Текст книги "Период распада"

Автор книги: Александр Афанасьев (Маркьянов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Эй, армян!

Гагик резко повернулся – вот они! Сейчас он им…

Их было человек двадцать, но даже стольких он не боялся. Папа объяснил ему, что бояться стыдно, а тренер рассказал – и показал, что только бесстрашие может привести к победе. На ринг он выходил против соперника тяжелее на пятнадцать килограммов – и одержал победу, причем победу ценную – нокаутом. А тут… хоть и двадцать, а шваль швалью. И, конечно же… Алька, Али Мухаджиев из его класса. Низенький, верткий, уже курящий, с нетипичными для азербайджанца, совершенно русскими, водянистыми серыми глазами. У него вечно было много слюны, и он любил плеваться – с первого класса и, несмотря на то что неоднократно был за это бит, не прекращал свои выходки. У Али за убийство сидел старший брат – и он этим жизненным обстоятельством очень гордился…

Гагик бросил портфель так, чтобы он лег у стены. Спокойной, танцующей походкой направился к ждущим его толпой пацанам. Один понял, шагнул навстречу здоровенный увалень, но и не таких валили…

И раз! Хрястнув челюстью, здоровяк повалился с ног. «Под себя» – так они это называли, когда человека внезапно перестают держать ноги и он падает не вперед или назад, а на месте и уже без сознания. Для этого нужно знать особые удары, один из них только что выполнил Гагик – впронос, боковой по самому кончику подбородка, правильно выполненный, он ведет к гарантированному сотрясению мозга. Конечно, за такое можно и в милицию попасть – но не тогда, когда ты один, а их двадцать.

И два! Левый получился не таким хорошим – не хватило замаха, но и так хорошо, не до потери сознания, но еще один, верзила из девятого, которого эти шпаненыши взяли с собой для поддержки, что-то крикнув на азербайджанском, рухнул на спину, сбив с ног еще одного и помешав как минимум троим.

И три! Вместо того чтобы отпрыгнуть, Гагик прыгнул вперед и нанес прямой правой еще одному, прямо в неприкрытое «солнышко». Он свалил уже троих, один валяется, один пытается встать, третий согнулся, шипя от боли, а ему ни разу и не прилетело толком. Хорошо!

И четыре!

Нанося еще один удар, запрещенный, круговой, он вдруг почувствовал, как холодом обожгло бок. Недоумевая, он отпрыгнул, встал в защитную стойку, чувствуя, как постепенно, волнами начинает нахлестывать боль.

– В-вы что?! Вы что творите, паразиты?!

Кричал трудовик, появившийся со стороны школы. Павел Павлович, русский, старый, но еще крепкий дед. Он уже был на пенсии, но преподавал труд, потому что другого трудовика на такую зарплату никак не могли найти. А Павел Павлович, у которого уже выросли внуки, прошедший пацаном войну ветеран – ему и в радость было повозиться с неразумными, хулиганистыми пацанами, наставляя их на истинный путь. Сумгаит был не слишком-то законопослушным городом, здесь отбывали наказание в виде исправительных работ десять тысяч человек, осужденных всеми судами Закавказья, сюда же часто приезжали арестанты после отбытия наказания. Потому местные пацаны, с детства набравшись во дворах блатной романтики, и сами часто вступали на скользкую, ведущую в пропасть дорожку: были семьи, где отсидели все: прадед, дед, отец. Но удивительным образом получалось так, что Павлу Павловичу удавалось вытаскивать некоторых: так, когда несколько пацанов из школы собрались и начали обсуждать, как им лучше подломить автомат по продаже газированной воды, к ним подошел Павел Павлович – оказалось, что он все слышал. Ветеран достал из кармана мятую десятирублевку, протянул ее пацанам и сказал: «Если нужны деньги – берите. Но не воруйте».

Деньги они не взяли. И автомат подламывать не пошли.

– Вы…

Договорить ветеран не успел – тот же Али-Муха, верткая мразь, которую Гагик так и не достал своей коронкой, скользнул к ветерану, сжимая что-то в кулаке.

– Пал Палыч! – выкрикнул Гагик, но было уже поздно. Болезненно охнув, учитель стал оседать на землю…

И тогда Гагик побежал. Он потом много раз проклинал себя за этот поступок, но тогда он и сам не понял, как это у него получилось. Словно что-то бросило его с места: миг – и он уже бежит к забору школы, бросив у стены портфель. Гулко стучит сердце, мозг до сих пор отказывается поверить в увиденное. А сзади, крича что-то на враз ставшим чужим языке, языке врага – азербайджанском, – мчится, стараясь догнать, не упустить подраненную жертву, пацанская стая.

На улице в тот день еще не было такого, что творилось сейчас, поэтому никто его не остановил, азербайджанцы отстали, и ему удалось добежать до дома. Он нашел в себе силы позвонить в дверь только через полчаса – а до этого он сидел под дверью, зажимая рукой исходящую болью рану на боку и не в силах поверить, что это происходит здесь, сейчас и с ним.

Самодельное лезвие скользнуло по ребрам, больно, но ничего страшного. В городе был завод арматуры, и потом самодельных пик и заточек изымут много. Потом даже следователи обратят внимание, что у всех изъятых пик будет одинаковая длина и заводская заточка.

Гагик смотрел на улицу. Безлюдную, пустынную улицу, оживлявшуюся только тогда, когда по ней проходила разъяренная толпа этих,с криво намалеванными лозунгами на транспарантах, и организаторы с мегафонами. Вчера Гагик успел увидеть, как перед толпой вели раздетую и избитую девушку – он не знал, что с ней было потом, отец запретил смотреть. Но он знал, что было в их дворе: вчера он рискнул выйти на улицу и сходить за хлебом. Он знал, что вчера по подъездам вечером ходили банды, ломились в квартиры – отец всю ночь спал на матраце у хлипкой двери, вооружившись топором. Утром Гагик настоял на том, чтобы сходить за хлебом, он понимал, что случись что – и ускользнуть, убежать от разъяренной толпы будет проще ему, не отцу. Отец скрепя сердце согласился. Булочные открывались в девять утра, он выскользнул из дома без пятнадцати девять, чтобы не задерживаться на улице, купить продуктов – и обратно – и не узнал свой двор.

Изъезженные машинами, истоптанные людьми грядки – их каждую весну обихаживала тетя Эмма, сажала цветы, кое-какую зелень – и если кому не хватало зелени, нужно было просто выйти во двор и нарвать. Грядки были огорожены палисадником, который смастерил дядя Вахтанг, во дворе они считались святым местом и даже хулиганистые пацаны не осмеливались их вытоптать – а сейчас палисадник был сломан, а размокшие от зимней сырости грядки были растоптаны и разъезжены сотнями ног и колес. Чуть в стороне стоял старенький белый «Москвич», непонятно чей, вроде целый – но никому не нужный, в нем не было ни единого целого стекла. А в дальнем углу двора, у полуразваленного деревянного сарая дотлевало что-то.Какая-то черная куча, большая, похожая на мусорную – но незаметно отличающаяся, страшная. Несмотря на то что надо было идти за хлебом для семьи – он не знал, что магазин вчера разграбили и сожгли – он как завороженный подошел к этой тлеющей, исходящей черным дымком куче. Тронул ее ногой, осторожно пошерудил, пытаясь понять, что это…

И стремглав бросился домой…

– Папа… – в семье они разговаривали по-русски, мама была наполовину русская, наполовину грузинка, папа армянин, – папа, там…

Отец обхватил его своими ручищами, стараясь защитить от внезапно обезумевшего, сошедшего с рельсов привычной жизни и стремительно мчащегося под откос мира.

– Не надо, Гагик, ты же мужчина… Успокойся.

Заплакала сестренка.

– Папа, там людей сожгли.

Сдавленно охнула, держась за кухонный косяк, мать.

– Гагик! Гагик, иди сюда! Дверь закрой!

Время уходить. Время покидать дом, где Гагик родился и вырос. Днем на семейном совете они все решили. Надо прорываться к своим. В Армению. У отца в Ереване жили дальние родственники, на первых порах пристроят. Потом будет проще – люди не без рук, не без головы – найдут, куда приткнуться.

Потом начали собираться – Гагик, чтобы не видеть всего этого, и выполз на балкон. Он не брал в дорогу ничего из своего, мальчишеского. Потому что понимал. Все-все понимал. Мать пыталась что-то собирать, запихивала в хлипкие сумки какую-то утварь, никому не нужное постельное белье из шкафа, отец силой вырвал у нее все это и бросил в туалет, заперев дверь. И тогда мама села рядом с разгромленным шифоньером и заплакала, Лейла села и заплакала рядом с ней, а отец со всей силы шарахнул кулаком в стену так, что пыль посыпалась, и вышел в соседнюю комнату.

Беженцы. Тогда этого слова не было в советском лексиконе. Беженцы. Люди, вынужденные бежать, бросая все. Люди, которых война лишила всего, лишила самой жизни, обрекая на нищее, голодное существование. Беженцы…

– Значит, так. Я бегу первым, постараюсь завести «Москвич». Ты говоришь, что он на колесах?

Гагик не сразу понял, что обращаются к нему.

– Да… вчера на колесах был, папа.

– Тогда ты, мама и Лейла остаетесь в подъезде, пока я не подъеду. Как подъеду – выбегайте из подъезда – и сразу в машину. Гагик, ты охраняешь мать и сестренку, понял?

– Да.

– Если не заведется – пробираемся из города. По дворам, не выходя на улицы. Если что со мной – Гагик, ты должен увести мать и сестру.

– Армен!

– Заткнись!

Гагик впервые слышал, чтобы отец сказал матери это слово.

– Гагик, ты понял меня? Ты должен увести мать и сестру, что бы ни случилось. Ты уже мужчина, я надеюсь на тебя.

– Я понял, папа.

– Что бы ни случилось. Бегите в Армению, там помогут.

– Армен… – всхлипнула мать.

Не отвечая, отец приоткрыл дверь. Потом выскользнул, держа наготове топор, в сгустившийся сумрак. Лампочки в подъезде не горели – все были перебиты.

Темнота накрыла город. Темнота накрыла подъезд. Темнота накрыла квартиру. Темнота поселилась в душах людей, по-хозяйски обосновываясь там.

Отсчитав до ста, Гагик выскользнул за дверь, позвал мать. Торопливо, стараясь не нашуметь, начали спускаться вниз. Подъезд после погрома был тоже незнакомым и страшным – истроганные топором и арматурой двери, темные пятна на стенах, на полу, острые, режущие осколки выбитых стекол под ногами. На втором этаже одна из дверей была выбита, темное пятно дверного проема пугало, исходило запахом горелого.

За окном взревел мотор «Москвича».

– Папа… – пискнула Лейла.

– Тихо!

Мать прижала сестренку к себе.

– Я сейчас.

Гагик выглянул в дверь: удивительно, но ее не снесли с петель во время погрома. Как раз для того, чтобы увидеть, как отец, сумевший завести без ключа «Москвич», развернувшись на грядках тети Эммы, без сигнала подрулил к подъезду.

– Мама, беги…

Бегом, ожидая каждую минуту появления этих, суетно и бестолково погрузились в машину, бывшую когда-то чьей-то, а сейчас ставшую ничьей. На сиденьях похрустывало выбитое ударами арматуры автомобильное стекло. Последним в машину на переднее сиденье рядом с отцом ввалился Гагик.

Отец рванул с места, вырулил со двора в проулок…

– Гагик, смотри по сторонам… Бак полный…

Полный бак – это удивительно. Должны были слить – для бутылок с «коктейлем Молотова» и просто – для поджогов. Видимо, за кем-то погнались, кто ехал в этой машине, – и забыли про саму машину.

Проулок. Еще один. Отец избегал основных улиц, они примерно знали, в каких кварталах могли быть погромщики, и ехали сейчас в противоположную сторону. Мертво щерясь темными провалами окон, город провожал их, бегущих от беды…

Не удалось…

Толпа была сразу за поворотом – за ревом мотора отец вовремя не услышал их. Человек сто, некоторые с факелами, все – с арматурой. Факелы давали слабый, неверный, неспособный разогнать сгустившуюся тьму свет, и в качающихся отблесках пламени можно было разглядеть поистине страшные вещи.

Опьяневшие от анаши и крови бесы развлекались как хотели. Чуть в стороне уткнулась бампером в ствол дерева разбитая белая «Волга», на капоте ее, под одобрительные крики сородичей один из бесов терзал женщину. Вторая группа скопилась около кювета – там несколько бесов, окружив лежащих на асфальте людей, видимо, остальных, кто не сумел проехать и был вытащен из «Волги», – с размаха тыкали в них лезвиями штыковых лопат. От выпитого, от анаши, от крови их колыхало, они что-то орали, матерились на своем языке, сильных ударов не получалось – но они били и били, сменяя один другого, медленно и мучительно добивая тех, кто еще несколько дней назад жил бок о бок с ними. И все это действо, инфернальное по сути своей: качающийся свет факелов, мелькающие тени бесов, их звериный танец с лопатами, исполненный ненависти и нечеловеческой, звериной злобы регот, терзаемая женщина на капоте «Волги», запах гари – было не чем иным, как вырвавшимся наружу и мгновенно воцарившимся на земле и в людских душах адом.

Проехать не удалось – истошный крик рванул в переулке подобно брошенной в толпу осколочной гранате.

– Армяне едут!

Небритые озлобленные хари сунулись к машине, открыли бы двери, если бы отец не заставил всех опустить блокировочные шпеньки.

– Выходи, армян! Разбираться будем!

– Погоди! – кто-то протолкался к двери, растолкав остальных, видимо, один из организаторов. – Ты армян?

– Русский! – грубо ответил отец, добавив матерным: – Не видишь, что ли!

– Армян он!

– Вуруб эз! [7]7
  Бей! ( азерб.)


[Закрыть]

Грязные, жадные руки сунулись в салон машины к сжавшейся в комок на заднем сиденье шестилетней Лейле, мать с визгом оттолкнула их. Нелюди через разбитые стекла лезли в салон.

– Скажи «фынды»!

– Фынды! – повторил отец. Они говорили в доме по-русски, и поэтому он мог легко выговорить это слово, которое армянин не смог бы произнести.

– Еще раз!

– Фынды!!! – заорал отец.

– Да врет он!

– Харэ, это русский!

– Значит, так, Иван, – организатор коротким тычком под ребра отогнал кого-то, он был трезв как стеклышко, – мы русских не трогаем, мы только армян убиваем. Если увидишь кого из наших – дай три гудка и тихонечко подъезжай. Тогда не тронут тебя. Давай, езжай отсюда, русский.

А рядом, от машины рукой подать, в неверном свете факелов бесы продолжали свой кровавый танец.

Потом скажут, что в городе были Внутренние войска все это время. Да, они были. Но не вмешивались. Непонятно почему.

Тихонько плакали на заднем сиденье: плакала Лейла, всхлипывала мать – и «Москвич» уносил их дальше во тьму. В городе больше не было власти – пустые улицы, затаившиеся в страхе дома. Те, кто мог бежать отсюда, бежать от наступающей на город тьмы, уже сделали это. Они были одними из последних.

Милицейский блокпост они встретили на самой окраине города, он не перекрывал дорогу – просто две машины, гаишная юркая канарейка «Жигули-2102» и солидный угловатый «УАЗ». Несколько милиционеров стояли рядом с машинами, кто-то в милицейской форме, двое – в форме Внутренних войск, они выделялись белыми, хорошо видимыми в темноте касками, похожими на пожарные. Один из них, увидев катящийся навстречу «Москвич», в котором не было ни единого целого стекла, шагнул вперед, махнул светящейся палкой.

И отец свернул на обочину. Он просто не мог поступить иначе, ведь это были представители власти, представители порядка, представители государства.

Один из милиционеров, не тот, что махнул жезлом, не спеша, вразвалочку направился к остановившейся машине.

– Документы, – не представляясь, потребовал он.

– Товарищ милиционер, это не наша машина, мы от погрома бежим… – сорвавшись от волнения на армянский, зачастил отец и вдруг, в жутком проблеске осознания своей ошибки изо всех сил толкнул сидящего рядом с ним Гагика в бок.

– Беги!!!

Гагика спасло только то, что он играл тем самым шпеньком, что блокирует дверь, – и в этот момент шпенек оказался открытым. Охнув, ничего не понимающий Гагик вывалился на обочину за долю секунды до того, как длинная автоматная очередь по салону перерезала пополам отца.

– Держи пацана!

Перепрыгнув кювет, Гагик махнул в темноту. Над самой головой, обдавая своим смертоносным дыханием, прошла пущенная веером с дороги автоматная очередь, потом еще одна врезалась в землю левее, заставив мигом осиротевшего армянского пацана скакнуть вправо, как заяц. Менты не пошли искать его – темно, да и на дороге есть другие, более интересные дела. А тот, кто когда-то был сумгаитским пацаном Гагиком, пионером и боксером, слепо бежал напролом через темноту, не зная, кто он, куда он бежит и зачем. Единственное, чего он смертельно боялся сейчас – смерти он уже не боялся, – это оглянуться. Оглядываться назад было нельзя.

За ночь и начало следующего дня он пробежал без остановки, без дороги больше пятидесяти километров, прежде чем вышел к своим, к армянам. Семья по фамилии Бабаян приютила его – потом, когда пришла пора получать документы, он назвал эту фамилию и стал Гагиком Бабаяном, жителем Нагорно-Карабахской, никем не признанной и уже находившейся в огне необъявленной войны республики.

Потом, много лет спустя, уже будучи офицером Министерства национальной безопасности [8]8
  Здесь нет ошибки. Служба национальной безопасности Армении возникла в 2002 году, до нее было министерство.


[Закрыть]Армении, полковник Бабаян узнал, что стало с его семьей. Вошедшие в город на усмирение солдаты воздушно-десантных войск при прочесывании местности нашли на окраине Сумгаита простреленный, с залитым кровью салоном, небрежно спихнутый в кювет старенький «Москвич». Чуть в стороне, в канаве, нашли большую, воняющую горелым мясом кучу.Это не было человеческими останками, это было именно кучей, когда непонятно, кому принадлежат эти останки и даже сколько людей нашли здесь свою смерть. Желая преуменьшить масштабы трагедии, руководство Азербайджанской ССР приказывало развозить найденные трупы по всем моргам республики, там регистрировать их как неопознанные и, если в течение нескольких дней труп никто не опознавал и не востребовал, его так и хоронили в общей могиле, как неопознанного – тихо и быстро. Даже по самым скромным подсчетам тогда в Сумгаите за три дня убили более сотни армян, некоторые семьи вырезали подчистую. Погибло бы еще больше – если бы не сохранившие человеческий облик азербайджанцы, прячущие в своих квартирах армянские семьи от озверевших от крови и анаши сородичей. Среди погибших была и родная семья Гагика Бабаяна – отец Армен, мать Нина и сестра Лейла.

Но тогда же полковник Бабаян обрел свою цель. Для него это было очень нужно – понять, для чего существовать. Не жить – существовать, он умер в охваченном пламенем кровавой междоусобицы Сумгаите, в прошитом навылет автоматными очередями чужом с разбитыми стеклами «Москвиче». Он понял. И обрел.

Полковник Гагик Бабаян существовал для того, чтобы никогда больше армянским детям не пришлось убегать из дома, оставив за своей спиной расстрелянных, растерзанных озверевшими нелюдямиродных. Ради того, чтобы это больше никогда не повторилось – он был готов на все.

* * *

Ближняя ретроспектива

11 июня 2013 года

Анкара, Турция

Капитан спецназа Генерального штаба ВС Турции

Абдалла Гуль

Серые Волки

Есть очень хорошая поговорка. Государство может существовать только до тех пор, пока найдется хоть один человек, готовый отдать жизнь за существование этого государства. Если это так, то Турция будет существовать вечно.

Капитан спецназа Генерального штаба ВС Турции Абдалла Гуль, правнук Эргена Гуля, отдавшего свою жизнь в жестоком бою с британскими собаками в Галлиполи, сын полковника Орхана Гуля, старшего офицера турецкой разведки MIT и сподвижника генерала Кенана Эврена, последнего президента Турции, который заслуживал уважения, припарковал свой автомобиль на стоянке, рядом с корпусом штаба специальных операций. Капитан Гуль много времени проводил в рейдах в горах, на полигонах, а потому ему нужна была простая, неприхотливая и дешевая машина, которая отвезла бы его до квартиры, которую он снимал, привезла его на службу и довезла до какой-нибудь точки в горах. Кроме того – она должна быть неприхотливой, не слишком много пожирать топлива, простой в ремонте – и при этом обязательно полноприводной, потому что капитану Гулю часто приходилось ездить по бездорожью, добираясь до тех или иных воинских частей. Поэтому он купил простую и дешевую подержанную русскую «Ниву», отдав за нее всего-то полтора своих месячных жалованья, – и был весьма доволен своим приобретением. За такую цену он мог купить только какое-нибудь китайское ведро с болтами, которое постоянно ломалось бы. Русская же машинка была хоть и примитивной, но неприхотливой и крепкой. Кроме того – такие машины почти никогда не угоняли.

Капитан Гуль был очень практичным и трезвомыслящим человеком.

Поскольку капитан Гуль в настоящее время находился на штабной работе, на нем сегодня была повседневная форма турецкой армии, без какого-либо указания на спецназ. В машине на переднем сиденье лежал дипломат с документами, которые он брал домой поработать, и ноутбуком. Работа капитана была хоть и секретной, но не настолько, чтобы материалы нельзя было выносить из здания. Тем не менее дипломат, который капитан выудил с переднего сиденья, был оснащен шифрозамком, усиленными стенками и механизмом самоуничтожения, а также мог пристегиваться к руке тонкой, но крепкой цепочкой. Дипломат был тяжелый, и капитан его просто ненавидел.

Где же он провалился? В чем совершил ошибку?

Еще две недели назад капитан Гуль со своими людьми, одной из самых подготовленных боевых групп в Турции находился в горах, в пограничной зоне между Ираком и Турцией. Их целью была ликвидация одного из вожаков курдских собак, с началом операции американцев в Ираке перешедшего границу и повадившегося со своими бандами совершать налеты на турецкую территорию. Четыре дня они мерзли на камнях – нельзя было даже разжечь огонь, чтобы согреться и приготовить пищу, прежде чем добились своего. Управляемый взрыв обрушил целую лавину на идущих цепочкой с оружием курдских собак, мгновенно поглотив в каменном месиве половину из них. Остальных, тех, кто выжил под лавиной, – за две минуты перебил снайпер. В награду за это его перевели в учебный центр. Но за что?!

Кстати, про снайпера…

Открытый белый «Пежо» с визгом тормозов лихо остановился рядом. Капитан поморщился.

– Здравия желаю, Абдалла-ага!

– Здравия желаю…

Капитану Орхану Эриму было всего двадцать шесть – он был на четыре года младше Гуля, но при этом он был уже капитаном и имел боевую награду, полученную за бой с многократно превосходящими силами курдских собак, прорывающихся через границу. Собственно говоря, после этого боя на этого горного егеря и обратил внимание Генеральный штаб как на кандидата в спецназ. Чуть ниже ростом, чем Гуль, загорелый, подвижный как ртуть, говорливый капитан Эрим совершенно не походил на военного и тем более – на офицера спецназа. Но Гуль ценил его – за всю жизнь он мало видел снайперов, сравнимых с капитаном Эримом. Бывает мастерство снайпера, а бывает – искусство. Мастерство можно наработать, но искусство – нельзя, это либо есть, либо нет. Так вот капитан Эрим был именно искусным снайпером.

– Как ваша нога, Абдалла-ага? [9]9
  Приставка «-ага» чаще всего применяется в армии при обращении к командиру.


[Закрыть]

В последнем выходе капитан потянул ногу, неосторожно ступив на сыгравший под ногой камень.

– Пока напоминает о себе. А как твои Наташи?

Эрим улыбнулся. Он был похож на Таркана, известного во всем мире турецкого певца и даже отрастил короткие аккуратные усики, чтобы еще больше быть на него похожим. Редко у капитана Эрима была только одна девушка – он предпочитал выбирать их из числа отдыхающих на побережье, чтобы не иметь никаких обязательств.

– Сегодняшнюю звали Марина. Знаете, Абдалла-ага, чем больше я узнаю русских женщин, тем больше я поражаюсь – им что, у себя на родине мужчины совсем не уделяют внимания? Та же Марина – она меня чуть целиком не проглотила.

– Дождешься, что проглотит.

– Если в России живут такие слабаки и импотенты – как же они создали такую огромную страну…

Капитан Гуль был женат и хранил верность своей жене. Он не ходил к проституткам, не пользовался услугами Наташ и вел себя в этом смысле очень строго. Но при легкомысленных словах Эрима капитан нахмурился. Заныло плечо – русские спецназовцы хотели взять его живым и поэтому не убили, только ранили в плечо, чтобы он не мог в них стрелять. Он до сих пор помнил, как его в полубессознательном состоянии тащили через грузинскую границу, а потом самолетом вывозили в Баку и дальше – в Стамбул. У него до сих пор в личном деле стояла запись о потере двадцати процентов годности к службе, и перед тем как вернуться в строй, ему пришлось переучиваться на стрельбу с левой руки.

– На твоем месте я бы не болтал об этом, – нахмурился капитан, – когда сходишь на север, тогда и болтай. А пока помолчи.

– Так точно, Абдалла-ага, – легко согласился снайпер.

Капитану в здании академии – так они называли это здание – была выделена крохотная каморка прямо под потолком, на последнем этаже. Сегодня был лекционный день, причем тяжелый – целых пять групп, у каждой – двухчасовая лекция. Итого десять лекционных часов – огромная переработка, допустимо не более шести. Тем не менее расписание занятий тот же приказ, а капитан был не из тех, кто не подчиняется приказам.

Грохнув дипломат об обшарпанный, потрескавшийся стол, капитан открыл его, достал толстую папку. Сверился с висящим на стене расписанием на сегодня. Начал еще раз перечитывать лекции, которые он правил вечером.

Это было большой проблемой. В академии преподавали одно, а в жизни было совсем другое. Черт возьми, он сам с этим столкнулся и в первом разведвыходе едва не погиб. Знания, которые помогут выжить во враждебном окружении, должны давать здесь – но их не дают или дают не то, что надо! Поскольку капитан Гуль относился к любому порученному ему заданию добросовестно – он добился разрешения начальника училища, полковника Фарука Сезера на то, чтобы поправить лекционный фонд кафедры, обогатить его примерами, каждый из которых он получил страхом, потом, а то и кровью, как в Ичкерии в две тысячи пятом. В любом учебном заведении лекционный фонд – это святое, и каждый, кто посягнет на него, обрекается на жесточайшее противодействие коллег. Но Фарук-ага отнесся к предложению боевого офицера на удивление доброжелательно и разрешил брать работу домой. Поэтому капитан после того, как отчитает на кафедре положенное количество часов, уезжал домой и до десяти, до одиннадцати ночи сидел за компьютером. Он не знал, когда его и его людей отзовут из Анкары и отдадут новый приказ – поэтому он торопился. Сейчас ему вдруг пришло в голову, что Мехрибад он не уделял внимания целую неделю, и, если так будет продолжаться и дальше, его жене не останется ничего, как позориться подобно Наташам с пляжа. Капитан сделал себе пометку в голове – нужно купить цветы и попросить прощения.

Зазвонил телефон – и капитан резко повернулся к нему. Он почти не бывал в своем кабинете, и телефон никогда не звонил. Никогда.

Но сейчас он звонил.

Капитан снял трубку.

– Капитан Гуль?

– Да.

– Господин полковник Сезер просит вас немедленно найти его. Он будет во втором гимнастическом зале.

Странно. Почему не в кабинете? Хотя… странного тут как раз и нет.

– Капитан Гуль, вы меня слышите? – осведомился адъютант.

– Так точно.

– Он ждет вас. Не задерживайтесь.

Второй гимнастический зал – зал единоборств – был в это время почти пуст. Почти – потому что в нем был сам полковник, крепкий, сухой как палка, седоусый ветеран спецназа, хорошо знавший отца капитана Гуля. Он ходил с палкой из-за ранения, но обычно носил палку в руках и использовал ее, только когда боль становилась нестерпимой.

Войдя в зал, капитан осмотрелся. Никого. Полковник Сезер утвердительно кивнул – и этим кивком сказал все, что нужно было знать Гулю.

– Здравия желаю, Фарук-курт [10]10
  Курт– волк, соответственно «Фарук-курт» означает Фарук-волк. Понятно, что означает, если к человеку обращаются, используя эту приставку. Самое интересное, что слово «червяк» звучит тоже как курт – но пишется по-другому.


[Закрыть].

Боз Курт. Серые Волки…

Турция как страна и как государство уникальна тем, что родилась она волей и энергией всего лишь одного человека, великого человека, Мустафы Кемаля, Ататюрка, отца всех турков, и родилась она на развалинах Османской империи. Османская империя была единственной империей, которую сумели создать мусульмане, противники самой идеи государства и тем более крупного государства [11]11
  У мусульман основным и единственным легитимным способом объединения людей является умма – мусульманская община. Ислам как таковой, а тем более агрессивный ислам отрицает понятие государства в западном его понимании и считает, что над уммой не должно быть ничего и никого. В Иране, единственном в мире клерикальном исламском государстве, создана очень причудливая форма государственного управления, в которой религиозные органы власти стоят над нормальными государственными – в этом Иран очень похож на СССР. Применяется принцип «виляет аль-факих», означающий, что над всеми государственными образованиями должен быть поставлен ученый богослов – аятолла, и он должен наблюдать за ними и оберегать народ от бесчинств и злодеяний, которые творит государство.


[Закрыть], османские султаны, обосновавшись в столице Восточной римской империи, под зеленым знаменем вторглись даже в Европу. Гримаса судьбы заключалась в том, что впоследствии ислам и погубил Османскую империю, а теперь он мог погубить и Турцию.

Начало движению Серых Волков – внерелигиозному, крайне правому и националистическому положили офицеры турецкой армии, прошедшие обучение в Германии и долгое время воевавшие под германским командованием. Шкала ценностей Серых Волков была практически противоположна той, которая была у основного турецкого населения. Основной ценностью являлось турецкое государство, территория Турции и только потом – турецкий народ. Ислам – притом что правоверными являлись почти все турки – не только не принимался, но и отвергался, религия должна была оставаться на подчиненном положении у государства и служить ему, а не государственные мужи должны были прислушиваться к тому, что говорят в мечетях. Вообще Серые Волки не отвергали контактов с исламскими организациями, партиями и общинами, но они всего лишь использовали их для того, чтобы достигать того, что нужно Турции как государству. Атеистичность была обязательным условием для вступления в движение Серых Волков.

В провинции Серые Волки пользовались крайне незначительной поддержкой, но зато почти все старшие армейские, жандармские и офицеры разведки принадлежали к Серым Волкам, к ним же принадлежала значительная часть турецкого бизнеса и некоторая часть городского населения. Сам Ататюрк не был Серым Волком и даже ограничивал в чем-то эту организацию – но не уничтожал, потому что понимал: он не вечен, и после его смерти Турция опять скатится в ислам. Если не будет Серых Волков.

Последним Серым Волком у власти был друг отца, генерал Кенан Эврен, бывший представитель Турции в НАТО, воевавший против большевизма в Корее, командуя турецким контингентом миротворческих сил. Потом он командовал спецотрядом СТК [12]12
  СТК, Seferberlik Taktik Kurulu – такой отряд и в самом деле существовал.


[Закрыть], эскадроном смерти, входящим в общенатовскую систему эскадронов смерти в неустойчивых странах «Гладиатор». Совершив государственный переворот в восьмидесятом, он пришел к власти и приказал повесить премьер-министра страны, как собаку. И правильно сделал – а ведь эта «собака» сделала намного меньше, чем нынешний премьер, посадивший на скамью подсудимых немало достойных людей.

Капитан Гуль был Серым Волком, как и его отец, как и его деды, оба [13]13
  По отцовской линии. По материнской в Турции не считается.


[Закрыть]. Он очень гордился этим.

– Подойди ближе, Абдалла. – Полковник сидел на месте тренера у одного из боксерских рингов. – Ты знаешь этого человека?

На фотокарточке был изображен человек, довольно молодой, капитан где-то его видел – но не помнил где. Однако длинная окладистая борода сказала ему все, что он хотел о нем знать.

– Кто это?

– Некий Кенеш. Наставляет молодых людей на вредный, очень вредный путь. По нашим данным, является вербовщиком турецкой Хезбаллы [14]14
  Турецкая Хезбалла– террористическая подрывная организация, спонсируемая Ираном.


[Закрыть]. Отвечает за вербовку в университетах, является руководителем так называемого студенческого профсоюза. Руководителем этого студенческого профсоюза его назначил ректор университета, друг и сподвижник Эрдогана, к которому мы также присматриваемся. Получается, что этот студенческий профсоюзный деятель разносит заразу и вербует молодых людей в террористическую организацию.