Текст книги "Разлив"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Когда начались дожди, таксатор Вахович смотал походные палатки и вернулся в Сандагоу. Харитону дома делать было нечего. Смоляной запах и старые звериные следы тянули его глубже в чащи. Таксатор предложил ему отыскать забытую охотничью тропу южнее вершины Лейборадзы.
Попутчиком вызвался Антон Дегтярев. Они сошлись быстро. Оба были рослые, широкоплечие и мускулистые парни, с быстрыми глазами; от обоих веяло сочной ядреной крепостью молодых ясеней.
– Чем баб щупать, лучше медведя затаежим, – предложил Харитон. И Дегтярев согласился.
Оба они знали наперечет охотничьи зимовья, шалаши, фанзы, людские и звериные тропы, ключи, овраги и таежные болота, и в угрюмой глуши беспрерывный холодный дождь показался им неопасным. Они переплыли бурные воды Сыдагоу на двух связанных лимонником бревнах, пристрелили застрявшую с испугу в корявом буреломе козулю и в балке у заброшенного китайского шалаша развели свой первый костер. Шалаш был сделан из кедровой коры, крепко сшит ореховым лыком, а широкая берестина, выдавшаяся вперед в виде навеса, прикрывала огонь от дождя.
– Сушись, братва, завтра снова мокнуть, – пошутил Антон, стаскивая с себя всю одежду. – Радуйся, отче Харитоне, комаров нетути, – дождем побило.
Обучался раньше Антон в лесной школе, а под народный язык подделывался.
Он устроил у огня деревянные вилки и развесил белье сушиться. Харитон последовал его примеру. Костер обдавал шалаш банным жаром. Были парни широкогруды и мохнаты, как изюбры.
Дегтярев сбегал голый за водой и прибежал весь мокрый, рыча и фыркая. Он стал сушиться у огня, опалил колено и выругался по-матерному. Тонкие ломти мяса в лопушином листе отправил в золу. Привычному человеку в тайге сытнее, чем дома.
И когда наелись и надели просохшие манатки, Харитон сказал:
– Хорошо женатому человеку!
И не объяснил почему.
– Это ерунда, – возразил Дегтярев, – какой, по-твоему, человек женат?
– А ты не знаешь, какой? – усмехнулся Кислый.
– Нет, все-таки?
– Ну, известно, у кого жена и вообще… детишки там разные и все такое…
– Посуда, хата, постель одна и вши одной породы?.. – допытывался Дегтярев.
– Нет, – отрезал Харитон строго. – Жена вообще – помощница. Жена!.. Пойми, дурак!
– Выходит, что ты сам пень. А человек хороший. Люблю.
Сказал Антон чудно, но слова были теплые. И тогда Харитон объяснил:
– Тридцать годов мне, понимаешь? Имею только вот это… – Он вытянул вперед руки, черные, как сковороды, и потряс ими в воздухе. – Четвертый год хожу возле Вдовиной Марины. Батька не дает. Говорит: "Я гол, а ты голее". И Марина не идет, говорит: "У тебя чуб седой". – Он сорвал с головы фуражку и, блеснув на огне седо-звездной прядью, добавил: – А мне страдай…
Антон вспомнил весеннее девичье дыхание, полный податливый стан Марины под рукой, терпкий запах прошлогоднего сена.
– Выходит, что не везет, – промолвил. Свистнул и опять промолвил: – А мне и без жены хорошо. Сытый голодного не разумеет. Это еще, наверно, в Священном писании сказано.
Харитон не знал, чем сыт его спутник, и говорил много. Слова – тяжелые камни – падали на кедровый подстил, не производя впечатления. И под их нудное гуканье Антон заснул. Были у него буйные русые волосы, вымазавшиеся за ночь в кедровой смоле подстила.
2
На другой день по непролазным кедровым стланцам они перевалили Лейборадзу.
Забытую охотничью тропу нашли быстро. Она заросла более светлым пырником и папоротью и выделялась резко. Они наделали зарубок и пошли назад. На этот раз не перевалили отрог, а обогнули его западней. На востоке, красуясь посвежевшей вершиной Лейборадзы, темнел становик Сихотэ-Алиня. На всем обратном пути засекали насечки и ставили вехи. Идти стало труднее. Ноги скользили в траве, не давая шагнуть широко. Ключи вздулись и мутно ревели, волоча громадные слизкие камни да черные валежины. Более крупные ручьи плавили вниз целые плоты сухостоя и вырванного с корнем ельника. Болота заозерели, а дождь не прекращался.
Антон и Кислый перебирались по кедрачу, как белки. "Как-то там Неретин?" – думал Харитон. Он снова набрался сил и чувствовал позыв к работе и людям. Хотелось поговорить еще об одном заветном, и он пощупал Дегтярева.
– Политикой интересуешься? – спросил у него.
– Нет, – ответил Антон добродушно.
Он пел всю дорогу какие-то необычные песни и часто кричал без видимых причин. Любил человек звук своего голоса.
– Чем же интересуешься?
– Собой… зверем… тайгой…
– А людьми?..
– Мало. Разве вот бабами. – И он захохотал бескручинно-широким, разливистым хохотом.
– Зря, – солидно заметил Харитон, – политика не мешает бабе.
– А баба политике мешает. Только я не потому, а так… Если драться будете, буду там, где ты.
– Молодец, – похвалил Харитон отечески. – Я уж дрался, жаль, тебя не было.
Они с трудом переправились через Сыдагоу и вышли в долину верст на тридцать ниже прежней стоянки таксатора. В Боголюбовской перемычке образовался гигантский затор, и вся верхняя падь превратилась в бушующее озеро, по которому плавали корейские фанзы и чьи-то белые шаровары на черных обломках, казавшиеся издали парой лебедей.
У берега в густых карчах запуталась выдолбленная душегубка.
– Это нашему козырю в масть, – обрадовался Антон.
Они вытащили лодку на берег и, смастерив кинжалами весла, в один день спустились по мятежной Улахэ в Сандагоу.
Вечер был праздничный. Переодевшись и закусив, оба ввалились к девчатам у солдатки Василисы, наполнив избу здоровым молодым хохотом.
3
На вечерке танцевали парни с девчатами польку. Дробно отстукивали большими сапогами чечетку, а у девчат юбки, длинные и широкие, так и плавали по избе.
У солдатки Василисы на постоялом дворе – три отделения. Одно – кухня для стряпни, другое – для постояльцев отдельные комнатки, а третье – для вечерок. С дождями таксатор перебрался во второе. Рабочие остались в палатках. Таксатор был молодой, но до девок труслив. Примостился на вечерке в углу, даже рот раскрыл, и текли по рыжей бородке слюни.
У Дегтярева глаз голубой, как далекие сопки, а у Кислого – серый и напористый, как вода. "Который? – подумала Марина, и где-то екнуло: – Дегтярев…" Стрельнула глазом влево и вправо, а Дегтярев уж рядом. Щека давно не брита – колется, и от волос кедровой смолой пахнет.
– Мотри, Харитон-то побьет, – шепнула.
– Не побьет, мы с ним приятели.
– Мельника побил…
– Мельника – не за тебя, за политику.
– И за меня тоже…
Сказала немного с гордостью, и Антон удивился.
Кислый драться был неохоч. Смотрел на них мельком, в танце, уголками глаз, и было ему обидно. Обидно было потому, что рус у Марины волос и румяны щеки, и потому еще, что сам он здоров и в летах, и три года из-за нее к девкам не ходил, хоть и тянуло. И только сейчас стало обидно еще за то, что Дегтярев в тайге сказал: "Сытый голодного не разумеет".
А Митька Косой, присяжный запевала, взял Харитона под руку и на заросшее волосом ухо сказал:
– Не стоит глядеть, птичка-то не для тебя.
– А для кого же?..
Митька отвел глаза в сторону и хитро ответил:
– Как Вавилу побил – на вечерки ходить боится…
– Ну и что же?.. За Вавилу она все одно не пойдет – дурная хворь у мельника.
– А кошелек толстый.
– Ерунда…
– Дело твое, а только, думаю, зря в монахи записался. Иль, окромя Марины, баб нету? Вон Василиса давно млеет.
Бровь у Митьки рыжая, а лицо в веснушках. Мигнул Харитону и пугнул его в непотребное место:
– У-у… душа с тебя вон… Симферополь!..
Веселый парень был.
4
На улице исходило холодным дождем небо. Когда открывали дверь, звук дождя был – точно стучала молотилка на осеннем току. Разве только хлюпало немного, а на току звук бывает сухой и четкий. Таксатор вспомнил, как прошлый год осенью, просекая ивняк, вышли через ключ к току. Молотилок в Сандагоуской волости мало. Ток был сельца Утесного – молотила вся деревня. Снопы в машину направлял хозяин Кривуля. Кричал:
– Гони, гони… э-эй!..
Мальчишка, голый по пояс, стегал коней волосяным кнутом, и кони ходили в мыле.
– Помогай бог, – сказал таксатор.
– Бог помогает, помоги ты, – засмеялся Кривуля. И, сдувая с лица полову и пыль: – Ну-ка, барин… городской… в пуговицах… растрясай снопы… Нут-ка-а!.. Эй, гони-и… Штоб вас язвило!..
Бабы и девки подавали развязанные снопы, а мужики с парнями оттаскивали солому. Было тогда таксатору стыдно и немножко завидно.
И потому, когда дверь открылась и снова застучала молотилка, а голос на крыльце сказал (был голос так же весел, как у Кривули): "Пойдем сюда, отец Тимофей", – и другой на дворе ответил: "Пойду к Харитону", – таксатор вздрогнул и смутился.
Но был это не Кривуля, а кто-то другой – большой человек широкой кости, без шапки, и за ним девка с ружьем, в короткой юбке не сандагоуского фасона. Гармонь оборвалась, и вся вечерка сказала:
– Жмыхов…
Пошли с одежды по полу темные струи дождевой воды, подмывая подсолнушную шелуху, а Жмыхов брякнул:
– Делу время, а потехе час! – вместо приветствия.
– И несло ж тебя в такую пору!
– Кой шут несло! Супротив воды перли, ясное дело. Запрягай лошадь, лодку привезть. Неравно снесет – другой не сделаете. Знаю.
– Беги, Гаврюшка, жива-а, – ткнула солдатка сына.
– Отца Тимофея привез. Пошел к Харитону. Харитон здесь, што ли?..
– Здесь…
– Айда вдвоем, лошадь заложить поможешь. Экий дождь сыплет…
Они вышли вслед за Гаврюшкой, а Каня осталась. Под рукой у Дегтярева неровно и тепло дышала Марина. Сопели, как кабаны, лесовики, и девки со сладким хрустом щелкали подсолнухи.
– Отожми воду, девка, – сказала Василиса, – я комнату приготовлю.
Она ушла, широко разбрасывая ноги, покачивая тяжелыми мясистыми бедрами, а Каня, приставив свой винчестер к отцовскому, закрутила подол. Высоко поднять стыдилась и крутила согнувшись. Были у нее упругие икры, уверенный крепкий стан и плечи широкие – в отца. Вода растекалась по полу у порога, густая, как лампадное масло, и косы свесились в него тугими фитилями. Волос в косах вороной и жесткий, как у лошади.
"Хороша девка из тайги", – подумал Антон.
А Кане под чужими глазами было неловко. Все же оправилась быстро. Людей, как и зверя, не боялась. Выпрямилась, сорвала с головы шапку и давай об косяк оббивать. Била сильно, отчего весь корпус ходил, а под мокрой рубахой дрожали сосочки.
– Глаза с косиной, – шептались девки.
– Видно, ороченка…
– Юбочка-то коротка, и улы на босу ногу…
– Здоровая…
– Иди сюда, девка! – крикнула солдатка из комнаты.
– Куда идти-то?..
– Никуда не ходи, – ввязался Митька, – гуляй здесь! А ружье брось. Девке с ружом не полагатся…
– Ишь шустрый какой, – отрезала Каня. – Не тебе ж ружья дать? С тебя и бабьего веретена хватит.
– Ай, девка!.. Сладка да горяча, как пирог, – жжется. Дай хоть буфера поглядеть, какого заводу.
– Иди, иди! Я те ребра-то поломаю!..
У девок да баб круговая порука. Напали на Митьку девчата. Мало рыжего чуба не выдрали, а парням хоть бы что.
Только когда Каня ушла, почувствовал Дегтярев, что под рукой у него тело чужое. Что сноп, что девка – разницы никакой. И второй раз за вечер удивился. Потом лезли в голову разные мысли. Неясные, как махорочный дым. Вспомнил, что у Марины рубахи потные, и подумал, что, может, сноп-то под рукой держать веселей. И еще: "Хоть из тайги, а такая же баба… ерунда". Хотел всякие мысли прогнать и два раза танцевал, а все же шевелилось где-то желание, чтоб Жмыхов задержался. Таксатора Антон не любил, а как ушел таксатор на свою половину, почему-то заныло. У Василисы спросил:
– Где у тебя воды испить?
– Ступай на кухню!
Но до кухни не дошел. Нудно скрипели половицы. В дощатых комнатах щели большие. Из одной комнаты валило тепло, и кто-то сонный дышал. Посмотрел в щелку. Топилась железная печка, а над ней на веревке – бабья одежда. Капала на печку с одежи вода, и с каждой каплей… ш… шип… ш… шип… Спит девка на спине, одеяло по шею – ничего не увидишь. Только где грудь – манящий колышется бугорок да падает с лампы свет на лицо. На лице резко обозначены скулы и длинные ресницы, что черный бархат.
– Эх, девка таежная, ядрена-зелена!..
А в соседней комнате что-то зашуршало. Повел глазами и в щели слева увидел знакомые таксаторовы зенки. Трусливые и бесстыжие, с мутью.
– Смотрит, кисель… Тьфу!.. А ну вас всех к черту, дьяволы!.. – громко сказал Антон.
Назад пошел веселый.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Когда утром проснулся в палатке, Дегтярев почувствовал – что-то переменилось. Был брезент вверху не грязен, а желт, а на желтом тихо играли кленовые листья. Выскочил – вверх уплывало небо, и солнце резвилось зайцами по мокрому листу. Солдаткин луг оделся травой по колено, и за лугом, что кончался в ста саженях обрывом, дымилась утренним паром глина. Сладко шумела кривоствольная забока,[3]3
Долинный лиственный лес. (Примеч. А.Фадеева.)
[Закрыть] и, перебивая ее, сердито урчала невидная за забокой Улахэ. Чудились за рекой поля со вспрыгнувшей кверху пшеницей, а за полями качались в дрожащем воздухе сопки, чернея чужими заплатами прибитого к земле пепла.
Он быстро скинул рубаху и побежал к колодцу. Долго с приятной дрожью полоскался в корыте для лошадей, покрываясь пупырчиками, как гусь, и, ничего не поев, накинул пиджак, пошел к парому.
Тун-ло переночевал в фанзе паромщика, встретился на дороге. Постояли в коричневой дорожной грязи, поговорили – так, ни о чем. С людьми встречаться не хотелось. Антон свернул с дороги и, пропитав росою штаны, вышел ниже речного колена. Оглянулся. Где кончалась забока, дымила черной трубой паромщикова фанза. На холмах паслись коровами сандагоуские избы, и церковный крест блестел на солнце, как игла. Из деревни по дороге к парому гусеницами ползли телеги. Глянул вниз – расстилалась меж раздавшихся сопок с помутневшей и вздувшейся пеной рекой васильковая, пахучая, хлебная, зеленоросая падь. Зуд пошел от сердца к голове и вниз через колени к пяткам. Сбежал на припек, развалился и, чувствуя, как млеет от сырости спина, долго лежал, ни о чем не думая. Только раза два вспомнил почему-то Каню и тогда улыбался.
Тун-ло встретил по дороге не одну подводу.
2
Тянулись мужики на поля с палатками на ночь, с сапками, с косами. Хоть не пришел Петров день, да буйная выросла за дожди трава. Тянулись с мужиками и бабы. У баб в телегах зыбки, а в зыбках ребята. Ребята кричали, и вместо сосок давали им бабы черный хлебный мякиш, смоченный слюной.
Тун-ло останавливался у каждой подводы и говорил:
– Не нужно ехать. Сегодня днем или ночью придет большая вода. Тун-ло знает. Никто не вернется домой. Много будет сирот в долине.
С гольдом приветливо здоровались, но назад никто не возвращался. Большая вода приходит постепенно, а баштаны оправились и заросли бурьяном. Не затем бог дал дождя, чтобы все труды пропали из-за травы. Тун-ло не любил повторять одну вещь одним людям два раза. Но следующей подводе говорил то же самое. Однако и следующие подводы ехали дальше.
Всякий гольд думает мало, больше созерцает. Но Тун-ло думал. Он думал, что среди русских людей много глупых и что, может быть, будет лучше, если их убавится.
В волостном правлении у Неретина застал старик Жмыхова.
– Посиди, – сказал ему Неретин.
Тун-ло снял шапочку, достал из синих шаровар трубку, длинную и тонкую, как соломина, с блестящим чубуком. Закурил, сочно причмокивая губами. Губы у гольда тонкие, обветренные, в красной шелухе, и голова белая, как дым.
Жмыхов говорил.
– И еще, Иван Кириллыч, зря пущаешь в волость разные газеты. Ни черта не поймешь – ясное дело. Присылал бы уж которую одну. Получше. Тебе, поди, известно. А то – и контрибуции, и «Голос» какой-то, и Учредительное собрание – черт-и поймешь…
– Насчет газет верно, – сказал Неретин. – Это наша ошибка. Исправим. Один ведь работаю, пойми, а делов много.
– А Кислый?..
– От Кислого по способностям. Так и со всякого другого. Тут поумней нашего люди нужны, только не идут. Сволочи.
Жмыхов посмотрел на ноготь большого пальца и, снимая отросшую черную каемку, спросил:
– И к чему придем?
Неретин вспомнил почему-то приходившего утром отца Тимофея. Лукавые его полтавские глаза особенно. Сказал, тихо посмеиваясь:
– Попа ты привез. Был он сегодня. Чудной. "Кончились вам денежки", – говорю, а он: "Знаю, мне, мол, Жмыхов со Стрюком еще в Самаре сказывали". – "Зачем же ехали?" – говорю. "Прополоскаться, говорит, на одном месте надоедает…"
И вдруг схватив на столе газету, крикнул Неретин, брызнув упоенно слюною:
– Вот к чему придем! Понимаешь?.. – И подчеркнул ногтем: "Вся власть Советам рабочих, крестьянских и солдатских депутатов". – Это сначала, а потом дальше…
Называлась газета – "Красное знамя".
Жмыхов долго молчал и думал. Мигая седыми корявыми веками, бесстрастно сопел трубкой Тун-ло. Гольд мало думает, больше созерцает. Жмыхов снял черную каемку с другого ногтя. Медленно вытаскивая из головы слова, сказал:
– Понимаю снаружи… суть не понятна… Скажи…
– Суть бо-ольшая. Рассказывать все долго, а немного – можно. Если староверов-стодесятинников за землицу пощупаем, плохо?..
– Н-не знаю…
– А когда мельницу и лавку отобрать хотел, тоже плохо?
– Мельницу и лавку?.. – повел Жмыхов бровью и гаркнул прямо от сердца: – Хорошо!.. Ясное дело! Потому хозяева – жулики.
– Нет, не потому. Все, друже, хозяева – жулики. Ты не подумай, что мужики не жулики. А ихнего не возьмем.
– Тут без полбутылки не разберешься, – пошутил Жмыхов.
– А ты подумай… Или, лучше, почитай – ведь грамотный?
– Ясное дело, грамотный, других учил.
Выдвинул Иван Кириллыч из стола скрипучий ящик и сунул леснику потрепанную книжонку.
– На, почитай.
Жмыхов взял книжонку и листнул раза два волосатыми пальцами. Заинтересовался. "Прочесть, – подумал, – дома".
– А тебе, старик, что? – спросил Неретин гольда.
3
Тун-ло вынул трубку. Было ему девяносто три года, а зубы еще сохранились, только черные.
– Приехал я к тебе по большому делу, – сказал Тун-ло. – Ты прогнал объездчика, и это хорошо. Только это – половина дела.
– Говори.
– Земля, на которой живешь, была наша. Мой брат Су-и теперь помер. Семьдесят лет назад ушел он на Сунгари. Детей Су-и прогнали китайцы. Дети Су-и пахали потом землю на Улахэ… Говорить буду много. Слушать будешь?
– Говори, говори – я слушаю…
– На Улахэ гольдов много. Таких, как я, – в тайге, и таких, как Су-и и его дети, – на земле. Земля была наша. Потом пришли русские. Русские взяли всю землю. Русские были сильнее, потому что их было больше. Когда твой отец был один, мы его не трогали. Но русские взяли всю землю, потому что стали сильнее. Так всегда бывает. Тун-ло знает. Говорить еще?..
– Говори до конца.
– Нехороший порядок. Теперь гольд платит за землю. Гольд платит за фанзу, хотя делает ее сам из своего леса и своей глины. Нехороший порядок. Когда платит гольд за фанзу, платит за кан, за окна, за двери, за трубу – везде по-разному. Как русский хозяин хочет. Умирают гольды. Тун-ло думает, это нехорошо. Тун-ло слыхал, теперь порядок будет другой. Что думает сделать Неретин для гольдов?
Иван Кириллыч долго молчал.
– Жмыхов! Ты, говорят, человек не болтливый, – сказал он наконец. – Что расскажу, никому ни-ни…
– Ну-у… Ясное дело… – обиделся Жмыхов.
Неретин прихлопнул дверь в канцелярию, откуда слышались чужие голоса.
– Слушай, Тун-ло. – Он подошел к гольду вплотную и положил ему руку на плечо. – Земли у нас много, правда? Земли всем должно хватить. Ты спрашиваешь, что думает сделать Неретин для гольдов?.. Неретин думает сделать для гольдов, русских, корейцев, китайцев, орочен и всех, кто там еще есть, одинаковый закон. Понял?
От неожиданности Тун-ло встал. Седые веки поднялись выше обычного, и прямо в неретинские (с синью) глаза глянули зеленоватые сухие и пыльные глаза гольда: "Обманывает или правда?" И потому, что был Иван Кириллыч весел, без лукавства, и глаз своих не опустил, подумал Тун-ло: "Может быть, правда".
– Только сразу не выйдет, – сказал Иван Кириллыч. – Я раньше все сразу думал, – теперь научился. Постепенно надо. Сначала арендную плату уменьшим, потом еще что-нибудь… Здорово?..
Смотрел Жмыхов на председателя и думал, что задолго до тех дней, как уменьшится арендная плата, свернут ему сандагоуцы каштановую голову. И было Жмыхову жалко и каштановой председательской головы, и того, что долго еще без этой головы не уменьшится для гольда арендная плата. Но Тун-ло остался доволен.
– Торопиться не надо, – сказал он Неретину. – Когда за зверем ходишь, никогда не торопишься. Один закон для всех сделать труднее, чем ходить за зверем. Тун-ло знает.
Неретин говорил еще много и радовался тому, что слова идут самые нужные, хорошие и крепкие. Тун-ло молчал, потому что не любил об одном деле одним людям напоминать два раза, а других дел у него сегодня не было.
– Пойдем, старик, – сказал ему Жмыхов, когда Неретин кончил, – порадуй племяшей. Скажи, штоб председателю помогали… Эх, и вода на днях придет, Иван Кириллыч, – многим хлебам капут! Прощевай…
Когда шагали по улице по теплым слюдяным лужам, лопались на кустах заново разбухшие почки.
– Большие дела в волости будут, – вслух размышлял Жмыхов, – все перевернулось, ясное дело.
Шуршали, как мыши, широкие гольдские шаровары. На голове у гольда черная шапочка с нитяной пуговицей на макушке, а что в голове – неизвестно. Ведь гольд мало думает, больше созерцает.
