Текст книги "Помочь можно живым"

Автор книги: Александр Бушков

Соавторы: Леонид Кудрявцев,Александр Бачило,Борис Руденко,Андрей Дмитрук,Елена Грушко,Таисия Пьянкова,Игорь Пидоренко,Евгений Носов,Ольга Новикевич,Гавриил Угаров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

– Эй, чего прячешься, востроглазая?!

Аришка ойкнула, за деревьями скрылась. Парень плечами пожал: “Пугливая”. Да и воротился к подводам Мужики ехать уж собрались, вскоре отправились. Первуня их спрашивает: что, мол, за девчонка на острове? Те поведали, что Данила рассказывал. Первуня и понял, отчего головку Аришка держит наискось. В ту зиму не пришлось ему боле на острове побывать. Вскоре с Арсентием в город уехал на заработки. Однако нет-нет, да и вспомнит: “Ишь, востроглазая!” К весне в здоровенного парня вымахал, ко многим девчатам приглядывался, да не к душе были.

Летом на ярмарке глядит, недалеко, у галантерейной лавки, Данила стоит с дочерью, обновы для Ариши приглядывает. Она-то уж совсем девушкой стала, как и мать – красавица синеокая, русые волосы в тугой косе заплетенные, только головка чуть набок. Парень заметил, вроде как повернулась она, взгляд метнула в его сторону. Подойти хотел, но друзья на миг отвлекли, а как глянул, Данилы с дочерью у лавки не было, в толпе затерялись. Парень туда-сюда заметался, да так не увидел их более.

Вернулся домой, кой-что по хозяйству стал ладить, все из рук валится – образ Аринин перед глазами стоит. Вечер наступил, а он все молчит. Родители да дед с бабкою это заметили, дед усмехнулся:

– Ты што ж квелый такой, али дружки бока за девок намяли?

Ничего Первуня не ответил, а как от ужина отказался, мать-то и запричитала:

– Уж не захворал ли Первунюшка?!

Парень опять молчок, собрался, ушел на сеновал ночевать. Долго в звездное небо глядел. Наутро решил к болоту сходить, про тропу Данилину слыхал, ну, и подумал: “Найду тропу, доберусь до острова”. Пока солнце не встало, отправился. В одном месте походил, в другом, вымок весь, и все без толку. Присел на коряжину, штанины у портков отжимает, вдруг видит, опять Терпышный бредет, да на этот раз не мычит и осины-то не оглядывает, сам слегой в болото тычет, тоже, видать, брод ищет Присел парень за коряжиной, затаился. Да Терпышный будто учуял, обернулся да прямо парню в глаза:

– Что, Первун, и тебя водяного золото притянуло?

Сам смотрит и говорит здраво, будто убогим никогда не был.

Парень глядит на Терпышного удивленно. Микола ухмыльнулся под нос.

– Будет зенки пялить! Сказывай, зачем к болоту пришел?

Первун и не знает, что отвечать, не скажешь ведь, что из-за Арины к острову пробирался. Соврал невпопад: клюкву, дескать, глянуть хотел, поспела ли? А про осинки с листьями золотыми – враки все! Терпышного тут будто шилом ко. льнули, сунул руку за пазуху:

– А это видел! – и блеснул перед носом Первуни золотой денежкой. – С острова когда-то принес! А мог хоть горсть, хоть шапку набрать.

И рассказал парню, как на остров попал, как червонцев кучу видением посчитал, а потом и про Анику, как тот погиб, и про русалку с золотыми монистами. Ну, а чтобы у других охоту отбить про золото спрашивать, убогим прикинулся. И который уж год не может на Гриву попасть, с лета ведь надо али ранней осенью, пока листья не осыпались.

Почесал парень затылок, да и говорит:

– Деньги, поди, никому лишними не были. Да только дело твое неверное, от лихих доходов дурная жизнь – старики так говорят. И сам ты про Бубуева сказывал – был мужик как мужик, а разбогател – волком стал и погиб, как собака!

Отмахнулся Терпышный, на мокрые штанины Первуни показал, прищурился:

– А ведь и ты свой антирес соблюдаешь, какой только – не ведаю, – и ближе к парню подсел. – Ты меня лучше слушай! – И провел пятерней круг шеи своей. – Мне напарник во как нужон! Вдвоем только переберемся на остров.

Почесал парень затылок: “Была не была! – думает. – Когда еще случай такой представится”. И кивнул согласно.

Вырубил Микола для него слегу и побрели. Вскоре добрались до островка, где в последний раз Микола с Аникою был, и не знают, куда дальше направиться – впереди лужайка зеленая, с цветочками лазоревыми. Первун ране слыхал про черную падь, да видел-то впервые, Для интересу ступил – под ногами лужок закачался, зыбью подернулся, он назад тут же. Хотели обойти лужок, Да везде топь глубокая, слегой дно не достать. Однако недалеко от островочка кочку углядели, чуть только из воды торчала, за ней еще несколько, цепочкой к камышам тянутся. Решил Первун с разбегу на кочку прыгнуть Разбежался, да не долетел, рядом в трясине увяз, вглубь его потянуло. Обернулся, руки к Терпышному протянул:

– Слегу скорей кидай!

Кинул Терпышный, да промахнулся, а парня глубже трясина затягивает. Микола свою кинул – опять мимо. И заметался туда-сюда без толку. Вдруг голос раздался девичий:

– Эх, косорукой! И бросить-то не сумел!

Оглянулся Микола, а это Арина с той самой кочки, на которую парень не допрыгнул, руку ему протягивает, ухватила и потянула. Терпышный тут завыл не своим голосом, к берегу побежал. Девушка в это время Первуню на кочку из трясины вызволила, тот не поймет, наяву перед ним Арина али наваждение, себя перекрестил и ее. Рассмеялась Арина и рассказала, что у острова с лодки корчажку на карася проверяла, хотела лебедей проведать. И только в камыши вплыла, услышала говор, пробралась ближе, узнала Терпышного, испугалась – он ведь с нее монисто чуть не сорвал. Уйти хотела, да увидела, что Первуня гибнет, Микола без толку мечется – сердце не выдержало, по кочкам, что от камышей тянулись, вприпрыжку бегом. Так и спасла.

Рассказала и обратно к камышам, к лодке скорей, парень следом. В лодку сели, отплыли, Арина искоса на него глянула:

– А ты зачем на болото пришел? Неужто, как и Терпышный, за золотом? Так возьми же его!

Хотела с себя монисто сорвать, но парень удержал. Зарделся, будто маков цвет, и рассказал, что глаза Аринины сна лишили, что всю ярмарку обежал, чтоб хоть раз еще на нее взглянуть, а потому и дорогу на остров искал.

Услыхала Арина Первунин рассказ, у самой щеки зарей полыхают, и тоже призналась, что заметила, как Первун на ярмарке глядел на нее, и парень ей шибко понравился, и тоже ночь не спала, надумала в село тайком сходить, на него глянуть, а про лебедей с карасями придумала.

За разговором вскоре подплыли они к острову, пошли рука об руку, будто друг дружке давно знакомые. Долго гуляли, кедрами любовались. Арина про подружку русалочку рассказала, про водяного старого, как бранился он с месяцем из-за звездочек и как червонцы его дочка нашла да разбросала по берегу, а из них осинки выросли листочки у которых по осени денежками осыпаются.

Парень только дивился чудным рассказам Арининым. Вскоре к дому они подошли. Старый Данила с ульями в огороде возился, Первуню увидел, брови нахмурил:

– Как попал сюда, младен?! За какой такой надобностью?! Зимой с мужиками, кажись, ты приезжал?

Аришка вперед парня выступила:

– Суженый это мой!

Данила от слов ее аж присел, да Алена тут из дома вышла, в чем дело узнала, Первуню с Ариною перекрестила и Даниле-то говорит:

– Не гневись, батюшка, не век же ей в девках сидеть на острове. Прислал бог доброго человека, пущай ознакомятся да обженятся.

Данила вроде обмяк и сам парня спрашивает: “Чьих, дескать, будешь родителей?” Первуня рассказал. Алена сразу потупилась, а Данила головой покачал:

– Арсентия, значит, прикормыш.

Парень и вспыхнул – не любил, когда на селе пасынком Арсентия кликали, на Данилу насупился. Однако Алена разговор подхватила:

– Сызмальства коли слово да ласку отеческую получал, чего же Арсентия отцом не считать?! – И сама, на Данилу глянув, поведала, как спас он ее, и что Аришке отца заменил.

Долго молодые молчали, каждый о своем думал, да большого колокола гул услыхали – полдень отбивал. Первуня спохватился, дескать, обещался на сенокос с дедом поехать. К лодке с Ариной пошли, с ними Данила отправился – проводить пожелал.

Поплыли к камышам, на тропу болотную парня вывели. А колокол все гудит, не смолкает. Первуня и озаботился:

– Чего это дольше прежнего, будто набат!

Тут берег из камышей показался, у болота люди мечутся, палками глубину меряют, среди них мать и отец, дед с бабкою и сестренки. Микола Терпышный всем что-то доказывает. Кой-кто из мужиков по кочкам навстречу к камышам шагает. Первуню, Арину, Данилу старого увидели, остановились. Старик им кричит:

– Кой леший вас на болото погнал?!

Те переглянулись и в ответ: дескать, Терпышный поутру к Первунькиным родителям прибег, давай орать, будто русалки схватили их, хотели в топь утащить, но он вызволился, а Первуня не смог.

Данила аж плюнул с досады:

– Экой выдумщик!

А парень с девушкой давай хохотать:

– Понятно теперь, почто с воплями от Арины улепетывал – за русалку принял. – Ну и к берегу поспешили. Родня к парню кинулась, давай обнимать его, целовать. А он Арину подвел к отцу с матерью, невестою объявил. Тут еще больше прибавилось радости. А потом про Миколу Терпышного вспомнили:

– Вот ведь как напужал всех, пустобрех!

Оглянулись, его уж нет рядом.

– Куда подевался? – Друг друга спрашивают, да сестренки Первунины замахали руками: вон, мол, дядька Микола по болоту побег. Глянули, и вправду Микола с кочки на кочку, по которым Данила молодых вел, прыгает. Далеко уж был, кой-кто из мужиков усмехнулся:

– Эвон испужался как, и дороги не разобрал.

А Данила закричал:

– Куда нелегкая тебя понесла? Вертайся назад! За брехню не станем наказывать!

Тот будто не слышал, дальше уходит. Но Первун будто вспомнил:

– Да он к осинкам золотым пробирается, углядел, ведь, откуда вышли мы.

Чертыхнулся Данила, услышав слова Первунины:

– Экой несураз! В бабьи поверил россказни! – И опять закричал: – Правее держи, дальше место топкое. А лучше меня дожидайся, коли нужда, на Гриву сам выведу.

Микола не обернулся, раз, другой шагнул, по грудь провалился, завыл истошным голосом. Кинулся старый Данила на выручку, за ним вслед Первуня с Ариною, Арсентий да еще мужиков несколько, да пока добрались, где Микола выл, на поверхности уж пузыри плавали. Хорошо, у мужиков шесты были с крючьями, ткнули раз, другой, подцепили за штанину Терпышного, полумертвого из трясины вытянули. Как откачали, признался он, что к осинкам на остров пробраться хотел, а как совсем очухался, старик на Гриву увел его. Что уж ему там Данила показывал, да какие меж них разговоры велись, никто не знал. Только Терпышный, как вернулся, к болоту дорогу будто забыл, потом признался – старик осины на глазах его все до одной порубил и наказал, чтоб на селе обо всем рассказал, не то еще найдется бестолочь – в сказки уверует.

С тех пор про золотые листья ребятишкам только старики сказывали.

А к зиме с морозами Первун с дружками на остров свататься прикатил, глядит, и вправду у дома жердины осиновые навалены. Старик их взгляды заметил, усмехнулся:

– Для изгороди они, право дело, отменные.

Свадьбу для Арины с Первуней в ту же зиму чин по чину сыграли, а когда в церкви венчались, гудел большой колокол шибче прежнего.

Данилу с Аленой молодые к себе в село звали жить, да они отказались – на Гриве привычнее. Ну, да Арина с Первуней часто их навещали. А летом али осенью Первуня все замечал: как через болото пойдут к острову, Арина кому-то рукою помашет. Спрашивал: кого, дескать, приветствуешь? Та отвечала:

– Подружку свою, русалочку.

Вглядится Первун в ту сторону, куда жена рукою махала, да только увидит, как деревце али камышинка в ответ покачиваются.

Елена Грушко
РЫБКА

Могло быть и хуже, могло быть куда хуже! Могло вообще случиться, что Денива родится раньше, чем Мать достигнет этой планеты, которая называется Джерана. А новорожденной в открытом космосе не выжить. Организм нестоек, реакция превращений не развита, и пройти сквозь безвоздушность, а потом сразу сквозь обжигающую оболочку Джераны самостоятельно Денива не смогла бы. Но признаки того, что Мать покидает ее, становились все сильнее. Стало трудно дышать, влага стремительно уходила из тела Матери. Слепая, неразумная жажда жизни заставила Дениву резко забиться, чтобы вырваться на волю, однако постепенно пробуждающийся опыт многих поколений длугалагских покорительниц космоса подсказывал быть терпеливой и ждать. И она выжидала, сколько могла, пока не поняла, что даже если ее и ожидает гибель тотчас после рождения, то не меньший риск и дальше оставаться в Матери. Гасли последние ощущения, делавшие их единым целым. По существу, Денива продолжала полет сама – вслепую, наудачу. Оставалось надеяться на чудо и на то, что чутье Матери и на этот раз не подвело – на планете она найдет воду… Среди неисчислимого количества новых ощущений были мгновенная нежность, и жалость, и тоска прощания, и страх… Но она даже не успела заметить, как исчезла Мать, – и сделала свой первый вдох.

О-о!.. Благодарение Матери… Она не ошиблась в выборе планеты. Вода, жизнь!

Как ни радостно было это открытие, расслабиться Денива не могла ни на мгновенье. Ведь оказавшись в чужой среде, надо тотчас к ней приспособиться. Она напряженно ждала появления обитателей здешних мест.

И увидела… Абориген медленно парил над почвой, слегка отсвечивая тусклым серебристым телом. Оно показалось Дениве уродливым, и она даже с некоторой тоской приняла его форму, не забыв оставить шлейф для взлета, который произведет сразу, как только наберется для этого сил. Денива обнаружила, что разум у встреченного ею существа убог и неконкретен, оно боязливо и неагрессивно, существование его зависит более всего от инстинктов. Денива, жизнь которой тоже основывалась прежде всего на инстинктивном знании и умении, не пожелала, тем не менее, счесть серебристого уродца собратом по разуму. Да, и ее Мать, и сестры Матери, и она сама, и все многочисленное потомство когда-то могучей и великой планеты Длугалаги рождались для разведки Жизни в космосе, но, едва вообразив холодную темную жидкость, которая лениво текла в этом унылом теле, заставляя пульсировать медлительную мысль, Денива почувствовала нечто вроде обиды, что ей так не повезло в самом начале жизни. Это создание вызывало у нее отвращение. Возможно, отчасти причиной тому была оставленная Матерью память о встрече с представителями цивилизации планеты Агуньо-Цу-Квана, их тупым разумом и неразборчивой жестокостью. Они были, судя по стойкому отвращению, которое испытывала к ним Мать до последнего мгновения, чем-то похожи на этих… И Денива ощутила прилив мгновенной тоски и острое желание поскорее оставить планету и взмыть в прекрасный космос, следовать там своей межзвездной дорогой, изредка улавливая в невообразимой черной глубине сигналы летучих длугалагских маяков, собирателей и обработчиков информации для Межгалактических хранилищ Земли; иногда опускаться на встречные планеты в поисках светоносной Жизни, накапливать сведения, чтобы потом опять передавать их маякам и неведомым, никогда не встречаемым на бесконечных космических дорогах сестрам, и снова, снова в одиночестве отдаваться радостному вихрю движения, пока не настанет и ее черед, умирая, дать жизнь новой неутомимой страннице, новой разведчице, новой дочери великой Длугалаги.

Ольга накануне долго плакала, а утром еле открыла глаза. Тихонько отодвинулась на краешек дивана, еще полежала немного, вслушиваясь в непотревоженное дыхание Ромки, а потом сползла на пол и на цыпочках выбралась из комнаты.

На кухне в ведре с водой дрожал солнечный луч, пуская зайчики по небрежно выбеленной стене. Ольга посмотрела на свое неопределенное, дробящееся отражение и, кое-как собрав гребнем раскудрявившуюся косу, натянула платье, скомканное на стуле. Надо было бы, конечно, взять что-то другое, почище, не это – заношенное, но она боялась скрипом старого гардероба разбудить мужа. Дверь открывала тихо-тихо, не дыша…

На дворе было еще свежо. Август – обманщик, приманит дневным теплом, а ночью бьет поклоны близкой осени. Сонно шуршала вода за оградкой, еще пахло ночной сыростью. Вверху, на взгорке, просыпалось село. На воде дремал туман, но сквозь жемчужно-серую пелену неба пробивалась голубизна – день обещал быть солнечным.

Ольга оглянулась на тусклые окошки и сбросила платье на замусоренную плавником гальку.

Она плавала в тумане, и ей казалось, что вода холодно дымится вокруг ее разгоряченного неспокойным сном тела. Тяжелая, серо-коричневая, неспокойная вода… Ольга родилась, выросла, всю жизнь прожила на Амуре – любила и боялась его, как будто он был живым, угрюмым и непостижимым в своем величавом угрюмстве существом.

Она вышла на берег, хватаясь за борт лодки, потому что галька больно колола ноги. Кое-как обтерла подолом покрывшиеся пупырышками, напрягшиеся от холода плечи и руки, и натянула платье прямо на мокрое бельишко. Надо бы скорее бежать в дом, но она, вздрагивая, сняла с кола цепь, забросила ее в лодку, перелезла на корму и, взяв под банкой слегка отсыревший за ночь ватник, скорчилась, будто хотела спрятать под этим подобием тепла высокую, длинноногую, худую и озябшую себя.

Ольга потрогала свернутую косу. Волосы намокли. Ольга вытащила гребенку, раскинула сырые пряди по спине. На шею подтекало. От холода и неприютности снова подступили слезы.

Лодка мягко колыхалась у самого берега. Ромка вчера был так измучен, что даже не снял мотор. Добро, не сыскался какой-нибудь ушлый да не унес. Или Акимов – додумался бы, так и все его проблемы разом бы исчезли И ему легче, и Ромке проще. Ну что толку в этой Ромкиной маете? Ничего для Ольги в том нету, кроме угрозы позора и вечной тревоги, и отвращения к деньгам, которых пока мало, но которых, уверяет Ромка, когда-нибудь, “очень, скоро”, будет много. Да, им нужны деньги. Тогда они смогут купить в городе кооперативную квартиру и уехать из этой промозглой избешки, и Ольга, может быть, вернется в институт – ведь последний курс. Хотя бы на заочное. Деньги нужны. Да разве деньги купят покой?

Помнится, она, перемазав неумелые руки темной кровью и слизью, взрезала бритвенно отточенным ножом сверкающую икрянку и, бросив бледно-розовые ломти рыбы в котел, подвешенный над горько дымящим костром, тем временем опускала в тузлук нутряной “мешочек” с оранжевой крупной икрой, и потом ела ее, “пятиминутку”, с толстым сельским хлебом, насквозь пропитанным добела растаявшим свежим маслом. А там доходила и уха. Ломти кеты, покрытые серовато-белым налетом, с прилипшими почерневшими разваренными перьями дикого лука, паряще разламывались в миске…

Да, это вкусно и вообще замечательно, но ведь еще вспоминаешь, как смотрят запорошенные песком глаза мертвых кетин со вспоротыми, ослабевшими брюшками, и как колышутся на поверхности воды легкие одинокие икринки, а остальная икра, взятая из многих рыб, плотными слитками, огромными янтарями отсвечивает в полиэтиленовых пакетах, аккуратно перевязанных веревочками… Они увозили только икру, а рыбу оставляли, потому что, как сказал Ромка, у них же нет засольного завода, а если заниматься этим дома, так не то что Акимов, только глупый не заметит, да и сбыть рыбу труднее, чем икру: ту умостил в портфель да и свез в город, а в селе, где чуть ли не в каждом доме и лодки, и сети, и другая снасть, у соседа рыбы не купят, а в город ее не навозишься. Икра – дело другое, чистое и тихое, не громоздкое. Куда там, разве до рыбы? И так уж Акимов, считан, глаз с Ромки не спускает, почему-то именно с него, хотя в селе каждый второй мужик по утрам тихо возвращается с ночного лова. С другой стороны, понятно же, что на всех этих тихих хитрецов одного рыбинспектора не хватит, вот он и вцепился в Ромку. Вчера Ольгин муж водил за собой Акимова, пока тот и другой не выдохлись. Судя по тому, как был доволен Ромка, объегорил он Акимова. В лодке и садок, и удочки: вроде бы Ромку только караси да сазаны интересуют.

Ольга качнула канистру – да уж, запас бензина у Ромки всегда есть. Ох, ненавидит она и этот берег, и халупу на берегу, и лодчонку, и отлаженный, словно живой, подвесной мотор “Вихрь”, дающей лодке дьявольскую скорость и маневренность. А ведь все равно накроет Акимов Ромку – не теперь, так после. Чувствует это Ольга! И тогда ей точно никогда не выбраться из Малаховки. А ведь могли бы снять комнату в городе уже сейчас. Ромка – шофер, с его профессией не пропадешь. А она могла бы устроиться в больницу…

А где-то там, в заповедных уголках, притоплены Ромкины сети и серебряное стадо рыбин, может быть, уже бьется в них. Найти бы их, да на дно, чтоб не всплыли…

Ольга вскочила, схватила весло и, тяжело отталкиваясь, отвела лодку, все еще мотавшуюся у берега, на глубину. Ватник свалился с нее, она подобрала его, набросила на плечи, застегнула у горла на одну пуговицу Ватник был испачкан бензином, Ольга брезгливо ополоснула руки. Возле бортов поплыли жирные радужные пятна Лодку беспорядочно качало. Ольга неловко цеплялась за борта. Она сама еще не понимала, что хочет сделать Лодка поворачивалась носом к стремнине. Ольга села и со злостью дернула веревочную петлю, запуская мотор.

Лодка встала на дыбы. Движением будто взрезало пласт льда, такой пахнуло прохладой. Ольга снова скорчилась под сырым ватником, словно ей было все равно, куда понесет ее ошалелая от свободы лодка.

Денива, извиваясь своим непривычным, казавшимся неуклюжим, телом, сделала несколько неуверенных движений. Абориген смотрел на нее. И тут Денива почувствовала опасность. Опасность была прежде всего в том, что она ж. разгадала аборигена! Он вовсе не был туп – он был крайне утомлен. Денива внезапно ощутила веяние смерти, знакомое по расставанию с Матерью. Смертельной была его усталость. Казалось, замедленные движения отнимают его последние силы. Но неожиданно он с явной угрозой метнулся к Дениве – та едва успела отпрянуть, слегка колыхнув какое-то растение, в котором, как она мимоходом отметила, вообще было не уловить следов разума – только невнятные ощущения.

А еще опасность была в том, что Денива почувствовала приближение многих других аборигенов. До нее донеслись волны единого напряжения, владевшего ими. Далее последовал миг испуганного изумления, когда она уже увидела их. И Денива – рожденная в одиночестве вечная одиночка – впервые поняла, как она слаба и как велика упорная сила множества.

…Те двигались в непроницаемой тишине, напирая друг на друга, словно последние подгоняли первых, и серебристые тела многих из них были покрыты ранами. Их единстве и целеустремленность были угрозой для Денивы, но она, словно завороженная, двинулась с ними, в том же направлении, в том же ритме, потому что, проникнув в истоки их стремлений, она поняла, какая всевластная сила ведет их, – ведь тот же порыв вел Мать через космос к Джеране, инстинкт продолжения жизни. И даже их тела перестали казаться ей безобразными.

Околдованная силой, ведущей эту серебристую стаю, Денива напряглась, как будто принятая ею невзрачная оболочка уже сроднилась с нею, и как будто она, незрелая золотистая капля, тоже готова к продолжению рода… И, пребывая в этом счастливом состоянии, она не сразу заметила, как ровное, мощное продвижение вперед нарушилось, словно бы наткнувшись на преграду. Окружающие заметались, толкая Дениву, она тоже растерялась, словно испугалась возвращения к одиночеству. В гуще бестолково кружащихся тел она вновь была одна, словно в окружении космической пустоты А потом началось нечто страшное: чужая, неопределимая, неразумная сила смешала их всех в некое бьющееся, трепещущее месиво и грубо повлекла куда-то вверх.

Ольга гоняла лодку то по фарватеру, то беспорядочно ныряла в протоки, словно надеялась вспомнить те места, куда ее возил Ромка. Все протоки были похожи… Но даже если ей и удастся определить хотя бы один из Ромкиных добычливых уголков, что дальше? Разве приведет она туда рыбинспектора? Нет. Не сумасшедшая же… Разве покромсает сети ножом? Нет. И ножа нет, и Ромка потом так влепит… Удивительно, два самых близких человека, а говорят на разных языках. Она – горожанка, случайно попавшая в прибрежное село, он… Для тебя, идиотка, скажет, и стараюсь! Старается для нее, а понять друг друга – этого им не дано

Неужели не дано?

Она с ходу выгнала моторку на гладкий песчаный берег и сошла. Слезы точили ее изнутри. Она легла на горячий серый песок под тальниками, прикрывшись ватником теперь уже не от холода, а от растеплившегося солнца. Спасибо, оно изредка застилалось длинными перьями белесых неопределенных облаков, которые нещадно трепал верховик. Напористый ветер песчинки с берега не вздымает, а так перепутает кроны, что сразу ясно: близка осень, и разор в убранстве деревьев, и сумятица туч… Пока же светило солнце, и млело небо, и тугой ветер надувал листву зеленым парусом, и Ольга, зажмурившись, еще долго, долго слушала его голос, пока не уснула.

Сказались тревоги и маетные ночи: она проспала почти До заката, не поворачиваясь даже на другой бок, не отрывая щеки от промоченного слезами песка. Когда открыла глаза и увидела неподвижное расплавленное золото, заполнившее берега, а над ним, за густо посиневшими сопками, желтую полосу, переходящую в призрачно-зеленоватый туман, и сверху – фиолетовый пожар наступающей ночи, – испугалась. Остро захотелось домой, но Ольга спросонок, с одурманенной, тяжелой от жары головой, не сразу сообразила, куда ей ехать. Пока что надо было выбраться из протоки в большую воду, а там, наверное, она сориентируется по прибрежным огням и отметкам створов.

Она зашла по колени в воду и долго плескала себе на лицо, но протока прогрелась и вода не освежала. Потом, пока спихнула лодку, прошло еще какое-то время. И вдруг спохватилась: бензин-то на исходе! Вставила весла и, неловко запрокидываясь назад, ловя носками банку для упора, пошла махать обеими руками, пока не свело судорогой отвыкшие от гребли плечи и не засаднило ладони. По счастью, миновав кривун, она вышла в устье протоки почти сразу.

Небо уже погасло. Синева сопок смазалась. Серый сумеречный свет приглушил очертания дальних берегов, но вблизи было видно хорошо. Ольга решила, что как только минует устье протоки и нужно будет идти против течения, она включит мотор. Тревога мутила душу. Как там Ромка? Сходит с ума? Надо попытаться поговорить с ним еще раз…

Взглянув на замусоренную, беспокойную воду слива, там, где протока впадала в реку, Ольга кинула взгляд на берег – и ее зазнобило. Берег был как берег, с подмытым слоистым песком, но у самого обрывчика лежала серая от древности и ветров разлапистая коряжина со множеством щупалец-отростков, опутанных паутиной высушенных, как нити, водорослей. Ольга опустила весла. Она вспомнила эти места. Здесь Ромка всегда ставил сетку. Она поискала взглядом на воде метку-рогульку, но не нашла: сеть, если она здесь стояла, легла, притопленная; на дно, а значит…

Ольга покрутилась у самого берега, оглядываясь в сумеречной мути, и наконец нашарила в воде веревку, цепляющую сеть за коряжину. Перебирая по ней руками, отчаянно вытягивала край словно бы чугунной, отяжелевшей сети, попыталась поднять ее в лодку. Она была похожа на беспорядочно спутанный узел. Ольга тянула, вцепившись в губу зубами, не слыша, что придавленно стонет от натуги. И вот закипела вода, и – Ольга, на миг остановившись передохнуть, не разжимая окаменелых рук, уставилась на эту бьющуюся груду серебра.

Казалось, от рыбы идет живой свет, и Ольга, которой однажды приходилось помогать мужу на ночном лове, поразилась этому блеску. На миг подняв глаза, она увидела огромную белую луну, тотчас – превратившую сумерки в ночь, но даже луна, отразившись в чистом блеске чешуи не могла дать такого света, который будто бы шел из самой воды.

Ладони Ольги онемели. Бестолково шарясь, не чувствуя новых ран на израненных руках, она начала выталкивать, выпутывать из сети ошалелых рыбин, которые били ее хвостами, и швырять их в реку. Ольга промокла, временами ей казалось, что и она, как та рыба, бьется в сети. И вдруг, погрузив в живую массу руки, она вскрикнула, потому что ей, загипнотизированной игрой света, показалось, что она взяла в руки уголь. Холодный, но неистово горящий уголь!

Если бы только преграда оказалась живой! Тогда Денива смогла бы с ней справиться. Одно живое существо всегда поймет другое. Но преграда не поддавалась, она была мертвая и ее неумолимая сила вытягивала жизнь из Денивы. Денива билась вместе с остальными, и сил не хватало принять решение. Ей показалось, что она снова чувствует веяние смерти. Она могла бы преодолеть наполненное кислородом пространство только в полете, мгновенно. Надолго ее не хватит. А дыхание смерти становилось все более ощутимым. И вот вода оставила ее, и другая сила, не мертвая, живая, стиснула, подняла оболочку Денивы. Денива забилась, пытаясь вернуть себе естественное состояние, но кислород парализовал ее силы, тело безвольно обвисло. Однако она была еще жива. Она видела невнятный силуэт и две медленно переливающиеся звезды, и они были близко, они были живыми, они словно втягивали в себя гаснущее сознание Денивы…

Ольга хотела ущипнуть себя – не сон ли? Но для этого надо было разжать руки. Непонятно почему, она не могла себя заставить сделать это, и зажмуриться не могла – смотрела, оцепенев.

Золотая рыбка, словно ожившая звезда, лежала в ее ладонях, вяло вздымая шлейф хвоста. Еще она была похожа на раненого птенца, так беспомощно и покорно выглядело ее тело. И только глаза…

Глаза мерцали, переливались. Казалось, они с непонятной силой притягивают ее. Она вскрикнула, пошатнулась и неуклюже села на дно лодки, воздев руки и не выпуская добычу. На миг она показалась себе счастливицей, нашедшей золотую иголку удачи в гигантском стоге серых буден. Воспоминание о. садке возникло в ее голове. Она задвигалась, ногой нашаривая и придвигая к себе садок, не разжимая жадных пальцев. Почему-то казалось, что если это пылающее холодом чудо будет с ней – как талисман, как оберег, как золотой символ вечной удачи… Да и если просто… За нее могут дать денег? Какие-нибудь биологи, ихтиологи, ведь это – рыба невиданная. Нет, деньги – вода, уплывут. Ей не нужна рыбка, но как расстаться с этой находкой, с этим радостным блеском?

Она забыла о другой рыбе, бьющей в лодку снизу и тянущей сеть в глубину. Она сидела на дне моторки, в воде, и смотрела, смотрела, как гаснут золотые зори на крупных чешуйках, а глаза диковинной рыбки словно бы вели за собой. Где-то там, откуда приплыла она, непостижимый ветер пустоты гнал черные волны галактических бурь, которые способны погасить даже звезды, будто это слабенькие огоньки далеких свечей. Лица Ольги разом касались жар и лед, и страх, какого не ведало ни одно земное существо, разламывая ей не только нервы, но и кости, скручивая в гнилые веревки мышцы, и в то же время могучая радость, прерывая дыхание счастливым всхлипом, швыряла ее на солнечных качелях от холодной голубизны нетемнеющего неба к красному пламени негаснущего солнца. Ольга прикусила иссохшие губы и вдруг застонала от жалости, похожей на то покаянное отчаяние, которое овладевает матерью, почуявшей боль своего ребенка. Кто плачет в ее ладонях об угасающем, о несвершившемся, о загаданном, непережитом?