Текст книги "Сиреневый Кристалл (Художник Г. В. Калиновский)"

Автор книги: Александр Мееров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Я ему так и заявил.

– И он приказал вас вышвырнуть из своего сугубо абстрактного кабинета.

– Ничуть. Кнопку он действительно нажал, в кабинете появился его личный секретарь, принесший лед и виски. Вот тут-то Отэн Карт стал обольщать меня, предлагая условия такие, от которых, как он полагал, отказаться немыслимо. Разумеется, я отказался и от виски, и от "сказочного" вознаграждения за подлость. Тогда он довольно ловко все обернул в шутку, однако сумму уменьшил вдвое и предложил работать у него в лаборатории. Я сказал Карту, что не покину университет в Макими. Карт по-прежнему любезно пытался объяснить мне разницу между возможностями Паутоанского университета и теми, которые будут созданы для меня его концерном.

– Что же вы ему ответили?

– Индонезийской пословицей: "Пусть на чужбине идет дождь золотой, а у нас каменный, все равно на родине лучше". Карт понял меня и поубавил любезность. Теперь, вероятно, я нажил себе сильного и злобного врага.

– Вас это очень огорчает?

– Как вам сказать, Ханан Борисович?.. Скорее, вызывает озабоченность. Наше положение сложно и трудно. Мы, правда, никогда с вами не заблуждались на этот счет. Но знаете, при всех трудностях и сравнительно небольших силах не хватало нам только борьбы с Картом да, пожалуй, еще и с Ченснеппом. Но надо признаться, огорчает меня другое. Подлость врага – это полбеды, а вот то, что я не сумел удержать друга от явно недобропорядочного поступка, – вот это уже беда! Худжуб оставил нас и поступил на работу к Ченснеппу.

– Худжуб?

– Да, представьте себе. В столице метрополии Западного Паутоо он успел разведать больше, чем вся сыскная система Отэна Карта. В Таркоре, у Ченснеппа, профессор Куан Родбар работает с зародышами, найденными Вудрумом.

– Этого не может быть!

– Юсгор, надо думать, Худжуб ошибся. Вероятно, его ввели в заблуждение. Вы рассказали ему о наших изысканиях в Ленинграде?

– Разумеется. Я показал Худжубу добытые нами документы, фотокопию завещания. Это его не убедило. Он продолжал настаивать на своем.

– И все же Худжуб ошибается. Как могли попасть зародыши в Европу? Давайте, друзья, обсудим. – Мурзаров положил свой большой блокнот на стол и стал в колонку, нумеруя, записывать высказываемые соображения по порядку. Проку в этом было мало. Просто Ханан Борисович несколько успокаивался, когда вооруженная пером его рука привычно бегала по листу бумаги. Мы перебирали все варианты, так и не найдя ни в одном путь к разгадке.

– Юсгор, а что вам известно о судьбе Шираста? Не тянется ли ниточка от него?

– Шираст? Его постигла участь всех остальных членов вудрумовской экспедиции. Только несколько позже. Яду досталось ему, видимо, поменьше. Он успел все же добраться до Макими. Заболел и умер он уже там, в городской больнице.

– Значит, он… Впрочем, он ничего не мог. У него была коробка с обломками, подсунутыми Шорпачевым, и Золотая Ладья. Он ничего не мог знать о намерении Вудрума запрятать зародыши в тайник.

– Совершенно верно, Алеша. Материалы экспедиции, отчеты о ней после смерти Шираста действительно попали Гуну Ченснеппу, их унаследовал Нум Ченснепп, но о тайнике с зародышами упоминается только в завещании Вудрума, содержание которого знали мы, и никто больше.

Тропический ливень не утихал. Удары грома время от времени сотрясали все вокруг, молнии прорезывали тяжелые тучи, нависшие над Макими. Опустился живой серый занавес дождя. Из окон коттеджа уже не стало видно университетских зданий, так приветливо белевших в утренних лучах. Высокие гибкие пальмы, теряя крупные вайи, раскачивались из стороны в сторону, будто стараясь вынырнуть из сплошного потока. Потемнело, и Юсгор включил настольную лампу. Стало душно. Думалось трудно… Потратить столько сил, средств и времени, с огромным трудом добыть адрес тайника, приехать сюда и вдруг… Неужели каким-то невероятным образом кто-то смог все же добраться до тайника, не зная его описания? Это казалось невозможным. Как могли узнать о нем, найти его? Ведь это было не легче, чем найти песчинку, оброненную на многокилометровом пляже. В тропической глуши, в местах, где сотни лет не появляется человек, среди диких скал, увитых буйной растительностью, разыскать выдолбленную в камне лунку со спрятанной в ней горсточкой зерен? Нет, нет, не верилось…

– Юсгор, – прервал молчание Мурзаров, – а что вам известно о намерениях Худжуба?

– Я рассказал Худжубу о наших планах, однако он не согласился с ними. Бунтарь, человек нетерпеливый, он не разделял нашу тактику, назвал все наши намерения блужданием в потемках и мелкой возней. Он жаждет деятельности, свершений немедленных, действий рискованных и впечатляющих. Когда я передал ему разговор с Отэном Картом, он решил сам проникнуть к Родбару.

– Ого!

– Да, мои уговоры не помогли. Худжуб настаивал на своем. Я не мог одобрить его намерения тайно проникнуть к Родбару, мне противны такие методы. Все это и привело к разрыву наших давних и очень теплых отношений.

– Это прискорбно, конечно, но все же у меня не выходит из головы мысль: что же стало с зародышами? – недоумевал Ханан Борисович.

– Вчера вечером, после того как я отвез вас сюда, в коттедж, я встречал еще один самолет. Он прилетел из метрополии Западного Паутоо. Мне передали записку.

– От Худжуба?

– Да. Вот она.

Записка была короткой:

"Юсгор!

Я был прав. Действовать нужно решительно, а если потребуется, то и проникать в логово врага.

Зародыши у Родбара!

Худжуб".

Так неожиданно усложнилась наша и без того нелегкая задача. Неужели вопреки последней воле Вудрума зародыши, добытые и распознанные ценой таких невероятных трудов и жертв, попали в ненадежные руки? Что происходит с ними в таинственных лабораториях Таркора?.. А если профессору Родбару удастся их оживить? Такое предположение больше пугало, чем радовало. С новой силой нахлынули тревожные соображения о судьбе силициевой жизни и о силе, вероятно таящейся в зародышах. Больше всего хотелось думать, что экспансивный Худжуб ошибся. Впрочем, все эти раздумья и сомнения не мешали нам продолжать начатое.

В Паутоанском университете закончилось строительство и оборудование комплекса новых лабораторий, выполняемого по проекту и под руководством советских специалистов, и наша группа разместилась в превосходных помещениях.

Сомнения сомнениями, а поход к тайнику с зародышами и к Верхнему Храму, где, по данным экспедиции Вудрума, находились Сиреневые Кристаллы, мы готовили.

Все шире разворачивались работы по исследованию куска метеорита, теперь уже получившего официальное название Себарао. Мы предполагали, что оплавленная оболочка его заключала в себе зачатки _двух_ форм силициевой жизни. Одна из них, возможно, таилась в зародышах, спрятанных Вудрумом, а другая, простейшая, судя по легенде о Рокомо и Лавуме, начала стихийно проявлять себя еще в древности. Освобожденная из метеорита ударом, нанесенным Рокомо, и, быть может, под влиянием электрических разрядов бушевавшей в то время грозы, эта форма воспрянула к жизни. Найдя благоприятные условия – большое количество веществ, содержащих силиций, являющийся для нее питательной средой, она стала бурно развиваться. Эта низшая форма, вероятно, представляла собой нечто вроде подвижной плазмы, чрезвычайно реакционно способной, как многие другие известные на Земле соединения силиция, а также крайне ядовитой: она мгновенно убивала все живое (смерть Рокомо и Лавумы!). Углеродистые вещества – земные растения и животные – являлись как бы ферментами для силициевой жизни. Она стремилась распространиться главным образом в живых существах, заполняя их, проникая во все клетки тканей, силицируя их. Но в природе все построено на борьбе противоположных сил. Находятся благоприятные условия для развития той или иной формы жизни, но и возникают условия, ее угнетающие. Такими и были дымы фимиама Раомара. Как силициевая плазма, будучи ядовитой для углеродистых существ, мгновенно убивала их, так и вещества, содержащиеся в смолах, сжигаемых в курильницах древнего храма, оказались губительными для силициевой плазмы. Это и помогло древним паутоанцам приостановить дальнейшее развитие чужеродной жизни в растениях, которыми она успевала овладеть, и плазма окаменевала в них. Таким образом, сугубо эмпирически был найден в древности способ созидания.

Конечно, это была только рабочая гипотеза, но она довольно быстро завоевала среди ученых университета право гражданства.

К нашим работам отнеслись в Макими трезво, сочувственно, и все, кто только имел возможность, старались помочь нам.

Теперь принято в широкой печати замалчивать роль Паутоанского университета и значение открытия, сделанного Вудрумом. Я считаю совершенно необходимым объективно, приводя имеющийся у меня фактический материал, обрисовать обстановку, в которой были достигнуты первые успехи в решении задачи, вскоре взбудоражившей весь мир. Нельзя забывать и о том, что первые практические шаги были начаты в Макими, первые результаты были получены в университете Восточного Паутоо, а не в Таркоре. Больше того, благодаря этим успехам лаборатория в Таркоре смогла осуществить то, что она осуществила.

Итак, начали мы с того, что условно назвали низшей формой силициевой жизни. Это она, бушевавшая в священной роще храма Небесного Гостя в виде "пены гнева", при ударе Рокомо возникла из органических включений, обнаруженных нами при микроскопическом исследовании метеорита Себарао. Вероятно, условий, которые были достаточными для стимуляции низшей формы, не хватило для зародышей, обнаруженных Вудрумом, и они остались такими же, какими прибыли со своей далекой родины.

Нашей мечтой стало повторить "подвиг Рокомо". На более высоком техническом уровне, разумеется, с применением современной аппаратуры и новейших методов исследования. Повторить непременно!

А зародыши? О них мы не забывали ни на минуту, считая необходимым проверить, сохранились ли они в тайнике Вудрума. На первых порах все дело было за подходящим вертолетом. Мы не собирались пускаться в поход, преодолевая те же трудности, какие выпали на долю Вудрума и его спутников. Обстановка изменилась, и притом в благоприятную для нас сторону. Почти все жрецы Буатоо после победы народа в Восточном Паутоо переселились в Западный Паутоо. Храм влачил жалкое существование. Нам не грозило нападение фанатиков, как это было во времена Вудрума, но джунгли… Джунгли оставались все такими же, и мы решили не тратить времени и сил, пробираясь через них пешком.

Юсгор сумел выхлопотать подходящий для нас вертолет. День вылета уже был назначен, а накануне Юсгору позвонил из Западного Паутоо профессор Асквит.

Юсгор прибежал ко мне в лабораторию, запыхавшийся, возбужденный:

– Алеша, пойдемте поскорее в кабинет начальника лаборатории. Меня вызывают из Пога. Асквит. Разговор будет, вероятно, интересным.

Мы поспешили к телефону. Пока телефонистки готовили соединение, Юсгор дал мне трубку параллельного телефона и успел отдышаться.

– Алло! Алло! Макими? Говорит профессор Асквит. Я прошу к аппарату господина Юсгора.

– Я вас слушаю, профессор.

– А, Юсгор, здравствуйте. Я с удовольствием приветствую вас в вашем университете.

– Благодарю вас, господин профессор. Здравствуйте.

– Юсгор, я поздравляю вас с правильным решением.

– Я не совсем понимаю вас.

– Вы хорошо сделали, не соблазнившись предложением Карта. Молодчина! Как это вы его обрезали, отказываясь от золотого дождя? Ага, вспомнил. Пусть на родине идет каменный. Превосходно!

Юсгор многозначительно и недоуменно посмотрел на меня. Асквит знал о разговоре у Отэна Карта в таких подробностях, будто сам присутствовал при этом.

– Дорогой Юсгор, – продолжал Асквит. – Вы собираетесь в вудрумовские места?.. Что за черт! Почему там такой дикий треск? Алло! Алло! Макими? Юсгор?.. Ага, вот теперь хорошо… Юсгор, дорогой, вы хотите вылететь на поиски зародышей. Напрасно. Не теряйте сил и времени. В тайнике вы ничего не найдете.

– Вы очень любезны, профессор, но мы все же намерены совершить намеченное путешествие к тайнику. Меня трогает ваша забота, но, если мне не изменяет память, вы отличались способностью ставить свои интересы выше чьих бы то ни было. Откуда вдруг такой приступ альтруизма?

– Я не изменился, Юсгор, и не огорчаюсь по этому поводу. Вы правы: я и сейчас пекусь исключительно о собственных интересах. Просто мне не хочется, чтобы вы попусту теряли время, пробираясь к пустующему тайнику. Меня больше устроит, если вы продолжите работу, остроумно названную в Макими "подвигом Рокомо". Примите мой совет: плюньте на тайник и займитесь плазмой, коль скоро вы являетесь обладателем куска метеорита с силициевыми микровключениями…

Человеку присуще любопытство. Неизвестно, как пошел бы прогресс, если бы эта черта не была так сильна в человеке. Во всяком случае, открытий, книг и кинофильмов было бы меньше, а путешествия не занимали бы столь значительного места в жизни людей. Если не вдаваться в лингвистические тонкости, не обсуждать вопрос, где же грань между любопытством и любознательностью, то можно смело утверждать: в наше время для удовлетворения этих страстей человеческих изобретены отличные средства. Я имею в виду телевидение и вертолеты. Мне не раз приходилось пользоваться вертолетами, но только на Сеуноре я почувствовал, насколько это удобно. Начиная с полета над берегом, окаймленным узкой полосой беловатого кораллового песка, к которому вплотную подступали казаурины, издали похожие на наши ели, и кончая мрачными ущельями у самой вершины Сеунора, мы не отрывались от окошек. Под нами неистовствовали джунгли. Все такие же, как и пятьдесят, тысячу, десять тысяч лет тому назад, – хищные, безжалостные к человеку и все же пленяющие.

Горное ущелье, по которому мы пролетали, замыкалось почти отвесными скалами. С них низвергался поток воды. Быстрый, пенистый, рассыпающийся мириадами искр, радужно сверкавших на солнце. По обе стороны горной речки, клокотавшей внизу, на гребне обрывистых склонов высились перевитые лианами высокоствольные исполины с шатрообразной вершиной. Вряд ли кто взбирался когда-либо на их восьмидесятиметровые вершины. Мы это проделали запросто, медленно, словно на спокойном лифте, поднимаясь вдоль зеленой стены, рассматривая причудливые переплетения, яркие, огромные, порой растущие прямо из стволов цветы. Пилот доставил нам возможность вволю и безопасно насладиться созерцанием чудес дикого тропического леса. Впрочем, как мы поняли несколько позже, его неспешное прочесывание джунглей было вызвано не только желанием удовлетворить нашу любознательность, но и необходимостью найти подходящее место для посадки. Оказывается, это было не так-то просто. Однако пилот у нас был отменный, и мы довольно удачно приземлились на маленькой скалистой площадке.

Через полчаса мы добрались до места, обстоятельно описанного в завещании, нашли скалу, прикрытую большим плоским камнем, под которым должна быть лунка, и уже собирались с Юсгором отодвинуть ее, но Мурзаров попросил пока ничего не трогать. Он осмотрел все вокруг и начал нам пространно рассказывать о том, с какой скоростью в этих местах произрастает тропическая растительность. Казалось, он просто решил испытать наше терпение и выдержку. Покончив со своими ботаническими выкладками, профессор Мурзаров заявил:

– Под плитой, возможно, лунку мы обнаружим. Ну а зародыши?.. Зародышей там нет.

– Ханан Борисович, вы что же, пророчествуете?

– Вовсе нет. Я просто внимательно рассмотрел все здесь, прикинул, с какой скоростью прорастает этот, как его называют на Паутоо, наураз. Посмотрите, наураз обвил все вокруг, а у камня он реже, побеги не успели проникнуть в расщелину. Вот я и решил: примерно год назад у тайника кто-то побывал. Двигали этот плоский камень и… Ну что же, давайте все-таки двинем и мы.

Камень мы с трудом столкнули, лунку обнаружили, нашли в ней жестянку из-под леденцов "Бликен и Робинсон". На ней еще виднелась полу истлевшая надпись: "Санктъ-Петербургъ", но зародышей в тайнике не было.

Наш маленький отряд продолжил поход, с тем чтобы побывать на месте гибели отважных русских исследователей. Потратив немало сил на расчистку тропических зарослей, мы наконец отыскали могилы участников трагически закончившейся экспедиции. Нашли большой плоский камень, на котором Борис Шорпачев выбил прощальные слова, немудрящие и очень искренние. Мы сделали все возможное, чтобы могилы не заросли вновь, хотя бы на то время, пока не установят здесь достойный памятник.

Сейчас на месте гибели русской экспедиции стоит обелиск из специальной стали, который уже не покроется зарослями.

Приведя в порядок могилы участников вудрумовской экспедиции, мы устроили привал, расположившись в тени эпифитных папоротников, дававших удобное, хотя и кратковременное, убежище от солнца. Отдыхая, перечитывали те строки дневника Ивана Александровича, в которых он описывал свою последнюю стоянку. Все точно. Вот перед нами скала высотой четыре-пять метров, на которую в ту ночь первым взобрался Николай Николаевич Плотников, а там и развалины храма.

Добрались мы и до него. Не ночью, правда, а днем, но и днем развалины являли собой картину внушительную и немного жутковатую. Во время боев за независимость Паутоо пострадали и эти древние развалины: две бомбы, сброшенные с самолета метрополии, разорвались неподалеку от Верхнего Храма. Остатки колонн, во времена Вудрума окружавшие выложенную плитами площадку с постаментом, теперь валялись бесформенными грудами, обильно заросшими зеленью. Постамент был цел, и на нем все так же горделиво возвышалась "волна". Мы изучили ее с возможной тщательностью, взяли пробы для анализа и исследования в лабораториях университета. Полупрозрачный зеленоватый кусок какой-то не известной никому из нас породы, действительно напоминавший застывшую волну, стоял на высеченном из красноватой лавовой породы постаменте. На самой верхушке стекловидной массы белел вспенившийся гребешок, еще больше усиливая сходство с окаменевшей волной, но ничего похожего на так красочно описанные Иваном Александровичем Сиреневые Кристаллы мы не обнаружили.

10. ЖИВОЕ ВЕЩЕСТВО

Все мне нравилось в тропиках. Люди, города, океан и пальмы. Все было хорошо, кроме… тропической жары. Впрочем, донимала не жара. Средняя наиболее высокая температура в Макими и, например, в Киеве одинакова. Изматывало другое. На Паутоо при необыкновенно насыщенном парами воздухе дышалось тяжело, голова работала плохо, тело было вялым, непослушным. Оживал я только искрящимися росой утрами да в те ночи, когда небо было ясным, горели чужие, но удивительно заманчивые звезды, а с гор тянуло освежающей прохладой. Это были лучшие часы суток, самое подходящее время для работы. Помню: вот в такую, почти приемлемую для жизни ночь, вернее, поздним вечером мы все трудились над составлением нашего первого отчета. Нелегкое это было занятие. Собственно, отчитываться еще было не в чем. Мы, правда, успели уже потратить много времени, извели немало денег и в результате… Да, результаты выражались, как говорят математики, величиной исчезающе малой. Строго говоря, коль скоро ни зародышей, ни Сиреневых Кристаллов нам не удалось найти, дальше оставаться на Паутоо мне и Мурзарову вроде было и ни к чему.

"Подвиг Рокомо" – вот единственное, что в какой-то мере оправдывало наше пребывание в Паутоанском университете, но… в Москве, например, считали (и не без оснований), что исследования метеорита Себарао, имеющего силициевые микровключения, необязательно продолжать на Паутоо, можно их проводить и в отечественных институтах. Теперь все дело было в том, чтобы как можно скорее, пока нас не отозвали, добиться успеха. А успех не приходил. Что только не перепробовали мы в те дни, какие только не подбирали условия, чтобы вызвать к жизни маленькие, неподвижно лежащие в каменном куске существа!

…Ночь. Тишина. В открытые окна врываются неистовые запахи цветов, доносится отдаленный рокот океана, луна заливает неярким, немного тревожным светом лужайку перед зданием нашей лаборатории, стало прохладней, легче дышится, но отдохнуть, насладиться умиротворенной природой нам недосуг. Мы забросили проклятущий отчет и лихорадочно, забыв о времени, о еде, обо всем на свете, делаем еще одну попытку, стараясь оживить микровключения. Испытано, казалось, все, но вот Юсгор в очередной раз предложил внести изменения в условия эксперимента, мы ухватились за его не лишенный остроумия план опыта и уже не отходим от установки.

Ару всегда с нами. Его энергия, пытливость и веселье неиссякаемы. Он готов вообще никогда не покидать лабораторию, умеет как-то ловко, словно уменьшившись в несколько раз, уютно устроиться на циновке и поспать в укромном уголке. Полчаса, час – и он снова на ногах, опять такой же бодрый и неутомимый. Севена, казалось, соревнуется с ним в выдержке и выносливости. Подвижная, ловкая, грациозная, всегда подтянутая, она своим весельем, заботливостью неизменно скрашивала часы томительного и тревожного ожидания результатов, умела мягко, приветливо и чутко умерить горечь неудач, подбодрить.

Проба закончена, я склоняюсь над микроскопом. Метеорит по-прежнему мертв.

Мы молча, не перекинувшись и словом, усаживаемся за свои столы и продолжаем опостылевшую отчетную писанину. Ару и Севена исчезают как-то совсем незаметно, но не проходит и часа, как Севена появляется в лаборатории с плетенкой из бамбука. В ней деревянные мисочки с курицей и рисом, облитыми пряным соусом; поджаренные бананы, своей аппетитной коричневой корочкой напоминающие пирожки; белоснежные дольки мангустанов и объемистый, дивной старинной работы кувшин с имшеу – питьем превосходным, о котором я так и не удосужился узнать, из чего же оно делается. Многострадальный отчет опять откладывается в сторону. Поглощая превосходные дары тропиков, мы с жаром начинаем обсуждать новый вариант эксперимента и, едва покончив с едой, устремляемся в аппаратную. Ару уже там. Он всегда оказывается там, где особенно нужен. Ару все подготовил и только ждет, что же мы решили. А мы решили пробовать, пробовать и пробовать!

Дни идут за днями. Идут быстро, не принося так страстно желаемого результата, доставляя нам огорчения за огорчениями. Тревог масса. Приходят письма из Москвы и Ленинграда. Суховатые, начальственно-назидательные, с требованием высылать отчет. Задерживается получение аппаратуры, на которую мы возлагаем особые надежды. А больше всего тревожит тающий кусок метеорита. Расходуем мы его экономно, трясемся над каждой крупинкой, но он уменьшается в размерах и уменьшается. Все чаще думается: вот закончим последнюю крошку и работа прекратится. Безрезультатно и бесславно.

…И все же отчет завершен. Особенно полным и интересным разделом в нем получилось описание работы по туароке, сделанной паутоанскими химиками. Это радовало меня больше всего, давало надежду, что в случае удачи, если все же сумеем мы оживить силициевые микроорганизмы, у нас будет средство обуздать их. Мне даже в те небогатые успехами дни не давала покоя мысль о их силе, о их способности убивать все живое, распространяясь с неимоверной быстротой, и туароке… Вот здесь-то и нужно оценить по заслугам профессора Мурзарова, сумевшего на стыке двух таких наук, как история и химия, помочь важному открытию.

Туароке – неприхотливый, растущий на всех островах Паутоо кустарник, почти круглый год унизанный невзрачными цветочками. Туароке – это сорняк паутоанского архипелага. Надоедливый и злой, распространяющийся активно, не боящийся ни засухи, ни обильных дождей, проникающий в так трудно отвоевываемые у джунглей культурные делянки, он был нелюбим местным населением и всячески изгоняем. Вот он-то, этот неказистый кустарник, уничтожаемый при всяком случае, вскоре сделался героем, спасителем архипелага. Но об этом несколько позже.

Здесь я только хочу вспомнить, что, в то время когда мы безуспешно сражались с метеоритом, Ханан Борисович углубился в древние паутоанские записи и восстановил состав фимиама, курившегося некогда в храме Небесного Гостя. Оказалось, это была смола, добываемая из туароке. Химики выделили ароматические вещества из нее в чистом виде, определили их состав, разработали современную технологию получения смол из туароке. Оставалось испробовать, будет ли туароке, как и в легендарные времена, укрощать силициевую плазму. Но, увы! укрощать пока было нечего.

Работали мы в то время много, трудно и порой, приходя в отчаяние, начинали сомневаться в успехе. Все попытки повторить "подвиг Рокомо" неизменно кончались ничем. Структуры, которые, несомненно, представлялись нам какими-то микроформами силициевой жизни, оставались в своем первозданном состоянии. Юсгор безуспешно пытался выступить в роли нового Рокомо, с той только разницей, что вместо друзей Молний, помогавших легендарному герою, ему помогали современные приборы и мы все.

Со дня на день мы ожидали отправленную с московского завода в адрес Паутоанского университета мощную электростатическую установку. Наконец великан пришел, был спешно установлен, испытан, и срез метеорита очутился в его разрядах. Ничего! Впрочем, отчаиваться еще было рано. Огромное количество комбинаций нужно перебрать, чтобы попытаться создать точно такие же условия, при которых образовалась "пена гнева – созидания" тогда, тысячу лет назад, в загадочном храме Небесного Гостя… А может быть, и не образовалась?.. А что, если легенда – это плод безудержной фантазии?.. Но окаменевшая пена? Рука Лавумы? Наконец, нетленная ткань, найденная Мурзаровым?.. И все же сомнениям не было конца. Допустим, верны наши соображения и "пена гнева" как низшая, чрезвычайно стойкая форма силициевой жизни и в самом деле возникла тогда из метеорита. Кто может поручиться, что она сохранила жизнеспособность еще в течение тысячелетия?

А опыты мы все же продолжали. Сотни опытов все с тем же результатом. Метеорит почему-то не желал воскресать.

Трудное это было время. Через какой-нибудь месяц события начали нарастать с кинематографической быстротой, но тогда… Тогда мы с Юсгором не могли похвастать обилием новостей и тихо завидовали Мурзарову. Как историк и археолог, он откапывал в древних рукописных документах Паутоо массу увлекательных сведений о событиях, так или иначе связанных с силициевой загадкой, и уже успел отослать для опубликования две чертовски интересные статьи.

Да, Мурзарову было куда легче, чем нам, биохимикам. Мне в особенности. Я все еще не мог свыкнуться с тропиками, из Ленинграда приходили неприятные, вызывающие тревогу письма: серьезно болела мать; в Паутоанском университете из-за бесконечных неудач складывалась нервозная напряженная обстановка, а тут еще начался период дождей и окончательно поверг меня в уныние. В те дни я все чаще и чаще ловил себя на трусливой нехорошей мысли: "Домой! А как бы уехать домой?"

Но вот в момент наиболее тягостный все вдруг повернулось, как говорят, на сто восемьдесят градусов.

Лаборатория наша стояла несколько особняком, на самой окраине большой университетской территории. Как-то поздним вечером, возвращаясь к себе в коттедж, я проклинал все на свете и особенно тропические ливни. "Не бывает гроз сильнее, чем в месяце Ливней, и не бывает гроз страшнее, чем в Ночь пришествия Небесного Гостя", – вспомнил я слова легенды о Рокомо и Лавуме и, несмотря на потоки, низвергавшиеся с неба, бросился назад, в лабораторию, к телефону.

– Юсгор? Это я, Алексей. Юсгор, мы еще не пробовали ливней!

Да, мы перепробовали, кажется, все, кроме ливней. Начался перемонтаж всего нашего теперь уже довольно сложного хозяйства. Установку мы поместили в отдельном небольшом бетонном здании и теперь возились с ней, выкатывая ее под тропические ливни, сочетая искусственные разряды колоссальной мощности с естественными потоками тропического дождя. Это было не очень забавно и, скорее всего, бесполезно. Силициевым микроорганизмам, сидящим в осколке метеорита, обильное душирование не помогало. Не охлаждало оно, правда, и нашего пыла. Мы продолжали ставить опыты, усложнившиеся теперь до крайности. Каждый раз, закончив работу, мы должны были втаскивать все оборудование в помещение и только тогда, уставшие и злые, отправлялись, под ливнем конечно, отдыхать.

На Паутоо ливни обрушиваются, нагоняя ужас на всю природу. Поднимается ветер, вздымающий к небу пыль и листья, грохочет гром, лиловые молнии прорезывают тяжелые тучи, и в их вспышках ослепительно загораются скалистые склоны Себарао. Вскоре все заволакивается непроглядной серой лавиной воды, срывающей листья, ломающей сучья, а то и целые деревья. Но достаточно случиться, что день-два не выпадет дождь, и природа изнывает от засухи: вянут листья, все покрывается слоем пыли и замирает. Две недели без потоков живительной влаги – и на островах беда, угроза полного неурожая. Дожди в Макими часты и обильны. Когда они неистовствуют, кажется, нет никакой возможности жить в этом водяном царстве, но, к счастью, они кончаются быстро. Полчаса, час – и воды стекают, впитываются в почву, а утром вновь начинается сказка. Еще стелются клочки оставшегося от ночи тумана у подножия пальм, а солнце уже пронизывает их кроны. Вершина Себарао переливает волшебными красками, на листьях, больших и глянцевитых, еще хранящих крупные, будто стеклянные капли, возникают мириады радужных лучиков, все блестит и сверкает, все свежо и празднично. Дышится легко, ароматы цветов бодрят, и кажется, не будет конца этому веселью в природе.

Вот в такое же нарядное и легкое утро мы шли с Юсгором к нашему бетонному домику, о чем-то непринужденно болтая, всецело отключившись от наших тревог, неудач и трудных раздумий о метеорите. Охранник предъявил нам пломбы. Мы, как всегда, тщательно проверили запоры, и Юсгор стал возиться с ключом, безуспешно стараясь втолкнуть его в замочную скважину. Скважина оказалась намертво забитой чем-то вроде штукатурки.

– Что за хулиганство!

– А может быть, хуже? Юсгор, что, если и здесь, как в свое время в музее, успели побывать охотники до нашего метеорита?

Вызвали начальника охраны. Сбежались охранники, дежурившие в предыдущие смены, подошло несколько сотрудников из физического корпуса. Начались споры и крики, слова произносились всеми одновременно и с такой скоростью, что мои познания паутоанского языка мне не помогали вовсе. Чем бы все это кончилось – не знаю, но в это время из маленького, расположенного довольно высоко над землей окошка полетели стекла.

Поток грязно-зеленой пены хлынул из окна и стал растекаться по траве. Местами пена тотчас же окаменевала, образуя, как и в замочной скважине, похожую на штукатурку массу, но местами ее ручейки уж очень проворно и быстро пробирались между расщелинами в камнях, подползали к кустам, и кусты…