Текст книги "Разгром. Молодая гвардия"
Автор книги: Александр Фадеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 64 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]
ФАДЕЕВ И ЕГО РОМАНЫ
Имя Александра Александровича Фадеева принадлежит уже истории советской литературы. И в то же время для многих из нас он современник, со своей летящей походкой, высоким голосом, со своими страстями, радостями и бедами, взлетами и заблуждениями. Мы помним его и в живом человеческом общении, и на трибунах писательских собраний, совещаний, съездов.
В течение многих лет он стоял во главе Союза советских писателей, был одним из его создателей, участником многих творческих дискуссий, полемик и обсуждений. Он самым непосредственным образом причастен ко многим важнейшим событиям нашей общественно-политической и литературной жизни. Сборник своих статей, вышедших в 1957 году, он не случайно озаглавил «За тридцать лет». Более тридцати лет Александр Фадеев – один из самых активных и деятельных участников нашей литературной жизни.
Но для широкого круга читателей Александр Фадеев прежде всего писатель, автор таких прославленных романов, как «Разгром» и «Молодая гвардия». Они и поныне находятся в живом обращении. Они выдержали проверку временем. Они наше доброе наследие. Они наша классика.
А. Фадеев необычайно цельный в своих устремлениях писатель.
Каков он, человек будущего, каковы те условия, в которых человеческая личность может развиться гармонично, обретая черты совершенного, прекрасного человека,– вот те вопросы, которые всегда ставил перед собой писатель.
Он не был мечтателем. Он видел жизнь в ее суровой реальности, действительность представала в его произведениях во всей сложности и противоречивости. В одном из писем к А. М. Горькому в апреле 1932 года он писал: «Синтез нужен такой, чтобы соединял всю полноту реалистического анализа и показа всего многообразия и пестроты действительности»[1] 1
А. Фадеев, Письма. 1916—1956, «Советский писатель», М. 1967, стр. 77.
[Закрыть].
Со всей страстью писателя-коммуниста, со всей убежденностью революционера он стремился приблизить будущее, светлое время коммунизма. В самой современности он хотел увидеть то, что рождалось, что было социально прогрессивным, что приближало к осуществлению высоких надежд и мечтаний. Эта убежденность, эта гуманистическая вера в «осуществимость» прекрасного человека словно лучом солнца пронизывает самые тяжелые картины и обстоятельства, в которых оказывались его герои.
Для А. Фадеева характер революционера немыслим без этой устремленности в будущее, без веры в нового, доброго и прекрасного человека.
Характеристика большевика Левинсона, героя романа «Разгром», звучит, по сути, как выражение глубокой убежденности самого писателя, его стремлений, его веры: «...все, о чем он думал, было самое глубокое и важное, о чем он только мог думать, потому что в преодолении этой скудости и бедности заключался основной смысл его собственной жизни, потому что не было бы никакого Левинсона, а был бы кто-то другой, если бы не жила в нем огромная, не сравнимая ни с каким другим желанием жажда нового, прекрасного, сильного и доброго человека. Но какой может быть разговор о новом, прекрасном человеке до тех пор, пока громадные миллионы вынуждены жить такой первобытной и жалкой, такой немыслимо-скудной жизнью».
Мечта о «добром и прекрасном человеке» становилась действенной силой, она пробуждала нетерпимость к «немыслимо-скудной жизни», давала силу, цель и смысл жизни. Может, поэтому люди революционного дела и стали на всю жизнь героями всех произведений А. Фадеева, начиная от ранних повестей «Против течения» («Рождение Амгуньского полка») (1923), «Разлив» (1922—1923) и кончая незавершенным романом «Черная металлургия», над которым писатель работал в последние годы своей жизни.
Сам А. Фадеев был таким же человеком революционного дела, как и его герои. Вся его жизнь (1901—1956), обстоятельства ее были таковы, что А. Фадеев и по условиям своего рождения ( в семье сельских прогрессивно настроенных интеллигентов), и в последующем общении с революционной семьей Сибирцевых подходил к восприятию идей социального переустройства мира. Со школьной скамьи он ринулся в битву; молодого партизана, подпольщика Булыгу, хорошо знали на Дальнем Востоке. Посланцем большевиков Приморья в марте 1921 года он приехал в Москву на X съезд партии. В числе других делегатов этого съезда он идет на штурм Кронштадта, где вспыхнул контрреволюционный эсеровский мятеж. Это о таких, как он, впоследствии скажет поэт Багрицкий: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед».
Тяжело раненный в бою, он лечится в госпиталях, затем учится в Горной академии. Партия посылает его на юг: на Кубань, в Краснодар, затем в Ростов-на-Дону...
Писатель немыслим вне своей биографии. Все пережитое А. Фадеевым, весь его жизненный путь был «вровень с веком», с его надеждами и стремлениями, со всем ожесточением борьбы и преодолений. В то же время была одна особенность в характере А. Фадеева, которая выделяла его среди сверстников и товарищей: талант художника органически соединялся в нем с несомненными способностями организатора, с неиссякаемым стремлением к практическому делу.
Главным своим делом А. Фадеев всегда считал литературу. В одном из «исповедальных» писем (ноябрь 1944 года) он писал: «...я сел писать. Дело в том, что, как бы ни складывалась моя жизнь, каким бы я сам ни выглядел перед богом и людьми, это самое настоящее, большое, правдивое, сильное, глубоко сердечное, что я могу делать для людей. И я должен был преступить через все и прежде всего делать это, чтобы это не погибло в душе моей и для меня и для людей»[2] 2
А. Фадеев, Письма..., стр. 192.
[Закрыть].
Порой возникали драматические противоречия между этим осознанием, этой неистребимой жизненной потребностью «писать» и той громадной практической работой, которую ему приходилось выполнять как руководителю Союза писателей, деятельному участнику общественной жизни.
В этом же письме он говорил с искренним чувством: «...любому делу (к сожалению, кроме самого главного своего дела), любому человеку, с которым связывала меня судьба, я, по характеру своему, отдавал всего себя, не щадя сил, беззаветно, во всю силу души и таланта, безжалостно сжигая себя с двух концов, с безграничной щедростью души еще очень нерастраченной, с мыслью, которая в минуты увлечения звенит во мне, как песня: «Ладно, потом разберемся!»[3] 3
Там же, стр. 194.
[Закрыть].
Может, в безоглядности, в увлеченности делом жизни, во всегдашней перегруженности делами и содержится ответ на вопрос, который нередко задают читатели: «Почему так мало написал А. Фадеев?»
Возникает другой вопрос: «А мог ли он жить по-другому?»
Не без гордости он скажет о себе словами Гете: «... если мы... примемся спокойно за работу... тогда мы приходим к действительному познанию своих сил, убеждаясь, что не только не отстаем от других, но подчас даже обгоняем их»[4] 4
Там же, стр. 195.
[Закрыть].
И действительно, романы А. Фадеева становились событиями в литературной жизни, вокруг них нередко разгорались споры, они никого не оставляли равнодушными.
Полемическая направленность уже видна в самом заглавии романа «Разгром» (1925—1926).
Если брать чисто внешнюю, событийную канву романа, то это действительно история разгрома партизанского отряда Левинсона. А. Фадеев избирает для повествования один из самых драматических моментов в истории партизанского движения на Дальнем Востоке, когда соединенными усилиями белогвардейских и японских войск были нанесены тяжелые удары по партизанам Приморья.
В конце романа перед нами плачущий Левинсон, командир разгромленного партизанского отряда:
«...он сидел потупившись, медленно мигая длинными мокрыми ресницами, и слезы катились по его бороде... Всякий раз, как Левинсону удавалось забыться, он начинал снова растерянно оглядываться и, вспомнив, что Бакланова нет, снова начинал плакать.
Так выехали они из леса – все девятнадцать».
Такое изображение героев революционной борьбы, обстоятельств, в которых оказывались действующие лица, было направлено против романтических штампов, против условной героизации, ходульных фраз, против тех «фантастических образов борцов за революцию», о которых с негодованием писал современник А. Фадеева, автор «Чапаева» Д. Фурманов. В это же время, в 1927 году, М, Шолохов пишет предисловие к рассказу «Лазоревая степь», в котором высмеивает ложную патетику, пафос общих представлений о действительно героическом и драматическом времени революции и гражданской войны.
А. Фадеев, М. Шолохов, Д. Фурманов, А. Серафимович и многие другие писатели, чьи произведения о революции и гражданской войне приобрели мировую известность, утверждали реалистические принципы в искусстве, продолжали и развивали лучшие традиции русской классической литературы, в первую очередь традиции Л. Толстого и А. Чехова.
Для Фадеева Л. Толстой долгое время оставался писателем, чье очарование, чье влияние чувствовалось и в построении фразы, и в принципах изображения внутреннего мира человека.
Впоследствии, в 1953 году, А. Фадеев в письме А. Упиту не без сокрушения заметил: «Лично у меня смолоду выработалась привычка к довольно усложненной фразе – условно говоря, «толстовского» типа. Это так же трудно теперь изменить, как походку. Я часто жалею о том, что эта моя литературная «походка» так мало родственна собственной «походке» Тургенева (я имею в виду только стиль) или Пушкину в прозе. И когда мне приходится беседовать на эту тему с молодежью, я всегда рекомендую им в качестве образцов в области стиля (верней, стилистики) – Пушкина, Тургенева, Чехова»[5] 5
А. Фадеев, Письма..., стр. 487—488.
[Закрыть].
Учеба у классиков, школа Л. Толстого были плодотворными не для одного А. Фадеева. К. Федин, Ю. Либединский и другие писатели, стоявшие у истоков советской литературы, в большей или меньшей степени, испытали воздействие могучего таланта Л. Толстого.
Роман А. Фадеева «Разгром» стал произведением, в котором «выучка» у Толстого соединилась с новым взглядом на мир, с освоением всего многообразного опыта молодого советского искусства.
В письме 1936 года к Н. Островскому по поводу романа «Как закалялась сталь» А. Фадеев писал: «. . . книга твоя, несомненно, пробуждает в людях нашего советского народа самые лучшие и передовые чувства, и это ее главное достоинство... я знаю, как трудно,– это самое трудное! – передавать и вызывать новые чувства»[6] 6
Там же, стр. 141 – 142.
[Закрыть].
И если говорить о главном в произведениях А. Фадеева, то все они пропитаны поэзией революционных преобразований, поэзией «новых чувств». Именно поэтому самые мрачные, трагические страницы его романов не создают безнадежного, унылого чувства.
Оптимистическая идея «Разгрома» не в финальных словах: «...нужно было жить и исполнять свои обязанности», не в этом суровом и мужественном призыве, утверждавшем жизнь, борьбу, преодоление, а во всей образной структуре романа, в расположении фигур, в судьбах и характерах действующих лиц.
Исследователи творчества А. Фадеева уже обращали внимание на одну особенность в построении «Разгрома»: каждая из глав не только развивает действие, но и содержит нередко развернутую, психологически углубленную характеристику одного из действующих лиц. Некоторые главы так и названы по именам героев: «Морозка», «Мечик», «Левинсон», «Разведка Метелицы». Это не значит, что названные герои действуют только в этих главах. Они принимают самое активное участие во всех событиях отрядной жизни, писатель исследует их характеры во всех сложных и драматических обстоятельствах. В то же время, создавая своеобразные психологические портреты, он стремится глубоко проникнуть в самые сокровенные мотивы поступков и действий своих героев. С каждым поворотом событий мы обнаруживаем в них все новые стороны характера. Такой композиционный принцип, получивший в критике название «вращающейся сценической площадки», позволил писателю обоснованно, всесторонне вскрыть взаимодействие людей и событий. В то же время он помог выразить то, что сам А. Фадеев определил как основную тему романа: «В гражданской войне происходит отбор человеческого материала, все враждебное сметается революцией, все не способное к настоящей революционной борьбе, случайно попавшее в лагерь революции отсеивается, а все поднявшееся из подлинных корней революции, из миллионных масс народа, закаляется, растет, развивается в этой борьбе. Происходит огромнейшая переделка людей»[7] 7
А. Фадеев, За тридцать лет, «Советский писатель», М. 1957, стр. 908.
[Закрыть].
Не так просто ответить на вопрос о главном герое «Разгрома». Это не такой уж детски-наивный вопрос, как может показаться на первый взгляд. Тот или иной ответ на него определяет в известной мере и подход к роману, его оценку.
Одни критики видели главного героя в командире партизанского отряда Левинсоне, другие утверждали, что подлинного героя произведения мы увидим лишь тогда, когда в нашем восприятии как бы сольются образы Левинсона и Метелицы, ибо своими особенными чертами они вместе воспроизводят истинную героику борьбы; третьи говорили о том, что в основе композиции романа лежит сознательно проведенное противопоставление двух образов: Морозки и Мечика,и в связи с таким истолкованием замысла писателя образ Морозки выдвигался на одно из первых мест в романе.
Некоторые из критиков были убеждены, что подлинным героем романа становился коллектив – партизанский отряд, что именно коллективный образ, слагавшийся из множества более детально и менее детально выписанных характеров, и определял особенности художественной структуры романа.
Такой тип построения романа – многогеройного романа – характерен для советской литературы. По этому принципу построены «Поднятая целина» М. Шолохова, «Педагогическая поэма» А. Макаренко, «Люди из захолустья» А. Малышкина. И уж совсем близки к роману А. Фадеева по своим композиционным особенностям «Спутники» В. Пановой, где выдержан тот же принцип психологических портретов-глав, «вращающейся сценической площадки».
Левинсон «ведет» главную тему романа, ему отдан авторский голос в самых важных размышлениях «о добром и прекрасном человеке», о целях революции, о характере взаимоотношений между руководителем и массой, о соотношении сознательности и принуждения и т. д.
С ним соотнесены по принципу сходства или контраста почти все основные персонажи.
Для юного Бакланова, «геройского помощника» командира отряда, Левинсон «человек особой, правильной породы», у которого следует учиться и которому надо следовать: «...он знает только одно – дело. Поэтому нельзя не доверять и не подчиняться такому правильному человеку...»
Подражая ему во всем, даже во внешнем поведении, Бакланов вместе с тем незаметно перенимал и ценный жизненный опыт – навыки борьбы, работы, поведения. К таким же людям «особой, правильной породы» Морозна относит командира взвода шахтера Дубова, подрывника Гончаренко. Для него они становятся примером, образцом, достойным подражания.
Создается цепочка персонажей: Левинсон, Бакланов, Дубов, Гончаренко, сознательно и целеустремленно участвующих в борьбе. Сходство между ними есть сходство людей, сознающих цель и смысл жизни в революции.
Соотнесен с Левинсоном и образ Метелицы, бывшего пастуха, который «весь был огонь и движение, и хищные его глаза всегда горели ненасытным желанием кого-то догонять и драться». В нескольких эпизодах, хотя и довольно «пунктирно», намечен возможный путь Метелицы; «самостоятельная мысль», «военная сметка», «умение ориентироваться в обстановке» приводили к выводу, который сделал Бакланов: «Давно ли коней пас, а годика через два, гляди, всеми нами командовать будет...» В Метелице – романтика борьбы, дерзания, подвига. Гибель его в разведке – героична. Это человек, для которого революция – цель и смысл существования.
«Образ Метелицы в романе был мною намечен как самая десятистепенная фигура одного из взводных командиров,– рассказывал впоследствии А. Фадеев,– в процессе же работы... я почувствовал, что на этой фигуре ладо остановиться гораздо больше, я понял, что образ Метелицы важен для характеристики Левинсона... Если бы Левинсон имел вдобавок к имеющимся у него качествам и качества характера Метелицы, он был бы идеальным человеком. Поэтому для полноты изображения идеального характера потребовался такой образ, который воплотил бы в себе черты, отсутствующие в Левинсоне, который дополнил бы Левинсона. Это заставило меня гораздо более полно разработать образ взводного командира»[8] 8
А. Фадеев, За тридцать лет, стр. 911.
[Закрыть].
Вряд ли можно согласиться с Фадеевым, когда он говорит «о полноте изображения идеального характера». Дело в том, что не только образы Левинсона и Метелицы, но и все образы «Разгрома» не дают и не могут дать «всей полноты» идеального характера. Одна из особенностей идеала в искусстве как раз и заключается в том, что представление художника о прекрасном, гармоничном человеке, о тех обстоятельствах, в которых человек раскрывается или может раскрыться как прекрасная личность, проникает собою всю образную систему произведения; идеал, пользуясь словами Чехова, «сознание цели», которое «как соком» пропитывает каждую строчку произведения.
«Неполнота» Левинсона не в его сдержанности, замкнутости, суровости: в такой трактовке – победа реализма; Левинсон воплощает в конкретно-исторических обстоятельствах революционной борьбы определенный тип командира, человека революционного долга. Метелица дает другой тип поведения: более романтичного, порывистого, эмоционально-действенного. И только в этом смысле он «дополняет» и «оттеняет» характер Левинсона.
Соотнесены с образом Левинсона также Морозка и Мечик – две важнейшие фигуры в романе, последовательное противопоставление которых образует самостоятельную сюжетную линию.
«В результате революционной проверки оказалось, что Морозка является человеческим типом более высоким, чем Мечик, ибо стремления его выше,– они и определяют развитие его личности как более высокой»[9] 9
А. Фадеев, За тридцать лет, стр. 909.
[Закрыть],– так сам А. Фадеев определял смысл противопоставления двух этих образов.
Три фигуры: Левинсон, Морозка, Мечик таят большую глубину социально-исторического и человеческого содержания.
Образ Мечика родился из многих юношеских наблюдений и впечатлений будущего писателя. В письмах последних лет А. Фадеев, возвращаясь к дням своей молодости, как бы заново оценивал весь свой жизненный путь. Эти письма, «повесть нашей юности», как назвал их писатель, приходятся на период работы над второй редакцией «Молодой гвардии». Очевидно, А. Фадеев воспринимал в глубинном историческом «зацеплении» и судьбы молодогвардейцев – представителей иного поколения, но единой идеи жизни.
Одним из главных моментов становления личности для А. Фадеева был осознанный выбор «пути». Революция рвала многие старые привязанности, сводила воедино, разводила... «Вот мы все разъехались на лето, а когда вновь съехались осенью 18 года, уже совершился белый переворот, шла уже кровавая битва, в которую был втянут весь народ, мир раскололся, перед каждым юношей уже не фигурально, а жизненно (собственно говоря, уже годы непосредственно подводили к армии) вставал вопрос: «В каком сражаться стане?» Молодые люди, которых сама жизнь непосредственно подвела к революции – такими были мы,– не искали друг друга, а сразу узнавали друг друга по голосу; то же происходило с молодыми людьми, шедшими в контрреволюцию. Тот же, кто не понимал, кто плыл по течению, увлекаемый неведомыми ему быстрыми или медленными, иногда даже мутными волнами, тот горевал, обижался, почему так далеко оказался он от берега, на котором вот еще были видны вчера еще близкие люди...»[10] 10
А. Фадеев, Письма..., стр. 301—302.
[Закрыть].
Но выбор еще не определял «судьбы». Среди тех, кто ушел вместе с А. Фадеевым в партизаны, были и «соколята», были и такие, кто «пришел не воевать, а просто прятаться от возможности быть мобилизованным в армию Колчака»[11] 11
А. Фадеев, Письма..., стр. 311.
[Закрыть].
Об одном из тех, кого А. Фадеев любил с детства, он скажет: «Я никогда бы не взял его с собой (Фадеев уходил в партизаны.– Л. Я.), потому что это мог быть просто порыв души впечатлительного человека и у меня не было веры, что он не раскается потом»[12] 12
Там же, стр. 306.
[Закрыть].
Не надо искать в «Повести нашей юности» прототипов Мечика. Несомненно, что среда, из которой вышел и могли выходить Мечики, была той средой, которую будущий писатель знал чрезвычайно близко. Она была неоднородной, она была противоречивой.
Мечик приходит в партизанский отряд со смутными, социально неотчетливыми симпатиями к революции. Его приводит в тайгу романтический порыв, естественный для молодости, тяга к неизведанному, овеянному героической дымкой.
А. Фадеев, ставя своего героя в различные положения (столкновение с Морозной, разговоры с Левинсоном, разведка с Баклановым и т. д.), показывает, что драма Мечика не в столкновении романтической мечты с суровой реальностью жизни, как казалось некоторым исследователям «Разгрома».
Мечтательность Мечика выражает отсутствие отчетливых социальных симпатий и антипатий. Она выражает повышенное представление о важности и ценности своей личности, в ней защитная попытка утвердиться в индивидуалистическом самосознании, противопоставить свою «чистоту», свою «возвышенность», свою «порядочность» «общей» безнравственности. Сознание Мечика фиксирует лишь внешнюю, поверхностную сторону явлений и событий.
Кульминационным для понимания Мечика и его судьбы становится ночной разговор с Левинсоном. К этому времени накопилось немало «обид». Мечик оказался мало приспособленным к партизанской жизни, он не умел обращаться с лошадью, к тому же ему достался не «вороной скакун», а смирная, невзрачная кобылка; он не умел ухаживать за оружием, да и не хотел этому учиться, не хотел войти в будничную жизнь с ее прозаическими заботами и потребностями. Он испытывает чувство враждебности и отчуждения от тех людей, с которыми ему приходилось делить все тяготы тяжелого похода.
А. Фадеев показывает, что одна из особенностей индивидуалистического сознания как раз и состоит в противопоставлении своего «я» «грубому», «примитивному» множеству. Мечик, оправдывая себя, оправдывая свою неприспособленность, свое неумение, свое безволие и лень, пытается принизить тех людей, с которыми свела его судьба. Для него они люди грубых, первозданных инстинктов, ограниченных потребностей, люди без цели и смысла.
«Я теперь никому не верю... я знаю, что, если бы я был сильнее, меня бы слушались, меня бы боялись, потому что каждый здесь только с этим и считается, каждый смотрит только за тем, чтобы набить свое брюхо, хотя бы для этого украсть у своего товарища, и никому нет дела до всего остального... Мне даже кажется иногда, что, если бы они завтра попали к Колчаку, они так же служили бы Колчаку и так же жестоко расправлялись бы со всеми, а я не могу, а я не могу этого делать!..» – с предельной, ожесточающей откровенностью говорит Мечик Левинсону.
Здесь важен не только прямой смысл, но и то тайное, что не сказалось, но что просвечивало сквозь все слова в этом дважды повторенном «а я не могу, а я не могу...» с очевидным ударением на выделительном «я». Мечик, противопоставляя себя окружающим партизанам, тем самым оправдывает и возвышает самого себя.
Ситуация, в которую поставлены Мечик и Левинсон – ситуация боя,– такова, что нет условий для того возможного разговора, который бы начинал с основного, изначального.
Левинсон, со своим политическим и жизненным опытом, понимает не только то, что Мечик «непроходимый путаник», но и то, что с ним надобно было говорить о том, «к чему он сам не без труда подошел в свое время и что вошло теперь в его плоть и кровь. Но об этом не было возможности говорить теперь, потому что каждая минута сейчас требовала от людей уже осмысленного и решительного действия».
Характер Левинсона оттеняет характер Мечика не только прямым противопоставлением воли, осознанного мужества, отчетливости социальной цели и поведения – смутности и зыбкости социального идеала, неприспособленности, лени, безволия. Левинсон одновременно помогает ощутить трудности пути в революцию, важность социального опыта и, одновременно, возможность для таких, как Мечик, при определенных обстоятельствах и необходимых усилиях приобщиться «к осмысленному и решительному действию».
Эта существующая исторически конкретная возможность не меняет всей суровости приговора тому предательству, которое совершает Мечик в конце романа.
«Опровержение» Мечика не в словах, а в судьбах и характерах Бакланова, Морозки, в судьбе партизанского отряда. На первый взгляд Морозка один из тех людей, о которых Мечик говорил Левинсону: если голоден – украдет, при случае напьется, может не исполнить приказ, готов «попугать» мужиков и баб вздорными слухами...
Но за всем этим первозданно-темным А. Фадеев видит то новое, что способствовало движению, очищению, возвышению характера. Морозка попал в партизанский отряд не только потому, что в тайгу уходили его товарищи-шахтеры. Уже на первых страницах книги он говорит Левинсону, пригрозившему выгнать его из отряда: «Уйтить из отряда мне никак невозможно, а винтовку сдать – тем паче... Потому что не из-за твоих расчудесных глаз, дружище мой Левинсон, кашицу мы заварили!.. По-простому тебе скажу, по-шахтерски!..»
Морозка бессознательно тянется к таким людям, как Дубов, Гончаренко, к людям «правильной породы». Он стремится стать необходимым для дела человеком. У него есть мужество, чувство товарищества, общность целей.
Вражда Морозки к Мечику рождена не глухим чувством ревности, соперничества (жена Морозки Варя тянется к «чистенькому», «красивенькому» Мечику) – в ней противопоставление коллективности, общности борьбы индивидуалистическому сознанию Мечика.
Гибель Морозки, ценой своей жизни предупредившего товарищей о вражеской засаде,– самый сильный и убедительный приговор Мечику, который, спасая себя, предал Морозку, и по его вине погибли многие партизаны.
Драматическая коллизия поднята художником в финале романа до героико-трагического пафоса, который по-новому освещает все события и характеры.
Удачное композиционное решение, умелое использование важнейшего толстовского принципа «оттенения» характеров, глубокий психологизм позволили А. Фадееву создать драматическое, напряженное до трагизма повествование, в котором характеры и судьбы сплетены в едином бурном потоке революционных событий.
Мечта «о добром и прекрасном человеке» присутствует не только в размышлениях Левинсона. А. Фадеев так располагал события, характеры, судьбы, что читателю становилось очевидным: воплощение идеалов добра и справедливости в реальных обстоятельствах революционной борьбы, в трагических свершениях и жертвах, в подвиге Метелицы, в подвиге юного Бакланова, который погиб, прикрывая отход партизанского отряда, в подвиге Морозки...
Непобедимость революции – в жизненной силе ее идеалов, в глубине проникновения в сознание зачастую самых отсталых в прошлом людей. Подобно Морозке, они поднимались к осознанному действию во имя самых высоких исторических целей. В этом прежде всего и была реализация оптимистической идеи трагического по своему содержанию романа «Разгром».
Годы революции и гражданской войны на Дальнем Востоке дают содержание и другому незаконченному роману А. Фадеева «Последний из удэге».
Тема романа возникла одновременно с «Разгромом».
«Последний из удэге» – не «переходный» роман от «Разгрома» к «Молодой гвардии», хотя он и не приобрел той известности, которую получили эти романы А. Фадеева.
Внимательный читатель усмотрит в «Молодой гвардии» и поэтические интонации, близкие к иным страницам «Последнего из удэге», например, в изображении отношений коммунистов-подпольщиков Валько и Шульги («Молодая гвардия») и Алеши Маленького и Петра Суркова («Последний из удэге»), в авторских отступлениях, обращении к старому другу,– в обоих произведениях звучит настойчивый мотив народной борьбы, народной общности и т. д.
Революционные события на Дальнем Востоке были для А. Фадеева концентрированным выражением огромной исторической энергии, развиваемой народом. Они давали как бы сжатую историю человеческого общества: от первобытного строя до социалистической революции.
Но как бы ни был соблазнительным столь обширный замысел, оп мог реализоваться лишь в художественно впечатляющей расстановке и обрисовке действующих лиц. Такого единства замысла и воплощения А. Фадееву не удалось достигнуть в первых двух частях книги. Они и композиционно не слаженны, перебивы действия – от истории Сережи Костенецкого и Мартемьянова, которые готовят крестьянский съезд, к истории барышника-перекупщика, от партизанского отряда Гладкого в стойбище удэге, от дома Гиммеров к хунхузам – придают повествованию дробность, фрагментарность.
Истинную силу роман обретает со второго тома, с рассказа о том, как посланец подпольного большевистского комитета Алеша Чуркин, по прозвищу «Маленький», попадает в партизанский отряд.
Эпическая идея романа находит свое выражение не во внешнем расширении материала: от шахтерского поселка до дома богатого промышленника, от стойбища народа удэге, затерявшегося в тайге, до американских и японских офицеров., а во внутренней насыщенности произведения, в силе, цельности и определенности характеров.
Повествование ведется широким фронтом, с множеством оттенков и полутонов, когда мы узнаем и о семейных распрях, и о тех сложных отношениях, которые складываются между отцом – патриархом рода партизаном Борисовым – и его наследниками, детали быта, интимных отношений, входя в основное повествование, создают многокрасочную картину жизни.
В годы Отечественной войны А. Фадеев работал в Союзе писателей, редактировал газету «Литература и искусство», выезжал на различные участки фронта в качестве корреспондента центральных газет. Результатом трехмесячного пребывания в 1942 году в осажденном Ленинграде и вторичной поездки туда же в 1943 году явилась книга очерков «Ленинград в дни блокады» (1944).
В 1943 году он начинает работу над романом «Молодая гвардия».
А. Фадееву «легко» было писать «Молодую гвардию» (1943—1945) в том смысле, что работа над «Последним из удэге», над военными очерками по своей содержательности и внутренней поэтической настроенности подготовили его к восприятию жизненного материала, легшего в основу романа.
Когда А. Фадееву передали документальные материалы о подвиге комсомольцев Краснодона, когда он познакомился с оставшимися в живых молодогвардейцами, с семьями погибших, для него стало очевидным, что он не может не написать о «Молодой гвардии». «Без преувеличения могу сказать, что писал я о героях Краснодона с большой любовью, отдал роману много крови сердца»[13] 13
А. Фадеев, За тридцать лет, стр. 929.
[Закрыть] – говорил писатель на одной из читательских встреч в 1946 году.
Есть одна особенность этого романа, которая и по настоящее время остается предметом дискуссий и обсуждений.
А. Фадеев в своей работе над романом основывался на документальных материалах, свидетельствах очевидцев и т. д. Эта фактическая сторона романа временами весьма заметно сковывала писателя. «Я не имел права «устранить» из романа Виктора Петрова, который играл такую большую роль в освобождении пленных красноармейцев... Мне, как художнику, можно было бы не выводить в романе образ Евгения Мошкова. Но я не имел права забыть о нем, потому что Женя Мошков был одним из руководителей «Молодой гвардии» и директором клуба, который был создан молодежью... Так и получилось в романе – с точки зрения чисто художественной – «лишние» действующие лица. И каким бы ни обладал я мастерством и опытом, но все равно я не имел ни времени, ни возможности, ни места для того, чтобы показать всех своих действующих лиц полнокровно. В то же время я не имел права их устранить»[14] 14
Там же, стр. 932—933.
[Закрыть],—говорил А. Фадеев в 1947 году.
