Текст книги "Вкус смерти"

Автор книги: Александр Щелоков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

– Докладные не я придумал.

– Суть не в том, кто что придумал. Куда важнее знать, старался ты на меня накапать побольше или все же соблюдаешь меру?

– Если только так, то какая тебе разница?

– Разница в том, в какой мере я могу доверять твоим сообщениям. Пугаешь всерьез или так, для прощупывания?

– Все же объясни неразумному, что тебя смущает?

– Хорошо, только без обиды. Потом пиши по своим инстанциям. Я не боюсь.

– Договорились.

– Многие мои предшественники, Шарков, когда к ним приходил уполномоченный КГБ, а чуть раньше – НКВД, втягивали головы в плечи, как черепахи. В них жил врожденный инстинкт страха перед вашей конторой. Вроде бы мы все одному делу служим, одному государству, но до войны и во время ее старший лейтенант НКВД был равен армейскому майору или даже подполковнику. Каждый из ваших майоров мог сломать шею любому генералу. Стоило только капать на того повседневно. Теперь из вашей службы выпустили дух. Вы стали менее надутыми. Но, чтобы доказать свою нужность, утвердить прежнее значение, вы стараетесь нас, не посвященных в ваши дела, испугать. А в натуре твоя работа и сейчас сводится к составлению досье, к беседам с осведомителями и к писанию бумажек. На меня, на других офицеров.

– Тебя не заставляет задуматься о серьезности моего предупреждения судьба лейтенанта Доронина?

– Рука ЦРУ? Не смеши, Шарков. Следователь прокуратуры убежден – обычное уголовное дело. Так что для начала найди общий язык с ним. Что касается похищения, то страха на меня ты не нагнал. Меня не украдут. Как говорят, бог не выдаст, свинья не съест. И кончили. Все. Будут новости, заходи. Милости прошу…

Уже по виду Шаркова, вернувшегося домой и небрежно швырнувшего фуражку в угол, Прасол понял – разговор с Деевым оказался не из приятных. Это нетрудно было предвидеть.

– Три к носу, – посоветовал Прасол и улыбнулся. – Где наша не пропадала?

– Знал бы ты, как все надоело, – в сердцах признался Шарков. – Поговорил, будто дерьма нажрался. Брошу все к чертовой матери, уйду в пасечники…

– Сядь, налей чайку. Успокойся и выкладывай. Чувствую, Деев уязвил твое самолюбие, по-генеральски нахамил. За ним такое водится. Но ты должен описать мне все, вплоть до интонаций, до выражения его лица. От того, насколько точно изложишь, будет зависеть успех моего разговора с ним. Не в том дело, наговорит он мне гадостей или смолчит. Для нас сейчас важнее заставить его сотрудничать.

Шарков не мог успокоиться:

– Не проще ли перевести дело на официальные рельсы? Сообщить наверх. Пусть этому мудаку врежут где положено. Заставят принять наши условия. И дело, Николай, не в моем самолюбии. Главное, мы не свои интересы блюдем.

– Не выйдет. Деев упрямец. Конечно, начальство заставит его пойти на уступки. Но куда лучше, если сделать то же самое его убедим мы. Потом, я очень боюсь, о втыке комдиву просочатся слухи. А нам малейшая утечка информации грозит срывом операции. Не забудь – кто-то из гарнизона информирует Железного. Кто? Мы и гадать пока не можем…

– Согласен.

– Теперь рассказывай о вашей беседе во всех подробностях.

Шарков, не упуская мелочей, изложил все, что происходило в кабинете генерала.

– Я именно это и предполагал, – сказал Прасол, выслушав коллегу.

– Даже так?

– Вплоть до интонаций. А теперь объясню, почему не остановился в гарнизонной гостинице и просил Дееву о моем появлении не сообщать. Роман Константинович – мой родной брат. По матери. Он старше, я – младше. У нас разные отцы. У него генерал-майор Деев, у меня – полковник Прасол. Деев погиб в авиакатастрофе, когда Ромке было четыре года. Сказать, что мы примерные братья, не могу. Последние четыре года мы с ним не виделись. Переписки не ведем. Если честно, у нас нелады. Мать, конечно, чувствует, но всего не знает. А началось, когда я поступил в высшую школу КГБ. «Значит, – сказал Ромка, – подался в жандармерию? Поздравляю! Можешь считать, что Деев и Прасол – фамилии разные». Ты, Андрей, поймешь, какой обидой стали для зеленого курсанта слова старшего лейтенанта. Мы, конечно, иногда встречаемся у матери, но сердечности в отношениях нет…

– Да, – протянул Шарков, – дела-а…

– Не журись, я его обломаю. Как говорят, вдарю по самолюбию. Ты мне завтра достань рабочий комбинезон, форму прапорщика и принадлежности телефонного мастера. Сумеешь?

– Что за вопрос!

На другой день с утра Прасол засел неподалеку от железнодорожной ветки, которая связывала гарнизон с узловой станцией. Одноколейка шла через лес. Насыпь от кюветов до самых шпал поросла высокой травой. Местами поверхность рельсов покраснела от ржавчины. В последнее время поезда сюда приходили редко и нагрузка на пути была небольшой.

Поезд составляли две цистерны, заляпанные мазутом, цистерна желтого цвета с надписью «меланж» на боку и четырехосный товарный вагон с распахнутыми на обе стороны дверями. Выждав подходящий момент, Прасол выскочил из кустов, пробежал по откосу за последним вагоном, вскочил на ступеньку тормозной площадки.

Тепловоз шел медленно. Колеса мерно постукивали на стыках. Облокотившись на ограждение, Прасол со скучающим видом смотрел по сторонам.

Приблизившись к запретной зоне, тепловоз подал визгливый гудок, дал тормоза и поезд, скрипя всеми сочленениями, остановился. Запахло горелым маслом и тормозными колодками.

Из караульной будки лениво выполз мешковатого вида солдат. Он подошел к тепловозу, о чем-то поговорил с машинистом. Они, должно быть, уже не раз встречались и обычные пропускные формальности сводились к минимуму: солдат сел на тепловоз, поезд тронулся. Когда состав подходил к бетонной разгрузочной площадке, Прасол спрыгнул с поезда и неторопливо двинулся к зданию котельной. За штабелем остро вонявших креозотом шпал снял с себя комбинезон и остался в потертой форме старшего прапорщика. Шагая неторопливо, прошел к зданию штаба. Никто на него ровным счетом не обратил внимания.

Вошел в здание, поднялся на второй этаж. Открыл дверь приемной комдива. За столом с телефонами сидел лакированный капитан с кокетливыми черными усиками.

– Ты куда? – спросил он небрежно, бросив беглый взгляд на прапорщика.

Прасол показал трубку с нумераторным диском, которую держал в руке.

– Дальняя связь барахлит у командира. Сам вызывал.

– А-а, – протянул капитан с видом, будто он в курсе всех дел генерала, даже таких малых, как барахлящая дальняя связь.

Прасол отворил наружную дверь, обитую дерматином, и на миг оказался в полутемном тамбуре. Быстрым движением сдернул из-под фуражки на лицо капроновый паголенок и вошел в кабинет. Плотно притворив дверь, выдернул из-под кителя пистолет, направил на Деева. Голосом, полным злости, скомандовал:

– Руки на стол, генерал! И спокойно. Без лишних движений!

Деев помрачнел, глаза гневно сузились, но испуга, обычного для подобных случаев, Прасол на его лице не заметил.

– Ты понимаешь, прапор, что уйти отсюда не сможешь?

– Смогу, – ответил Прасол. – Без проблем. Шпокну тебя, и концы в воду. Выйду и скажу: генерал четверть часа не велел беспокоить. Тебя найдут с дыркой в голове, когда я уже буду далеко.

– Не упрощай, – устало сказал генерал. – Клади оружие, и кончим. Пока не наделал глупостей. На выстрел среагируют сразу. Будь уверен…

Прасол двинул пистолетом и нажал на спуск. Бутылка с нарзаном, стоявшая на столе на металлическом подносе, с треском разлетелась осколками. Привычного выстрела не прозвучало. Раздалось лишь тягучее шипенье, словно старенький паровоз стравил пар.

– Смотри на часы, полководец, – предложил Прасол. – Когда сюда сунется твой порученец. Жди…

Он подошел к открытому сейфу, вынул из него две кожаные папки с бумагами, три опечатанных сургучными печатями пакета. Положил на стол. Сгреб в кучу бумаги, лежавшие перед генералом. Швырнул их на папки.

– Так где же подмога, господин генерал?

Деев нервно дернулся.

– Спокойно, начальник! Теперь лицом к стене. И руки, руки повыше подними…

Деев неохотно выполнил приказание. Прасол сдернул с лица чулок и сказал:

– Теперь повернись ко мне. Ты все же силен, Ромка!

Узнав брата, Деев шуганул отборным матом и яростно хряснул кулаком по столешнице. Зазвенели на подносе осколки бутылки.

– Колька, гад! Ты хоть понимаешь, в какое положение меня поставил?

– Ну, не совсем же дурак. Если хочешь, доложи моему начальству. Пожалься. У меня возьмут объяснения. Проведут совещание. Объяснят всем, что русских генералов пугать нельзя. Посмеются. Я даже знаю, кто станет хохотать больше всех. Потом выпустят бумагу, запрещающую контрразведчикам проникать в кабинеты военачальников без санкции прокурора…

– Оставь, Колька! Ты же понял, о чем я. Если эта дурацкая история станет известной в гарнизоне, мне как комдиву – конец.

– Вот что тебя больше всего беспокоит.

– Положим не больше, но и не меньше…

– Тогда пойми: история эта никуда из этих стен не выйдет. В пьесе, которую мы разыграли, два действующих лица. Все так и умрет между нами. Главное, чтобы ты понял – все, о чем тебя предупреждал Шарков, включая нашу встречу – совсем не шуточки. Ведь чужой мог тебя шлепнуть и уйти отсюда без шума. Удалось же мне добраться до тебя без мороки. Вы тут верите, что, отгородившись от мира колючкой и спецзаграждениями, живете в полной безопасности; все, кто хочет попасть в твои владения, даже начальство, должны пройти мимо бдительных часовых, показать пропуска и допуски. Так ведь?

– Раз ты здесь, значит, не так.

– Слава богу, один урок извлек.

– Могу присягнуть, завтра ты уже такого не проделаешь.

– Стоп, Ромка! Стоп! Никаких шевелений. Будешь усиливать бдительность охраны, когда я разрешу. Нельзя давать повод нашим противникам стать осторожнее.

– Позволь мне самому решать, что делать в дивизии.

– Валяй. Тогда сегодня же я предам огласке все, что здесь случилось. Мне, в конце концов, наплевать на твое самолюбие.

– Ты сегодня отсюда не выйдешь. Я запру тебя на губе.

– Уверен в этом? Зря. Посмотри на брюшко. Я против тебя куда сильнее. И потом, ты понимаешь, чтобы комдив предстал во всем великолепии перед гарнизоном, мне достаточно вывести тебя отсюда с наручниками, уткнув пистолет в затылок. И ты пойдешь как миленький, братец. Я уже нарушил законы. Теперь, как говорят: семь бед – один ответ. Загудим с должностей вместе.

– И ты сумеешь?

– Ради дела? Да.

– Такое вторжение ты называешь делом?

– Угадал.

– Чего ты добиваешься?

– Сотрудничества, Роман Константинович. Я прекрасно понимаю, ты тут сидишь и решаешь глобальные стратегические задачи. Ядерная мощь. Межконтинентальные ракеты. Все серьезно, внушительно. По гарнизону офицеры ходят во весь рост. Вальяжные. Не пригибаются, не перебегают через плац. А я последний год только и вижу, как страну, надежно укрытую ядерным зонтиком, со всех сторон втихаря обгрызают крысы, будто головку сыра. А ваш главнокомандующий, не стоявший ни дня в строю, насилует армию с тем же цинизмом, с каким привык в строительных бытовках валить на пол малярш и штукатурщиц.

– Ты что-то слишком смело говоришь на такие темы, полковник. Я даже не знаю, как себя при таких разговорах вести.

– Брось куражиться, Ромка. В тебе все играет молодая моча. Тебе кажется, что на каждом шагу надо демонстрировать смелость и мужество, неустрашимость и волю. А это желание такой же опасный синдром, как и безрассудство. Если для безопасности государства комдивы должны быть только смелыми, их не надо учить в академиях. Краткосрочные курсы рукопашного боя и выживания – все, что им бы потребовалось. Дешево и сердито.

– Как ты предполагаешь прикрывать меня от похитителей?

– Прежде всего, я не собираюсь тебя прикрывать. Моя цель – уничтожение банды. Мы очень похожи. Я надену генеральский мундир…

– Нет.

– Но это…

Прасол умолк, осененный неожиданной догадкой:

– Слушай! Тебя оскорбляет то, что твои погоны нацепит простой полковник? Вот оно что!

Деев посмотрел на брата, прищурив глаз, будто прицеливался.

– Ты скажи, голова, какая матери разница, если ухлопают тебя, а не меня?

– Разница большая. Меня не ухлопают. Тебя – да. Я уже это доказал. И не спасут тебя ни личная смелость, ни дивизия, которая будет стоять на ушах. У каждого дела свои особенности. Учти, – Прасол пристукнул ладонью по столу, – тебя, мой дорогой генерал, я бы и дня не стал держать на такой большой должности. В тебе от пацана, заводилы, каким ты был на Покровке, куда больше, чем от государственного деятеля. Что тебя, оказывается, волнует!.. Что?! Не сочтут ли тебя офицеры трусом – так? Тогда ходи по шоссейке пешком. И покрикивай: «Вот он я, Деев. Кому я нужен? Выходи один на один!» И все поймут – ты смелый. И похоронят под музыку.

– Хорошо, ты вынуждаешь меня дать согласие.

– Значит, ты еще не потерянный человек.

– Ладно, что мне делать?

– Прямо сегодня ставь свой «уазик» в ремонт. Пусть машину готовят к покраске. Надо нанести на борта яркие пятна шпаклевки. Необходимо, чтобы машина комдива стала более заметной.

– Это все?

– Нет. Освободи один из боксов в ракетном ангаре. Дай личному составу понять, что ожидается прибытие новой мобильной системы. Освобожденное место предназначено для нее. Система особо секретная…

– Какой смысл в этом?

– Мне под надежным прикрытием надо ввести в гарнизон группу захвата. Появление новой системы привлечет внимание моих партнеров.

– Как ты им сообщишь о новой системе?

– Не беспокойся. Это сделают без нас. В гарнизоне у банды осведомитель. Мне его надо вычислить и нейтрализовать. Перед заключительным этапом операции.

– Сколько на это уйдет времени?

– Пока не знаю. Но постараюсь вынудить противника поспешить. Буду ездить по району с утра до вечера.

– Мне что же, придется сидеть все время в гарнизоне? Это исключено.

– В ангаре поселится моя команда и будут машины. Когда тебе надо ехать, заходишь к нам, берешь нашу машину – и езжай. Мне нужна твоя.

– Тебе не кажется, что твой замысел – авантюра? Прасола прихватят в таком месте и в такой час, когда твоей группы не окажется рядом?

– Древние говорили: «omnia mea mecum porto». Все мое ношу с собой. Группа всегда будет со мной. А место, где меня можно прихватить, я им назначу сам.

– Нахал ты, братец! – Деев громко засмеялся. – Таких наглецов, признаюсь, встречал редко.

– И не встретишь, – серьезно ответил Прасол. – У военных давно отбили уверенность и самостоятельность. «Чего прикажете-с», – вот ваш девиз.

Вернувшись из гарнизона, Прасол доложил об успехе предприятия Шаркову весьма коротко:

– С братцем я договорился. Начинаем подготовку операции.

Майору очень хотелось узнать подробности переговоров, но тайны, особенно семейные, выспрашивать неприлично. Расскажет Прасол сам – хорошо, не расскажет… Он не рассказал, а сразу перешел к делу:

– Мне потребуется три-четыре офицера. Смелых, решительных, боевых. Только не от Деева.

– В десантной дивизии есть заштатный резерв, – предложил Шарков. – Одни представлены на увольнение, другие ждут должностей. Такие тебя устроят?

– Надо посмотреть людей. Это не проблема?

– И комдива, Лисова, и кадровика майора Червякова я хорошо знаю.

– Червяков? Знакомая фамилия.

– Его отец генерал-полковник – служит в Москве, в Арбатском военном округе…

– Припоминаю. А сын?

– О, мальчик он колоритный. Безбожно пил. Потом лечился. Теперь примерно служит и блюдет чужую нравственность.

– Придется знакомиться.

Майор Червяков выглядел щеголем. Трудно сказать, как он успел обернуться, но к тому времени только три человека в дивизии – генерал-комдив, полковник – начальник тыла и майор-кадровик – носили новенькую российскую военную форму, возвышавшую их над остальными офицерами куда заметней, нежели размеры и число звездочек на погонах. Всем другим офицерам, как это водится в русской армии, приходилось донашивать тертые-перетертые в трудах и ученье обноски.

Положив руку на стопку личных дел, майор доложил Прасолу:

– Вот список тех, кого в ближайшее время представим на увольнение в запас. А этих – на выдвижение…

Червяков говорил тоном, каким во времена давние суровые люди в форме, возвышавшей их над остальными, докладывали своим начальникам: «Вот списки тех, кого нынешней ночью надо взять, а вот – которых надо пустить в расход». Что поделаешь, тон и интонации чиновников мало зависят от определения, которое себе присваивает государство – «демократия» или «диктатура». Все определяется только тем, сколько прав власть от своего имени предоставляет сидящим за столами бюрократам.

Пробежав глазами списки, которые подал майор, Прасол сказал:

– Начнем с увольняемых. Давайте старшего лейтенанта Пермякова.

По вызову в кабинет вошел офицер. Подтянутый, крепкий, с обветренным лицом и мозолистыми руками. Вскинул руку к пилотке:

– Старший лейтенант Пермяков.

– Садитесь, – предложил Прасол и указал на стул.

– Может, не надо? – возразил офицер. – Вряд ли моя кандидатура вас заинтересует. Я нежелательный элемент, товарищ полковник.

Старший лейтенант смотрел Прасолу прямо в глаза, и уголки его рта кривила ехидная улыбка.

– В дивизии, – с необъяснимой поспешностью вступил в разговор Червяков, – формировалась специальная группа для миротворческой службы в Абхазии. Старшему лейтенанту Пермякову было предложено место, он категорически отказался…

– Спасибо, товарищ майор, – прервал его Прасол и посмотрел на Пермякова в упор. – Струсили или что?

Старший лейтенант напрягся, непроизвольно сжал кулаки, сверкнул глазами.

– Я бы, товарищ полковник, в ответ мог просто выйти и хлопнуть дверью. У вас в столице иные взгляды на все. Разве не так?

– Может быть, – миролюбиво согласился Прасол.

– Военную службу я выбрал сознательно. У меня на счету двести прыжков. Свое дело люблю. Но мне не по душе быть миротворцем с автоматом. Не могу стоять в оцеплениях, где тебе в морду плюют, а ты только утираешься. Я присягал защищать Отечество, но никогда бы не стал стрелять в Белый дом или бить резиновым дрыном по головам стариков. Мне не по душе изображать миротворца в Грузии, где орут, что Россия все время держала их в кабале. Отделились, получили самостоятельность, пусть наслаждаются, сожительствуют с Шеварднадзе. И свои дела решают сами. Нет защитников? Пусть пошуруют по российским базарам. Или вырубят в Кахетии рощи ананасов и бананов, чтобы грузинские патриоты взялись за оружие, а не везли фрукты на наши рынки…

– Вы язва, – сказал Прасол. – Слава богу, не желудка.

Старший лейтенант усмехнулся.

Прасол прекрасно понимал, какие чувства гложут Пермякова, что заставляет его злиться и нервничать. Юношу, который выбрал себе цель на пороге жизни, успешно сделал первые шаги на избранном поприще – окончил училище, проявил себя честным самостоятельным командиром, вдруг поставили в дурацкое положение, показав, что ни он сам, ни его знания и опыт уже не нужны государству. И оказалось, что человек, призванный защищать других ценой постоянного риска, а возможно, и пролитой крови, сам оказался социально не защищенным. Он ощутил дыхание угрозы быть выброшенным на обочину в тот момент, когда начинать жизнь сначала будет очень трудно, либо невозможно вообще. В этом его убеждал пример майоров и подполковников, семейных, но бесквартирных; обремененных никому не нужными в наше время качествами – чувством долга, ответственности, порядочности. Их просто выбили пинком из привычного круга дел, бросили на произвол судьбы без средств к существованию, без крыши над головой. Чтобы обезопасить будущее от такой судьбы, Пермяков решил сам хлопнуть дверью, пока мудрые кадровики не сплавили его вон под улыбки, цветы и марш «Прощание славянки».

Людей с подобными судьбами и настроениями Прасол видел и в своем кругу. Честных, преданных делу бессребреников, отдававшихся службе не за щедрую плату (когда на Руси она была щедрой?), а во имя идей государственных, гнали из кадров разведки и контрразведки во цвете лет, не взирая на добродетели и заслуги. Некоторые сжимали зубы, уходили в коммерческие структуры на должности штатных горилл при людях с толстыми кошельками, другие становились консультантами по безопасности в банках и богатых фирмах, возглавляли частные охранные агентства и бюро. Третьи, потеряв веру во все и вся, озлоблялись и смыкались с преступными структурами.

– Хорошо, Юрий Иванович…

Пермяков даже замер от неожиданности. За время службы ни один начальник не обращался к нему так. «Старший лейтенант», «Пермяков» – на большее его командиры не шли, да и устав иного не требовал.

– Слушаю вас, товарищ полковник…

– Что вы скажете, если я предложу вам настоящее дело? Когда-то, во времена Павла Первого, на рублевых монетах писали: «Не нам, не нам, а имяни твоему». Имелся в виду Бог. Не знаю, сколь уместно упоминание Бога на деньгах, но дело, которое предлагаю – ни мне, ни майору, – Прасол кивнул на кадровика, – а Отечеству, армии…

Пермяков усмехнулся:

– Вы же солидный человек, товарищ полковник, а слова у вас… Извините, как у нашего бывшего замполита Резника. В прошлом он на всех собраниях был самым большим партийцем. Как Волкогонов. Теперь несет коммунистов на чем свет стоит. Опять же, как Волкогонов. Отечество, армия… Разве вы не видите, как в стране грабят людей под разговоры о благе родины? Громят армию, а говорят о ее укреплении…

Чем отчаяннее сопротивлялся Пермяков, тем более крепло желание Прасола заполучить его в свою команду. Честность, умение без боязни говорить то, о чем думаешь, присущи только людям капитальным, знающим, чего они хотят, во имя чего готовы тратить силы.

– Не будем разводить дискуссий, Юрий Иванович. У меня просто мало времени. Вы свободны. Уговаривать вас не собираюсь. Однако, если все же решитесь испытать судьбу, милости прошу. Я буду здесь еще часа два. Входите без очереди. Если не придете, то прощайте…

Пермяков круто повернулся через левое плечо и вышел из комнаты.

Червяков брезгливо посмотрел ему вслед и сказал с презрением:

– Вот такая у нас молодежь. Ни авторитетов, ни святого. Анекдотики про министра обороны, про лично президента… Видите ли, он не хочет служить в армии по принципиальным соображениям…

– Товарищ майор, – прервал Прасол. – Кто у нас следующий?

– Я бы предложил человека из списка на повышение. Вы увидите, какой это будет контраст с Пермяковым.

– Кто он?

– Лейтенант Чижов Иван Павлович. Окончил училище. С красным дипломом. Круглый отличник. Отец, между прочим, крупный генерал. Там, у вас в Москве…

– Спасибо, товарищ майор, но скажу прямо: круглые отличники меня пугают. Если круглый дурак, здесь все ясно. Круглый отличник – это человек без пунктика. Без точного интереса. Офицеру не обязательно отлично знать зоологию. Классный стрелок может не увлекаться поэзией.

– Но мы всегда обращаем внимание на отличников.

– Ничего не имею против. Обращайте и впредь. Впрочем, Чижова я поспрошаю. На предмет сообразительности. Мой отец говорил, что военный – это математик, который решает задачи под разрывами снарядов. Представьте, на контрольной по алгебре я буду делать по выстрелу каждую минуту. Соображать, когда гремят выстрелы, не так-то просто. Стрелять я здесь не стану, но проверить, как соображают люди, мне просто необходимо…

Чижов оказался крепышом с красными щеками и щеголеватыми белесыми усиками. Щелкнув каблуками, он представился:

– Лейтенант Чижов на предмет беседы прибыл.

– Садитесь, Иван Павлович.

Демонстрируя высокое уважение к начальству, Чижов не сел на стул, а только умостился на самом его уголочке. Прасол открыл кейс и выложил на стол раскладную папку, в которой были наклеены небольшие фотографии.

– Здесь тридцать снимков. У вас три минуты. Потом я уберу все и дам другую подборку. Вы должны узнать лица, которых не было на первом монтаже.

– О’кей, – сказал лейтенант. – Задание понял.

Через три минуты Прасол положил перед Чижовым вторую папку.

Еще через минуту тот признал поражение.

– Не помню ни старых, ни новых.

– Хорошо, задам вам вопрос. Вы, Иван Павлович, пилот самолета. Летите из Новосибирска в Тулу. На борту груз – двадцать пассажиров и гуманитарная помощь Красного Креста. Сколько лет пилоту?

Лейтенант взглянул на полковника с видом, с каким смотрят на людей шизанутых, чья умственная свихнутость во всем блеске проявляется неожиданно, но очевидно. Чуть не съязвил, но сдержался. Спросил:

– Это из серии «в огороде бузина»?

– А если все же подумать? – поинтересовался Прасол.

Лейтенант усмехнулся.

– Ловите?

– Свободны, Иван Павлович. Простите за беспокойство.

Когда дверь закрылась, Червяков хмыкнул.

– Мощный вопрос. Я бы и то не сосчитал. Какой же ответ?

– Двадцать три года.

Кадровик погладил макушку.

– Ни за что бы не догадался. Надо запомнить тест.

– Пригласите следующего.

– Вы здесь отметили фамилию капитана Тесли, товарищ полковник. Обязан предупредить, – голос Червякова наполнился любезной вкрадчивостью, с которой царедворцы обращаются к владыкам, стараясь показать свою преданность. – Тесля фигура одиозная. И аттестации у него неважные.

– Что такое? – спросил Прасол, опасавшийся брать на серьезное дело профессиональных пьяниц.

Червяков понизил голос на полтона, что по его представлению соответствовало разговору на уровне «совершенно секретно».

– В аттестации подчеркнут опасный недостаток: «дерзок и невыдержан с начальниками и старшими».

Прасол улыбнулся с облегчением.

– У такой формулировки, товарищ майор, есть ясно читаемый подтекст. Составитель аттестации не написал: «дерзок и невыдержан». Он добавил «с начальниками и старшими». Это вроде сигнала: капитан дерзил мне, чего я не переношу, говорил мне, чего я не хотел слушать, значит, будет дерзить и говорить неприятные вещи и вам.

– Такое предупреждение вполне нормально. Аттестация для того и нужна, чтобы один начальник письменно сигнализировал другому о достоинствах и недостатках тех, кого он аттестует. Если сказано: «дерзок», мое дело обратить на это ваше внимание.

– Я уже обратил. Кстати, мне пришлось читать характеристику, которую Драгомиров дал одному из подчиненных генералов. Он написал: «в бою застенчив». Страшные слова, хотя и деликатные. Пригласите капитана Теслю. Посмотрим, чего в нем больше – застенчивости или дерзости. Между нами, – Прасол понизил голос до степени, в которой с ним только что говорил Червяков, – для дела я подбираю именно дерзких.

Тесля не вошел, а протиснулся в кабинет. Дверной проем оказался узковатым ему в плечах, а притолока располагалась слишком низко для могучего капитана.

– Проходите, Владимир Васильевич. И расскажите нам, за что вас выдворили из Южной группы войск?

– За непочтение к родителям и социалистическим братьям.

– Если нетрудно, раскройте подробнее.

– Все просто, – Тесля сложил пальцы в кулак, похожий на кочанок капусты, поглядел на него с вниманием. – Врезал я кое-кому…

История действительно была простой, как чайник. По делам службы из гарнизона Тесля приехал в Будапешт. Городским транспортом направился в Матьяшфёльд, где располагался штаб группы. Окончив дела, автобусом двинулся в Ракошфалву – четырнадцатый район венгерской столицы. Хотел найти и посмотреть на улицу Банки Доната, где в четырехэтажном доме в шестидесятые годы жил его отец – майор медицинской службы, и рос он, Володя Тесля.

Капитан шел медленно, разглядывая чужой для него город, чужие дома, людей, язык которых он изучил еще тогда, когда рос на здешних улицах, дружил и играл с местным ребятишками. Он кое-что из того, что запало в детскую память, узнавал без труда, кое-что изменилось настолько, что при всем старании узнать он не мог.

В месте, где улица Мартош Флоры пересекается с улочкой Вамош Илоны, Тесля увидел двух мадьяр, которые поддерживали друг друга за плечи и пьяной походкой брели по тротуару. Видимо, они нагрузились под завязку персиковой самогонкой, барацк палинкой, в ближайшей забегаловке – шорке.

При виде русского офицера в мадьярах воспрянул дух свободолюбия и независимости. Один из них – такой же здоровенный мужик, как и сам Тесля, решительно вышагнул ему навстречу, освободившись от объятий товарища. Тесля сразу разглядел буграстые плечи молотобойца под красной майкой с американским флагом на груди, багровые щеки, огромные кулаки.

Мадьярин выглядел крайне воинственно. Из-под носа, цветом и формой напоминавшего перезревшую сливу, свисали черные плети мокрых усов. Мадьярин был изрядно поддатым и оттого его переполняли чувства хазафиашага– венгерского патриотизма и безмерной пьяной отваги. Он в упор посмотрел на Теслю красными с перепоя глазами и, спотыкаясь на каждом слове, выговорил:

– Орусул дисно! – Должно быть, стараясь сделать сказанное более понятным, перевел на немецкий. – Руссише швайн!

Плевать было Тесле на словесные помои. Неприятно, конечно, что тебя назвали русской свиньей, но он прошел бы, сделав вид, что сказанное его не касается. Однако мадьярин явно искал стычки. Ощерив желтые редкие зубы, сквозь прогал между резцами он циркнул в сторону Тесли струю липкой слюны.

Далее все произошло автоматически. Взмахнув левой, Тесля на миг отвлек внимание пьяного и тут же прямым ударом правой в челюсть послал его в нокаут. Удар оказался настолько сильным, что мадьярин полетел на землю, как подрубленный столб. Затылок его треснулся об асфальт со звуком мяча, которым пробили пенальти в матче международной встречи.

Второй мадьярин – такой же пьяный и безрассудный, вместо того, чтобы выказать стремление к замирению, выхватил из кармана нож и выщелкнул выкидное лезвие. Выдвинув вперед руку, вооруженную стальным жалом, он встал поперек дороги, преградив Тесле путь.

– Давай, – сказал он довольно внятно по-русски. – Давай, товарич!

Тесля перехватил его руку жестким хватом, левой ногой нанес удар в промежность, рванул кисть с ножом влево, и его противник вкатился лбом в стену дома.

Где-то рядом громко закричали. Послышался топот. Должно быть, бежали на помощь своим. Тесля не успел опомниться, как рядом притормозила новенькая «тойота», распахнулась дверца и кто-то за руку потащил его в машину.

– Вам отсюда надо уехать, – с некоторым акцентом произнес венгр по-русски. – Здесь будет сейчас много хулиганов.

– Кёсоном, – поблагодарил Тесля по-венгерски.

– Нем бай, – засмеялся венгр. – Пустяки.

Он тронул машину и поддал газу. Запели шины, срываясь с места.

Круто свернув направо, венгр сказал:

– Я просто отдаю долг.

– Вы мне ничего не должны, – удивленно возразил Тесля.

– Я отдаю долг русским. Это важнее.

– За что же?

– В пятьдесят шестом году мне было пятнадцать лет. Что в таком возрасте думают и делают мальчишки, объяснять не надо. Верно? В Будапеште в разгаре было восстание. Стреляли. Я тоже достал автомат. Не «Калашников», нет. ППШ. Так? Пистолет-пулемет Шпагина. Я верно помню? И пошел воевать с русскими. На улице Ракоци увидел разбитый дом. Ромок.Как это по-русски? Огрызки?