Текст книги "Камера хранения. Мещанская книга"

Автор книги: Александр Кабаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Прирученное время

Наш военный городок по уровню жизни был поселением очень и очень небедным. Большие офицерские оклады да еще доплаты за секретность и прочие тяготы службы позволяли гарнизонной публике прилично жить даже в конце голодных сороковых, а уж в пятидесятых – просто шиковать.

Архитектура, если можно так выразиться, нашего городка ничем не отличалась от застройки любого рабочего поселка, какие в то послевоенное время строили – в основном пленные немцы – вокруг больших заводов. Восьми– и двенадцатиквартирные, одно– и двухподъездные, оштукатуренные желтые и розовые двухэтажные дома имели в облике нечто неуловимо немецкое или, скорее, просто европейское. И это при том, что к строительству особо секретных городков пленные не допускались. Солдаты стройбатов без инородного участия сложили кирпич за кирпичиком наш ракетный Капустин Яр, «Москву-400», где я прожил с 1947 по 1960 год, начал и закончил школу, впервые и надолго влюбился… Они же отгрохали в этом стиле огромный подмосковный атомный (Электросталь, Министерство среднего машиностроения) город, где я проводил у дядьки и тетки, работавших именно на этом сверхсекретном Средмаше, все каникулы класса до седьмого. Дядька и тетка были мелкими служащими этого гиганта, мелкими, но привилегированными: они назывались «вольнонаемными», в то время как многие их сослуживцы числились «з/к» – знаменитая нелогичная аббревиатура от «заключенный»…

Итак, в среднеевропейском на вид раю с азиатским названием Капустин Яр – Кап Яр сокращенно, – военном городке, одноименном ближнему селу, мы и жили. В его центре стояло длинное здание главного штаба, а по асфальтовой площади перед ним в сухое время года кругами гоняли на велосипедах мы, офицерские дети 10–16 лет. Обладание хорошим велосипедом – например, ХВЗ, то есть производства Харьковского велосипедного завода, – было знаком высокого расположения на лестнице подросткового престижа.

Я уже писал о меркантильной, мещанской психологии нормального подростка.

Продолжаю.

Вслед за велосипедом символом подросткового процветания в нашей богатейской школе стали часы – при том, что их имел далеко не каждый взрослый в окружающей стране.

…Когда поехали с войны по домам победители, повезли они и соответствующие рангу трофеи. От пары «отрезов», рулонов шерстяной или шелковой ткани на пару костюмов или платьев, и дюжины серебряных ложек с готическими инициалами – в «сидоре», вещевом мешке лейтенанта… До эшелона с дворцовой мебелью и коврами для дачи маршала… И новенькие «опель-капитаны» прямо со двора завода – на платформах вперемешку с побитыми самоходками… И аккуратно переложенные стружками мейсенские сервизы в ящиках под охраной автоматчиков из трофейной команды… И снова эшелоны с еще более аккуратно переложенными стружками и фанерой картинами и скульптурами, с еще более строгими автоматчиками – прямо из музеев в музеи… И бессчетные грузовые составы со станками, станками, станками… И загружавшиеся по ночам в северонемецком городке Пеенемюнде, не успевшие обрушиться на Англию первые в мире боевые ракеты V-2, «Фау-2» – которые, к слову, поначалу-то и запускали с полигона Капустин Яр, чтобы, разобравшись, понемногу перейти к их советскому продолжению 8Ж34. И опять же к слову: американцы увезли, тоже в качестве трофея, Вернера фон Брауна, ученого эсэсовца, конструктора тех ракет. Кто при дележе трофеев выиграл, стало вполне ясно лет через двадцать пять…

Да, так вот: появилось к концу войны явственно окрашенное жлобской завистью выражение «он привез чемодан часов». Так говорили о наиболее алчных и удачливых собирателях трофеев – наручные часы, особенно производства нескольких известных швейцарских фирм, были безусловной и абсолютной ценностью, некоторое их количество могло стать эквивалентом любого товара, от одежды до, например, трофейного же мотоцикла: на моих глазах в московском дворе был произведен такой обмен… Напрашивается предположение, что ценность часов в СССР объяснялась отсталостью нашей промышленности точного машиностроения или как там, – но это предположение ошибочно. Однажды мне попалась на глаза фотография, сделанная, очевидно, в конце войны: чернокожий американский сержант сидит на капоте «Виллиса», скалясь в удовлетворенной улыбке, рукава его куртки закатаны, и на обеих руках до локтя нанизаны часы, видимо, трофейные. Следовательно, в то время часы были действительно дорогой вещью, в том числе и в богатых странах. Ширпотреба на батарейках еще не существовало, а механический, допустим, Longines – он и сейчас недешевый…

И вот появились советские наручные часы!

Вернее, были они и до войны, назывались соответственно производившему их заводу «Кировские» и стоили немало, но в свободной продаже почти не появлялись. В основном их носили высокопоставленные красные командиры, для удобства слежения за временем застегивавшие ремешок поверх форменного манжета. Однако война и сопутствовавшее ее заключительному этапу знакомство с европейскими модами погубили престиж устаревших «Кировских» с их огромным циферблатом и толщиной с компас. Как-то разом все вспомнили, что это есть не что иное, как дореволюционные «Павелъ Буре», к тому же переделанные из карманных простым фабричным припаиванием ушек для узкого ремешка – первые выпуски даже имели повернутый на 90 градусов циферблат, что полностью выдавало их карманное происхождение. А наиболее просвещенные припомнили и то, что сам «Павелъ Буре» был российским отделением швейцарской Omega, выпускавшим до германской войны швейцарские же, но устаревшие модели. Так что некий П. Буре, а не С. М. Киров, был истинным отечественным часовщиком.

Впрочем, такова была история многих советских культовых, как сказали бы теперь, брендов – например, парфюмерии «Красная Москва». Не то утечка информации, не то общеизвестная легенда увязывает этот шедевр социалистической фабрики «Новая заря» с французскими духами 1905 года L’Origan Coty, созданными парфюмером Огюстом Мишелем и к 300-летию Дома Романовых заново названными «Любимый букет императрицы». А придуманные художником Васнецовым для Российской армии суконные островерхие шапки, которые из патриотических «богатырок» стали рабоче-крестьянскими «буденовками»! «И комиссары в пыльных шлемах…» В гробах переворачивались от этой песни царские интенданты.

Но вернемся к часам.

Морально устаревшие «Кировские» растворились в новом времени вслед за любившими их комкорами и командармами… И возникли из послевоенной эйфории вполне интернационального вида «Победа» и «Звезда».

Более дорогая «Победа» была классической круглой, небольшого диаметра, с дополнительным маленьким секундным циферблатом. Самой желанной была модель со светящимися стрелками и цифрами на черном фоне. Неофициально назывались они «фосфорные» – не сумевшие достать их утешались тем, что светящееся вещество было фосфором, вредным для здоровья.

Более дешевая «Звезда» имела изысканную бочкообразную форму, что почему-то уменьшало спрос. В основном покупали их уменьшенную модель – дамскую.

Отечественные часы и стали мечтой уже переживших велосипедные страсти офицерских сыновей. Щедрые родители, в основном по инициативе матерей, дарили их, как правило, за переход в восьмой класс – то есть в связи с окончанием семилетки и началом среднего образования. Даже отпетые второгодники и принципиальные лоботрясы напрягались и к концу седьмого школьного года исправляли пары хотя бы на твердые тройки. Это позволяло, допоздна гуляя с девочками первыми теплыми вечерами нового учебного года, приподнимать обшлаги рукавов и, мельком глянув на циферблат, снисходительно успокаивать: «Чего боишься, время детское…»

Сынки академиков и прочих начальников имели другие «Победы» – первые советские автомобили среднего класса, продававшиеся частным лицам. Это легло в основу знаменитой двусмысленной подписи к карикатуре – юный пижон и его автомобиль – «Папина “Победа”». Да, талантливые люди работали в «Крокодиле»!

А мы, гарнизонные барчуки, довольствовались часами.

Что до меня, то, будучи неизменным отличником, я получил часы – обычную «Победу», правда, с золотым ободком на циферблате – только в девятом классе. После того как нас с моей избранницей, загулявшихся до полуночи, разыскивали все родители.

…Много чего происходило с часами потом. Ту «Победу» у меня, с криком «Шух не глядя!» («Меняемся втемную!»), в первый день отобрали в армии дембеля́, сунув мне взамен пустой корпус. Потом у меня был сплошь золотистый суперплоский «Полёт». Потом, много лет спустя, – «подшипник» Seico на кандалоподобном браслете. Потом, в начале восьмидесятых, я, как дикарь, радовался электронной одноразовой игрушке в черном пластмассовом корпусе. А теперь ношу исключительно дареные. И не придаю никакого значения фирме.

Но никогда не забуду те, с золотым ободком. И как я впервые отогнул обшлаг и сказал «время детское». И как презрительно отзывался о сохранившихся кое у кого из одноклассников трофейных – «штамповка»…

Да, немало натикало с тех пор.

Ручная и ножная вечность

Они были в каждом доме.

Ну, почти в каждом.

Пожалуй, это единственный предмет, прошедший из дореволюционной жизни сквозь Гражданскую и Отечественную, экспроприации и сплошные посадки, голод и холод, нищету и оттепель – и оставшийся неприкосновенным и незаменимым.

Если бы не швейные машинки с готического начертания словом Zinger, желтыми буквами на черном металле, большая часть населения нашей страны ходила бы голой вплоть до шестидесятых годов прошлого века. Потому что готовой одежды в магазинах почти не было или было мало, стоила она дорого при отвратительном качестве, а кружки кройки и шитья были при ЖЭКах, Домах культуры и вообще при всем. Каждая советская женщина более или менее умела шить или шила, не умея.

И шила на машинке Zinger, пережившей все пятилетки почти без ремонта. Разве что иголки приходилось менять время от времени – они были уже советского изготовления и, соответственно, ломались постоянно, – да смазывать время от времени механизм, откидывая для этого так называемую головку – то есть всю собственно машинку.

Zinger бывал «ручной», привод которого крутили рукой, в то время как другая рука подсовывала под иголку, сновавшую в «лапке», сшиваемые полотнища. В нерабочем состоянии машинка накрывалась деревянным футляром с гнутой крышей, на которой была ручка для переноски… И «ножной» – чугунная узорчатая рама, чугунная же качающаяся педаль, от которой ременное кольцо передавало движение механизму. В нерабочем состоянии «головку» можно было убрать «вниз головой» под «столик», закрыть створки – и получался действительно столик, ровная деревянная поверхность…

Иногда швея нечаянно подсовывала ноготь под лапку. Ноготь иголка пробивала насквозь, женщина теряла сознание и обретала его только с помощью нашатыря, а на ногте надолго оставалось синее пятно.

Уплотняли, разоблачали, приводили в исполнение, укрепляли, сплачивались, перевыполняли, отрекались, сознавались, атаковали, закреплялись и несли потери…

А Zinger строчил и строчил, шуршал ременный привод, ползла ткань и ложилась гармошкой на пол. Вечный Zinger, непобедимый шедевр механики.

Собственно, такого совершенства достигли лишь считаные устройства, не использовавшие энергию пара, электричества или атомного ядра – только рычаг, пружину и физическую силу человека. Револьвер, велосипед, пишущая и швейная машинки.

…Потом появились отечественные – в старинном русском городе стали делать точь-в-точь Zinger. Даже цвета были те же – желтое на черном…

Но они безнадежно ломались через месяц, год, ну, при удаче, через два года сбивчивой, из последних сил, работы. А Zinger все строчил, летел и рябил в глазах давно порвавшийся и соединенный проволочкой приводной ремень, и строчка была идеально ровной, и оставалась только одна тревога – как бы не сломалась последняя «родная», чудом добытая иголка.

У меня под лестницей стоит «ножной» Zinger. Фантастически красивая рама литого чугуна, чуть-чуть отслоившаяся облицовка столика – дубовый шпон… Машина на ходу, еще не очень давно на ней подшивали новые шторы. Но вот иголка сломалась, а так-то все в порядке…

…И пройдет еще сто лет, дай бог, не таких, как предыдущие. И колесо будет крутиться, фигурные литые спицы будут сливаться в мерцающий диск, и Zinger будет вечным, а все остальное – преходящим.

Я видел швейные машинки, которые шьют сами: включаешь электропривод, задаешь программу, можно отвернуться и забыть – швейный компьютер все сделает сам. Но на кой черт мне швейный компьютер, если я могу управлять техническим шедевром под названием Zinger? Я надеюсь, что мы поймем друг друга – в конце концов, я тоже сделан неплохо и без всяких микропроцессоров.

Тихие игры

Шахматная лихорадка первой волной накрыла СССР в двадцатые-тридцатые годы. Неудобная фигура белоэмигранта Алехина и вообще существование поля общественного интереса, которое никак не удавалось превратить в поле классовых битв, сделали из всех игр важнейшими для нас шахматы. Рабоче-крестьянские городки с одной стороны и аристократический теннис – с другой требовали площадей и при этом оставляли свободными головы. А свободная голова и тренированные руки граждан – неприемлемое для начальства сочетание. Вот проходные пешки, дальнобойные офицеры и хитроумные комбинации вокруг королевы – другое дело. Голова занята, но при этом политически безопасна. Возможно, еще политически целесообразней было бы внедрение кроссвордов, но трудящиеся тогда знали слишком мало слов…

Потом настоящая война коричневых против красных на некоторое время потеснила игрушечную войну белых против черных, но к началу пятидесятых шахматы почти вернули свои позиции. Их реванш отчасти объяснялся взрывом популярности шахмат карманных, мгновенно сделавшихся лучшим подарком взрослым и подросткам, предметом, который тогда обязательно следовало иметь современному человеку. Теперь же изменчивая мода и возможности компьютеров вытеснили карманные шахматы на дальнюю периферию повседневности, но многие скажут, что прекрасно их помнят.

Думаю, это иллюзия – детали забылись. А детали были занятные.

Небольшая картонная коробочка, примерно 15×15×2 сантиметра, открывалась, и ты попадал в шахматный мир лилипутов Свифта. Дно коробочки изнутри представляло собой шахматную доску, 64 белые и черные клетки, на которые был разделен покрытый целлофаном квадратик. От обычной шахматной доски карманная отличалась не только размерами, но и наличием в середине каждой клетки отверстия диаметром 2–3 миллиметра. Соответственно, каждая фигура снизу заканчивалась штырьком, туго входившим в это отверстие. Таким образом, шахматы соответствовали их второму названию – не «карманные», а «дорожные». В принципе никакая тряска не могла выбросить штырьки из отверстий. Так что даже езда по отечественным дорогам в отечественном жестяном межрайонном автобусе, полном пыли и громких отзывов о дороге, не мешала шахматной мысли приткнувшихся с маленькой коробочкой на заднем сиденье вечных командировочных, странствующих рыцарей планового хозяйства – наиболее преданных поклонников микрошахмат…

Любопытно, что штырьки были единственным, не считая масштаба, отличием карманных фигур от полноразмерных. Ферзи со многими талиями, слоны с шишечками на вершинах шлемов, туры с крепостными зубцами вокруг башен – все было на месте. Единственным – раздражавшим, как сейчас помню, – отличием были неровные зубчики вдоль фигур, следы штамповки или литья пластмассы, которая шла на маленькие шахматы. «Настоящие» фигуры тогда делались на токарных по дереву станках…

Впрочем, более серьезным недостатком карманных шахмат было то, что для отыгранных, «убитых» фигур не предусматривалось места, и они катались между еще вертикальными, цеплявшимися штырьками за жизнь.

Я был и остаюсь патологически неспособным к любым интеллектуальным играм, от преферанса и буры до «морского боя» и, в особенности, шахмат. Поэтому в любой шахматной компании меня мгновенно изгоняли из числа соревнующихся за звание чемпиона купе или дома приезжих. И я спокойно следил за передвижениями фигур, иногда представляя, что игроки уменьшились пропорционально шахматам. Это была жутковатая картина…

Рисовала ее, вероятно, обычная зависть.

Еще одна чрезвычайно популярная примерно в те же времена – в середине прошлого века – «тихая» игра имела странное название из цифр: «15».

Это была точно такая же, тех же карманных размеров, что и дорожные шахматы, коробочка, только не картонная, а отштампованная из довольно толстой и тяжелой пластмассы, как правило, черная или темно-красная.

Внутри коробочки помещались – вот оно! – 15 пронумерованных квадратных фишек, лежавших плотно друг к другу в том произвольном порядке, в котором их оставил предыдущий игрок. Нетрудно сообразить, что квадратная коробочка могла вместить не 15, а 16, то есть 4×4 квадратных же фишек. А поскольку их было 15, оставался пустой квадратик, наличие которого и было основным условием игры – скользящими движениями, не выходя из одной плоскости, расположить все 15 фишек по порядку номеров, «собрать 15». Чтобы фишки было удобно двигать, в середине каждой имелось углубление под палец…

Этой довольно примитивной логистической задачей некоторое время увлекались буквально все поголовно. У «15» с точки зрения граждан, утомленных коллективизмом, было по крайней мере одно преимущество перед шахматами, «подкидным дураком» и игрой «в города»: играть можно было в одиночку, без партнера, сражаясь с квадратным полем, а не с человеком.

Некоторое время людей с коробочкой «15» в метро было не меньше, чем сейчас с плеерами.

А потом эти коробочки исчезли, будто их и не было.

Про них забыли.

Время всесильно, а человечество неблагодарно – рано или поздно оно отправляет на свалку свои увлечения.

Глядя на звуковые затычки в ушах современников, я злорадно думаю про эту свалку.

Комод Атлантиды

Столетие, номер которого от Рождества Христова в написании латинскими цифрами мог читаться как два неизвестных, в нашей стране было отмечено по крайней мере двумя же победившими революциями. Весь мир переживал автомобилизацию и покорение неба, радиослушание, а потом телевидение, наконец – пришествие Интернета… А мы прошли не только через эти катаклизмы прогресса – мы сначала с кровью отменяли частную собственность, потом с натугой и мордобоем возвращали ее, сначала строили социализм, потом сносили его под точечную капиталистическую застройку. И когда век кончился, оказалось, что для нас он не просто исчерпался – он сгинул, исчез, утонул во времени, поднимая чудовищные цунами гражданских войн и мелкие водовороты бандитских переделов, и на поверхность поднялись обломки цивилизации, пустые бочки культуры, сундуки погибшего быта…

Комод, низкий шкаф с выдвижными ящиками, всплывает над этой Атлантидой – вместе со всем его содержимым.

Почему-то первым попадается нелепейший предмет – подвязки для мужских носков.

Носки с резинками в верхней их части, самостоятельно державшиеся на ноге, возникли в нашем обиходе к концу пятидесятых. Или, скорее, в начале шестидесятых. Это были полностью нейлоновые изделия западной изощренной галантереи, попадавшие на родину спутников через толкучие рынки портовых Риги, Владивостока, Архангельска и прежде всего Одессы – об одесской толкучке, знаменитом Толчке, еще будет особая речь. Капиталистические носки были яркие, с необыкновенными рисунками – у меня, например, имелась пара с золотистыми мустангами, – и очень плотно облегали ногу. Вопреки требованиям гигиены они (как и современные им нейлоновые, голубовато-белые, но желтевшие после нескольких стирок рубашки) почти не пропускали воздух. Но это не смущало таких, как я, готовых к тому же заплатить на Толчке за пару астрономические пять рублей новыми.

Зато к ним не требовались подвязки, без которых обычные советские, хлопчатобумажные, буро-коричневые или серо-черные, растягивавшиеся и ни на чем не державшиеся самостоятельно носки спускались ниже щиколотки отвратительной гармошкой.

Ниже следует краткое описание носочных подвязок.

Кажущееся теперь удивительным даже мне, вполне заставшему его в обиходе, устройство это состояло из двух, по обычному числу мужских ног, одинаковых предметов. Каждый из них представлял собой три соединенные эластичные ленты (в них была продернута тонкая резинка). Две из лент охватывали ногу под коленом и застегивались в кольцо регулирующимся под конкретную голень металлическим замком-крючком. Третья была короче первых двух и заканчивалась резиновым языком с отростком-грибком и проволочной петелькой на конце. Этой петелькой, надевавшейся с усилием на резиновый грибок, и зажимался край носка.

Теперь представьте, как все это выглядело на мужской ноге – и без того не самой привлекательной части человеческого тела. Или, не дай бог, зимой поверх кальсонной штанины!

Нужно ли говорить, что мужчины, особенно молодые, ненавидели подвязки и бдительно следили за тем, чтобы не обнаружить, положив ногу на ногу, под вздернувшимися брюками даже часть этой упряжи…

Правда, как я уже не раз сообщал, мир вокруг меня в детстве, отрочестве и начале юности наполняли мужчины в сапогах. Обычно в тонких и начищенных до сияния хромовых, в грязное время года – в грубых яловых. И, соответственно, в портянках под ними. Зимой еще надевались шерстяные носки крестьянской вязки, но к ним подвязки не требовались…

А все же удивительный это был предмет – подвязки для носков! К слову: однажды в руки мне попал каталог дореволюционного московского универмага «Мюр и Мерилиз» – ныне ЦУМ, а тогда первый в России магазин, торговавший по почте, предшественник интернет-магазинов нашего времени… Так вот, рассматривая в каталоге рекламу так называемого егерского, то есть тонкого шерстяного белья, обнаружил я там и вышеописанные подвязки. Точно такие, какие были в моем детстве. Совершенная конструкция за полвека не изменилась – а потом сгинула.

Одна из первых потерь ХХ века. Будто и не было никогда…

И теперь, попутно, вышеупомянутые портянки. Еще в самом начале обещал написать о них отдельно – пора. Вот они в комоде, поверх остального белья – две примерно полутораметровых ленты шириной сантиметров тридцать-сорок… Товарищ старшина! Виноват, точнее не помню! И справок наводить не хочу, эта книга – мои воспоминания, а не изложение справочных сведений. Есть три наряда вне очереди.

Итак: летние портянки из бязи, зимние – из бумажной фланели, байки. Ногу ставишь большим пальцем на угол портянки, пропустив ее длинный конец с внутренней стороны стопы. После этого накручиваешь ровно и туго портянку на стопу и щиколотку, как будто пеленаешь ребенка. А кто не помнит, как пеленал ребенка, тому, похоже, пора и тот, и другой опыт повторить.

Накручиванию портянок – как и многим другим полезнейшим вещам – научил меня, конечно, отец. И, могу похвастаться, я ни разу не сбил ноги, даже в двухчасовых занятиях строевой, даже в трехкилометровом кроссе… Сержант Г., демон «учебки», молча смотрел, как я безошибочно и довольно быстро пеленаю ноги. Потом перешел к соседнему бойцу, который уже отчаялся превратить разваливающийся куль во что-нибудь приемлемое, и сообщил ему, откуда у него растут не только ноги, но и руки. У меня, как я понял, те и другие росли из правильных мест… И точно: сержант на вечерней поверке объявил, что я назначен командиром учебного отделения. Это несмотря на почти полную несостоятельность очкарика в физической подготовке.

Вот вам и портянки. Теперь в армии носят ботинки с носками. А место портянкам – в музее.

В особом ящике комода, в просторе, чтобы не мялись, лежали аккуратно сложенные две отцовы нарядные гражданские рубашки и две моих таких же, только на один размер воротника поменьше… Устроена эта одежда была не менее удивительным образом, чем носочные подвязки.

Но прежде конструкции – о материале. Материал назывался «зефир» и представлял собой подвижную, шелковистую, слегка тянущуюся ткань в мелкую на белом полоску двух цветов – песочного и голубого. Зефировые рубашки были таким же обязательным предметом в вещевом наборе приличного городского мужчины первого послевоенного десятилетия, как, например, калоши (или галоши?), о которых обязательно будет отдельный разговор, когда дело дойдет от комода в спальне до обувного ящика в прихожей…

Да, рубашки – или, как их называли продавщицы в галантерее, сорочки. У них были пристегивающиеся к рукавам мелкими пуговицами, отворачивающиеся вдвое манжеты под запонки. Запонками же пристегивался к стойке воротник – одна запонка позади и две впереди, у крайних точек воротника. Воротниковые запонки были маленькие, эмалированные, а в манжеты вдевались запонки много более шикарные, чем вся остальная экипировка джентльмена. Встречались даже золотые с небольшими, но полыхающими синим драгоценным огнем камушками. Самыми же распространенными запонками были мутновато-серебряные, с медово-желтым янтарем, с мушками, вляпавшимися в историю…

Воротник и манжеты отстегивались для стирки, и дядька оставался в рубахе с подвернутыми рукавами и круглым хомутом вокруг шеи. В таком виде,

да еще в подтяжках, крепившихся двойными матерчатыми петлями к специальным пуговицам на поясе брюк,

да еще с круглыми пружинными кольцами, поддерживавшими рукава, чтобы не вылезали из-под пиджачных,

да с серебряно-седым безупречным пробором и орлиным носом,

он был поразительно похож на героя вестерна – которых тогда мы еще не видели. Правда, он не стрелял из «смита-энд-вессона» тридцать восьмого калибра, а мирно пил чай из большого фаянсового чайника и читал газету «Советский машиностроитель»…