Текст книги "Том 4. Драматические произведения"

Автор книги: Александр Блок

Король на площади
<Набросок второй редакции>

Начало II акта

Высокая фигура в черном прислонилась к белому камню дворца.

Вот уже и день забелел.

Тяжко, тяжко, когда просыпается день.

Я говорю вам опять, что мы действуем только во имя человеческое.

Да, все мы хотим быть людьми.

Ни крова, ни семьи. Негде приклонить голову.

Да, это все, что остается тем, кто хочет быть человеком.

Страшное время.

Смешно говорить – страшное время. Что может испугать того, кому ничего не жаль.

Голос из глубины. Утро может испугать. Утро – тоска смертная.

Голос еще глубже. Жечь, жечь, жечь.

Вот он – сидит и дремлет. И держит мир своею красотою. – Неужели миром могут править эти дряхлые руки? Нет, им правит древняя зелень его седых кудрей.

Страшно.

Умирай, если страшно.

Голос глубже. Жги, если страшно. Глухая пустота. Мы, как зловещие птицы ночи – засыпаем, слабея, к утру.

Неужели нет людей, которые пойдут за нами.

Все пойдут за нами. Настанет день – и все пойдут за нами.

Но у всех у них семьи, дома. Они дрожат над каждой монетой.

Семьи их растленны уже. Дома их шатаются.

И все-таки сердца их – тупы и слепы. Не видят, не слышат. Тот, кто идет за нами, должен обладать горючим сердцем.

Все равно. Все сгорит – и твердое и мягкое, и сухое, сырое. От сырого еще больше дыму.

И этот старик сгорит?

Нет, он не сгорит. Чему в нем гореть? Все окостенело.

Мантия сгорит. Волосы сгорят.

Но сам он останется цел?

Развеем по ветру. Бросим в море.

Страшно. Страшно.

Жечь. Жечь. Жечь. Умирать.

День все разгорается. Все страшней пустота.

Это будет последний пустой день. Неужели ты не веришь тому, что все расшатано.

Я верю этому – последнее, чему я верю.

Да, всех нас соединила только одна эта вера.

Все они по первому знаку бросятся жечь и рушить, как стая голодных псов. Они стосковались по уюту своих промозглых очагов, своих утраченных семей.

Скажи мне, товарищ, на рассвете этого последнего дня: ведь и ты когда-то верил в добродетель.

Вот тебе моя рука. Сжимаю твою в последнем [предсмертном] пожатии. И я хотел благополучия. И я любил уюты, где пахнет духами и красивая женщина ставит на стол хлеб и цветы.

Любил ли ты детей?

Оставим это. Я любил детей. Но мне больше не жаль и детей.

Да, посмотри на детей. Они – выродки, бледные, худые. Теперь у всех детей печальные глаза.

Не долго выживут дети с такими глазами.

Скажи мне последнее: веришь ли ты, что твоя мечта освободительна?

Не верю. Не верю.

Спасибо. И я не верю.

И я.

И я.

Итак – мы четверо – в союзе смертном и неразрывном.

Мы соединены последней страстью – страстью к безверию, к безнадежности.

Во имя пустоты.

Я поднял бы кубок во имя пустоты, если бы здесь еще было вино.

Во всем мире больше нет вина.

Любишь ли ты что-нибудь?

Ты каркаешь, как черная птица. Нет, я ничего не люблю.

Любит ли кто-нибудь в этом городе?

Во всем городе я знаю троих: это высокий старик, который всегда молчит и которого все боятся. Он любит, потому что в нем сила. Но я не боюсь этой силы титана. Он не помешает нам.

Кто же еще?

Второй – поэт. Он страстно тоскует – он слышит всей своей чуткой душой, как пустота увивает вкруг него плющи свои. Но он заглохнет, ибо он слаб.

Кто третий?

Третий? – Это единственный, кого я боюсь. Это – женщина, дочь старика, которую любит поэт.

Ты, ты боишься?

Да, потому что она – женщина. И в ней живет высокая мечта.

Смешно! Ты боишься женщины!

Не смейтесь. Я не боюсь ни здравости, ни труда, ни мужской силы – ибо что сделают они в сумасшедшем городе? Только ускорят гибель. Я боюсь безумной фантазии, нелепости – того, что прежде называли высокой мечтой!

Ты боишься поэзии, религии? Но мы давно перешагнули через них. Мир забыл о пророках и поэтах.

Так было. Но в смертный час всем вспоминается то высокое и прекрасное, что было забыто.

Что же вспомнится этим ублюдкам? Какой высокой мечтой заразит их женщина?

Она заразит их своей безумной красотой. Она питает великие замыслы. Она хочет вдохнуть новую жизнь в короля.

Смешно, что ты боишься этого. Разве это – возможно? Разве этим удержишь народ от разрушения.

Я прямо говорю тебе, что это единственное, чего нам можно бояться. Эти ублюдки припадут к стопам ее. Они будут целовать следы ее. Они сделают ее королевой, Святой Девой, Богородицей.

Голоса. Это не может быть больше. История показала, что мир простился с этими идеями. Это – книжно. Это смешно.

Не смейтесь, говорю вам. Безумный город способен на последнее безумство. Он готов венчать свое безумие, когда потеряны все надежды, все добродетели, все семейные уклады и вся прелесть очагов.

Ты говоришь безумные вещи. Ты сошел с ума.

Все, все сошли с ума. Я всех безумней, и потому я стою во главе вас – безумцев. Без меня вы не можете действовать.

Что же ты велишь нам делать?

Ждать еще один только день. Сегодня к вечеру разрешится все. Сегодня эта женщина будет говорить с народом и королем.

Еще целый день! Еще пустой и светлый день. Лучше жечь скорее – и умирать!

Я клянусь вам, что к ночи мы все умрем. Переждите день. Если они поверят ей и пойдут за ней – мы умрем одни. Если же и ее высокая мечта не осуществится – мы погибнем вместе со всем городом.

Мы верим тебе.

День разгорается. Пойдем слушать толпу.

Пойдем доживать последние часы. Больше не страшно. Радостно. Пусть день осыпает нас беспощадными солнечными осколками. Я не боюсь больше света. Я не боюсь ничего.

Днем или ночью – все равно сладко умирать.

И жечь.

Во имя пустоты.

Все жители сошли с ума. Они строят свое счастье на каких-то нелепых мечтах. Они ждут чего-то с кораблей, которые должны придти сегодня.

Другой (хватается за голову).Боже мой, Боже мой! Иностранные корабли с моря? Чего ждать от них? Да ведь это безумие! Они сами обманывают себя! Мне кажется, я схожу с ума.

Если дать себе волю, – всякий сойдет с ума. Замкнись в себе – и доживи с ясностью этот день. К концу его ты увидишь ясно, как видишь вон ту белую птицу над морем, – что тебе пора умереть.

Умереть. Какое счастье – умереть.

Молчат.

И все-таки, с часу на час, я жду появления этих кораблей.

Голос из глубины. Смерти не предавайте. Отчаянья не предавайте.

Ты прав, товарищ. Я не предам нашего дела, потому что не верю в счастье. Но я боюсь, что корабли придут и обманут легковерный народ. Я боюсь, что люди успокоятся и поверят, что счастье – с ними.

Корабли не придут сегодня. Их задержит буря. Этот ветер может принести грозу к ночи.

О стуках.

Предисловие <к сборнику «Лирические драмы»>

В заголовке этой книги я подчеркнул слово лирическиедрамы.

Лирика не принадлежит к тем областям художественного творчества, которые учат жизни.В лирике закрепляются переживания души, в наше время, по необходимости, уединенной. Переживания эти обыкновенно сложны, хаотичны; чтобы разобраться в них, нужно самому быть «немножко в этом роде». Но и разобравшийся в сложных переживаниях современной души не может похвастаться, что стоит на твердом пути. Между тем всякий читатель, особенно русский, всегда ждал и ждет от литературы указаний жизненного пути. В современной литературе лирический элемент, кажется, самый могущественный; он преобладает не только в чистой поэзии, где ему и подобает преобладать, но и в рассказе, и в теоретическом рассуждении и, наконец, в драме. Вот почему, мне кажется, читатели резко делятся на два лагеря: на бегущих от лирики и проклинающих ее – и на заколдованных лирикой.

Лирика преподносит в изящных и многообразных формах все богатство утонченных и разрозненных переживаний. Самое большое, что может сделать лирика, – это обогатить душу и усложнить переживания; она даже далеко не всегда обостряет их, иногда, наоборот, притупляет, загромождая душу невообразимым хаосом и сложностью. Идеальный лирический поэт – это сложный инструмент, одинаково воспроизводящий самые противоположные переживания. А вся сложность современной души, богатой впечатлениями истории и действительности, расслабленной сомнениями и противоречиями, страдающей долго и томительно, когда она страдает, пляшущей, фиглярничающей и кощунствующей, когда она радуется, – души, забывшей вольные смертные муки и вольные живые радости, – разве можно описать всю эту сложность?

Имея все это в виду, я считаю необходимым оговорить, что три маленькие драмы, предлагаемые вниманию читателя, суть драмы лирические,то есть такие, в которых переживания отдельной души, сомнения, страсти, неудачи, падения, – только представлены в драматической форме. Никаких идейных, моральных или иных выводов я здесь не делаю.

Все три драмы связаны между собою единством основного типа и его стремлений. Карикатурно неудачливый Пьеров «Балаганчике»,нравственно слабый Поэтв «Короле на площади»и другой Поэт,размечтавшийся, захмелевший и прозевавший свою мечту в «Незнакомке»,– все это как бы разные стороны души одного человека; так же одинаковы стремления этих трех: все они ищут жизнипрекрасной, свободной и светлой, которая одна может свалить с их слабых плеч непосильное бремя лирическихсомнений и противоречий и разогнать назойливых и призрачных двойников. Для всех трех прекрасная жизнь есть воплощение образа Вечной Женственности: для одного – Коломбина,светлая невеста, которую только больное и дурацкое воображение Пьеро превратило в «картонную невесту»; для другого – Дочь Зодчего,красавица, лелеющая библейскую мечту и погибающая вместе с Поэтом; для третьего – Незнакомка,звезда, павшая с неба и воплотившаяся лишь для того, чтобы опять исчезнуть, оставив в дураках Поэта и Звездочета.

Сверх этого, все три драмы объединены насмешливым тоном, который, быть может, роднит их с романтизмом,с тою «трансцендентальной иронией», о которой говорили романтики.

Уже самое техническое несовершенство этих первых моих опытов в драматическом роде свидетельствует о том, что ни одна из трех пьес не предназначалась для сцены. Идеальной постановкой маленькой феерии «Балаганчика»я обязан В. Э. Мейерхольду, его труппе, М. А. Кузмину и Н. Н. Сапунову.

Все три пьесы уже были напечатаны ранее: «Балаганчик»в «Факелах» (книга 1), «Король на площади»в «Золотом руне» (№ 4 1907 г.), «Незнакомка»в «Весах» (№ 5-6-7 1907 г.). Не смотря на крупные технические недочеты, я решаюсь собрать их в отдельную книгу: мне кажется, здесь нашел себе некоторое выражение дух современности, то горнило падений и противоречий, сквозь которое душа современного человека идет к своему обновлению.

Иного значения я не придаю ни одной из моих лирических драм.

Александр Блок

Август 1907.

С. Шахматова Московской губ.

Песня судьбы
<из первой редакции>

Пятая картина

Вокзал железной дороги. Большая сводчатая зала. Сквозь полукруглые окна в задней стене виден готовый поезд у платформы, зеленые и красные огни семафоров и снежная вьюга. В зале – суета, вдали – звонки и свистки локомотивов.

Герман. Вы всегда знаете, как меня найти.

Друг. Слухом земля полнится. И наконец, вы постоянно встречаетесь с этой цыганкой во всех общественных местах – в театрах, в клубах, на вокзалах. Ведь это, наконец, уже для всех ясно. И я знаю многих, которые распространяют о вас слухи, сплетничают, обсуждают…

Герман. Я не скрываюсь ни от кого.

Друг. Герман, вы рассуждаете как ребенок. Хорошо вам, вы мужчина. Но в какое положение вы ставите вашу жену?

Герман. Я не совсем понимаю, что вы говорите. Разве я поступаю преступно?

Друг. Да, это называлось так в прежние времена. Но в наше время никакого романтизма быть не может. И потому – вы поступаете просто, как обыкновенный муж, изменяющий своей жене.

Герман. Вот как? Да, я знаю, вы давно любите Елену.

Друг. Но я совсем не подготовлен к откровенностям…

Герман. Я не могу иначе. Мне нечего скрывать. Вы говорите, что я изменяю своей жене. Это неправда. Я услышал Песню Судьбы.

Друг. Вы или дитя, или неисправимый романтик. Давайте говорить серьезно. (Они садятся за стол.)Начнем сначала. Зачем вы ушли из дому?

Герман. Право, не знаю. Ушел, потому что увидал в окно весну. Больше ничего не могу сказать.

Друг. А знаете ли вы, к чему ведут необдуманные поступки?

Герман (задумчиво).Знаю только, что я не умею обдумывать своих поступков.

Друг. Раз не знаете, так я вам скажу. Все это хорошо – один раз. Вы влюблены, вы молоды. Но вы встречаетесь с этой цыганкой…

Герман. Кто вам сказал, что она цыганка?

Друг. Все равно. Вы встречаетесь с певицей Фаиной уже много дней. Это становится скучно – раз. Это наносит страшное оскорбление вашей жене – два.

Герман. Ах, вот что! Вам прежде всего – скучно. Но ведь это не ваше дело, милый друг.

Друг. Я не стал бы нянчиться с вами, если бы не был вашим другом. Особенно, когда вы в состоянии невменяемости.

Герман. Считайте меня за сумасшедшего, за кого вам угодно. Но посмотрите вы вокруг себя. Взгляните в окно. Видите – огонь семафора – зеленый. Это значит – путь свободен.

Друг. Как прикажете понимать ваши туманные выражения?

Герман. Что вам ответить? Я сам не много знаю. Но неизмеримо больше, чем знал несколько дней назад. И вот что я скажу вам твердо: все самое нежное, самое заветное, самое сладкое – должно разрушить. Так же неминуемо, как неминуемо уйдет этот поезд – потому что путь свободен.

Друг. Я не понимаю вас.

Герман. Хорошо. Я скажу иначе. Мы жили с Еленой в белом доме, в полной тишине. Вся наша жизнь была как жизнь цветов и зари. Никто из людей не знает, как таинственно мы встретились с ней.

Друг. Не делайте признании. Я вовсе не затем сюда пришел. Это немножко противно.

Герман. Вам противно? Мне все равно. Я считал вас прежде другом. И теперь, мне надо только досказать вам, и вы дослушаете. – Мы жили не так, как живут другие люди. И потому мы можем расстаться. Разве преступно то, что я посмотрел в окно и понял, что такое весна? Весной земля гудит, зори красные, вдали – синий туман. Я не мог не уйти…

Друг. Но, уходя, вы разбиваете сердце женщины. Вы разрушаете самое святое.

Герман. Разрушаю? Пусть так. Я не боюсь этого слова. Но могу ли я не разрушать, если сама весна разрушительна? Если весна цветет и поет лишь для того, чтобы я понял, что путь свободен? Понимаете ли вы, что это значит? Путь свободен!

Друг. Теперь понимаю. Это – самая крайняя беспринципность. Когда-то вы упрекали меня в том, что я над всем насмехаюсь. А теперь – уверяю вас – вы гораздо беспринципнее меня.

Герман. О, нет, вы, значит, не понимаете. Как объяснить? Путь свободен! Ведь здесь только и начинается жизнь. Здесь только и начинается долг. Когда путь свободен, должно во что бы то ни стало идти этим путем!

Друг. И потому вы приятно проводите время в городе с цыганкой?

Герман. Вы хотите оскорбить меня? Вам это не удастся. Я твердо стою на пути. А знаете ли вы, кто такая та женщина, которую вы называете цыганкой?

Друг. Прекрасно знаю: каскадная певица.

Герман. Я сумел бы ответить вам. Но – прощайте. Вот – она.

Фаина идет через всю залу. Она – вся в черном, с черными страусовыми перьями на шляпе. Она возбуждена чем-то и бледна.

Друг. До свиданья, безумный друг мой. Я не оставлю вас так…

Друг отходит. Герман идет навстречу Фаине.

Герман. Ты, наконец. Я ждал тебя долго.

Фаина. Ты мог бы ждать еще дольше. День. Неделю. Месяц. Х-ха! Целый год.

Герман. Не будь сурова со мной. Я могу ждать тебя целую вечность.

Фаина. Дай мне руку. Я хочу еще пройти с тобой туда. Где огни, и снег, и ветер, и мгла. Как я люблю этот город! Жить без него не могу… Голова кружится от ветра. Пойдем же, пойдем туда – к зеленым и красным огням.

Они выходят на платформу. За одним из столов в зале собираются три друга Германа.

Друг. Вы слышали, конечно, печальную новость? о несчастии, постигшем нашего общего друга Германа?

Второй друг. Да, ходят слухи. Если вы называете несчастием его связь с этой цыганкой.

Третий друг. С цыганкой? Да, да, слышал. Я всегда считал Германа за человека очень замечательного. В виду этого мне было бы интересно наблюдать его в данный момент; человек, переживающий семейный кризис, – крайне занимательный феномен.

Друг. Вам это удастся, потому что Герман находится здесь. Но дело не в нем, а в его жене, на которую событие произведет удручающее впечатление. Тем более что, сколько я знаю, она уверена, что Герман вернется скоро.

2-й. А по-моему, что же? Конечно, вернется. Ведь он привык к семейному очагу. Ну, в крайнем случае, привезет с собой цыганку, и выйдет премилое menage en trois [8]8
  Сожительство втроем (франц.).


[Закрыть], только и всего. Оно и современно и пикантно.

3-й. А меня это все совершенно не интересует. Лучше сказать, в этих житейских комбинациях всякий человек волен разбираться, как ему угодно. Я же вижу в этом – лишь необыкновенно интересное эстетическое и психологическое явление.

Друг. Ах, друзья мои, вы оба неправы. Если бы дело шло о самом Германе, – так на здоровье, пусть ухаживает за десятью женщинами зараз. Но здесь замешана семья…

2-й друг. Однако, я не узнаю вас. Такой иронический человек – и вдруг заговорил о семье…

Друг. Когда дело касается моих друзей, должен же я наконец принести им в жертву даже свое миросозерцание. Это – самая обыкновенная история, и нечего смотреть на нее с высоты: просто-напросто человек близкий мне изменяет своей жене, которую я обязан уважать. И потому – мое мнение, что наш священный долг – воспрепятствовать этому во что бы то ни стало.

Третий друг. А мой долг – перед наукой – наблюдать, наблюдать и наблюдать!

Друг. Отлично. Если вы будете наблюдать, это уже отрезвит Германа в достаточной мере.

Второй друг. Присоединяюсь и я. Во имя гражданских обязанностей каждого человека по отношению к своему ближнему…

Друг. Очень хорошо. Я должен довести до вашего сведения, что Герман с цыганкой находятся здесь. И мы прекрасно можем вмешаться в их интимные разговоры…

Второй друг. О, это даже интересно…

Третий. Позвольте. Вы, кажется, сказали, что брак – гражданское установление?

Второй. Да, и сказал с убеждением…

Третий. Вы напрасно упускаете из виду, что это скорей – церковное установление…

Друг. Отложите ваши вечные споры до более удобного случая. Вот они уже идут. Через некоторое время и нам надо будет присоединиться к ним…

Фаина и Герман возвращаются и садятся за дальний стол. Им приносят вино.

Герман. Все эти дни ты мучаешь меня: ты не даешь мне коснуться даже края твоей одежды. Я не был с тобой вдвоем ни одного часа. Только при людях ты смотришь на меня своим неведомым и горящим взором, Фаина, дразнишь случайным прикосновением и ласковым словом.

Фаина. Все это выдумка. Красивые слова.

Герман. Это не выдумка. Я хочу жить и дышать около тебя. Я никогда еще не жил, Фаина.

Фаина. Смешной какой? Так же ты говорил своей жене! Ведь так же? Ведь так же? Ну и еще раз, и еще, – скажешь третьей, четвертой… Ну, играй, на здоровье, с богом!.. (внезапно строго:)только – разве можно играть любовью? Любовь – строгая. Любовь накажет. Вернись к жене.

Герман. Разве я могу вернуться? У меня нет прошлого. Дом разрушен…

Фаина. Как ты сказал? Дом разрушен. Глупый, глупый. Ты, кажется, сказал грустно: дом разрушен. Ну, погрусти. А у меня никогда не было дома… Х-ха! Дом разрушен – построй новый… все вы любите строить, строить… играете, будто строите…

Герман. Если ты уйдешь, Фаина, я не останусь жить. Буду искать тебя всюду. Не найду – умру. Ты – сама воля, сама даль. Ты беззаконна, как ветер. Как ветер, улетишь, как даль, заманишь, уведешь, погубишь…

Фаина. Зачем ты здесь? Я люблю быть одна. Люблю слушать далекую музыку… И ждать. Нет… Люблю смотреть на людскую гадость. И потом… может быть, кто-нибудь купит меня…

Герман. Что ты говоришь? С таким голосом! С такими глазами!

Фаина. Да, правда. Голос у меня серебряной речкой вьется. А про глаза мне один писатель сказал, что глаза у меня – трагические… Ну что ж? Вот за то и купит… долги заплатит…

Герман (тихо).Фаина, ты изменишь мне?

Фаина. Как ты сказал? Х-ха! Что это значит? Что это значит? Да как ты смеешь? Разве я жена тебе? или кому-нибудь? Х-ха! Ступай к своей жене!

Герман. Ты сказала: любовь строга. Я знаю. Я все перенесу от тебя. Только дай мне смотреть на тебя…

Фаина. Вот до чего. доводит игра! Все – игра! Господи, все игра! Дай мне еще вина! Разве о любви можно говорить столько? Что-то есть в тебе, ах! такое мертвое!.. И во всех оно есть… Все вы такие. А я – живая, живая, живая! и никогда не будя твоей… и ничьей… никогда!

Герман. Тебя, Фаина, нужно приручать, как дикого зверя. Ты пьянеешь от воздуха и ветра и долго не можешь опомниться. Понимаешь ли ты, что мне нечего терять? У меня нет больше ничего заветного. Все выжег горячий удар твоего бича! Зачем же ты топчешь нежные цветы моей души? Ты думаешь, мне нужно от тебя то же, что другим? Клянусь, я не знаю, чего мне нужно? Но я связан с тобой навеки. И безумно кружится голова. Боже мой! Как мысли несутся! Как мысли несутся!

Фаина (смотрит на него).Может быть, правда. Иначе – я не была бы с тобой. А впрочем – (делает широкое движение над головой)я пьяна! От воздуха, от ветра, от ночи. Как я люблю этот город!

Герман. Мысли несутся, как птицы. Удержи. Мне надо, чтобы один миг было тихо. Правду все-таки сказал мне друг: нигде нет тишины. Но ты можешь одним словом удержать мысли. Недаром про тебя говорили, что ты обращаешь вспять корабли…

Фаина. Кто говорил?

Герман. Один монах.

Фаина. Монах? Я помню: на том берегу стоял монастырь. Как было хорошо. Ждала. Все ночи напролет. Что же он – знает меня?

Герман. Знает. Он послал меня к тебе.

Фаина. Я видела иноков. Они все такие строгие, бледные, серьезные… как ты.

Герман. Ну вот. Стало тихо. Стало дивно, Фаина. Буря твоя улеглась. И посмотри: в бокале играет искристое вино. О, как я долго ждал тебя! Всю жизнь. – К нам идут.

Друзья подходят.

Друг. Надеюсь, Герман, вы познакомите нас со своей дамой.

Они рассаживаются у стола.

Герман. Что вам угодно?

Неловкое молчание.

Второй друг. Какой приятный вечер. А давно ли вы занимаетесь вашим искусством?

Фаина, не отвечая ему, смотрит в окна, где мгла, огни и вьюга.

Третий друг. У вас, Герман, преинтересное сейчас лицо: напряженное и вдохновенное. Вероятно, у вас в данную минуту сильно действует воображение…

Друг. Я вижу, что вы не в духе. Шутки в сторону. Жена ваша…

Герман. Кто дал вам право говорить о моей жене?

Друг (насмешливо).Виноват. Может быть, ваша спутница не знает, что у вас есть жена?

Фаина. Я знаю.

Друг. Ах, вы знаете? И тем не менее, отвлекаете его от семейных обязанностей? Я хочу говорить начистоту. Герман, эта женщина…

Герман. Все, что вы скажете мне, я знаю. И потому – замолчите.

Друг. Мне вовсе не так приятно напоминать вам о том, что вы забыли. Но – это мой священный долг – я друг ваш. И во имя его – я прошу вас по крайней мере выслушать меня.

Герман. Я знаю все, что вы хотите сказать. Не могу и не хочу терять времени с вами: вы хотите, чтобы я оставил эту женщину и вернулся к своей жене?

Второй друг. Но, позвольте…

Герман. Не позволю. Я никому не давал права вмешиваться в мою жизнь. Я ничего не скрываю. Вас, по-видимому, беспокоит присутствие Фаины около меня? Ну, так знайте и слушайте (встает, поднимает бокал и читает, глядя е упор на Фаину)

 
Пусть минули и счастье и слава,
И звезда закатилась моя,
Ты одна не взяла себе права
Поносить и тревожить меня…
 
 
Пусть клевещут бесстыдные люди,
Помогая жестокой судьбе —
Не пробить им закованной груди:
Ей защитой – мечта о тебе.
 
 
Из людей – ты одна мне не льстила,
Между женщин – осталась верна;
Ты в разлуке меня не забыла,
Клеветам не вняла ты одна…
 
 
Средь обломков и дикой пустыни
Я без страха и гордо стою:
Не отбить им последней святыни —
Не утрачу любовь я твою!
 
 
И пустыни той вид не печален,
И обломки те дороги мне,
И блестит из-под груды развалин
Бриллиант, невредимый в огне!
 

Бросает бокал.

Фаина. Как хорошо!

Второй друг. Очень недурно. Чьи это стишки?

Герман. Это – стихи Байрона.

Третий друг. Совершенно верно, это юношеское произведение Байрона. Позвольте познакомить вас с его происхождением: великий поэт создал эти строки в 1816 году в Италии. Стихотворение называется «Стансы к Августе» и обращено к сводной сестре Байрона…

Герман. Я не затем читал эти стихи.

Фаина. Герман, все друзья у тебя такие?

Герман встает. Вслед за ним друзья.

Второй друг. Очень жаль. Мы нарушили приятный tete-a-tete…

Друг. Какая несправедливость! Я всегда желал вам добра. Вы платите мне сатирой!

Фаина. Герман. Мне скучно с ними.

Герман. Вы слышали, что сказала она? Ее слово – закон. Оно должно, быть законом – для всех.

Друг. Вы могли бы помнить хоть правила вежливости…

Герман. Я не знаю, вежливо ли врываться в чужую жизнь? Презирать женщину, которой вы не знаете? Хозяйничать и наводить порядок в чужой душе?

Третий друг. Но ведь мы – друзья твои…

Герман. Поймите, вы смешны, вы – давно умерли. Таких, как вы, бичевали в старых романах. Но вы нужны мне и вечно нужны миру лишь затем, чтобы точить на вас новую, творческую злобу!

Второй друг. Мы пришли не ради тебя, но ради несчастной, оскорбленной жены твоей, которую ты променял на эту цыганку…

Герман. Идите все прочь от меня! Все равно – все, кто лжет и кто говорит правду – все, все! Я остаюсь один с этой женщиной! И знайте, что хорошо мне, сладко мне, свободно – с мятежной злобой моей! (Кричит через стол, вслед уходящему другу.)Если ты еще друг мне, – передай святой, чистой, прекрасной жене моей Елене, что я больше не вернусь к ней – никогда! – Боже мой! Боже мой! Как же узнать, что добро и что зло!

Склоняется на стол и роняет лицо на мучительно сжатые руки. Фаина смотрит на него внимательными глазами.

Фаина. Тише. Тише. Твои добро и зло – слова.

<Седьмая картина>

<Герман>

 
Все миновало: прошлое, как сон.
Завладевай душой освобожденной
Ты, белоснежная, родная Русь.
Холодный белый день.
Душа, как степь —
Свободная от краю и до краю,
Не скованная ни единой цепью.
Такой свободы и такого счастья
Не вынесла бы жалкая душа,
Привыкшая к привязанностям мелким,
К теплу и свету очага.
В моей душе – какой-то новый холод,
Бодрящий и здоровый, как зима,
Пронзающий, как иглы снежных вихрей,
Сжигающий, как черный взор Фаины.
Как будто я крещен вторым крещеньем
В иной – холодной, снеговой купели:
Не надо чахлой жизни – трех мне мало,
Не надо очага и тишины,
Мне нужен мир с поющим песни ветром;
Не надо рабской смерти мне – да будет
И жизнь и смерть – единый снежный вихрь.
 

Герман стоит, выпрямившись, и смотрит вдаль. Метель запевает и метет. Становится темнее.

Голос Фаины (кличет издали)

Эй, Герман, где ты?

Герман

Здесь я!

Фаина

Герман! Герман!

Герман

Сюда! На снежный холм!

Фаина выходит из мрака, хватает Германа за руку и смотрит ему в лицо. Снег перестает идти, и становится светлее.

Фаина

Я не могла сдержать коней. Они испугались чего-то, шарахнулись в сторону и умчались. (Смеется.)Вот – теперь мы одни, как ты хотел.

Герман

Что же ты смеешься?

Фаина (садится внизу холма)

Ты, может быть, станешь целовать меня? Ты ведь мужчина – и сильнее меня. Можешь делать со мной все, что хочешь…

Герман

Зачем ты говоришь, Фаина?

Фаина

О чем ты спрашиваешь?

Герман

Ты забыла.

Фаина

Я часто забываю, что начала говорить. Не нужно. Все равно. Что же ты ходишь там на холме?

Герман

Там – виднее.

Фаина

Здесь – виднее. Здесь – я сама. Сойди сюда. Сядь рядом со мной. Расскажи о себе. Ты еще ничего не рассказывал мне.

Герман (садится под холмом рядом с нею)

Рассказывать нечего. Ничего не было.

Фаина

А детство? Родные, дом, жена? А город? А бич мой – ты помнишь?

Герман

Вот только – это. И больше ничего. Удар твоего бича убил все, что было в душе. Теперь – бело и снежно – как вот эта равнина.

Фаина

Только об этом ты можешь говорить?

Герман

О чем же больше? Всё под снегом.

Фаина

А признайся, страшно тебе было прогнать друзей и остаться одному? Верно, героем себя теперь чувствуешь, а? Эх, ты! И без дороги остаться страшно? Вот все вы такие. А у меня ни дома, ни родных, ни близких никогда не было. И не страшно. Куда хочу – туда пойду. Ты гордишься тем, что закон нарушил. А я – сама себе закон.

Герман

Не топчи больше цветов души. Они – голубые, холодные, ранние. Как подснежники. Что тебе? Тебя, Фаина, тебя, Россия, ношу я под сердцем. Остальное отошло. Ничего не надо теперь. Может быть, я умру здесь в снегу. Все равно. Могу умереть.

Он ложится на снег, лицом к небу.

Фаина

Оставь. Мало ты жил, чтобы умереть. Это только в старых сказках умирают. (Вдруг вскакивает и кричит звонко.)

Эй, Герман, берегись! Метель идет!

Налетает снег и вместе с ним – темнота. Из дали слышно дребезжащий голос поет:

 
Ой, полна, полна коробушка,
Есть и ситцы и парча!
Пожалей, душа зазнобушка,
Молодецкого плеча…
 

Песня обрывается.

Фаина

Слышишь?

Герман

Слышу. Кто-то идет вдали.

Фаина (наклоняется низко и смотрит на Германа в темноте)

Идет без дороги, поет песню. Никто теперь не потревожит, все пройдут мимо. Только песня осталась. – Голубчик мой! Милый мой! (Обвивает его шею руками.)

Герман

Мне страшно, Фаина. Ты никогда не была со мной нежна.

Фаина

Не бойся, мой милый: никто не узнает. Вот такого, как ты, я видела во сне. Вот такого ждала по ночам на реке.

Герман

Ты смотришь мне прямо в душу. Какими темными глазами!

Фаина

Неправда. Молчи, совсем молчи. Смотри ближе. Ты видишь меня в первый раз днем. Это ночью у меня темные глаза. А днем они рыжие – видишь, рыжие? Не бойся, Герман, милый мальчик, бедный мальчик, русые кудри…

Еще ближе придвигает к нему лицо. И опять слышно:

 
Выли, выди в рожь…
разложу…
 

Фаина

Слышишь?

Герман

Не слышу больше. Так тихо. Не вижу больше. Так темно. Я никогда не слыхал такой тишины. То – была другая тишина…

Метель проносится – и опять светлеет.

Фаина (садится по-прежнему рядом с Германом)

Жена твоя плачет о тебе?

Герман (тихо)

Что это – был сон, Фаина?

Фаина (резко)

Сон. Слышишь, ветер поет жалобно… Это жена твоя плачет о тебе.

Герман

Не вспоминай, Фаина.

Фаина

Вольна вспоминать.

Герман

За что ты сурова со мной? За что ты топчешь цветы?

Фаина

За то, что ждала и не дождалась милого. За то, что был ты человеком, пока лицо у тебя было в крови.

Герман

Скоро год, как я знаю тебя. Ты бьешь меня речами и взорами, как била бичом. Как метель – прямо в лицо. Такая звонкая метель – перед новой весной. Как эта весна не похожа на ту! Негде укрыться.

Фаина

За слова твои бью тебя. Много ты сказал красивых слов. Да разве знаешь ты что-нибудь, кроме слов?

Герман

Все знаю. Все знаю теперь. Так спокойно. Тишина наступает.

Фаина

Рано же успокоился ты.

Герман

Не тревожь. Больше не разбудишь ни бичом, ни словами.

Фаина

Эй, Герман! Метель! Берегись!

Герман

Все равно. Не буди. Пусть другой отыщет дорогу.

Фаина

Ты спишь, Герман? Пора проснуться? Ты крепко спал!

Метель налетает. Мрак и звон.

Герман

Не помню. Не вижу. Чьи это глаза – такие темные? Чьи это речи – такие ласковые? Чьи это руки – такие нежные?

Фаина (приникая к лицу Германа)