Текст книги "Камера хранения. Мещанская книга"

Автор книги: Александр Кабаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Пижама, платье, наряд, туалет

Самыми уважаемыми в стране мужчинами после великой войны были, естественно, офицеры – к тому же и офицерские «оклады денежного содержания» внушали уважение, уступая только легендарным заработкам шахтеров. И при этом все деньги офицер мог тратить на семью – на красную икру к утренним бутербродам, наряды жены или музыкальную школу дочери, – ведь на себя ему тратиться почти не приходилось. Ел он в офицерской столовой за копейки. Пил водку по цене, доступной любому скромному трудящемуся, а в технических войсках рекой лился чистейший спирт. И носил бесплатную одежду – форму, комплект которой включал всё: от нижнего белья, летнего и зимнего, до сукна на парадную, особого голубовато-серого цвета шинель.

Так что единственным формально не предусмотренным был костюм для отдыха, но и его охватила казенная, хотя и неуставная забота: роль мундира для офицерского досуга в конце сороковых – начале пятидесятых прошлого века досталась шелковой полосатой пижаме.

Вообще идея особой одежды для сна была абсолютно чужда советскому офицеру: на третьем десятке рабоче-крестьянской власти, да еще после довоенных чисток и военных потерь офицерский корпус почти сплошь состоял из простонародья, от века спавшего в той же рубахе, в которой днем работал. К тому же приученным еще в школе младшего комсостава к подъему и одеванию по тревоге за 45 секунд товарищам офицерам ночная одежда представлялась просто вражеской диверсией. Но атласные пижамы, просторные куртки и широчайшие штаны бесперебойно поставлялись в военторги по всей стране. И дисциплинированный военно-хозяйственный народ, применив генеральско-солдатскую сметку, нашел использование ночному излишеству – пестрота наряда подсказала: пижама стала как бы «формой одежды для санаторно-курортных и медицинских учреждений Министерства обороны СССР». Я мог бы побиться об заклад, что где-нибудь в недрах Управления тыла МО соответствующий приказ лежит до сих пор – но не стану: армейский бардак растворял бесследно и более важные документы…

И вот весь длинный офицерский отпуск, круглые сутки, грубовато-мужественные советские «их превосходительства» красовались, словно изнеженные бездельники, в полосатых атласных парах. Прибыв по месту отдыха, они сдавали пыльные кители, залоснившиеся бриджи и порядочно побитые сапоги на хранение. Из того же окна санаторный хитрован-старшина выдавал стопкой идеально выстиранные и выглаженные пижамы и кожаные шлепанцы на «лосевой» (до сих пор не знаю, что это значит) подошве.

Как сейчас помню: пижамы в сочинском военном санатории, куда мы с отцом приезжали едва ли не каждый год, были из лоснящегося атласа в зелено-лиловую полоску, весьма изысканную. А у соседей, обитателей шахтерского санатория, пижамная гамма, соответственно профессии, впечатляла мрачностью оранжево-коричневого…

…О, море в Сочи, о, пальмы в Гаграх!..

Впрочем, это песня более позднего времени.

И вот еще что: если быть до конца честным, то следует признать, что это пижамное безумие имело и вполне убедительный резон. Большая часть населения страны – военные в особенности – жила в таких санитарных и вообще бытовых условиях, что отделение их хотя бы на время от повседневной одежды шло на пользу. Как жили шахтеры в своих Горловках и Макеевках, и говорить нечего – немногим лучше, чем сейчас…

Между прочим, соседями военных с другой стороны были ученые. Так вот: в санатории Академии наук пижам не выдавали. И секретные сталинские лауреаты и Герои Труда гуляли вольно – в полотняных белых или чесучовых (чесуча – грубый матовый шелк) кремовых костюмах и детских панамках.

…В этот час ты призналась, что нет любви…

Пел тенор, и дамы хотели быть нарядными, о чем я уже писал и еще напишу. Они хотели быть дамами все время, пока не приходил срок заседать в женсовете, да и его они переименовали бы в дамсовет, если бы не предвидели мужские скабрезные шутки.

А дама от женщины отличается, в частности, тем, что у женщины платья, в лучшем случае наряды, а у дамы – туалеты, наряды же – в худшем случае.

Туалеты шились по картинкам и выкройкам из московского или рижского журнала мод. Московский был лучше, и выкройки в нем были точнее и понятней, он так и назывался «Журнал мод», но рижский зато был рижский и назывался, конечно, «Ригас модас» – русскими, правда, буквами…

Сочи выходил понемногу из моды, и с ним вместе – полосатые мужские пижамы. Теперь офицерские семьи ездили на Рижское взморье. Там, в больших деревянных особняках, были устроены санатории для победителей – военных, шахтеров, ученых и других полезных стране людей с женами, вплоть до писателей, пижамы не носивших еще непоколебимей, чем ученые. По дороге на взморье дамы обмеривались у знакомой московской портнихи, а по дороге обратно забирали готовые туалеты и наряды. Сразу же по приезде на курорт заказывали у знакомой латышской портнихи платья. Для туалетов латышка была слишком аккуратная…

Между прочим, кройка и шитье – сами по себе, а вокруг военного санатория в Юрмале круглосуточно ходил патруль с ППШ, и все равно ночами в сосняке постреливали. Однако латышская прислуга в ресторанах была вежлива, хотя безошибочно обращалась к отцу – никакой пижамы, широкие костюмные брюки из хорошего серого «бостона» и вискозная тенниска с модными длинными уголками воротника – «херр официр».

Но вернемся к женским проблемам.

Это в пятидесятые, после отмены карточек и врачей-вредителей, разоблачения вождей и французских булок, оказавшихся городскими – не буду разбираться, в чем причины и где следствия, – в почти сытые ранние пятидесятые годы гарнизонные и вообще дамы получили возможность крутить носами между крепдешином и креп-жоржетом, ленинградским букле и общесоюзным габардином… А в голодные поздние сороковые тканей не было. Трофейные отрезы текстиля представляли собой не менее универсальную ценность, чем трофейные часы. Причем отрезов женских тканей – тонкой шерсти, шелка и даже обычного старушечьего ситца в розочку, не говоря уж о вожделенном панбархате, – среди трофеев было гораздо меньше, чем мужских коверкотов и диагоналей: те, кто вез трофеи, в шелках не разбирались, в габардинах – еще туда-сюда… А чтобы не приезжать с пустыми руками, везли готовые вещи – кто из спальни, развороченной танковым снарядом, а кто и целиком склад кёнигсбергской дамской конфекции, набитый в два дерюжных – от глаз трофейной команды – мешка…

…Новый, 1949 год встречали широко. Отец с матерью собирались идти на ночь в только что построенный Дом офицеров, где среди бархатных кресел зала расставили столики с крымским шампанским, а место для танцев освободили в вестибюле и гардеробе, выделив для шуб и шинелей читальню. Мать срочно, пользуясь приобретенным в кружке кройки и шитья скромным умением, укорачивала по моде и расставляла в вытачках по фигуре платье, в котором за три года до войны выходила замуж. Синее платье с белым воротником… Еще предстояло отпарить следы от швов, поэтому бабушка – мы с нею оставались встречать праздник дома, с самодельным тортом – готовила утюг. Жили мы тогда еще не в ракетном городке, а в ближнем селе, в деревенском доме, снимали у хозяев половину и ждали, когда в городке достроят первый квартал кирпичных. Бабушка распахнула огненную пасть русской печи, выгребла железным совком мелкие уголья и, приподняв верхнюю крышку чугунного утюга, похожего на крейсер «Аврора» с картинки, высыпала жаркую мелочь в крейсерово нутро… Отец сосредоточенно начищал специальной жидкостью «Асидол» пуговицы, собрав их в щели предназначенной для этого дощечки. Пуговиц на тогдашнем парадном двубортном мундире было спереди с десяток и сзади, над несимметричным разрезом, еще четыре. Да потом надо было начистить латунные эмблемы-пушки на черных бархатных – артиллерийских – петлицах стоячего воротника… В общем, отец тоже спешил.

Тут распахнулась дверь из сеней, влетел сизый шар мороза, и в этом шаре вошла наша соседка, жена капитана Н. Они снимали тоже половину дома, через забор от нас. Но забор этот сейчас оказался вровень по высоте с обложившим его с двух сторон сугробом, так что соседские визиты стали еще удобнее.

Одета была соседка странно: из-под мужнина караульного полушубка внакидку шелковые чулки телесного цвета уходили прямиком в караульные же валенки с гигантскими галошами. Волосы на непокрытой голове были накручены мелкими витками на кусочки газеты.

Сбросив полушубок прямо на пол, она крутнулась вокруг вертикальной оси, отчего чуть не упала, поскольку валенки еле двинулись с места, и произнесла следующую невнятную речь:

– …Это борька привез еще из пруссии а я ни разу не надевала оно ж прямо вечернее как у жеймо в золушке а сегодня решила вот одеться а туфли летом купила в ленинграде подходящие лодочки кремовый лак потом увидишь и вот как тебе…

Жеймо – фамилия артистки, сыгравшей в фильме «Золушка», летом смотрели всей семьей в Москве – это я помнил и понял, а больше не понял ничего. Но догадался, что суть сказанного относится к одежде, обнаружившейся на соседке после того, как полушубок упал.

Одежда эта, из тонкого и скользкого даже на вид материала, представляла собой расширяющийся книзу наряд, а то и туалет. Длиною он был чуть ниже колен. Маленький бант стягивал сборки на груди, а большой лежал сзади на пояснице, точнее – я запомнил слово после одного счастливого несчастного случая с моим участием – на копчике. Подол туалета заканчивался широкой кружевной полосою.

Цвета все это было сливочного, так что кремовые лодочки действительно оказались бы кстати.

Явление одетой таким образом соседки произвело сильное впечатление.

Отец на минуту перестал чистить пуговицы.

Бабушка высыпала немного углей мимо утюга.

Я на всякий случай занял любимую позицию – за спинкой кровати со сборчатой занавеской и с железными шариками, которые можно было свинчивать и навинчивать, пока не потеряются все.

И только мать проявила мужество.

– Ты с ума сошла! Это же ночная рубашка немецкая! И ты собралась в ней идти?!

После этих слов минуты две в комнате не раздавалось ни звука, только выл за стенами вечный приволжский ветер. А через две минуты соседка что-то крикнула – я не знал этого слова – и вылетела в сени, волоча за собой полушубок. Дверью она хлопнула так, что светящийся иллюминаторами утюг подпрыгнул на подставке…

Меня разбудил шепот, доносящийся от кровати матери и отца.

– Ты видел, – громко шептала мать, – ты видел? Там же было еще четверо таких! У одной вообще…

Тут шепот стал неслышным.

И тут же снова распахнулась, впуская утренний мороз, дверь.

И снова явилась соседка – на этот раз уже без полушубка, но все же в валенках.

– А ты просто завидуешь, – произнесла она в тишине отчетливо, но негромко. – Там и другие дамы были в вечернем, как я, а в школьном, как ты, никто не пришел… Завидуешь? И завидуй.

Выходя, она не закрыла за собою дверь, и из сеней несло холодом, пока отец не встал, и не протопал босыми ногами, и не закрыл нас от холода.

Он всегда закрывал нас. А у моей матери был хороший вкус, но тяжелый характер. Вечная память им обоим.

И вот еще что: ну, не все отличали вечернее платье от ночной рубашки. Зато не было ненавистного мне слова «ночнушка», чтоб оно пропало.

Треники как национальная идея

Никогда не мог понять, да так и не понял, почему соотечественники всегда и везде, в двухместном купе поезда или в палате на шестерых профсоюзного пансионата, безумно спешат сменить любую одежду – костюм банкира от Brioni или черную униформу охранника из магазина «Спецназ» – на домашнюю. Причем ею может быть что угодно, лишь бы достаточно старое и уродливое – линялая хлопчатобумажная гимнастерка и полугалифе, в которых пришел по дембелю; купленный для медового месяца стеганый халат на тонком поролоне, который стоит колом; драная телогрейка на голое тело; вязаная кофта, растянутая так, что карманы приходятся на колени…

Как уже сказано, в первые послевоенные годы в качестве одежды для дома и особенно для курортного отдыха мужчины самых суровых профессий поголовно и с одобрения начальства носили полосатые атласные пижамы. Женщины этого круга – не все, но многие – называли себя дамами и в тех же обстоятельствах носили длинные, до земли халаты, выглядевшие на отнюдь не хрупких дамах комично. Впрочем, и выше описанную отнюдь не уникальную историю с трофейной ночной рубашкой следует считать эксцессом, но показательным.

Однако всё кончается, кончилась и эпоха народной наивности. Бусы и зеркальца перестали считаться вечными ценностями. Персонаж кинофильма, с наслаждением использующий доставшуюся в трофеях буржуйскую клизму как прибор для медленного и потому особо приятного потребления самогона, вызывал в зале добродушный смех превосходства – секреты этикета и комфорта стали достоянием строителей социализма. И примерно с середины пятидесятых универсальным костюмом для релакса стал так называемый тренировочный: брюки-рейтузы и блуза-фуфайка из бумажного трикотажа или трикотажные брюки и любая рубашка с обтрепавшимися от многих стирок воротником и манжетами. Стилистика расслабленности, будуарной неги, сонного ничегонеделания была привлекательна для намучившихся советских людей в первые послевоенные годы. Теперь она уступила место образу подтянутого спортсмена, собранной, гибкой спортсменки.

Ну, естественно, народный характер внес поправки и уточнения в картину. Во-первых, сам материал – хлопчатобумажный тонкий трикотаж – сразу же снижал спортивный пафос: рейтузы вытягивались на коленях пузырями, придавая атлетам вялый силуэт подагрика на слабых ногах. К тому же огромный, свисающий мешком пузырь образовывался и на заднице, что давало моей суровой на язык бабушке повод для сравнения «ходят, будто с полными штанами». Во-вторых, черный или темно-синий цвет – других не бывало – превращался в никакой после первой стирки. Продолжал он линять и в дальнейшем… В сочетании со свойством притягивать пух, нитки и другой мелкий сор этот ужасный трикотаж превращал любого, самого аккуратного и при этом крепкого мужчину в неопрятного уродца…

Полагаю, что, дочитав примерно до этого места, вы возмутитесь: «Что он, идиотами нас считает? Без него прекрасно помним, как выглядит тренировочный костюм, сами носили! Да и не делся он никуда…» Тише, господа, тише. Носили – и прекрасно, вместе и вспомним. А что не делся – да, существует, но на периферии, периферии…

Кстати, трениками стали называть этот поразительный костюм только тогда, когда он стал универсальным и всеобщим, – в шестидесятые. Официальное торговое название «трико гимнастическое», естественно, не прижилось. А народные «треники» совершенно органично вошли и в быт, и в речь. Тогда же, в шестидесятые, тренировочные брюки обрели несколько важнейших деталей. Во-первых, появилась узенькая складка-защип, застроченная вдоль «фасада». Во-вторых, внизу треники заканчивались штрипкой – ну, прямо девятнадцатый век!.. То и другое преследовало одну цель: придать вытянутой линялой тряпке стройный вид не то лейб-гвардейских лосин, не то балетного костюма…

Но ничего из этого не вышло – растягивающееся в момент надевания уродство осталось уродством. Не в обиду соотечественникам будь сказано: я убежден, что именно безобразие треников сделало их любимейшей и долговечнейшей одеждой наших мужчин, да и в некоторой степени женщин. Вкус и элегантность – не главные качества русского человека. Вот всемирная отзывчивость – это да.

Но к концу того бурного и полного новинок десятилетия компромисс между удобством треников и не до конца изжитым желанием советских людей выглядеть на досуге прилично был все же найден. Результатом борьбы противоречий стали… да те же треники, вот как! Новый костюм стал называться «олимпийский» или «олимпийка» (часто носили только верхнюю часть костюма к обычным брюкам). В чем были его отличия от общегражданских треников? Первое – материал: не бумажный, а чисто шерстяной тонкий трикотаж, как правило, ярко-синего цвета. Преимущество шерсти бросалось в глаза: она не растягивалась или почти не растягивалась. Второе – фасон: фуфайка горловину имела не круглую, в которую даже заурядная голова пролезала с трудом, а застегивающуюся на короткую, примерно до середины груди, молнию. И, наконец, самая убедительная составляющая престижа: на спине было написано крупными белыми буквами: «СССР». Кто ж мог сомневаться, что это именно олимпийка? А некоторые неразборчивые жертвы тщеславия украшали олимпийку еще и значком «Мастер спорта СССР», купленным за две бутылки «Московской» у законного владельца. В разговоре – с девушками, с кем же еще – обычно назывался спорт экзотический, для демонстрации мастерства в котором требовались особые условия, почти не встречающиеся в обычной жизни. Ну, например, стендовая стрельба – а мимо курортного тира, где соревновались азартные аборигены, следовало проходить с высокомерной усмешкой…

В общем, олимпийский тренировочный костюм достойно исполнял роль домашнего.

И все же не вошел в почетную, формируемую мною в уме категорию «Составляющая национального образа жизни».

А вот обычные треники – вошли.

Нам, воспитанным в уважении к идеалам равенства и коллективизма, вот эти, с пузырями на коленях и мотней ниже колен, больше подходят.

Мой первый тесть, высокий и статный, с русым вьющимся чубом генерал, очень любил свою олимпийку. В ней я его и запомнил.

Но на даче он поливал клубнику в трениках. Возможно, потому, что они органичней соответствовали запаху той субстанции, которой дачники поливают клубнику.

Гараж особого назначения

Мне уже было порядочно лет, учился я в шестом классе и переживал начало романа с моей одноклассницей и будущей первой женой. Тем не менее…

Вопреки идеалистическим представлениям, дети очень подвержены меркантильным страстям, материальное занимает и всегда занимало в их мире огромное место. Распространенная иллюзия – что только в последние годы школа стала ареной соревнования айфонов и планшетников – ошибочна. В моем детстве обладание престижными среди ровесников вещами было не менее существенным для самоощущения подростка.

Главным объектом желания был велосипед (сильно изменившийся и снова сделавшийся модным и даже шикарным в последние годы). А тогда, шестьдесят лет назад, это было примитивное транспортное средство, вполне соответствовавшее общей бедности жизни. На подсохшей асфальтовой площади перед зданием главного гарнизонного штаба в весенних сумерках кругами носились на великах мои одноклассники. Диапазон техники простирался от трофейного австрийского, поражавшего ржавчиной и карданной передачей вместо цепной, до новенького подросткового «Орленка», не вызывавшего, несмотря на яркость окраски, почтения именно из-за своей подростковости. Дочь начальника тыла – одна из немногих девочек на собственных колесах, забава считалась мужской, а подружек возили на раме, и никого из взрослых, при безоговорочно торжествовавшем пуританстве, не смущала явная эротичность этого развлечения, – так вот, дочь начальника тыла каталась на настоящем дамском. У него была низкая рама, кустарного плетения цветные сетки предохраняли платье от попадания в спицы…

У меня велосипед был вполне достойный: новый, купленный по случайной удаче в ближнем сельпо за восемьсот, кажется, рублей (а автомобиль «Москвич-401» стоил меньше десяти тысяч) харьковского производства аппарат с тросиком ручного тормоза и динамо-машиной, укрепленной на переднем колесе и питавшей фару. Стоит ли говорить, что руль был повернут по-гоночному, рогами вниз, а седло, тоже для спортивности, поднято вверх, насколько возможно. Уже темнело, а я все гнал и гнал, наклоняясь на поворотах, в карусели, с тихим шелестом опоясывавшей площадь…

В общем, с велосипедом у меня было все в порядке.

Но неосуществленная – и, как я полагал, неосуществимая – мечта терзала меня. И это было тем тяжелее, что я понимал нелепость моего желания.

В главном магазине городка, приличных размеров универмаге, скромно называемом военторгом, в отделе игрушек под стеклом прилавка лежала большая плоская коробка. В коробке в гнездах помещались литые, идеально окрашенные цветными лаками кузова машин:

шоколадно-коричневой «Победы М-21»,

двухцветного вишнево-кремового «ЗИМа М-12»,

сверкающе-черного «ЗИСа-101»,

уже упомянутого «Москвича МЗМА-401» модификации «фургон» с боковыми панелями из как бы дерева – такие я видел в Москве, они развозили мороженое,

и, наконец, некой неведомой мне золотисто-зеленой машины, спортивного двухдверного купе, как я определил бы модель сейчас, с большим горбатым багажником, длинным капотом и коротким салоном – обобщенная мечта об автомобиле.

В особом гнезде лежало шасси, с колесами в тонких бубликах черных резиновых шин, с заводным двигателем, туго свернутая пружина которого отливала радугой.

В еще одном гнезде лежали в конверте из промасленной бумаги болтики для привинчивания кузовов к раме, отвертка и ключ для завода двигателя.

Это был очень странный автоконструктор. Одновременно в собранном виде его машины существовать не могли. «Победа» исключала возможность «ЗИМа», «ЗИС» отнимал шасси у «Москвича». При этом не принималась во внимание существенная разница в реальных размерах этих автомобилей. А наличие вообще не существующей в действительности зеленой машины – про себя я назвал ее просто «гоночная» – переводило набор в категорию мечты, материализовавшегося сна.

Не знаю почему, но меня особенно привлекал даже не лак кузовов, а именно нелепость идеи – сведение лимузина и малолитражки к одному размеру, единственность сути при большом выборе внешностей.

Но мечта была недоступна, даже заикнуться о ней было невозможно – в тринадцать лет обладателю взрослого велосипеда, романтическому влюбленному уже неловко было проявлять интерес к игрушкам. Да и стоил набор порядочно – 99 руб-лей.

…Отец прошел в отдел, торговавший звездочками и целлулоидными, вредными для шеи подворотничками, а я отстал возле прилавка игрушек.

Я не заметил, когда отец вернулся.

– Покажите эти… автомобильчики, – услышал я его голос над своей головой. Я понял, что сейчас произойдет невероятное.

– Можно собрать любую машину, – сказал я, охрипнув от волнения, – а мотор для всех один…

– Я вижу, – тоже слегка хрипловато ответил отец.

Он вообще уже похрипывал, начиналась болезнь, которая в конце концов убила его…

Вечером они с соседом сидели на кухне, собирали и разбирали автомобильчики. Когда очередной кузов привинчивался к шасси, от результата нельзя было оторвать глаз. А потом привинчивался другой кузов, и масштаб менялся. Наконец дали свинтить какой-то автомобиль и мне…

Как и следовало ожидать, автомобильчики мне скоро надоели. Вероятно, идея уравнять неравных, поставить всё на общее шасси перестала казаться привлекательной. Куда делся набор кузовов, не помню. Только зеленая «гоночная» осталась привинченной к общей раме и долго стояла на столе, за которым я делал уроки, потом разбирал задачи «из Моденова» – сборника, предназначенного для дополнительной подготовки абитуриентов, потом писал первые чудовищные стихи… Зеленая машинка напоминала о привлекательности ложных идей.

Вернее, тогда она ни о чем не напоминала, но потом до меня дошел смысл нелепой игрушки.