрашивать его не стоит.

От Придонска до Рогозинской рейсовый «икарус» шел около часа. Сев в автобус, Фрося не могла отрешиться от мыслей о происшедшем. Стараясь понять себя, она вдруг обнаружила, что и ей присуща неоднозначность, двойственность чувств. Как медик, как женщина, привыкшая сострадать чужим болям, она ясно представляла, сколько мучений еще предстоит перенести бандитам в период лечения. Да и найдется ли такой хирург, который вправит руку, вылечит плечевой сустав одному и соберет фаланги пальцев другому?

Она сочувствовала пострадавшим, и в то же время ее не оставляла злорадная мысль: «Так им и надо!»

В самом деле, вступая на путь грабежа, самый тупой бандит должен учитывать возможность отпора. Не подумали, не учли? Значит, заслужили то, что получили.

Своего спасителя Фрося узнала сразу. Но лишь здесь, в больнице, ей стала известна его фамилия. Тогда, в Придонске, на вопрос, как его зовут, он ответил: «Жора», явно рассчитывая на то, что так она его не станет называть. И вот теперь, когда «Жора» – Георгий Лекарев, лейтенант милиции, – лежал перед ней беспомощно-слабым от потери крови и страшной раны в плече, она снова вспомнила о его жестокости, которую когда-то пыталась осуждать. Но сказать, глядя на лейтенанта: «Так тебе и надо!» – она уже не могла.

Ей открылась парадоксальная истина, которая многое объясняла. Разве может человек сохранять в себе баланс доброты и жестокости при любых обстоятельствах, если каждый день, каждый час его жизни сопряжен с возможностью получить пулю в лоб или стать свидетелем смерти товарища? Ведь был застрелен и тут же умер напарник Лекарева, а сам он тяжело ранен. Можно ли после этого требовать от Жоры, чтобы он, встретив бандита с оружием в руках, обошелся с ним как с неразумным ребенком, шлепнул его по попе и сказал: «Ай-ай-ай, нехорошо!»

Похлопывая Лекарева по щекам, чтобы привести его в чувство, Фрося испытывала странное, ранее незнакомое си ощущение. Что-то теплое, согревающее душу наполнило все ее существо, и вокруг стало светлее…

Вспомнив, где он видел девушку, склонившуюся над ним, Лекарев все же решил узнать, она это или не она.

– Как вас зовут? – спросил он с трудом.

– Фрося, – ответила она, и румянец вспыхнул на нежных щеках.

– Я вас знаю…

Да, он ее знал. Тогда, в городе, она не произвела на него особого впечатления: обычная растерянная девчушка, которую пытались ограбить. В той ситуации Лекарев готов был помочь любому человеку, окажись он под ножом бандита. И все же, вернувшись домой, заглянул в словарь, чтобы выяснить, что за имя – Фрося, – звучавшее немного по-деревенски. К своему удивлению, он узнал, что Эфросина – Радостная – имя одной из древнегреческих граций. В Италии имя звучит как Эуфрози-на, в Германии – Ойфрозине, в Англии – Юфросине. А в станице Рогозинской это имя носила веселая девушка Фрося.

И вот встреча. «Радостная» была рядом, а он не радовался.

За окном ветер раскачивал ветви старого каштана. Свет, проникая с улицы в окно, рассеивался на полу желтыми пятнами. Ритмичное движение этих пятен вызывало в памяти Лекаре-ва мерные есенинские строки:

Этой грусти теперь не рассыпать Звонким смехом далеких лет. Отцвела моя белая липа, Отзвенел соловьиный рассвет…

Ничего у него еще не отцвело, не отзвенело, а сердце заходилось острой жалостью к самому себе, к незадавшейся жизни, в которой он уже терял и продолжает терять товарищей. В носу щемило, как бывало в детстве, когда хотелось плакать. И вдруг он понял, что причиной этой щемящей грусти прежде всего была молоденькая смешливая хохотушка Фрося…

Плохие новости летают, хорошие – ползают. Кто первым сумел приметить это, сказать трудно, но Катрич давно проверил истину на себе.

Очередной неприятностью, от которой у него буквально подкосились ноги, стало сообщение об убийстве Жоры Лекаре-ва. В пять сорок пять, ровно за пятнадцать минут до времени, когда Катрич вставал, ему позвонил дежурный по городу. Это совсем не входило в его обязанности, но майор милиции Горохов был старым приятелем Катрича и знал, что Лекарев его двоюродный брат.

Не вставая с постели, Катрич поднял трубку стоявшего на полу, в изголовье кровати аппарата. Выслушал сообщение и, ошарашенный им, остался лежать в постели.

Человек убит. Это значит, хоть вскакивай, хоть беги, чтобы побыстрее оказаться рядом, все равно ничто уже не изменится.

В обычные дни Катрич, едва открыв глаза, вскакивал с кровати. Он не позволял себе лишней минуты поваляться под одеялом ни в праздники, ни в будни. Полусонное лежание в кровати, как он убедился, не столько дарит отдых, сколько вливает в тело тягучую леность и нагоняет липкую дремоту. Оба этих состояния Катрич терпеть не мог. Встав и надев кроссовки, он брал со стола стакан холодной воды, налитой еще с вечера, выпивал его и выходил из дому. Зимой и летом, в дождь и зной он делал пятикилометровую пробежку по набережной. Вернувшись, включал холодный душ, становился под колючие струи, больно секшие тело. Приятных ощущений он при этом не испытывал и с удовольствием бросил бы эту процедуру к чертовой матери, если бы не верил, что она нужна и даже полезна.

Растирая плечи и грудь руками, постанывая от испытываемых мучений, он нетерпеливо ждал, когда звонок таймера, определявший конец процедуры, позволит ему выскочить из-под струи воды. Ощущение легкости и тепла возникало сразу после того, как он вытирался махровым полотенцем. И это в какой-то мере компенсировало перенесенные неудобства. Ко всему Кат-рич никогда не знал простуды. Должно быть, грипп не любит тех, кто купается в холодной воде.

Потом наступал черед бритья. Китайским помазком из хорькового волоса Катрич взбивал пену прямо на куске туалетного сандалового мыла, купленного специально для бритья. Густо намыливал пеной щеки и с наслаждением сбривал щетину бритвой «Шик», которую в свое время приобрел за тринадцать рублей вместе с набором лезвий. «Жиллетт», который «настоящим мужчинам» навязывала реклама, он не покупал и покупать не собирался из принципа. Катрич был убежден, что настоящий мужчина должен быть самостоятельным в выборе, не идти на поводу у тех, кто навязывает свою продукцию. Больше того, он взял за правило не пробовать продукты и не приобретать вещи, которые особенно усердно рекламировали продавцы и товаропроизводители.

Катрич был до крайности консервативен в привычках. Любая необходимость отступать от заведенных и постоянно соблюдаемых правил портила ему настроение.

Этот день был испорчен с раннего утра. Не делая пробежки, не принимая душа, даже не бреясь, Катрич сел на телефон. Около семи часов он выдал последний звонок Рыжову и завел свой старенький «запорожец», на котором перестал ездить, когда горючее стало не по карману.

На месте ночного происшествия уже работала оперативная группа – следователь прокуратуры Савельев и несколько милиционеров, которых Катрич не знал.

Ничего нового на шоссе Савельев не увидел. Картина для последнего времени была типичной: убит милиционер, находившийся, как говорят, «при исполнении». Он лежал на асфальте, опрокинувшись навзничь, раскинув руки в стороны, как распятый на земле Христос. Ничто не подсказывало, что здесь произошло в действительности. Кобура Денисова была расстегнута, пистолет Макарова из нее исчез. В нагрудном кармане лежало никем не тронутое удостоверение личности. В брючном кармане – смятая пачка сигарет «Ява», в которой оставалось две сигареты. Еще одна, нераскуренная, лежала рядом с убитым, расплющенная колесом автомобиля.

Денисов был убит выстрелом в лицо с близкого расстояния. Пуля раздробила ему челюсть и застряла в голове, не пробив затылочной кости черепа.

Служебная машина с крупными буквами «МИЛИЦИЯ» на бортах стояла в десяти метрах от трупа. Напарника Денисова на шоссе не нашли. Передняя дверца машины была распахнута, возле нее на асфальте виднелась запекшаяся кровь. За кюветом удалось обнаружить следы волочения. Густая, давно не кошенная трава и бурьян были примяты, и след просматривался до скошенного поля. Дальше что-либо увидеть не представлялось возможным.

Исчезновение трупа выглядело довольно странно. Зачем преступникам потребовалось тащить убитого милиционера в поле, Савельев представить не мог.

– Собаку бы сюда, – сказал сержант Царьков, недавно выпущенный из милицейской школы, – нам рассказывали, что собака…

– Это точно, – согласился Савельев и стал закуривать, загораживая ладонями спичку от ветра. – Знал я двух собак: Джульбарса и Мухтара. Увы, Царьков, обоих в «кине». Давай уж будем пахать сами…

Судьба Лекарева выяснилась достаточно быстро. Пока Щетинин делал раненому операцию, дежурный врач позвонил в отделение милиции. В больницу, несмотря на неурочный час, тут же прикатил сам начальник отделения майор Сонин. Его неожиданно подняли с постели. Он не успел побриться, и на щеках медью светилась суточная щетина.

Хирург пил чай. Сонин вошел в его кабинет энергичным начальственным шагом.

– Доброе утро, Николай Николаевич.

– Кому доброе, кому и нет…

– Он еще жив? – спросил Сонин осторожно, чтобы не сглазить.

– Почемуеще? Скорее уже.

– Это точно?

– Как то, Что вы сегодня не брились. Сонин сделал вид, что укол его не задел.

– Больного отправите в город.

Сонину не терпелось избавиться от раненого. Он знал, что областное управление обязательно направит в Рогозинскую своих сыскарей, последуют вопросы, возникнет недовольство и, не дай Бог, раненый помрет. Неприятности усугубятся. Неужели врач этого не понимает? Зачем ему записывать труп на свой счет?

– Я могу прислать машину. – Сонин настойчиво предлагал свои услуги. – Приедет быстро.

Щетинин аппетитно прихлебывал чай из стакана.

– Вы бы лучше поехали на место происшествия. В больнице мы разберемся без милиции.

Сонин беззлобно, чтобы отвести душу, матюкнулся и вышел. И таланты, и крутость Щетинина в своей епархии были хорошо известны, и спорить с хирургом Сонин не стал – бессмысленно.