Текст книги "Камера хранения. Мещанская книга"

Автор книги: Александр Кабаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Случай с пуговицей (интермедия)

В нижнем ящике комода лежало, соответственно, нижнее белье. Голубое, «с начесом», для самого холодного времени. Цвет был ярко-голубой, но все равно унылый… И серовато-белое, из грубого полотна с желтоватыми узелками по всей поверхности, называвшегося «бязь» – от слова веяло былинами, богатырским посвистом и русским духом вообще. Скажи-ка, князь, недаром бязь… Что-нибудь в этом духе. Рубашка от этого бельевого комплекта называлась, наоборот, экзотически – «гейша». Что у нее было общего с одеждой самурайских утешительниц – неизвестно. Обычная длинная прямая рубаха с круглой горловиной и планкой-застежкой на две особые, «бельевые» пуговицы.

Примерно с ноября матери удавалось напялить на меня такое белье.

Однажды от него оторвалась пуговица, пролетела под всей одеждой и с тихим стуком упала на пол.

В это время я стоял у доски и боролся со Смутным временем. Мне был необъяснимо симпатичен Григорий Отрепьев, скрыть это от учительницы истории Нины Федоровны, как мне казалось, невозможно. Много позже я осудил всякое предательство, даже европейски ориентированное, а тогда готов был отдать совесть за свободу. Вероятно, окружающая советская жизнь делала свободу абсолютной и все перекрывающей ценностью…

Итак, я стоял у доски, пыхтел от напряжения и подыскивал осторожные слова. Возможно, именно от напряжения и оторвалась одна пуговица на моем исподнем. Она каким-то образом пролетела под туго подпоясанными брюками и упала на пол прямо у моих ног. Позже подтвердилась моя мгновенная догадка, что пуговица отлетела не от рубахи, а от кальсон, почему и преодолела подбрючное пространство.

В классе раздался сначала осторожный, а потом громкий и почти общий смех. Негромко смеялась даже Нина Федоровна. И, конечно, смеялась та девочка, которую я здесь уже вспоминал – да и как забудешь, когда восемь лет «дружили», потом еще восемь прожили вместе в узаконенном загсом браке, родили дочь, едва не поубивали друг друга в ссорах, разошлись и тут же помирились, но не сошлись – как тут забудешь… И она смеялась тоже.

Я начисто забыл об Отрепьеве. Я рассматривал бельевую пуговицу у своих ног. Я видел все подробности ее устройства, несмотря на мою близорукость и то, что я тогда еще стеснялся носить очки.

Пуговица была вот какая:

кружок диаметром примерно полтора сантиметра, обтянутый тем же грубым полотном, из которого сшито белье;

посредине две маленькие, миллиметра по три, дырочки, окаймленные металлической оправой;

пуговица эта не была похожа на обычную пуговицу, у которой есть как бы лицевая и изнаночная стороны, легко отличимые друг от друга;

это был просто обтянутый полотном кружок с оправленными металлом дырочками;

и я все смотрел на нее.

А потом я поднял ее и положил в карман.

– Пуговица оторвалась, – сказал я, как мне показалось, громко, а на самом деле, вероятно, даже Нина Федоровна только угадала мои слова. – От белья, – добавил из последних сил я, но этого уж точно не услышал никто.

А я едва не потерял сознание.

И класс перестал смеяться.

Во взрослой жизни такое поведение неоднократно выручало меня. Признать свою комичность – значит присоединиться к окружающим.

Я придерживался этой тактики, пока возраст не освободил от комичных ситуаций.

Подумайте сами: ну, выскользнула из-под штанины у старика кальсонная пуговица – и что смешного? Просто жалко беднягу.

Комод Атлантиды II

Каждый ярус ящиков был разделен по вертикали надвое. То есть в каждом этаже комода было по два ящика, правый и левый.

Мужские, уже описанные выше, в нашем комоде были слева. Женские, которые я теперь собираюсь описать, но не знаю как, – справа.

Правые ящики, как и левые, были наполнены бельем, нижней одеждой тех фасонов и конструкций, которые бесследно исчезли в описываемых десятилетиях. Но это было женское белье, и дело не в том, что прошло полвека и я мог бы забыть детали, – нет, я прекрасно помню все, что знал о содержимом правых ящиков тогда, просто я мало что об этом знал. Более или менее близкое и подробное мое знакомство с женским бельем пришлось на конец шестидесятых и начало семидесятых. Но оно было уже окрашено лирическим волнением и физиологическим напряжением, искажавшими исторические зарисовки. А подростком я запомнил только то, что обнаруживалось во время домашней стирки и мелкого ремонта. При этом устройство ровесниц, включая их одежду, меня странным образом почти не интересовало. Переодевание одноклассниц перед уроком физкультуры в нескладные сатиновые шаровары оставляло равнодушным. А вот несколько пар чулок, вывешенных тридцатилетней крупнотелой соседкой во дворе и скрутившихся винтом под жгучим солнцем, взорвали воображение и врезались в память…

Впоследствии эта особенность психологии существенно повлияла на судьбу.

Но не буду отвлекаться.

Итак, если с ног до головы, то начнем с чулок.

То было время первого великого перелома. Нейлоновые чулки уже появились на мировых просторах, но в СССР еще были малодоступны. А бумажные, гладкие, толстые «с начесом» и – самые непривлекательные – старушечьи «в резинку» были общеупотребительны, но считались едва ли не постыдными. Еще были вискозные, довольно приятные на вид, если не обращать внимания на мелкие палочки, время от времени вылезавшие из них. И, наконец, натурально шелковые, носимые максимум час, а потом на них «ползла петля», и надо было «поднимать петлю» специальным устройством – устройства эти довольно сложной конструкции продавались на рынках теми же народными умельцами, которые продавали самодельные же иглы для чистки примусов.

Впрочем, «петли ползли» и на нейлоне, на проникающем сквозь железный занавес чуде, созданном корпорацией Дюпона. Однако при налаженном подъеме петель и должной аккуратности в но́ске – ну, например, ни в коем случае не цепляться чулками за жестяные овалы инвентарных номеров, которые были на доброй половине офицерской казенной мебели – нейлоновые чулки привлекали не только блеском и тугим прилеганием к ноге, но и прочностью. Завладев такой парой, советская женщина получала возможность долго не думать о ее замене. Правда, завладеть было нелегко – на вышеупомянутых рынках в портовых городах или у продавцов комиссионных магазинов, комиссионок, «комков», о которых ниже будет особый рассказ…

А те, кто так и не смог добыть нейлон, шли на анекдотические ухищрения – анекдотические, но, уверяю, имевшие место в жизни. Да что говорить, одна моя родственница… Воздержусь.

Нейлоновые чулки были «спяткой» и «безпятки», «сострелкой» и «безстрелки». Названия эти самоговорящие – «пятка», например, была просто вторым слоем ткани и выглядела как более темная, чем весь чулок, фигурная заплатка, добавлявшая носительнице кокетства. А «стрелка» была просто открытым швом вдоль всего чулка, посередине его тыльной стороны. Технологически конструкция «безстрелки» была более простой и совершенной, чулок сразу изготавливался цельной трубой. Это давало удобства и потребительницам – исключалась, к примеру, необходимость долго устанавливать «стрелку» по центру на всей длине чулка – но, как водится, простота использования уменьшала обаяние. А «стрелка» делала ногу стройнее, длиннее и вообще привлекательнее. Так что «сострелкой» долго и успешно конкурировали с «безстрелки».

Настолько успешно, что те, кто не достал нейлоновых чулок, имитировали именно «сострелкой»: рисовали на голой ноге тонкую темную линию, переходящую в нарисованную же «пятку». Особенно привлекательно это выглядело на полных икрах с ироническим названием «музыкальные ножки» – в том смысле, что как у рояля…

Многое можно было бы рассказать о чулках. О выборе между ними и маникюром – чтобы сохранить трудно добытый нейлон, женщины решительно отказывались от острых ногтей. О появлении советского нейлона под именем «капрон» и чулок из него, которые русскими зимами – в те времена еще суровыми – примерзали к ногам, оставляя на них багровые пятна. О том, что три пары нейлоновых чулок (или маленький флакон французских духов) были товарным эквивалентом услуг, оказываемых некоторыми, морально ущербными советскими женщинами иностранным гражданам…

Да, многое можно было бы рассказать о нейлоновых чулках, прежде чем перейти ко второму великому перелому. Но ненадолго уклонюсь от чулок в сторону просто нейлона как такового.

Нейлоновые мужские рубашки поразили советский сильный пол не столько своим видом, сколько эксплуатационными возможностями. Цвета они были одного – белого в голубизну, что вполне подходило к любому галстуку, но позволяло обходиться и без него. Ну да бог с ним, с цветом. А вот то, что рубашку, в том числе и сгиб воротника, можно было отстирать в гостиничной раковине туалетным мылом «Цветочное» и после этого, на казенных плечиках подвесив к форточке, снять через полчаса сухую! Это было чудо, это была мечта командированного, а по командировкам моталась бо́льшая часть мужского населения, это было счастье холостяка. Нейлоновые рубашки мгновенно вытеснили зефировые с отстегивающимися воротниками и прочее наследие давних, джентльменских времен, создав образ одержимого современностью технаря… Нейлоновая рубашка, бип-бип-бип спутника, электробритва, атомоход «Ленин»…

Но триумф нейлона продолжался недолго. И кончился не разочарованием в гигиенических качествах – вернее, в полном их отсутствии: без гигиены мы еще могли обойтись. Но нейлоновые рубашки после десятка стирок начали желтеть, а это уже разрушало образ светлого технического будущего. Ржаво-желтые рубахи отправились на свалку истории. Поплиновые китайские наступали – см. выше. Эра синтетики завершалась синтетическим самоотрицанием.

Вот апокрифическая история нейлоновых времен.

Советская женщина с неописуемыми трудами добыла нейлоновую кофточку.

Пошла на работу – и в первые пять минут поставила на обновку чернильное пятно.

В слезах прибежала на обеденный перерыв домой, сняла кофточку и почистила – не имея опыта обращения с синтетикой – ацетоном.

Кофточка растворилась.

Получившуюся жидкость несчастная слила в унитаз и, надевши старенькую, немодную батистовую кофточку, в слезах еще более отчаянных вернулась на свою службу.

Тут с работы неожиданно рано пришел домой муж пострадавшей от прогресса.

Пошел в туалет, сел, закурил, бросил спичку в слив.

Взрывом его швырнуло на дверь, дверь он выбил, на лбу немедленно вспухла шишка, а на заднице возник сильнейший ожог в форме толчка.

Когда с такими травмами мужчину привезла скорая, у медсестры в приемном покое начались истерика и смех одновременно, так что она уронила ручку. И на батистовой кофточке расплылось чернильное пятно…

Что до нейлоновых чулок – внимание, возвращаемся к теме! – то их время кончилось вторым великим переломом – наступлением эпохи колготок.

Вот они, целый ящик, первые, толстые, как обычные рейтузы, аккуратно сложенные. Чулки, чтобы не распадались пары, стягивали узлом, а колготки складывали стопками.

Вот они, вершины комфорта, герои анекдотов и скабрезных шуток, от «богатство – это когда под брюки надеваешь нерваные колготки» до «колготки и ангина – ни дать, ни взять». И вершина западной изощренности – колготки для мужчин. И возвращение чулок и пояса с резиновыми подвязками в эротическое белье…

Колготки в красивом пластиковом пакете – универсальный подарок вернувшегося из поездки советского туриста секретарю партийной организации. А секретарь – если мужчина – отдаст жене. Страшный случай: секретарь все перепутал и преподнес колготки женщине, которая их ему подарила, вернувшись из Болгарии. Отношения рухнули…

Но все это было потом, а пока – ящик чулок.

И в другом ящике – мягкий, сшитый на заказ в ателье на улице 25 лет Октября (Никольская) корсет, называвшийся «грацией», с резиновыми подвязками по нижнему краю – для пристегивания чулок.

И просто узкий пояс с такими же резинками.

И на Никольской же сшитый по сложным меркам бюстгальтер из лоснящейся ткани под названием «дамаст» или попросту «атлас», сложное сооружение с пластмассовыми планочками, вдернутыми в специальные канальчики – для жесткости.

И еле умещающаяся в ящике ночная рубашка из толстой байки.

И «комбинация», тонкая сорочка с узкими лямками на плечах, которую носили под платьем даже в разгар жары – ходить без комбинации считалось неприличным…

Все это исчезло, выбыло из обихода. Ненужные вещи, назначение которых и вспомнить-то нелегко.

…А в самых нижних ящиках хранились чистые простыни, пододеяльники и наволочки. И этот обычай остался неизменным по сей день, как и обычай хранить, засунув в постельное белье, семейные сбережения. Квартирные воры туда и лезут в первую очередь.

Комод Атлантиды III

Местом пребывания многих важных предметов домашней жизни была верхняя доска, крышка комода. Дешевая сосновая – у дешевого соснового, богатая дубовая – у богатого дубового, отдельная мраморная – у шикарного… С тех времен, когда крышка порядочного комода, выдвижная средняя полка буфета и столешница кухонного стола равно изготавливались из действительно настоящей мраморной пластины, прошли годы, за которые едва ли не всё, нас окружающее, упростилось и подешевело. Теперь о мраморе напоминают только очевидно искусственная столешница кухонного прилавка да памятная доска с датами жизни…

А тогда настоящий мрамор или благородный дуб, тем более – простая сосна покрывались длинной, шириной в доску салфеткой, ажурной, выстроченной на швейной машине, которая по рисунку выбивала аккуратные отверстия, так что они покрывали всю салфетку. Называлась эта технология, если не ошибаюсь, «ришелье» – впрочем, весьма похоже, что ошибаюсь. Салфетка могла быть и вышита – гладью или крестом, цветами или геометрическим рисунком, могла быть и связана крючком, так что получались почти кружева, а могли быть и настоящие кружева – если хозяйка была умелицей.

Считалось, что салфетка укрывает крышку комода от всякого рода повреждений. На самом деле доска, особенно мраморная, от повреждений страдала меньше, чем недешево обходившаяся салфетка. Впрочем, пятно от горячего чайника, еле донесенного из кухни, непременно каким-то загадочным образом появлялось на дереве и даже на мраморе, а уж про салфетку и говорить нечего – бессчетно желтых кругов…

Но это касалось лишь примерно половины крышки комода. А другую половину занимали постоянные комодные жители.

Здесь стоял уже описанный патефон, отдельной небольшой салфеткой прикрытый сверху. Рядом с ним громоздились стопкой пластинки в рваных бумажных конвертах…

Тут же возвышались две узкие стеклянные вазы без воды, синяя и лиловая или зеленая и красная, формой напоминающие стилизованные берцовые кости. Воды в вазах не было, поскольку не было и цветов – в каждой торчало по одному тряпочно-проволочному изделию с густо-зелеными сатиновыми листьями и розовыми или кремовыми шелковыми лепестками, отчасти похожими на обобщенно-цветочные…

Между вазами помещался строй слонов, которых я вспоминал еще в самом начале, у одного половина хобота всегда (или мне кажется?) была отбита…

На крышке комода могла оказаться и настоящая ценность – например, тонкой работы статуэтка из некрашеного белого фарфора, техника «бисквит». Обнаженная девушка сидит на камне, грустно склонив голову, возможно, размышляет о судьбе семьи, прожившей век потерь, – от изысканной мелкой пластики до базарных ваз…

Два альбома фотографий, в бархатных бордовом и фиолетовом переплетах. Описание фотографий может занять всю книгу, хотя их набор обычный. Вот, допустим, в фиолетовом:

четверо мужчин в форменных сюртуках неизвестного ведомства, в брюках со штрипками, в начищенных ботинках, в прическах и бородках только что из цирюльни,

дама в кисейном белом платье, в белой широкополой шляпе, с белым зонтиком, позади ее кресла стоит мужчина в белом картузе, в пенсне, с ухоженной бородой-эспаньолкой, на ее коленях – ребенок непонятного пола, тогда всех маленьких детей водили в платьях, сбоку к коленям прислонился грустный мальчик в полном матросском костюме и бескозырке,

юноша в высоких сапогах, в рубахе навыпуск, с узким кавказским пояском, романтическая грива падает на плечи…

А вот в бордовом:

комдив – ромбы, навесные нагрудные карманы гимнастерки, бритая голова, рядом, на бутафорской курортной балюстраде, – кожаная фуражка со звездой, с крупными серпом и молотом,

девушка вроде бы на том же валуне, что фарфоровая, только эта в длинных сатиновых панталонах пузырями и в широком спортивном лифчике… И плечи у нее широкие, и ноги крепкие, и живот обширный, а валун лежит в воде, и в нижнем углу фотографии белым по черному написано «Гурзуф 1927»,

и огромная групповая фотография, человек шестьдесят, все в парадных костюмах и платьях, и над одним неразличимым лицом стоит большая галочка,

и полусмазанная карточка, человек в ватнике с цифрами на груди сидит на корточках у кострища…

И кроме альбомов и перечисленных до этого вещей, на крышке комода, на сверкающей белизной салфетке, лежат, когда отец дома, коробка папирос с несущимся по горным вершинам джигитом и австрийская зажигалка из двух как бы гильз. Это было популярнейшее в послевоенном СССР устройство, почему-то даже более распространенное, чем не менее гениально изобретенная американскими союзниками ветроустойчивая зажигалка.

Вот украденную с крышки комода папиросу «Казбек» я и закурил впервые.

Мне не очень понравилось. Мне и сейчас не очень нравится. Но курю я с небольшими перерывами почти шестьдесят лет.

Собственно, рассказ о вещах, стоявших и лежавших на крышке комода, не имеет никакого отношения к курению.

Просто как-то так повернулось.

А хотел я сказать вот что: нравилась или не нравилась жизнь, а шла себе понемногу. Однажды, еще в прежние времена, мой рассказ пролежал в некой почтенной редакции, уже вполне одобренным, полгода, а потом все же был опубликован. Я, как мне свойственно, не обрадовался, а разнылся – вот, полгода рассказ лежал… И одна умная женщина, Царство ей Небесное, которая как раз перепечатывала мои рассказы (тогда было такое отдельное занятие – перепечатывать тексты на пишущей машинке, но об этом позже), – так вот, она сказала: «Полгода всё равно прошли бы, а вот видишь, рассказ напечатали…»

С тех пор я часто говорю себе «полгода всё равно прошли бы…». И жизнь всё равно прошла бы, и могло в ней не быть того, что было и есть, – а вот было, произошло и даже происходит.

Слава богу, случилось всё, что случилось.

Кто убил лошадь

В те времена, когда киногерой, мучительно переживавший накануне партсобрания, курил в постели, пренебрегая не только здоровьем своим и верной некурящей подруги, но и пожарной опасностью, – в те насквозь прокуренные времена каждый приличный мужчина имел портсигар. Курение не считалось убийственно вредной и асоциальной привычкой, курить было можно везде и всегда. Единственной формулой антитабачной пропаганды было сообщение, что «капля никотина убивает лошадь». С тех пор курить многие бросили, но лошадей что-то не видно. Одно и то же следствие может наступить по разным причинам.

…Вероятно, всеобщая распространенность портсигаров объяснялась тем, что большинство курило слабые на излом по сравнению с сигаретами папиросы, да еще и продававшиеся в мягких, легко сминающихся бумажных пачках, – прежде всего «Беломор», с картой знаменитого канала.

…Вероятно, курильщики вздрагивали бы всякий раз, вынимая папиросы, будь на них изображение, допустим, Бутырки. А с каналом – ничего, не обращали внимания… Писатели – те вообще были раньше всех в восторге. Плыли и восхищались. Алексей Максимыч первым голосом – «хОрОшО!», а следом и остальные. Все. Включая тех, кого самих вскоре… того. Это вроде сборника стихов на смерть Сталина. Был такой. Все отметились, включая будущих прямых антисоветчиков и политически неустойчивую молодежь…

Было много сортов папирос и в твердых картонных коробках, именно не в пачках, а коробках, но это были дорогие удовольствия. Чаще других денежные курильщики выбирали зеленую «Герцеговину Флор», легендой связанную с вождем, который вроде бы – неизвестно зачем, вкус получался отвратительный – высыпал эти папиросы в трубку, и это при наличии прекрасных трубочных «Капитанского» и «Золотого руна», – и желто-черные «Гвардейские»… Не считая, конечно, недешевые, но и не слишком дорогие «Казбек» с гениально изображенным летящим джигитом, бурка которого покрывает вершины гор… Эти папиросы в коробках не мялись в карманах, но все равно их перекладывали в портсигары – таков был обычай.

Итак, о портсигарах:

доблестные герои всех войн, полководцы Красной Армии – в глубоких карманах синих диагоналевых бриджей,

народные артисты-орденоносцы, выступавшие на банкетах в Кремле, – в карманах бостоновых брюк, сшитых в ателье МХАТа,

выдающиеся ученые, лауреаты и секретные Герои Труда – неизвестно где по профессорской рассеянности,

и другие лучшие люди страны

носили дареные золотые, с вензелями из ослепительных камушков.

Откуда они брались? Можете себе представить, сколько стоил такой увесистый золотой предмет? В комиссионках их было полно, но подпольные богачи – существовавшие всегда мастера советской торговли – опасались делать такие дорогие покупки, а если покупали, то не вынимали при людях. Вопрос «на какие деньги купил?» тогда был не бестактным, а политическим, и ответ на него пришлось бы давать следователю, применявшему, по инструкции, усиленные методы допроса… Итак, где брало портсигары, например, советское правительство, от имени которого, в соответствии с гравировкой, нередко и дарили заслуженным курильщикам такие вещи? Гохран, великий, таинственный и неисчерпаемый Гохран, государственное хранилище ценностей, потерявших хозяев. В соответствии с рангом и заслугами награждаемого – допустим, в связи с днем рождения – подбирался опытными хранителями портсигар. Он передавался в руки доверенного ювелира, который счищал прежние надписи с портсигарных крышек и наносил новые. Например, с задней стороны удалялось контрреволюционное «Его Превосходительству начальнику Александровской полицейской части Ивану Николаевичу Гнуть-Пожарскому от благодарных евреев купеческого звания – к именинам», а вместо этого на заново отполированную поверхность наносилось идейное «Товарищу Гнуть И. Н., комиссару Александровского отделения Чрезвычайной Комиссии от сочувствующих граждан – к всемирному празднику Первомая». Опытные люди легко определяли, что у подарка была предшествовавшая судьба: задняя крышка в результате исторического процесса подчистки делалась заметно тоньше передней.

А с передней работы было меньше: только поправить монограмму, несколько букв с завитками. В нашем случае – переделать «НГ-П» на просто «НГ». Убрать «П» ничего не стоило, а что «НГ» оказалось не совсем в центре, так блеск проклятого металла и сияние камней отвлекали от небольшого левого уклона. Заинтересовались, когда пришло время, этим тщательно скрываемым от партии уклоном совсем не в связи с расположением инициалов…

Тем более что, будучи сдан по описи при аресте, портсигар из описи впоследствии оказался вымаран и родственникам подвергнутого высшей мере социальной защиты передан не был.

…Серебряные портсигары были самым обычным предметом из тех, что хранились в карманах средних советских служащих и специалистов. Комиссионки были ими забиты, их дарили небольшим начальникам искренне благодарные за невнимательное чтение анкет подчиненные и верные жены – верным мужьям. При этом никого не смущали непонятные посвящения и чужие инициалы, выгравированные на крышках, – переделка их у ювелира стоила бы больше, чем сам портсигар. Правда, иногда терпеливые дарители находили в комиссионных залежах предметы с монограммами, совпадающими с инициалами одариваемого, – тут уж они раскошеливались и на уничтожение негармонирующей дарственной надписи… Такой портсигар стоит перед моими глазами, но кому он принадлежал, дядьке или тетке, – не помню. Тетка курила как паровоз, вполне возможно, что портсигар был ее, а инициалы у них были одинаковые.

И, наконец, портсигар тонкий, весь во вмятинах, сделанный взводным умельцем из простой жести или, если повезет, из авиационного дюраля, оставшийся на память о военном времени. Иногда он был украшен чеканным изображением красавицы, выбитым изнутри на его передней крышке. Для этой художественной работы использовался маленький молоток из оружейного набора инструментов. Военного времени портсигары носили немногие мужчины, в подробности и легенды – вроде того, как портсигар спас ему жизнь, остановив летевшую прямо в сердце пулю, – они вдаваться не любили. Может, потому, что портсигар носили в брючных, а не в нагрудных карманах.

…А трофейный портсигар я видел только однажды – он был из толстой тисненой кожи в металлической, вероятно, серебряной оправе. В его переднюю крышку была врезана маленькая серебряная свастика, а в заднюю – такого же размера эсэсовские молнии. Заметив мой взгляд, владелец убрал сомнительный предмет с вагонного столика в карман и пошел курить в тамбур. Больше он эсэсовский сувенир не вынимал – видимо, любопытство мальчишки в очках ему не понравилось. Хотя практических неприятностей он вряд ли опасался: выходя, надел голубую фуражку офицера госбезопасности…

Куда мы ехали? Какой это был год? Где сошел этот поклонник вражеской эстетики? Как он выглядел?

Ничего не помню. Ранние пятидесятые, голубая фуражка – и всё.

А вот коричневую толстую кожу с тиснением «под крокодила» и маленькие блестящие значки на ней – помню подробно.

В памяти вещи живут дольше людей и обстоятельств, мыслей и даже чувств.