Текст книги "Граната РГД-5 (СИ)"
Автор книги: Александр Щелоков
Жанр:
Крутой детектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Чтобы врубить по рогам незнакомому человеку была нужна положительная причина. Во всем мире такую причину ученые юристы-международники называют по-латински мудрено «казус бэлли» – повод к войне.
Древние римляне в Орловске никогда не проживали, в местном языке своих следов не оставили, так что повод к драке для Слободки был открытием собственным.
Делалось все очень просто. Мужики, готовые помахать кулаками, сидели где-нибудь на лавочке, курили и сатанели от неистраченной злости. А шустрый паренек болтался на улице, поджидая появления чужака. И тот обязательно возникал.
Тогда шустрик выбегал ему навстречу, корчил дикую морду и орал:
– Дядя, дядя, правда, что ты мудак?
Реакцию взрослого человека не трудно предугадать. Она всегда была одинаковой: подзатыльник. И тут же на сцене появлялся боевой ударный кулак пролетариата.
– Мальцов бьешь, поганец?!
То ради чего огород городился, дальше катилось по общему для подобных инцидентов сценарию. Кулаки обретали свободу, души – волю.
Чаще всего в шустриках-провокаторах, подлетавших к незнакомым мужчинам на улице Малоярской, оказывался Юрик Харин. Маленький, верткий, особенной храбростью не отмеченный, он никого не боялся, если знал, что за его спиной кулаки Назара Горы – первого слободского бойца, который лихо выходил один против троих. В таких случаях страх улетучивался, наглость кипела в душе.
Детство прошло, но привычка держаться уверенно, когда за спиной маячила тень сильного человека, осталась прежней.
Таким в данный момент для Харина был губернатор.
Сагитов назначил встречу, едва его об этом попросили. И Харин оказался на даче могущественного бизнесмена, попасть на которую пройти можно было только миновав кордоны усиленной охраны.
Сагитов – представительный мужик, красавец сорока пяти лет, уверенный в движениях и словах, сидел в плетеном кресле под солнечным зонтиком у журчавшего за спиной фонтана. На коленях лежала газета.
Бросив взгляд на гостя, не вставая с места, Сагитов кивнул на свободное кресло:
– Садитесь, Юрий… э…
«Сукин сын! – Возмущения Харин не выказал, но оно оплеснуло его сердце злостью. – Ведь знает, мудак, прекрасно знает и имя его и отчество, а все туда же. Ладно, потерпим».
Подсказал с видом, будто ничего не заметил:
– Юрий Платонович…
– Так что там у вас, Юрий Платонович?
– У нас? – Харин казалось переполнился недоумением. – Что вы имеете в виду?
Прием давно отработан, и по лицу Сагитова пробежала тень легкого смущения.
– Вы приехали о чем-то просить?
– Булат Умарович! – Харин чуть подпрыгнул на кресле, как пассажир автобуса, который несся по кочкам. – Я понимаю, вы привыкли, что визитеры у вас обязательно просят денег. Но я представляю губернатора. Вы понимаете, я надеюсь?
Сагитов, скрывая неудовольствие, – укол пришелся в больное место, – не спеша свернул газету и бросил на стол.
– Чем могу служить губернатору?
Это уже почти то, чего добивался Харин. Вопрос поднимал его личный статус до уровня чрезвычайного и полномочного посла, который уполномочен вести переговоры от имени первого лица.
– Булат Умарович, речь пойдет о тонком и щепетильном деле. В городе назревает уголовный процесс. Я прямо назову его вам – убийство матери и дочери Усачевых. Есть ряд обстоятельств, позволяющих прессе сделать процесс скандальным. Вы понимаете?
Сагитов пока ничего не понимал, но кивнул утвердительно. В конце концов, в ходе разговора разберется.
– Так вот, губернатор советует, чтобы органы прессы, входящие в ваш концерн «Медиа-РОСТ», остались в стороне от этой темы. Особенно он просит, чтобы в огонь не подливал керосин «МК»…
«Ага!» – Сагитова охватило волнение торжества. О том, чтобы пресса не разжигала костер, на котором палят грешников, высокие сановники просят в случаях, когда огонь может подпалить задницы им самим. А это как раз то случай, когда можно сыграть на повышение ставок.
– Юрий Платонович, вы уверены, что некий Сагитов может влиять на поведение свободной демократической прессы? Особенно такой газеты как «МК»?
– У вас контрольный пакет акций издания…
– Интересно, я и не знал. Мне всегда казалось, что их только тридцать процентов.
– Еще тридцать у лиц, которые прибрели акции на ваши деньги.
– Серьезно? Вы весьма осведомленный человек, Юрий Платонович. Поздравляю.
– Спасибо, оценка из ваших уст мне льстит.
– Думаю, вы прекрасно понимаете, что мое вмешательство в политику газеты может быть воспринято, как нарушение норм демократии. Это может дорого стоить каждому из нас…
Харин обрадовался. Он давно ждал подобных слов. Они означали, что дипломатия себя исчерпала, и торг переходил в сферу бизнеса. После такой заявки Сагитова исчезала нужда в эзоповском языке, и можно было называть вещи своими именами.
– «Дорого стоить». Булат Умарович, это весьма расплывчато. Назовите сумму.
– Юрий Платонович! Неужели речь идет о деньгах?! Вы ничего у меня не покупаете, я – не продаю. Разве не так?
– И все же?
– Было бы желательно, если Леонид Викторович кое в чем мне помог. Нужно поддержать решение об отводе мне земли под строительство коттеджей на Таракановке.
– Гдеэто?
Сагитов отнесся к недоуменному вопросу Харина снисходительно. До последних лет, аж с двадцатого года улица Таракановка носила имя Розы Люксембург. Девичье русское название ей вернули новые власти два года назад. Потому даже старожилы продолжали именовать свой микрорайон «Розочкой». Запамятовать такие перемены трудно.
– А в чем проблема?
– Уперлось общество охраны памятников старины. Там какие-то исторические развалины.
– Где же еще строить новое, как не на развалинах?
– Вы мне сообщите решение?
– Булат Умарович, можете считать, что оно положительное.
*
Звонок истошно надрывался все время, пока пенсионер Василий Иванович Ручкин шел из комнаты в прихожую своей трехкомнатной городской квартиры и открывал дверь. Мелькнула даже мысль, что испортилась – «залипла» кнопка и придется ее чинить.
Ручкин открыл дверь и увидел – на пороге стоит Настасья – двоюродная сестра, постаревшая, в стареньком ношенном платье, с темными разводами под глазами.
Сестра жила в Лужках – дачном поселке в двух десятках километров от города. Добираться оттуда в последнее время стало неимоверно трудно. Сразу мелькнула мысль: наверное, что-то случилось, если в самую огородную пору, бросив хозяйство, сестра прикатила к нему.
– Настенька! – Ручкин распахнул объятья, приветливо заулыбался. Может все же насчет несчастья он ошибся? – Рад тебя видеть. Как доехала?
– Десять тысяч.
Ручкин не понял.
–Что?
– Дорога нонече столько стоит. Со шкурой услугу дерут с хрестьян, паразиты.
– А что автобусы?
– Как полагается. Их прихватизировали.
Новые термины рыночной жизни «услуга» и «приватизация» сестра уже явно усвоила, а кто с кого шкуру дерет Ручкин легко догадался.
– Эх, Настя, не только с крестьян! – Он взял из рук сестры хозяйственную сумку, поставил под вешалку. – Проходи в комнату. Сейчас чай вскипячу.
Они уселись на кухне – традиционном месте российского чаепития. Настя достала из сумки баночку меда, какие-то коржики домашней выпечки – ехала в город, напекла. Как же можно явиться к брату без деревенского гостинца?
Ручкину было неудобно принимать такие дары: он понимал, что сестра живет труднее, чем вдовец с военной пенсией, но отказаться – значило смертельно обидеть Настю.
Сперва они пили чай молча. Ручкин понимал – сестра с дороги и ей надо дать подкрепиться. Только после второй чашки он задал вопрос:
– Так что у вас там нового?
Настя заплакала и стала промокать слезы уголком косынки, накинутой на плечи.
– Вася, забрали Вадика. Слово «забрали» в современном русском языке имеет два главных значения, хотя именно о них стыдливо умалчивает академический словарь русского языка. Забирают людей у нас в тюрьму и армию. Попадание в эти две организации народное сознание уравнивает в смысле и последствиях.
– За что? – Ручкин, уже догадался куда именно забрали племянника. – Когда?
– Говорят за убийство.
– Да ты что! – Ручкин хорошо знал племянника – тихого работящего парня, который помогал матери держать на плечах домашнее хозяйство и никогда буйством характера не отличался.
– Не убивал он, Вася. Я же знаю. Не убивал и все тут.
. – Погоди, об этом потом. Ты хоть с ним встречалась?
– Нет, к нему не пускают.
– Ты просила о свидании?
– Не разрешили. Говорят он особо опасный преступник.
Настя закрыла лицо ладонями и зарыдала неожиданно громко, слегка подвывая.
Ручкин положил ей руку на худое плечо и нежно погладил.
– Успокойся и не реви. Что случилось? Только рассказывай по порядку. И давай слез. Если надо, пойди умойся.
Настя тяжело вздохнула, вытерла глаза.
– Было третьего дня происшествие. У Некрасовых корову резали. Вадик им помогал. Он с измальства шкуры сымать обучен. Была не нем зеленая рубаха. Солдатская. За спецовку ее носил. Когда все сделали, стали мясо носить. В машину складывали. Потом поехали на базар. Там Вадика и схватила милиция. Иван Фомич Некрасов сам в отделение бегал. Ему сказали: взяли убийцу. Рубаха в крови. Есть у них подозрение. Он просил встречи с Вадиком, его отшили.
– Тебе кто это рассказал? Иван Фомич?
– Он.
– Хорошо, Настя, с него и начнем. Постараемся выяснить что к чему.
– Ой, Вася, за тем и приехала. Не будь тебя, не знала бы куда и податься. Одна на тебя надёжа…
Василий Иванович Ручкин – человек старого, большевистского закала. В этом его определении главным является слово «закал». Обладающие им люди не гнутся. Их скорее можно сломать, нежели заставить склонить голову. Они не меняют убеждений. Они упрямы и не способны признавать своей неправоты, даже если она очевидна.
Нынешнее время тоже кует людей, но не закаляет их. Старые были словно корабельные гвозди – вбили их на определенное место по самую шляпку и они готовы были стоять до конца. Новые – это скорее шурупы: на шляпках прорези, потому по обстоятельствам можно поджать крепление или ослабить его.
Чтобы затянуть, крутят вправо. Дать послабление? Дадим – на две крутки влево. И все.
Василий Иванович был убежден в существовании общечеловеческой справедливости, не верил в бога, но в то же время был честен: никого за свою жизнь не убил, никогда не брал взяток, никого не предал, не прелюбодействовал. Конечно, взгляды на сторону бросал, но пальцем не шевелил – ни, ни! Да и куда там – жена Пелагея Матвеевна – баба-бой. Бывало с вечера стиснет совсем не хилое тело мужа крепкими, полными жара ногами и до утра не выпускает из них. Вам не приходилось такого испытывать? И не рвитесь, не надо.
Даже отец Василия – Иван Терентьевич после первого года женитьбы сына заметил его физическую исхудалость, подумал и предупредил: «Ты, Васька, послабони бабу-то. Медалей тебе за половые натуги не дадут, а хозяйку загубишь. Опять же себя в сухотку мозга загонишь».
Существует ли болезнь «сухотка» в современной медицине Василий не знал, но «послабонил». С женой, конечно, на достигнутом не останавливался, но на стороне – ни-ни.
После смерти жены дать раскрутку ему не позволил возраст. Так что чист мужик перед собой и миром.
После армии молодой Ручкин вернулся в родной Орловск и поступил на службу в милицию.
Было на то несколько серьезных причин. Во-первых, имелся шанс обзавестись казенным кителем, штанами, обувкой, получить пистолет. Во-вторых, влекла романтика: кино, телик кому хочешь мозги запудрят. «Наша служба и опасна и трудна»… Но главное – это все же квартира. Ее обещали дать после года честной службы. Не хило, верно?
При всей романтичности натуры Ручкин понимал, что родина начинается с дома, а не с картинки в букваре, как поется в песне.
Рос и двигался Ручкин по служебной лестнице медленно, с большим скрипом. Дружеские руки благодетелей в зад его не подпихивали. Каждый шаг он вынужден был делать сам. А поскольку был прямолинеен как гвоздь, то пер напролом, не понимая как можно и зачем нужно гнуться. В результате движение было дискретным: шаг вперед, два – назад.
В городе объявили борьбу за чистоту быта. Ручкин сразу почувствовал себя проводником культуры, ответственным за все, что видел вокруг. Воровство, бандитизм он ненавидел, мусор и даже окурки, брошенные на улице, вызывали у него раздражение.
Он мог остановить человека, швырнувшего себе под ноги «бычок», заставить поднять его, затем читал «мораль», взывая к совести, сознательности и культуре.
И вот на таком пустяке Ручкин в первый раз получил от начальства по мордам за собственное рвение и честность.
Проходя по улице Ленина – витрине орловского делового центра, Ручкин увидел как прохожий, даже не докурив папиросы, оглянулся воровато и щелчком отбросил окурок под двери горсовета.
По представлениям Ручкина поступок такого рода никак не вязался с интеллигентной внешностью человека, одетого в дорогой костюм, в штиблеты, сверкавшие черным лаком.
– Гражданин!
Ручкин встал на пути мужчины, привычным движением тронул пальцами козырек фуражки.
– Гражданин, нарушаете. Окурок придется поднять.
Гражданин в блестящих ботиночках с модными для того времени тупыми носами насмешливо сверкнул глазами, растянул узкие вредные губы в ехидной улыбке.
– Вот вы его и поднимите, лейтенант.
Кровь бросилась в голову. Сукин сын, сам нагадил, а теперь еще и хамит!
Ручкин ответил фразой, известной ему с детской поры:
– Я с вами, гражданин, свиней не пас…
Гражданин вспылил в свою очередь.
– Не пас, так будешь. А я приеду, проверю, чтобы тебя к стаду приставили.
– Пройдемте в милицию.
– Пошли.
Гражданин спокойно дошел до отделения. В дежурной комнате небрежно кинул на стол дежурного красные корочки удостоверения личности. Брюзгливо сказал:
– Зови начальника.
Дежурный вскочил, словно его подбросило катапультой. Уже через минуту со второго этажа, дробно стуча кривыми ногами по лестнице, спустился начальник отделения майор Куренкин. Вбежал в дежурку. Побагровев от напряжения, приложил ладонь к фуражке с выцветшим околышем и верхом. Отрапортовал задержанному:
– Товарищ Проничев, во время моего дежурства во вверенном мне отделении происшествий не произошло…
– А то, что меня притащили в отделение, это ты как назовешь?
Только теперь Ручкин понял, какого свалял дурака: ловил карася, а сам попался щуке на зуб.
Проничев был председателем исполкома городского совета народных депутатов, членом областного комитета партии, зятем секретаря обкома, члена ЦК КПСС товарища Сердюка и т. д. и т. п.
В кругах, знавших о связях Проничева с миром высокой власти, за глаза звали «двуногим пятичленом», по числу ног и должностей в представительных органах области и государства. Человек это был гонористый, но хуже всего – говнистый. Любую промашку нижестоящих чиновников и функционеров он умел раздуть до неимоверных размеров и лихо мордовал провинившихся. Причем подобные разносы в низах он делал регулярно, считая, что страх укрепляет порядок и дисциплину.
Промах Ручкина дал Проничеву повод устроить разгон в милиции. Затрещали чубы, засверкали молнии. Причина конфликта – окурок, брошенный на центральной улице, – из поля зрения исчез. Осталась милиция, которая вместо борьбы с уголовными элементами занялась преследованием высокопоставленных, а следовательно, высокодостойных граждан.
Начальнику горотдела внутренних дел было сказано, что попытка поставить карательные органы над партией и государством не пройдет. Вернуть тридцать седьмой год с его отношением к руководящим кадрам никому не будет позволено.
Лавина втыков нарастающим валом покатилась сверху вниз и всей массой рухнула на Ручкина. О него вытерли ноги все, кто по праву старшинства мог топтать нижестоящих.
Ручкин не сказал: «Вы оставайтесь на местах, а я пойду к едрене Фене». Он выстоял, но замкнулся, ушел в себя и себе же сказал: «Я остаюсь, а вы идите, куда хотите».
Остаться остался, однако с той поры не высовывался.
Окурок на тротуаре? Ну и хрен с ним, пусть дворник следит за чистотой.
Пешеход поперся через перекресток наискосок? А нехай. Ему же копыта и переломают. В крайнем случае, нотацию нарушителю пусть читают инспектора дорожного движения.
Тактика поведения, избранная Ручкиным, оказалась правильной. В борьбе за власть, за право запускать руку в закрома государства потеряли места, набили себе синяки хозяева прошлых лет. На их места пришли новые, которым по нраву пришелся скромный, незаметный, не состоявший в партии большевиков милиционер, ко всему лично испивший чашу унижения от партийного функционера Проничева.
Так Ручкин стал начальником Лужнецкого райотдела милиции, где и простоял на посту до пенсионного возраста, позволившего ему снять китель, сапоги и фуражку. А иди они все куда хотят с демократией и правопорядком!
Заботу, с которой приехала к нему сестра, Ручкин воспринял как свою собственную. Кто как не он, старый мент с побитыми боками и сохраненными в целости знакомствами легче других сможет узнать в чем дело и помочь восстановить справедливость? Конечно, придется подсуетиться, но это даже интересно, когда у тебя есть время и остались какие-то силы.
Отправив Настю домой в деревню, Ручкин продумал план действий и пошел в гараж. Он знал – придется помотаться по городу, а без машины это дело непростое – убьешь уйму времени и обобьешь все ноги.
*
«Москвич» – машина что надо. В этом Ручкин был убежден с момента, когда осторожно, полный радостных чувств вогнал в железный бокс собственного гаража новенькую игрушку.
Вот только делают на автозаводе в московских Текстильщиках эти самые «Москвичи» методом «тяп-ляп». Хотя это уже другое.
Свой самоход Ручкин доводил до кондиции сам с помощью приятеля Яши Шурупова – талантливого пьяницы и гениального слесаря-мастерового. В две недели они провернули ворох работы, преобразивший серийный товар в игрушку.
Прежде всего они рассыпали к чертовой матери двигатель и перебрали его. Движущиеся детали взвешивали. Пальцы, шатуны, поршни – все пропустили через весы. Чтобы уравнять массу одноименных деталей, пришлось повозиться, но овчинка выделки стоила.
Потом таким же образом они перебрали сцепление, коробку скоростей. Прошлись по кузову, подтянули подвеску. И пошла машина, забегала.
Спустя годы стало ясно – забота о новорожденном себя оправдала. Машина бегала легко и послушно, все в ней работало как часы. Сел, завелся и кати, все равно что на «мерседесе», только вид немного не тот.
Вопрос «С чего начать?» – вечный и сакраментальный. Его задавал себе и предок человека, решавший как высечь искру из кремня. И Ленин, который поставил целью раздуть из искры пожар революции. Встал этот вопрос и перед Ручкиным.
С чего начать?
Ручкин решил, что первым делом надо нанести визит начальнику Лужнецкого районного отдела милиции подполковнику Сазонову. Тому, на чьей территории было совершено преступление. Долгое время до ухода на пенсию этот отдел возглавлял сам Ручкин, а Сазонов служил его замом.
Ручкин понимал, что больших надежд на встречу возлагать не приходилось. Сазонов, конечно же, его примет, но станет ли разговаривать на нужную тему еще неизвестно. Бывшего и настоящего начальников уже ничто не связывало, кроме воспоминаний, а этого для откровенной беседы слишком мало.
Ручкин знал, что развести людей в стороны, противопоставить друг другу совсем нетрудно. Важно одному из них дать право говорить другому «нельзя».
Можно взять двух братьев-близнецов, надеть на одного форму милиции, дать в руки резиновую палку, а второго оставить в первобытном гражданском состоянии – и братья разделены.
Можно взять двух братьев-близнецов, надеть на одного форму милиции, дать в руки резиновую палку, а второго оставить в первобытном гражданском состоянии – и братья разделены.
Стоит гражданскому брату, которому не платят заплату уже полгода, выйти на демонстрацию с требованием вернуть заработанные деньги, как дорогу перегородит тот брат, что в форме. Ему тоже не платят вовремя, но права «не пущать» он не лишен и этого уже хватит.
Скажет милицейский брат гражданскому государственное слово «запрещено», и не пропустит куда тот хотел дойти, а станет упрямиться -пресечет. Во имя демократии и прав человека.
Ручкин подъехал к райотделу, но как оказалось – зря. Молодой милиционер, серьезный и строгий, подошел к нему, помахивая полосатым жезлом. Судя по всему, он готов был сказать нечто нелицеприятное, но увидев пожилого человека, снизошел до обычного разговора.
– Стоянка только для служебных машин. Попрошу уехать.
Возражать Ручкин не стал – сержант был при исполнении и потому имел право сказать: «нельзя».
Он отогнал машину подальше, приткнул возле аптеки и пешком вернулся туда, куда ему не разрешили подъехать с шиком.
Кабинет начальника Лужнецкого райотдела милиции по всем канонам карточного гадания должен быть отнесен к категории казенного дома. И в самом деле – окна широкие, светлые, но на них решетки, как напоминание о прошлом для всех отбывших срок и вышедших на свободу и как намек на будущее для тех, кто только что взят и должен сесть. Дверь обита железом, на ней засов толщиной в детскую руку. Закрываясь, металл лязгает, затвор – гремит, войдешь и думай – выйдешь отсюда своим ходом или увезут тебя по другому адресу на «воронке».
Став начальником отделения, подполковник Тимофей Сазонов пытался очеловечить свой кабинет. Он принес сюда из дому цветы в горшках и клетку с волнистыми попугайчиками. Но двое сотрудников в тот же день посоветовали новому шефу: «Унесите ее назад, товарищ подполковник. И на окне решетка, и птицы в клетке. Не очень это… Вообще-то ничего, но для милиции…» Пришлось клетку унести.
Когда Ручкин вошел в кабинет, Сазонов встал, хотя из-за стола не вышел.
– Здравия желаю, Тимофей Григорьевич.
– Рад тебя видеть, Василий Иванович. Проходи, садись. Сазонов показал рукой на стул и тут же сел, не подав руки посетителю. Ручкин понял – стол, как баррикада, уже отгородил от него бывшего товарища. Они стояли по ее разные стороны. И по этой причине опасности, которые их подстерегали, не были общими. У каждого имелась своя.
Если честно, то, став начальником, Сазонов начал побаиваться старых товарищей, выступавших в роли просителей, и старался держаться от них подальше. Он по опыту знал, что большинство людей вспоминают о старых знакомых, если те достигли в жизни каких-то высот и стараются заполучить от них хоть что-то, как говорят – по блату. Сазонов не принял бы и Ручкина, но постеснялся: это сразу могло стать темой для разговоров в отделе. Подчиненные быстро замечают, когда их начальник перестает быть доступным и начинает не узнавать тех, кому несколько раньше отдавал честь.
– Как вы тут живете, Тимофей Григорьевич? – Как вежливый гость Ручкин начал издалека.
Но Сазонову всякие «трали-вали», все разговорчики вокруг да около – нож острый. Его кабинет – конвейер. Здесь сотрудникам втыкают за нерадение, благодарят за подвиги, выслушивают жалобы посетителей и принимают решения: «отказать», а бывает, хотя и реже – «удовлетворить».
– Так что у тебя, Василий Иванович?
– Хотел поинтересоваться, в чем обвиняют Вадима Васильева. Сразу скажу – он мой племянник.
– Вадима Васильева? – На лице Сазонова обозначилось недоумение. Насколько понял Ручкин – абсолютно искреннее.
Сазонов перевернул несколько листков настольного календаря, подумал, вспоминая.
– Нет, Василий Иванович, такого дела у нас нет…
– Оно связано с убийством Усачевых в Лужках.
– Тем более. – Сазонов оживился. – Дело Усачевых у нас на себя взяла область. У меня по нему ничего не осталось.
– Ты вроде даже сожалеешь об этом.
– Что-то есть.
– Зря, грех жаловаться. Тебе облегчили ношу, радуйся.
Сазонов сосредоточенно вращал в пальцах авторучку. Потом поставил ее на попа, соорудив нечто похожее на космическую ракету старте.
– Видишь ли, Василий, это только так кажется на первый взгляд. На деле у всех осталось чувство, что нас обобрали. Во-первых мы уже встали на след. Ни у кого в этом сомнений не было. Успех в раскрытии заметно улучшал показатели отделения. Да и для престижа розыскников такое что-то значит.
– А во-вторых?
– Не знаю как у кого, но у меня осталось чувство, что нас посадили в лужу. Просто так подобные дела не забирают. Чаще всего любую дерьмовую работу стараются повестить на нас.
– И больше тебя ни о чем не спрашивали?
– Что имеешь в виду?
– Так вообще. – Затем осторожно, чтобы не спугнуть удачу задал вопрос. – Розыскные дела затребовали?
– Скорее нет, чем да. Они гнали, как на пожар: давай, давай! Знаешь, сам как это бывает. Показали приказ о передаче дела в область. Заставили расписаться. Не разрешили мне даже копию снять. Оперативников вообще не приглашали. Я уже сам сообщил им, что дело для нас закрыто.
– Слушай, Тимофей Григорьевич, может ты это уточнишь?
– Что именно? – Сазонов с подозрительным прищуром посмотрел на старого приятеля. Выпятил нижнюю губу. – Что-то ты крутишь, Василий, а? Не пойму только куда – налево или под себя.
Ручкин простодушно улыбнулся.
– Ясное дело – кручу. Ты моему слову веришь?
– Обижаешь, Василий Иванович.
– Тогда скажу – хочу потолковать с розыскниками. Даю слово – никакого самостоятельного расследования с бумажками, с протестами прокурору, с претензиями к следствию я не собираюсь вести. Просто решил разобраться в деле для самого себя. Хочешь, считай, что играю в детектива для личного удовольствия.
Сазонов хорошо знал характер Ручкина, своего бывшего начальника, его серьезность и въедливость. Поэтому поверить в то, что старый боевой конь правопорядка впрягся в плуг и решил перепахать кем-то плохо вспаханное поле просто так для удовлетворения собственного тщеславия, он не мог. Но с другой стороны Ручкин давал обещание не предавать огласке факты, с которыми его познакомят. В это можно было верить без колебаний.
Ко всему тема, которую затронул Ручкин, взбаламутила душевное состояние Сазонова. Ему с самого начала показалось странным, что из рук района область забирала рядовое в целом-то дело. Обычно все грязное и тяжелое при удобном случае верхи старались спихнуть на плечи нижестоящих органов. Чтобы в случае неудачи было на кого свалить ответственность.
Конечно, протестовать против решения, которое принял начальник областного УВД, Сазонов не стал: чего доброго одумаются, захотят вернуть, а это совсем ни к чему.Потом в суете каждодневных дел Сазонов забыл о случившемся и больше не вспоминал о нем. И вот теперь появление Ручкина и неожиданно проявленный им интерес к убийству семьи Усачевых заставили вдруг вспомнить туманные неясности, которые его встревожили, едва Сазонов включился в расследование.
И еще одна странная мелочь – областная бригада, забиравшая дело, розыскных материалов, собранных по горячим следам не потребовала. Создавалось впечатление, что она намерена начать работу с чистого листа.
– Хорошо, – Сазонов принял решение, – иди к капитану Лободе. Он тебя должен знать…
– Я его тоже знаю, – напомнил Ручкин. – Он при мне пришел в милицию.
– Тем лучше. Иди к нему. О чем договоритесь – дело ваше. Чем я меньше буду знать, тем спокойнее.
– Спасибо, Тимофей. Я тебе обязан.
– Ну, ну, иди. Главное, чтобы ты не был на меня в обиде.
Капитан Глеб Лобода – оперативник крепкий. Цену себе знает, гонор имеет, от работы не прячется. Свои относятся к нему хорошо, с уважением. За глаза, а иногда и прямо называют «Папаверин». К медицине прозвище отношения не имеет ни коим разом и родилось случайно. На одной вечеринке, представляя гостям свою семью, жена Лободы – Лера – первой называла дочку Веру, потом показала на мужа:
– А это – папа Верин.
Любителей подначки хватает в любом коллективе. Определение понравилось и привилось. Лобода мужик незлобливый, обижаться не стал.
Ручкина он встретил с радостным удивлением. Так бывает часто: человек уходит с работы, его долго не видят и вдруг будто встреча с мамонтом:
считалось, что их давно и в природе нет, а он нате вам – живой!
После традиционных объятий, Лобода, как это водится, задал вопрос:
– В наши края просто так или по делу?
– И по делу, Глеб. И к тебе. Разговор есть.
– Как со временем? – Лобода бросил взгляд на часы. – У меня обед. Может посидим вместе?
Кафе «Холодок» точнее было бы назвать «На припеке». Кондиционера в помещении не имелось, и в едальном зале стояла тропическая духота. Новым в сфере обслуживания со времен, когда здесь размещалась закусочная «Полет», как сразу заметил Ручкин, стало уменьшение количества мух на кубический метр объема воздуха. И то ладно.
Они сели за небольшой столик в углу кафе у окна. Хозяин ИЧП – индивидуально-частного предприятия сразу заметил сотрудника милиции и внутренне всполошился, хотя виду не подал. При виде представителей закона тревога на него нападала всякий раз.
Любой, кто ведет в наше время бизнес, на честных путях не выживет. Крупного криминала на мелкой торговой точке не провернешь, но дробных нарушений закона не избежать. Там приобретешь левый товар, в другой раз закосишь несколько миллионов налички от глаз налоговой службы, в третий к тебе на запах шашлычка заглянут и проведут вечерок за закрытой для других дверью областные криминальные авторитеты.
Короче, чтобы вести честный бизнес, одной честности мало. Надо еще уметь вертеться, стоять на ушах, закрывать когда надо глаза и не глядеть туда, куда не надо.
Махнув приветственно рукой Лободе – мол, узнал, как же еще! – хозяин кафе ткнул локтем в бок смазливую официантку – двоюродную сестру жены:
– Рысью, Светка!
И та, понимая, что возникли обстоятельства чрезвычайные, требовавшие быстрой реакции и полного послушания, сверкая ягодицами, лишь наполовину прикрытыми мини-юбкой, на ходу расцвечивая круглую как у колобка физиономию доброжелательной улыбкой, поспешила к гостям.
– Замечаешь? – Спросил Папаверин с торжеством в голосе. – Насколько изменило предпринимательство отношение обслуги к клиентам…
Ручкин скептически ухмыльнулся.
– Просто они тебя бояться, Глеб.
Еда появилась на столе, едва официантка унесла заказ на кухню.
Лобода с аппетитом кидал в рот пельмени. Делал он это неторопливо и со вкусом. Гора дымившейся паром еды быстро убывала с тарелки.
Ручкин с грустью смотрел на капитана. Когда-то он сам был таким едоком – неутолимым, ненасытным, умел и выпить и плотно закусить. Правда, до одурения алкоголем не надирался ни разу, но наедался иной раз до одышки. И вот укатали Сивку крутые горки прожитых лет. Потребности упали, пить он совсем перестал, а ел крайне мало.
Исподлобья бросая взгляды на сотрапезника, Ручкин заметил, что Лобода по мере насыщения утрачивал внешнюю суровость. Заметно подобрел его взгляд, движения стали более плавными.
– Тебя так и продолжают звать Папаверином?
Ручкин задал вопрос с улыбкой, чтобы не обидеть Лободу.
