Текст книги "Русская Америка: слава и позор"

Автор книги: Александр Бушков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Для начала японцы законопатили в тюрьму тех японцев, которых Резанов привез с собой (их, как сто лет назад Денбея, бурями занесло к русским берегам). Ради скрупулезного исполнения законов, запрещавших японским подданным уплывать за пределы территориальных вод страны. Шторма оправданием служить не могли…

Самого Резанова мурыжили шесть с лишним месяцев! «Надежду», стоявшую на якоре, окружили военными судами. Позже, чуточку смилостивившись, Резанову разрешили сойти на берег – но поселили в домике, опять-таки напоминавшем скорее тюрьму, хотя и комфортабельно обставленную. О том, чтобы увидеться с императором, и речи не шло. Послание императора Александра перевели на голландский (при этом почему-то выдвинув непременное условие, чтобы каждая страничка перевода оканчивалась на ту же букву, что и оригинал), внимательно изучили, но передавать своему микадо опять-таки не стали.

За время вынужденного заточения Резанов взялся учить японский язык и даже составил краткий японско-русский словарь из 5 тысяч слов, впоследствии опубликованный в Петербурге.

А японцы увлеченно дурковали – впрочем, с чисто азиатским изяществом. Подарки для императора они тоже принимать отказались, объясняя так: если примут, придется отдариваться, а отдариваться нечем, страна наша бедная-бедная, император наш бедный-бедный, ему будет стыдно и неудобно, потому что не сможет ответить должным образом… Резанов сказал: да не нужно нам никакого отдаривания, вы, главное, примите послание от нашего императора вашему… На что японские сановники, вежливо улыбаясь и кланяясь, твердили: никак невозможно, Резанов-сан, мы уже двести лет с Европой отношений не поддерживаем, разве что паре десятков голландцев всемилостивейше позволили тут обитать – и ради вас порядки менять не будем.

Самое интересное, что превеликое множество японцев (промышленники, чиновники, купцы, служилые самураи) как раз и стремились начать торговлю с Россией, завязать отношения с Европой, открыть дорогу в Японию западным знаниям и технологиям! Едва разнеслась весть о прибытии посольства, в Нагасаки съехались купцы из нескольких городов, но их отправили по домам. Правительство, твердо намеревавшееся держать страну в «наглухо запечатанном виде», позаботилось и об идеологическом обеспечении: группа ученых мужей из столицы в два счета состряпала обширный трактат, где пугала: ежели начнется торговля с Россией, то в Японии непременно распространится православие и вытеснит веру предков, а там русские помаленьку и всю Японию захватят. Знай эти книжные черви слово «жидомасоны», то, несомненно, объявили бы Резанова натуральнейшим жидомасоном, намеренным развратить и уничтожить национальную самобытность Святой Руси… тьфу ты, Святой Японии.

В таких условиях добиться чего-либо было невозможно. Выполнить поставленную задачу смог бы, пожалуй, разве что Терминатор – тот, что из первого фильма… Между прочим, Резанову еще повезло, что он вообще смог вести переговоры с императорскими чиновниками: прибывшее за год до того английское посольство вообще на берег не пустили, тут же заставили отплыть восвояси, угрожая пушками…

Так что через шесть с лишним месяцев пришлось поднять паруса и, несолоно хлебавши, уплыть на Камчатку. Однако этот визит не прошел даром: впоследствии японский премьер-министр маркиз Сигенобу писал, что Резанов, оставивший о себе весьма лестное мнение среди общавшихся с ним японцев, «первый разбудил Японию от глубокого сна». Через шестьдесят лет после плавания Резанова противники изоляции, набравшись сил, все же устроили революцию и открыли страну для внешнего мира…

Один только Крузенштерн вопреки очевидным фактам брюзжал и злился, обвиняя в неудаче исключительно Резанова. Его ненависть к командору оказалась столь велика, что и тридцать лет спустя, когда Резанова давным-давно не было в живых, потомок шведского дипломата отзывался о былом неприятеле с неутихшей злобой, в полном соответствии с пословицей валил на него, как на мертвого…

А вот русские историки уже в конце XIX века писали с долей здорового цинизма: вся беда была в том, что у русских не оказалось под рукой внушительной военной эскадры. Если бы бок о бок с «Надеждой» на рейде Нагасаки встали несколько русских фрегатов, неизвестно еще, как обернулись бы события. В 1855 г. американский командор Перри так и поступил: нагрянул с эскадрой, дружелюбно нацелившей на город немалое количество орудий. Применением пушек он открыто не пугал, но как-то так получилось, что японцы живенько подписали договор о торговле и многом другом… Стесняться не надо, господа! Государственные интересы следует отстаивать всеми доступными средствами, что нам на протяжении столетий и демонстрировали иностранные державы – пока матушка-Россия по какому-то дурацкому благородству боялась кого-нибудь ненароком обидеть…

Итак, Резанов вернулся на Камчатку, ничего не добившись. Но, прежде чем перейти к рассказу об американском периоде его жизни, мы познакомимся с одной колоритнейшей фигурой – графом Федором Толстым, состоявшим при Резанове в официальном звании «кавалера посольства». Субъект этот никакими полезными свершениями себя не зарекомендовал, но все же, думается мне, стоит рассказать и о нем. Во-первых, я намереваюсь поведать читателю обо всех интересных фигурах, тем или иным образом связанных с Русской Америкой, а во-вторых, как очень скоро выяснится, имели место быть интереснейшие связочки…

2. Алеут из Преображенского полка

Граф Федор Толстой (дальний родственник великого писателя) был личностью, скандальнейшим образом известной. Закончил Морской корпус, но на службу поступил отчего-то не в моряки, а в Преображенский полк – скорее всего, из тщеславия, не желая «хоронить свою персону» где-то на корабле, в кронштадтской «глуши». Человек был смелый, дерзкий, буйный, эксцентричный до крайности: дрался на дуэлях с невероятным азартом, в картах мошенничал практически открыто, ради новых впечатлений поднимался на воздушном шаре с воздухоплавателем Гар-нером. Современник писал, что граф «во всем любил одни крайности. Все, что делали другие, он делал вдесятеро сильнее. Тогда было в моде молодечество, а граф Толстой довел его до отчаянности».

Толстого влиятельная родня отправила с посольством Резанова, чтобы спрятать на некоторое время от крупных неприятностей. Господин поручик Преображенского полка незадолго до того в прямом смысле слова «оплевал» некоего полковника Дри-зена и дрался с ним на дуэли. История получила огласку, и буяна всерьез собирались то ли отправить в какой-нибудь захолустный пехотный полк, то ли вообще разжаловать в солдаты. Вот его и спрятали с глаз подальше – плавание дело долгое, помаленьку забудут о скандале…

На «Надежде» Толстой развернулся вовсю – пил за троих, в карты резался за пятерых. Сохранились воспоминания о парочке его проказ: напоил однажды корабельного священника до беспамятства и, когда тот мирно дремал головушкой на столе, припечатал его бороду к столу сургучом – с помощью похищенной из каюты Крузенштерна казенной печати с двуглавым орлом. Согласно строгим законам Российской империи, разломать казенную печать было уголовно наказуемым деянием – даже в подобном случае. Пришлось, не трогая сургуча, остричь батюшке бороду ножницами.

В другой раз, воспользовавшись отсутствием уехавшего на берег Крузенштерна, Толстой затащил в его каюту своего ручного орангутанга, купленного где-то по дороге, положил на тетрадь с записями капитан-лейтенанта чистый лист бумаги и усердно принялся пачкать его чернилами. Орангутанг с интересом наблюдал. Повозившись с пером, граф взял измазюканный листок и удалился. Обезьяна принялась обезьянничать: взяла чернильницу и уделала бумаги Крузенштерна до полной нечитаемости…

Крузенштерн, простите за вульгарность, на стену лез от такого попутчика, но сделать мало что мог: в отличие от «купчишек» и «штафирок», перед ним был граф и офицер старейшего в России гвардейского полка. Власти у капитан-лейтенанта хватало только на то, чтобы на денек-другой, не больше, посадить проказника под домашний арест в его каюту. Отсидев, Толстой опять принимался за свое, доставая еще и Резанова.

Когда посольство вернулось из Японии на Камчатку, от графа с превеликим облегчением избавились и Резанов, и Крузенштерн…

История эта обросла многочисленными легендами, которые с большим удовольствием расцвечивал сам Толстой. По кружившим в Петербурге рассказам, граф настолько достал Крузенштерна, что тот высадил его то ли на необитаемый остров, то ли на «оскаленные» аляскинские берега, в общем, в глухие места, где Толстой за неимением пропитания вынужден был съесть своего орангутанга. Впрочем, некоторые про Толстого и обезьяну рассказывали и похлеще, упирая на то, что орангутанг был женского пола… Потом Толстой якобы наткнулся на неких «дикарей», которые его выбрали своим вождем и татуировали с головы до ног.

Все эти истории – большей частью чистый вымысел. Толстого попросту «списали на берег» на Камчатке: Крузенштерн заявил, что более видеть его не желает, благо посольство завершилось, и о Толстом он более заботиться не обязан. А Резанов велел графу возвращаться в Петербург, в свой полк, сухопутным путем через Сибирь…

Что происходило далее, достоверно неизвестно. Очень похоже, что Толстой все же из жажды приключений добрался до Аляски (скорее всего, на заходившей туда «Неве» Лисянского, либо на одном из судов Российско-Американской компании. Какая-то алеутская татуировка у него все же появилась тогда на груди (хотя «наколки с головы до пят» – откровенное преувеличение). В Петербург он привез немаленькую коллекцию аляскинских диковинок: оружия, предметов обихода. На родине граф получил кличку Американец, сопровождавшую его до самой смерти.

Когда он возвратился в Петербург, туда уже дошли известия о художествах графа на «Надежде». Толстого по приказу свыше моментально тормознули на заставе и отправили служить в гарнизон Шейшлотской крепости – что для гвардейца-преображен-ца было наказанием нешуточным. Через два года, правда, по заступничеству влиятельной родни вернули в полк. Толстой участвовал в русско-шведской войне, после ее окончания ввязался в Прибалтике в парочку шумных дуэлей – и его вновь остановили на Петербургской заставе, ненадолго посадили в крепость, а потом разжаловали-таки в рядовые. В каковом невеликом чине и выперли в отставку.

В 1812 г. граф поступил на службу в качестве простого ратника московского ополчения. Воевал до безумия храбро, получил назад и чин гвардии поручика, и отобранные у него ордена, участвовал в Бородинской битве, где получил ранение в ногу, дослужился до полковника и был награжден Св. Георгием 4-й степени. Вышел в отставку и поселился в Москве.

Вся его дальнейшая жизнь – череда кутежей, карточной игры на огромные суммы и бесконечных дуэлей. Граф, как уже говорилось, нисколечко не скрывал, что плутует в карты – и, когда с ним кое-кто отказывался по этой причине играть, требовал «продолжения банкета», грозя, что иначе партнеру «башку подсвечником расшибет».

Однажды, впрочем, коса нашла на камень. После окончания очередной игры Толстой объявил, что дворянин Нащокин должен ему двадцать тысяч рублей. Нащокин платить отказался, уверяя, что Толстой эту сумму выдумал из головы. Тогда Американец достал из кармана заряженный пистолет, выложил его на стол и дал Нащокину десять минут на размышление: либо платит, либо – пуля в лоб.

Нащокин хладнокровнейшим образом выложил из кармана часы и бумажник, ухмыльнулся и сказал без тени страха:

– Часы могут стоить пятьсот рублей, в бумажнике – двадцать пять рублей. Вот все, что вам достанется, если вы меня убьете, а чтобы скрыть преступление, вам придется заплатить не одну тысячу. Какой же вам расчет меня убивать?

Толстой в восторге крикнул:

– Вот настоящий человек!

И они с Нащокиным стали неразлучными друзьями.

Женился Толстой на цыганке, с которой сначала долго жил без венца – но однажды, проиграв громадную сумму и не имея денег, всерьез собрался стреляться. Тогда цыганка Авдотья привезла ему столько денег, что на уплату долга хватало с лихвой – это были те деньги, которые Толстой ей давал, а она не тратила, копила. Уплатив долг, граф с Авдотьей обвенчался.

Именно о Федоре Толстом – известные строки из «Горя от ума» Грибоедова:

 
Ночной разбойник, дуэлист,
в Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
и крепко на руку нечист.
 

Толстой на эти стихи реагировал весьма своеобразно. Сохранилась рукопись Грибоедова с собственноручной правкой Толстого: граф написал касаемо Камчатки: «В Камчатку черт носил, ибо сослан никогда не был». А стих «крепко на руку нечист» предлагал поправить так: «В картишках на руку нечист». Поясняя так:

– Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворую табакерки со стола.

Как видим, шулерства своего граф нимало не стыдился. Почему я так подробно о нем рассказываю? Да потому, что в жизни порой многое самым причудливым образом взаимосвязано. Живя в Москве, Толстой вращался в литературных кругах, был в приятельских отношениях с Вяземским, Боратынским, Жуковским, Батюшковым, Пушкиным, Денисом Давыдовым и многими другими русскими литераторами. С Пушкиным, правда, он однажды собирался стреляться после показавшейся ему обидной пушкинской эпиграммы – но их помирили. Пушкин не раз бывал в гостях у Американца, слушал его рассказы об Аляске, осматривал коллекции. Напомню, что книгу Шелихова Пушкин читал и перечитывал. В 1826 г., по достоверным свидетельствам современников, Пушкин не раз говорил, что с удовольствием бежал бы в Грецию или Америку. Несомненно, что Александр Сергеевич имел в виду именно Русскую Америку – Соединенные Штаты в те годы были маленькой скучной страной и никого всерьез не интересовали…

Не кто иной, как Лев Толстой, рассказывал о встрече графа Федора с Грибоедовым. Толстой попенял Грибоедову:

– Зачем ты обо мне написал, что я крепко на руку нечист? Подумают, что я взятки брал, а я отродясь не брал…

– Но ты же играешь нечисто, – сказал Грибоедов.

– Только-то? – не моргнув глазом, ответил Толстой. – Ну, ты бы так и написал…

Как хотите, но без рассказа о таких людях не почувствовать эпоху во всей ее полноте…

3. Калифорнийская роза

Мы оставили Резанова на Камчатке, где ему предстояло выполнить вторую часть возложенных на него поручений: изучить состояние дел в Русской Америке. Из-за вражды с Крузенштерном нечего было и думать воспользоваться «Надеждой» или «Невой» – Резанов отплыл на Аляску на небольшом суденышке Компании «Мария Магдалина», гордо именовавшейся «бригом». Кораблик местной постройки, по воспоминаниям самого Резанова, был откровенно «кривобоким». Он привез с собой двух морских офицеров, лейтенанта Николая Хвостова и мичмана Гаврилу Давыдова, которым было суждено сыграть немалую роль и в истории Русской Америки, и в нашем повествовании.

Истины ради следует отметить: поначалу Резанов и Баранов, два замечательнейших человека александровской эпохи, друг другу категорически не понравились и не нашли общего языка. Очень уж разные были люди: лощеный петербуржец, опытный царедворец, «теоретик», заочный руководитель К ^{американских дел – и битый жизнью купец-землепроходец, практик, железной рукой правивший на довольно диких землях, где индейцы только и мечтали вогнать стрелу в спину, а русские подчиненные в массе своей представляли едва ли не уголовный сброд, кучу законченных отморозков…}

Но это, отметим уже с радостью, продлилось буквально пару недель: присмотревшись, притершись, изучив друг друга поближе и оценив по достоинству, Резанов с Барановым стали сотрудничать теснейшим образом, в самом сердечном согласии.

Именно Резанов выхлопотал Баранову золотую медаль и официальное звание Главного правителя Русской Америки. К тому времени и Баранов, и его правая рука Иван Кусков начали проситься в отставку: устали собачиться кое с кем из здешних обитателей, точнее говоря, с теми, против кого их «железная рука» была бессильна: морскими офицерами на службе Компании и духовенством. Резанов, быстро разобравшийся, что имеет дело, по его собственному мнению, с «лучшими людьми» Русской Америки, энергично взялся за дело.

С царившим там бардаком он сам столкнулся моментально. Один из офицеров, лейтенант Сукин, ввалился к командору в шинели и шапке и, не ломая таковой, развязно бросил:

– Что, новое начальство пожаловало? Резанов, не вставая, ледяным тоном осведомился:

– А вы кто такой?

– Российского военного флота лейтенант и командир судна «Елизавета».

Вот тут Резанов встал, выпрямился во весь рост:

– А я – российского императорского двора камергер и начальник Русской Америки. Через час благоволите явиться в надлежащем виде и доложить, как положено…

Через час Сукин явился уже в мундире – но Резанов его не принял. К тому времени он собрал о Сукине кое-какой компромат: приказы Баранова лейтенант регулярно не выполнял, кроме того, ухитрился за год взять вперед из причитавшегося ему жалованья три тысячи рублей, которые тратил исключительно на водку (при тогдашней копеечной цене сумма даже для годового запоя поразительная!).

Офицеры присмирели. Резанов принялся за лиц духовного звания. На этих, как достоверно стало известно в Петербурге, тоже висело немало грехов: погрязли в «лености и праздности», пьянках и прочих непотребствах, ссорились с Барановым постоянно, свои обязанности выполняли из рук вон плохо: крестили туземцев формально, загоняя скопом в воду, навешивая крестики и на этом успокаиваясь, – а туземцы преспокойно продолжали молиться Христу и своим идолам, которых в знак почтения мазали тухлой китятиной. Особенно напортачил отец Ювеналий: непрошеным «прискакал» в район только что налаженного промысла и торговли, начал крестить туземцев «насильственно», применяя в качестве богословского аргумента главным образом кулаки, нескольких алеутов ухитрился обвенчать с родными сестрами, «для галочки»… Алеуты его терпели долго, но потом убили, а заодно вырезали и всех до единого барановских промысловиков…

Вызвав к себе «духовные власти», Резанов без особой дипломатии объявил: все недостатки и упущения ликвидировать в кратчайший срок, иначе виновные будут немедленно отправлены в Петербург и расстрижены… а впрочем, лишением духовного сана дело не ограничится.

Духовные – исторический факт! – бухнулись перед ним даже не на колени, а ниц, что означает – в лежку!

Баранова и Кускова Резанов уговорил остаться на прежнем месте в прежних должностях. Он писал в Петербург: «Баранов есть весьма оригинальное и притом счастливое приобретение природы, имя его громко по всему западному берегу, до самой Калифорнии. Бостонцы почитают его и уважают, а американские народы из самых дальних мест предлагают ему свою дружбу. Признаюсь вам, что с особливым вниманием штудирую я сего человека. Важные от приобретений его последствия скоро дадут ему и в России лучшую цену…»

Резанов настолько проникся к Баранову дружескими чувствами, что взялся даже (без ведома Баранова, конечно) хлопотать об устройстве его личных дел. В феврале 1805-го он писал императору, деликатно изобретая для некоторых понятий уклончивые формулировки: «Множество полезных его (Баранова. -А. Б.) подвигов заслуживают беспристрастно ему отличие, и я осмеливаюсь повергать их монаршему Вашего Величества воззрению и всеподданнейше просить облаготворить бездетность его усыновлением двух его воспитанников, Антипатра и Ирины, которых приобрел он здесь по свойственной людям слабости и отдал первого в училище, возбудя столь похвальным примером и других к образованию из здешнего юношества полезных Вашему Величеству подданных».

Речь, понятное дело, могла идти только об усыновлении «приобретенных по известной слабости воспитанников» – как мы помним, у Баранова оставалась законная супруга, о которой он уже лет пятнадцать не имел никаких известий…

Резанов пробыл на Аляске всего полгода, но сделать успел немало. Поручил монахам, чтобы занялись наконец реальным делом, составить перепись жителей Русской Америки, всех поголовно, включая и туземцев, «не отягощать их чрезмерно повинностями», а кроме того, позаботиться об обучении малолетних алеутов и индейцев грамоте: «Буде кажут к наукам способность, таковых приготовлять к занятию по времени высших степеней, а других, с меньшими дарованиями, определять к ма-стерствам, ремеслам и рукоделиям».

Уже через год в основанной Резановым школе на Кадьяке было сто учеников. Найдя подходящих мастеров, Резанов поручил им устройство судоверфи.

Я не могу отделаться от впечатления, что в тот год Резанов, крепкий и здоровый, не достигший и сорока, неким мистическим образом чуял близкую смерть. Вроде бы не было никаких оснований о ней думать – но в том же письме касательно «воспитанников» Баранова камергер пишет императору: «Всемилостивейший Государь! Природа налагает на меня здесь долг просить у престола твоего о воспитании и моих сирот, буде пожертвования отца их прекратят ранее дни его, или изнуренные его силы лишат возможности когда-то либо увидеть их». А Баранову он (уже из Калифорнии, летом 1806-го) отправил «секретное предписание», где подробно изложил свои проекты будущего развития Русской Америки «для того, чтобы на смертный нас обоих случай видели преемники наши, что было о благоустройстве промышляемо, и при получении ими способов не опустили привесть в исполнение те предложения, к которым на сей раз мы достаточных сил не имеем».

Жизни ему оставались считанные месяцы – но знать этого точно никто не мог. Разве что чуял…

Но пока что Резанов оставался на Кадьяке, посреди хлопот и неотложных дел. Монахов приструнил, моряков «построил». Правда, его собственный протеже Николай Хвостов пьянствовал совершенно фантастическим образом, о чем я уже рассказывал. Сохранились смутные упоминания, что тут все же была серьезная причина: некая неудачная любовь, случившаяся в России. Вознесенский напрасно приписывает мичману Давыдову соучастие во всех кутежах и буйствах Хвостова: сохранилось немало свидетельств, что Давыдов-то как раз пил мало, буйств не учинял, наоборот, изо всех сил пытался урезонивать друга и отговорить от загулов, но получалось настолько плохо, что Давыдов подумывал даже о самоубийстве…

Итак, Резанов поначалу вовсе и не собирался ехать в Калифорнию. Однако в этом возникла неотложнейшая потребность: в тех суровых краях, несмотря на отдельные удачные опыты, все же не удавалось наладить ни земледелия, ни животноводства. Продовольствия не хватало катастрофически. К началу 1806 г. Русская Америка оказалась под угрозой настоящего голода, от которого невозможно было спастись охотой и рыбалкой.

Вот тогда-то Резанов и принял решение самолично плыть к испанцам, в Калифорнию, «на риск с тем, чтоб или спасти Области, или погибнуть». У американского капитана Вульфа приобрели большой трехмачтовый корабль «Юнона», заплатив 68 000 испанских пиастров (пиастр, он же песо, он же монета в 8 реалов, равнялся примерно полутора российским рублям). Командовать «Юноной» поручили Хвостову. Построенный на аляскинских верфях маленький тендер «Авось» в калифорнийском рейсе не участвовал (хотя сам Давыдов, командовавший им, находился на борту «Юноны»). Поскольку «Юнона» была приобретена на деньги Компании, то, естественно, ей и принадлежала – и плыл Резанов не под Андреевским флагом (на который в данном случае попросту не имел права), а под флагом Российско-Американской компании.

Отплытие «Юноны» задержалось – увы, из-за очередного долгого запоя Хвостова. Резанов использовал это время, чтобы заняться делами Русской Америки: разработал проект, в котором предлагал поощрять законтрактованных на 7 лет промысловиков соглашаться на постоянное жительство и передавать им землю «в вечное и потомственное владение», а также завести на Кадьяке серьезный военный гарнизон, для которого прислать из России более пятидесяти пушек. А для лучшего управления Русской Америкой и наказания провинившихся особым распоряжением предписал создать суд из выборных – то есть присяжных, которые «на материке» появились только через несколько десятков лет…

25 февраля (по старому стилю) 1806 г. «Юнона», под командованием Хвостова, «с неопытными и цинготными людьми», отплыла в Калифорнию. Что означенная Калифорния тогда, собственно говоря, собой представляла?

Испанцы в тех местах, на побережье Тихого океана, появились только в 1767 г. – от Новой Испании (Мексики) этот район отделяли обширные, совершенно необитаемые районы, добавлю, довольно труднопроходимые (пустыни, горы). Зато сама Калифорния была краем благодатнейшим: как говорится, палку воткни – зацветет. Климат, на взгляд аляскинцев, чудесный: даже в январе сеяли пшеницу и ячмень, в садах росли яблони, груши, персики, на огородах – арбузы, тыквы, дыни, картофель, капуста. А еще – сливы, вишни, виноград, розы, оливки и многое другое. Олени, дикие козы, медведи, пантеры, тигры, койоты, росомахи и лисицы разгуливали по диким окрестным лесам в превеликом множестве. Уже достоверно было известно, что в горах есть золотые и серебряные месторождения, но никто пока что их не разрабатывал.

Дело в том, что для серьезного освоения края у испанцев катастрофически не хватало людей… Точных границ владений испанской короны не существовало, русские путешественники чуть позже отметили, что испанцы «не полагают границ» – потому что сопредельные земли, формально принадлежащие англичанам, были практически необитаемы, не нашлось нужды в точной «демаркации».

На огромной территории испанских подданных обитало не так уж много: их считали не тысячами, а сотнями. Имелось всего 19 небольших населенных пунктов, делившихся на «пресидио» и «пуэбло». Пуэбло – это попросту деревушка, поселеньице, совершенно не укрепленное. Президио – то же самое, но вдобавок с небольшим фортом. Население состояло из нескольких десятков испанцев и некоторого количества «дружественных» индейцев, поселившихся оседло. Ну а на некотором отдалении уже в гораздо большем количестве обитали «вольные» индейцы.

Одним словом, места были глухими, забытыми Богом и мадридскими властями. Никакого притока переселенцев не было. В распоряжении испанского губернатора имелось сотни три солдат, разбросанных опять-таки на огромной территории и большей частью состоявших из пожилых – срок службы составлял 10 лет, но податься после «дембеля» было, в общем, некуда, и ветераны служили лет по двадцать, а то и по тридцать: как-никак солдатское жалованье было гарантией более-менее сносного существования…

Установить полный контроль над подчиненными им территориями губернаторы и прочее начальство не могли, таким образом, по чисто техническим причинам. А потому в тех краях плавали, как хотели, американцы – «бостонцы», разноплеменные авантюристы вроде Барбера, а то и приплывшие с севера промысловики Баранова. Торговали с индейцами, били пушного зверя.

Между прочим, Барбер по своему гнусному обыкновению отметился и в Калифорнии. Сохранились неопровержимые свидетельства, что именно он в 1806 г. поставлял калифорнийским индейцам ружья и подстрекал к нападениям на испанские поселения – ему как раз удобнее было проворачивать делишки там, где вместо надежной власти царила откровенная анархия. Вот и старался, как мог, – то на Аляске, то в Калифорнии… Махновец хренов.

И вот у калифорнийских берегов появилась «Юнона»… Плавание оказалось нелегким: в устье реки Колумбия судно едва не село на камни, но, благодаря умелому управлению Хвостова (в трезвом своем состоянии искусного моряка и толкового командира), катастрофы удалось избежать. 24 марта «Юнона» вошла в залив Сан-Франциско, где стояла небольшая испанская крепость, где имелось всего-то не более двенадцати медных «одно-двенадцатифунтовых» пушечек (то есть стрелявших ядрами весом в 12 фунтов). На «Юноне» было не меньше. Резанов в секретном отчете императору писал позже, что при отказе испанцев принять судно, не колеблясь, шарахнул бы в крепость пару-тройку ядер, чтобы сделать местных сговорчивее. Выхода у него не было: продовольствие Русской Америке требовалось позарез…

Однако обошлось без пальбы. На берегу появился ехавший верхом местный комендант с двадцатью солдатами и священником – выяснить, что за чужеземцы объявились на рейде и какие у них, собственно, намерения. Резанов велел зарядить пушки картечью и держать «сию конницу» под прицелом – решительный был человек, что уж там. На берег, завязать дипломатические отношения, отправился мичман Давыдов.

Отношения моментально установились самые дружелюбные (нельзя исключать, что на это благотворно повлиял вид немаленькой «Юноны» с немалым количеством пушек – нужно учитывать, что иные испанские орудия были почтенного возраста, лет по сто, и годились лишь для того, чтобы пугать грозным видом…). Оказалось, что возглавляет испанцев не сам комендант, как поначалу решили, а его сын, дон Луис де Аргуэльо… брат Кончиты! Он и пригласил Резанова с его офицерами на обед в тамошний центр цивилизации – президио Сан-Франциско, расположенное в миле от берега.

Как этот «центр цивилизации» выглядел, Резанов описал подробно: крохотная крепость с земляным валом и малым количеством пушек (по мнению Резанова, в случае чего ее без труда взял бы русский десант человек из пятидесяти с парочкой полковых пушек), а неподалеку само президио, представлявшее некое подобие окруженного стеной городишки размеров сто двадцать метров на сто двадцать. Обитало там чуть больше сотни солдат и примерно столько же штатских. Примечательная деталь: все тамошние здания стекол в окнах не имели (не было в этой глуши стекольного завода, а возить издалека, из Новой Испании, было бы чересчур накладно) – так что окон старались делать как можно меньше, чтобы здешней зимой не продували насквозь «морозные», по мнению испанцев, ветра.

Очень быстро Резанов познакомился со всем местным «истеблишментом» – приехали и губернатор дон Хосе де Арильяга, и комендант дон Хосе де Аргуэльо. Именно на обеде в доме последнего Резанов впервые увидел «красу Калифорнии донну Кон-сепсию».

А вот теперь не поленитесь прервать чтение и загляните в приложение. Там вы найдете портрет «красы Калифорнии», которой тогда было пятнадцать лет (для справки: и в России, и в европейских державах девушек выдавали тогда замуж и в тринадцать)… Донна Мария де ла Консепсьон Марцелла Аргуэльо. Кончита…

Нужно кому-нибудь растолковывать, какое впечатление эта девушка производила на любого нормального мужика моложе девяноста, или и так ясно?

Хотя… Можно с уверенностью предположить, что в первые дни Резанову было совершенно не до того, чтобы рассматривать калифорнийскую красавицу. Слишком серьезное дело его сюда привело, и требовалось незамедлительно решить кучу важнейших вопросов… Резанов в тот момент думал только о деле. Губернатор предлагал отложить серьезные переговоры на завтра, но камергер настоял: нет, непременно нынче же вечером, ситуация не терпит отлагательств…