Текст книги "Когда я стану великаном"

Автор книги: Александр Кузнецов

Александр Всеволодович Кузнецов, Инна Суреновна Туманян
Когда я стану великаном

Никто из действующих лиц этой истории не оставался равнодушным при одном упоминании имени Петьки Копейкина. Попробуйте заговорить с кем-нибудь о нем, и вы услышите самые непримиримые суждения:

– Такие, как Копейкин, позорят нас! – скажет Эльвира Павловна, член родительского комитета школы, – Если мы все вместе не возьмемся за него, – будет поздно! Он станет законченным преступником!

– Он хороший спортсмен! Как он может быть плохим человеком? – скажет справедливый мальчик.

– Он грубый и хулиган! – скажет решительный мальчик.

– Копейкина нужно воспитывать лаской! Даже собак – и то…, – скажет добрая девочка.

– Смешные вы все люди! – скажет ленивый. – Что вам дался Копейкин? Он веселый – и все!

А практикантка педагогического вуза убежденно и очень серьезно будет отстаивать свое:

– Он подрывает авторитет старших! Это никому не позволено! Он надо всем смеется! Для него нет ничего святого!

И пойдут, пойдут бесконечные споры…

– Кто все стекла разбил в спортзале? Он сам сознался!

– Да он дурака валяет! Знает, что все равно на него свалят!

– Разве можно пользоваться грубой физической силой? Это ведь бескультурье!

– Что вы его ругаете? Учится он хорошо. А это наша главная задача!

– А как он отличником стал? На спор! На пари!

– Что еще за «пари»?! Может, вы еще и дуэль введете! В какое время вы живете?! Глупые выдумки, беззубое зубоскальство – все это нездоровые явления!

– Что вы делаете из мухи слона?

– Ничего себе муха с приемами карате!..

И вдруг Маша Горошкина, девочка, похожая на Бриджит Бардо, скажет спокойно, негромко, тряхнув своими роскошными волосами:

– Петька, по-моему, – прелость! Просто он очень неожиданный. Зато с ним нескучно. И потом, он пишет стихи. А это люди особенные… А вы все, по-моему, очень скучные люди…

В школе было заметно какое-то необычное оживление. Проходил конкурс художественной самодеятельности. Спортзал, оборудованный под сценическую площадку, был заполнен, повсюду шум, смех, говор…

Пестрая, гудящая ребячья толпа собиралась то в холле, то на лестнице, то возле стендов, украшенных цветными фонариками и яркими плакатами. Работал буфет с мороженым и лимонадом, где, конечно, тоже суетились ребята.

Кто бы мог принять их за восьмиклассников! Высокие, плечистые, уже пушок на щеках, гривастые головы, впрочем, в пределах дозволенного. Небрежно-изящно одетые и тоже в пределах… Акселераты – вот уж воистину так!

Туда-сюда сновали «актеры» в мушкетерских костюмах со шпагами, они тренировались на «выпадах», привлекая внимание девочек своей осанкой, ловкостью, легкостью. Девочки в наколках, похожие на лиотаровских шоколадниц, готовились обносить гостей лимонадом, а долговязый парень в красной кардинальской мантии взахлеб рассказывал о матче с чехами.

В этой атмосфере праздника, улыбок выделялась, пожалуй лишь одна группа ребят. Они толпились возле стенгазеты с карикатурами, эпиграммами и отчаянно спорили.

– « Федя за саморекламу вам продаст родную маму», – смеясь, читали они. – Точно! Это про Ласточкина!

– Это не газета, это балаган какой-то!

– Это все копейкинские штучки!

Только восьмиклассница Маша Горошкина, прищурив свои красивые, бархатные глаза, сказала спокойно, с достоинством несколько игриво:

– Ну почему же балаган? Я думала, ты хоть стихи оценишь. А ты вообще чурбан.

– А ты, Горошкина, слишком много себе позволяешь! – рассердился мальчишка, к которому были обращены ее слова.

– Слишком – это сколько? – улыбнулась Горошкина. (не так-то легко было сбить её толку!)

За кулисами шли последние приготовления: гримировались одевались, расставляли реквизит.

Изящный и взволнованный Федя Ласточкин с такой неистовой страстью повторял слова монолога Сирано де Бержерака, словно перед ним был уже затаившийся переполненный зал. Вокруг хлопотали девчонки, торопясь что-то дошить, поправить, завязать, отряхнуть. А ближайший дружок Ласточкина Славка старался как можно ярче и выразительное запечатлеть на пленку своего одноклассника и кумира в момент «святого» творчества. Он то и дело падал на пол, закидывая аппарат в поисках наиболее эффектного ракурса.

А Федя, ничего не замечая вокруг, весь отдавшись прекрасным словам, мыслям и чувствам Сирано, вдохновенно читал:

 
…Дрожать и спину гнуть,
Избрав хоть низменный, зато удобный путь?..
…От избранных особ
Глотать с покорностью тьму самых глупых бредней,
Простаивать часы в какой-нибудь передней
И подставлять щелчкам безропотно свой лоб?
О, нет… Благодарю!..
 

Неожиданно он повернулся и строго спросил:

– Ну, что? Уловил?

– Еще бы раз, Федь, а?

– Валенок ты, дилетант! – Ласточкин раздраженно откинул плащ.

Вокруг него толпились девочки, прилаживая шпагу, поправляя шляпу с пером, надевая перчатки. Федя охотно позволял себя украшать, он был весь – само достоинство, была в нем этакая небрежность избалованного премьера. И лишь глазами или кивком он отдавал короткие указания.

Фотограф понимал все с полуслова и тут же оказался возле толстого, вполне упитанного мальчика. Он был в костюме Ле Брэ и, сидя в самодельном гримировальном кресле, с удовольствием уплетал пирожки, вафли и печенье, которыми был завален его столик.

– Пайкин! Кончай! Иди фотографироваться для прессы!

– Для какой прессы? – не переставая жевать, спросил невозмутимый и добродушный Пайкин.

– Для школьной. Что это у тебя все манжеты в масле!

– Между прочим, – Пайкин неторопливо запихивал в рот очередной пирожок, – в то времена даже короли руки о штаны вытирали.

– Ладно, смахни крошки! Сделай торжественное лицо…

– Какое?

– Ну хоть какое-нибудь! Нельзя же без лица. Ну и ряха! Обвал!

Уже зазвенел звонок, когда, едва переводя дыхание, за кулисы ворвалась одна из учениц и, стараясь всех перекричать, сообщила:

– Там какой-то дяденька из гороно приехал, Эльвира Павловна вокруг него кругами ходит!

Пожалуй, эта новость предназначалась больше всего для Ласточкина, но он-то ее и не слышал. Он смотрел в другой конец комнаты, туда, где только что появилась Горошкина, смотрел не отрываясь, видел, как она примерила мантилью, покрасовалась перед зеркалом и лишь потом сняла и отдала исполнительнице роли Роксаны.

– Горошкина! – У него даже дрогнул голос, и в секунду он оказался рядом. Ему так хотелось сохранить свое ленивое достоинство и небрежность, поэтому он неторопливо протянул ей книгу, сказав только:

– Вот… Вознесенский. Ты просила. Отец достал.

Она едва взглянула на него.

– Большое спасибо!

– Да брось ты!

– …твоему отцу! – хитро подмигнула она и удалилась.

За кулисами появилась член родительского комитета неутомимая Эльвира Павловна, всегда улыбающаяся, всегда «на страже», всегда с новостями, планами и надеждами. Она и сейчас улыбалась так, словно это был день ее именин, словно все происходило для нее и во имя ее.

– Здравствуйте, мальчики, здравствуйте, девочки! – Сияя, она подошла к Ласточкину. – Ну, пока все идет хорошо! – понизив голос, сообщила она ему, – Сергей Константинович в полном восторге! А как дела, мальчики?

– На уровне! – отозвались мальчики.

– А газета?

– Уже делается, – сказал Славка.

– Пока наша школа идет впереди! Потерпите, осталось немного – и мы победители! А там – поездка в Ленинград! Так что не подведите!

– Завтра газета будет висеть! – заверил Ласточкин.

– Передайте родкомитету, что стараемся оправдать, – подхватил Славка.

– Кому передать? – не поняла Эльвира Павловна.

– Родительскому комитету он хотел сказать, – поправил Ласточкин. – Когда вы перестанете коверкать великий могучий русский язык? Учат вас, учат!

– А Копейкин? – Тревога тотчас же появилась на лице Эльвиры Павловны.

– Его нет. Он уже несколько дней болен!

– У него ангина! Тридцать девять температура…

– Хоть на этот раз будет спокойно! – с облегчением вздохнула Эльвира Павловна. – Феденька, а вообще какие-нибудь меры предосторожности, чтобы все было спокойно, надо предпринять.

– У меня на всех входах и выходах свои люди.

Довольная Эльвира Павловна упорхнула так же быстро, как появилась.

– Так, – деловито сказал Ласточкин, что-то соображая и обращаясь к фотографу: – Вот что, детка, поснимай в фойе родителей, да-да! Учителей, кстати сказать, тоже. И особенно Марью Ивановну, которой намекнешь, чтоб завтра нас не спрашивали. Ну, мол, делаем престиж школы и прочее. Да, еще этого, из гороно, его тоже надо. Уже звенел второй звонок, а учительница английского языка Джульетта Ашотовна только появилась за кулисами. Она несла костюмы, разные предметы реквизита.

– Обязательно подпишите у Клавдии Ивановны квитанцию за прокат вееров и ботфортов. И ни в коем случае не сдавайте в прачечную мантилью, я ее сама постираю! – говорила она на ходу.

Её тут же обступили ребята, засыпали жалобами:

– Джульетта Ашотовна, Дагешовой обе перчатки на левую руку дали!

– Джульетта Ашотовна, а Васин все инвентарные номера закрасил!

– Прекрасно, ребята, все хорошо! – кивала она, словно не слыша. – Кип смайлинг! Держите улыбку! А знаете ли вы начало этого афоризма? «Воображение дано человеку как компенсация за то, что он не такой, каким хотел бы быть. А чувство юмора – чтобы примирить его с тем, что он есть». И потому – кип смайлинг! И ни пуха ни пера. – Она постучала по дереву.

Прозвенел третий звонок, и все рассаживались в зале, постепенно затихая. Уже зазвучали вступительные музыкальные аккорды.

Ласточкин нервничал в ожидании выхода. Неожиданно его окликнул корреспондент стенгазеты:

– Федя, так чем тебе близок Сирано? Я не могу заметку закончить! – прошептал он.

– Что?.. Старик, придумай что-нибудь сам! Мне уже пора на сцену!

– Но ты лучше сформулируешь!

– Ладно! Пиши, быстро! Это ж так просто: честностью смелостью, благородством! Романтическим мироощущением! Ну… Доканчивай. Беги! Да!.. Своей гражданской позицией! Это обязательно! – многозначительно подчеркнул он.

Когда погас свет и в притихшем зале раздались первые слова монолога Сирано, по коридору мелькнули две мальчишеские фигуры. Они тащили что-то огромное, прикрыв плащом, оглядываясь и стараясь проскользнуть за кулисы незамеченными…

Ласточкин, стоя в лучах софитов, с неподдельной страстью обращался в зал:

 
Не думать никогда о деньгах, о карьере,
А, повинуясь дорогой химере,
Лететь хоть на луну, все исполнять мечты,
Дышать всем воздухом, гордиться всей свободой,
Жить жизнию одной с волшебницей природой…
 

Нет, не видал он, как Васька Белкин раскрыл спрятанную под плащом коробку с огромным тортом и громким шепотом позвал:

– Пайкин!

Пайкин-Ле-Брэ замер: он увидел торт! А Ласточкин-Сирано продолжал:

 
Возделывать свой сад, любить свои цветы!..
Благодаря ль судьбе, благодаря ль уму…
Всего – ты слышишь ли? – добиться одному.
 

Васька Белкин не унимался и все шипел:

– Пайкин! Это всё тебе! От Копейкина!

Пайкин не сразу оторвал взгляд от торта и потому запоздал с репликой!

 
Добиться одному? Да это, друг, прекрасно,
Но только против всех бороться все ж напрасно,
 

Вдруг из зала разделся хрипловатый мальчишеский голос, резкий, как команда:

– На руки! Считаю до трех! Раз!

На какое-то мгновение Пайкин-Ле-Брэ замер, но, пересилив себя, словно отогнав невероятный мираж, продолжал, правда, уже далеко не так уверенно:

 
Зачем себе врагов повсюду наживать?
Замашки странные какие?..
 

Ощетинившийся от выкрика Ласточкин, испепелив зал ненавидящим взглядом, повернулся к Пайкину-Ле-Брэ:

 
А что же? Всех, как вы, друзьями называть
И, профанируя те чувства дорогие,
Считать десятками иль сотнями друзей?
Нет! Эти нежности не по душе моей!..
 

– Два! – еще более властно и беспощадно потребовал голос из зала.

И случилось невероятное. Пайкин-Ле-Брэ встал на руки. Третьей опорной точкой была его голова.

Все произошло так быстро и неожиданно, что реакция зале несколько запоздала: сначала легкий шорох прошел по рядам, потом смех, шум, хохот, грохот, нарастая, превратился в шквал. И опять тот же голос:

– Браво, Пайкин! Три! Ты выиграл пари!

Ребята хохотали, свистели, улюлюкали.

– Копейкин! – ахнула Эльвира Павловна, и глаза её остановились, как в детской игре «замри».

Бедный Ласточкин и Эльвира Павловна бросились в зал, но виновников найти уже было невозможно.

За кулисами Пайкин с нескрываемым удовольствием уплетал огромный торт.

Ласточкин и Эльвира Павловна обрушили на него поток свистящих и шипящих звуков, сквозь которые прорывались слова «хулиганство!», «натворил!», «издевательство» и, наконец, членораздельная фраза:

– Ты что… Нарочно?

– Но мы же поспорили! – с олимпийским спокойствием отвечал Пайкин. – И я у него выиграл! Понимаете? Выиграл лари у самого Копейкина!

Они сидели в пустом биологическом кабинете – член родительского комитета Эльвира Павловна, преподавательница английского языка Джульетта Ашотовна и представитель гороно Сергей Константинович, и все трое были несколько растерянны. Джульетта Ашотовна (она-то больше всех потратила сил и времени на этот злосчастный спектакль) чувствовала себя почему-то виноватой, глядя на безутешную Эльвиру Павловну, и думала только об одном: сак помочь бедной женщине? Сергей Константинович молчал, думая, казалось, о чем-то своем. Не переставая всхлипывать, Эльвира Павловна говорила сквозь слезы:

– Все, что произошло, закономерно. Я, например, ничуть не удивлена! Отъявленный хулиган! Поверите, Сергей Константинович, вся школа от него плачет. И сколько мы ни разбирали его на родительском комитете, никто не мог найти на него управу. Да вы его увидите, все поймете! Каждый день какие-нибудь выходки, драки… Знаете, другие – в хоккей, в футбол, а он – каратэ. Откуда у нас могла появиться эта каратэ?

– Из Японии! – наивно пояснила Джульетта Ашотовна.

– Да? Ну вот… Сначала – каратэ, потом – харакири. А стишки его издевательские! Вы знаете, я, между прочим, обратила внимание, что он читает такую толстую красную книжку «Гаргантюа… э…

– …и Пантагрюэль», – подсказала Джульетта Ашотовна.

– Да, да. Я спрашиваю: про что там? А он ткнул пальцем, там… на каких-то дверях…

– На вратах Телемской обители, – опять с готовностью подсказала Джульетта Ашотовна.

– Да, да! Написано… – Она даже понизила голос. – «Делай всяк, что хочет»! Видите, что вычитал?!

– Вы знаете, он даже способный… – попыталась слабо защититься Джульетта Ашотовна, но Эльвира Павловна обожгла ее гневным, укоряющим взглядом, и она только вздохнула. – Он действительно вносит некоторый сумбур…

– А учится он как?

– С учебой его… Погодите, еще чем это кончится! – вздохнула Эльвира Павловна. – Он, поверите ли, стал отличником на пари. Я еще сказала: что за пари?! В какое время вы живете?!

В дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, в кабинет ворвались два здоровенных старшеклассника с повязками дежурных. С ними был маленький мальчишка, вроде бы пятиклассник. Держался он как-то вызывающе-покорно. Его вихрастая голова, большие уши, живые хитрые глаза, зоркий взгляд делали его похожим на хищного птенца, готового вот-вот броситься на вас.

Реакция его была молниеносной: увидев Эльвиру Павловну, он тут же оценил обстановку, лицо его приняло шутовское выражение, и он с нарочитой кротостью спросил:

– Вызывали? Копейкин я.

Нет, Сергей Константинович не был готов к такому Копейкину.

И Копейкин, зорко следя за ним, увидел, как представитель гороно не на шутку растерялся, едва сдерживая улыбку.

Копейкин вдруг расхохотался.

Он смеялся отчаянно-заразительно, не зная удержу, смачно и долго, пока не стало понятно, что это уже слишком долго, что давно пора перестать.

Все поторопились покинуть класс, оставить их одних, а он все смеялся.

– Ну хватит, хватит. – Сергей Константинович нахмурился, поняв свою оплошность.

Мальчишка разом перестал смеяться.

– Садись.

Копейкин, но торопясь, присел на стул.

– Что, не таким представляли себе Копейкина? Думали: угрюмый громила такой! Ну не подфартило мне, не акселерат я! Скажите честно – думали?

– Думал. А еще думал: как же ты своим товарищам такое дело сорвал? Как это называется? Хулиганство?

Копейкин только усмехнулся:

– А это как называется, когда Ласточкин Сирано играет? Этот показушник и выскочка?

– А… ну… – Сергей Константинович понимающе кивнул. – Все ясно, Сирано, кстати, придумал бы что-нибудь поталантливее. У него фантазии хватило бы. И уж, во всяком случае, открыто, один на один. А не из-за угла. Так что это элементарное хулиганство. Что ж с тобой теперь делать-то? Ты сам что посоветуешь?

– Не знаю, – кротко ответил Копейкин, глядя прямо в глаза Сергею Константиновичу. – Из школы вы меня выгнать не можете, закон о всеобуче. В другую школу переведете? Кому я нужен? Где теперь нужна морока? Кто меня возьмет-то? Так что… Придется помучиться…

– Да ты еще к тому же и наглец! – рассмеялся Сергей Константинович.

– Какой есть, – охотно согласился Копейкин.

– Ты, говорят, стихи пишешь?

Копейкин отвел глаза:

– Пишу.

– Хорошие хоть?

– Хорошие! – Прежняя маска вернулась к нему, и он опять валял дурака. – А зачем плохие писать?

– Ну… Плохие поэты тоже считают, что они хорошие стихи пишут. Так что с тобой делать-то?

– Готов нести наказание! – послушно согласился мальчишка. – Но… за такое мелкое хулиганство и взрослых-то на три рубля штрафуют. А вы бы меня не оштрафовали.

– Это почему же?

– А у вас с чувством юмора все в порядке!

И Копейкин солнечно улыбнулся.

Был один из первых весенних дней, когда оживают дворы, наполняясь детворой, гомоном, смехом и писком, когда еще не распустились деревья, но уже пригревает солнышко, и глаз радуют весенние лужи.

Копейкин неторопливо шел по двору, и хотя он тащил тяжелую сумку, какие-то свертки, продукты, белье из прачечной – домой идти не хотелось. Он прошел мимо гаражей, где у отцовской машины возился Ласточкин. Они будто и не замечали друг друга, но каждый знал: тот, другой, зорко следит за «противником».

Возле сваленных в кучу ящиков уютно расположились два здоровых парня в рабочих халатах, они закусывали, запивая пивом.

Навстречу мчался пятилетний соседский мальчишка.

– Пе-еть!.. Она ушла! – таинственно заявил он.

– Кто?

– Горошкина!

Копейкин поспешил сменить тему.

– А чего это у тебя рука вся в крови, а, Филипп?

– Так везде же стекла битые! – спокойно пояснил мальчишка. – А я с забора прыгал. Тренировался.

– Ну, бабка тебе даст! – улыбнулся Копейкин.

– А как ты думаешь, вон с той крыши я смогу прыгнуть?

– С крыши – подожди!

– Я знаю, что надо подождать. Но когда я вырасту такой большой, как ты, я смогу? – Филипп смотрел на него с обожанием, и Копейкин смутился.

– Петь, а что такое рифма? – не унимался Филипп.

– Рифма? – серьезно ответил Копейкин. – Это когда концы слов в строчках как бы совпадают… – Он подумал, что объяснение не очень удачное, но больше ничего сообразить не мог.

– Вот, например: рычал – мычал… Хочешь пряник?

Они присели на скамейку и стали жевать пряники. Отсюда Копейкину было очень хорошо видно все, что делается в гараже Ласточкиных.

– Теперь слушай, – продолжал объяснение Петька:

 
…У братишки Вовки
Сказок полон рот.
В небылицах этих
Все наоборот.
Ночью светит солнце,
Днем луна сияет,
Черепаха прутиком
Лошадь подгоняет.
Пес мяукал,
Кот рычал.
Заяц хрюкал
И ворчал,
Слон забрался к мышке в норку,
Вместо с мышкой грызли корку.
Если эту чепуху
Протереть на терке.
То у Вовки в дневнике
Вырастут пятерки.
 

Но не успел он закончить последнюю строчку, как вдруг почувствовал, что что-то холодное льется ему за воротник. Он вскочил – перед ним стоял здоровенный детина, этакий великовозрастный недоросль, с пивной бутылкой.

– Расти большой, не будь лапшой! – захохотал верзила. Копейкин быстро отпрыгнул в сторону и тут же ловким движением ударил парня по руке. Тот растерялся, однако бутылка не выпала из его рук, а только обрызгала его.

Верзила оторопел.

– Ты, метр с кепкой! – угрожающе сказал он, сорвал кепку с Петькиной головы, запустил ее вверх, по ветру, захохотал.

– Топорышкин! Иван! Иди сюда! Работать надо! Обод кончился! – пробасил другой, такой же долговязый его приятель. Верзила обернулся – и тут Петька подпрыгнул, как кошка, сорвал кепку с его головы.

Он знал, знал, он чувствовал: Ласточкин сейчас очень зорко наблюдает за ним в предчувствии его, Копейкина, унижения. Да и в самом деле, Ласточкин откровенно повернулся в их сторону и смотрел в упор.

« Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель пошел, перепрыгнув забор…»

Звонко крикнул Копейкин, вывернувшись как раз прямо из лап верзилы.

« Иван, как бревно, перепрыгнул болото, а пудель вприпрыжку попал на топор…».

Копейкин запустил кепку парня высоко на дерево. Длинный бросился снова, но Копейкин ловко увернулся, и парень налетел на дерево.

« Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель вприпрыжку пошел, как топор…»

Длинный, озверев, опять бросился, опять налетел не дерево и упал.

«Иван провали бревном на болото, а пудель в реке перепрыгнул забор»… – звонко кричал Копейкин.

Теперь второй парень бросился на помощь и погнался за Копейкиным. Копейкин легко перемахнул через решетку забора, парень же зацепился, порвав брючину.

«Иван Топорышкин пошел на охоту, с ним пудель в реке провалился в забор…»– выглядывал Копейкин из-за другого дерева.

Оба здоровых парня гонялись за ним по двору, по свежевысаженным клумбам, жильцы ругались, возмущались, пытались их остановить, но напрасно. Остановить их было невозможно.

Наконец Копейкин юркнул в подъезд. Парни бросились за ним. Но тут из подъезда выкатили тележку с детским питанием, и они сходу врезались в неё. Послышался звон разбитого стекла, мгновенно образовалась молочная лужа.

Парни оторопели, рабочие яростно накинулись на них с проклятиями и руганью, и они пустились наутек.

Копейкин появился в лестничном проеме второго этажа. Он тяжело дышал, но все же орал во всю глотку из окна:

«Иван, как бревно, провалился в болото, а пудель в реке утонул, как топор…»

И тут он посмотрел на Ласточкина. Ласточкин сжал губы и отвернулся.

Филипп был счастлив. Он уже собирался крикнуть Пете что-то восторженное, как вдруг увидел в песочнице железную бляшку. Он поднял её и начал рассматривать. Чья-то рука вдруг выхватила у него бляшку. Это был Ласточкин.

– Чья это? – спросил он.

– Петина… – с готовностью сказал Филипп, – От пояса оторвалась.

Ласточкин покрутил бляшку – она была сделана как медальон, и с внутренней стороны в нее была вставлена маленькая фотография Горошкиной. Заметно было, что вырезана она из общей фотографии класса, но узнать её можно было легко.

Ласточкин разглядывал её некоторое время, потом положил в карман.

– Я отдам ему завтра! – улыбнулся он Филиппу.

И тот с готовностью закивал.

Большая перемена подходила к концу, вот-вот должен был прозвенеть звонок.

Горошкина и Травкина стояли в дверях спортивного зала и смотрели, как мальчишки играют в баскетбол.

Среди игравших заметно выделялся рослый длинноногий парень, двигавшийся удивительно ловко и пластично. Он не суетился, тратился ровно столько, сколько нужно, и от этого оставалось ощущение, что играет он легко, спокойно, даже чуть лениво.

Травкина во все глаза смотрела на длинноногого парня и тихо шептала подруге:

– Говорят, он с севера, из Инты приехал. Всех девочек на «вы» называет. Изящно, правда?

Горошкина молчала. А Травкина, истолковав по-своему её молчание, продолжала говорить:

– Тебе не кажется, что он похож на Олега Видова? Или, вернее, на Алена Делона? Чувствуется в нем что-то рыцарское, правда?

Горошкина оборвала ее довольно холодно.

– Спортивный мальчик – вот и все. – Она презрительно ухмыльнулась. – Возможно, даже глупый… Просто наверняка глупый. Теперешние мальчишки почти все глупые.

– Но почему? – сникла Травкина, чувствуя окончательный приговор подруги. – Ты же его не знаешь… Может, он ничего… А твой капитан Грей только в книжке бывает…

– Да. Греи бывают только в книжках, – неумолимым голосом подытожила Горошкина. – А в жизни бывают только баскетболисты.

Маша решительно повернулась и пошла из зала. Травкина поплелась за ней. Опустели коридоры.

Молоденькая практикантка в ярком батнике направлялась на свой первый урок. Ее сопровождала Джульетта Ашотовна, пытаясь по-своему наставлять:

– Я веду себя, как Шахразада, останавливаюсь на самом интересном месте и требую, чтобы в следующий раз они продолжили и закончили. Ну а вы как хотите. В общем, не волнуйтесь!

– Да что вы, Джульетта Ашотовна, я и не волнуюсь вовсе, – вежливо, чуть презрительно отвечала практикантка.

– Правда? – ахнула доверчивая Джульетта Ашотовна. – Если бы я сейчас шла на первый урок, я бы, наверно, просто умерла от страха! Они вообще чудные ребята, но… Честно говоря, иногда я их боюсь!

– Ничего! – улыбнулась практикантка. – Как-нибудь сладим! Уж эти мне современные детки! Я слишком хорошо знаю цену всей их глобальной информации и самостоятельного мышления. Эту наглость, которую вы называете раскрепощённостью. С ними ведь как нужно: ошеломить их с первой секунды и не выпускать до последней. Канадцы называют это «форчекингом». Слышали?

– Нет! – робко ответила Джульетта Ашотовна.

– Я понимаю, вам трудно, – продолжала практикантка. – Они ведь на вас как на прошлый век смотрят, со всей их детской беспощадностью. Ну и наглеют. А со мной этот номер не пройдет!

– Какая вы! – Джульетта Ашотовна смотрела на нее уважительно, не скрывая своего изумления.

Пока ребята рассаживались по своим местам, откровенно разглядывая молоденькую преподавательницу, Джульетта Ашотовна прошла к последней парте.

Лидия Николаевна долго листала журнал, потом сказала:

– Горошкина!

Маша Горошкина нехотя встала и, скромно опустив глаза, ответила:

– А я не готова.

– Позвольте полюбопытствовать почему? – холодно спросила учительница.

В классе раздались смешки.

– Каникулы на то на каникулы, чтобы дать отдых голове!

– Извините, нас после каникул никогда не спрашивают!

– И поэтому мы не учили…

– И я не учила…

– И я не учил…

– И я…

– И…

– Я тоже не готова, Вера Николаевна!

– Меня зовут Лидия Николаевна. – Учительница встала, прошлась по классу. – И вообще: раз никто не готов, нам сегодня не о чем разговаривать! И с сегодняшнего дня я имею честь предложить вам всем такой эксперимент: если в классе… – она говорила медленно, четко, холодно, – кто-либо не будет знать урок, то двойку получает не только он, а весь класс. Посмотрим, кто из вас решится подвести товарищей!

Класс загудел.

Учительница остановила шум, подняв руку.

– А если кто пятерку получит?

– И хочу вас предупредить; литературу нужно не учить, знать! Вот так-то, уважаемое собрание! А за сим, – разрешите откланяться!

Все это время Копейкин напряженно следил за ситуацией, и тут поднялся с места.

– Позвольте мне? – Он был приторно вежлив. – Лидия Николаевна, вы совершенно правы, и я имею честь сказать…

– Ты имеешь честь знать урок? – прервала его учительница.

– Лидия Николаевна, это оскорбительный вопрос! Само собой!

– Иди отвечать!

– Тема? – на ходу тихо спросил у ребят Копейкин.

– Ах, ты еще спрашиваешь?

– Уточняю! – улыбнулся он.

– Вы должны были разобраться в художественных особенностях лирики Лермонтова.

– Мы должны были разобраться в художественных особенностях поэзии Лермонтова! – подхватил Копейкин. Он был совершенно серьезен. – В особенностях творческой индивидуальности большого поэта! – Он выдержал паузу. – Вот вы совершенно справедливо заметили: литературу надо знать, а не просто учить… Прошу всех обратить внимание на то, что происходит. Вот мы все время говорим: «художественные особенности, художественные особенности…» – а что это такое?! Мне хотелось бы, чтобы, уважаемое собрание, все разобрались наконец: что же такое стиль писателя! Попытались представить себе на простых и конкретных примерах, если вы, конечно, разрешите… – Копейкин почтительно обернулся к учительнице.

– Только ближе к теме.

– Я ну просто непосредственно на тему…

Копейкин был так серьезен, что не поверить ему было невозможно. Класс замер в ожидании и растерянности.

– Ну вот, пользуясь вашим разрешением, я возьму пример, понятный и знакомый всем. Я имею в виду известную сказку о Курочке-рябе…

В классе кто-то хихикнул, но Копейкин так же серьезно продолжал:

– Там ведь что сказано, в этом всемирно известном произведении! Жили-были дед да баба и была у них Курочка-ряба. И снесла курочка яичко, не простое, а золотое. Ну и так далее. Все знают?

– Все! – откликнулся класс. Ребята настраивались на интересный спектакль.

– А вот как бы это прозвучало, например, в изложении, ну… Гомера:

 
Муза, скажи мне о той многоопытной куре, носящей
Имя славнейшее Ряба, которая как-то в мученьях
Ночью, в курятнике сидя, снесла золотое яичко.
 

Копейкин опять обернулся к учительнице:

– Следующие шестнадцать песен я пропускаю – там курица кудахчет над своим яйцом – и перехожу сразу к двадцать восьмой.

В классе раздались возгласы:

– Ой, как интересно!

– А что же было дальше?

Копейкин словно не обратил внимания на шум, сложив руки на груди, глядя куда-то вверх, он читал:

 
Встала из мрака младая, с перстами пурпурными Эос;
Ложе покинул старик, и покинула ложе старуха;
Вышли из дома, к курятнику путь направляя свой близкий.
Мышка велением судеб пробегала вблизи а это время.
Волей всевышних богов зацепила хвостом за яичко;
На пол упавши, яйцо на мельчайшие части разбилось.
Плачь же, старуха несчастная! Слёзы, старик, лей обильно!
 

В классе раздался смех, но Копейкин тут же его пресёк:

– А вот как бы это прозвучало в изложении поэта… – Он на секунду задумался.

– Бальмонта! – подсказала с места Джульетта Ашотовна. Она была в полном восторге от стихов и забыла про урок.

– Бальмонта! – просиял Копейкин. – Если кто его уважает…

В классе опять раздались крики:

– А это что такое?

– Это из «Бонни М»!

По ребячьим лицам трудно было понять, уважают ли они Бальмонта, зато было совершенно очевидно, что это никому не важно. Только учительница Лидия Николаевна несколько растерялась, однако не перебивала.

А Копейкин был уже в следующей роли и продолжал с еще большим вдохновением:

 
О, воздушебезбрежности златогладкой яичности.
Золотые аккорды скорлуп!
Ты лежишь, безглагольное порождение птичности,
И зефир обдувает твой труп.
Та яичность волшебная – порождение курицы,
Чей могуч рябокрылый полет.
Старец вещий и старица от сверкания жмурятся,
Но мышонок яйцо разобьет.
И скорлупность яичная, там незримо лежащая,
Отражаясь в безмерности вод,
Подтверждает таинственность того звездно-блестящего,
Что придет, непременно придет!
 

Класс хохотал, учительница растерянно улыбалась, а Копейкин, не дав никому опомниться, продолжал:

– А вот наш любимый Владимир Маяковский, – звонко крикнул он:

 
Схватил яйцо
И об стену
Давай долбить его в две смены.
Долбят неделю —
           нету толку,
                   положили яйцо на полку.
Но тут,
    узнав об яйце понаслышке,
            с портфелем под мышкой
                   бежала мышка.
Бежала, бежала и
            выкинула фортель:
                     махнула постам —
                             яйцо —
К черту!
 

Хохот класса перекрыл последние слова – это было узнаваемо всеми, и невозможно было остановить всеобщее ликование. Только, учительница все еще пребывала в некоторой растерянности. Она никак не могла решить: следует ей остановить Копейкина или нет? Ей самой было очень интересно, однако должен же быть конец?.. И чем все это кончится!..