Текст книги "И.О."

Автор книги: Александр Хазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Я думаю, с газетной работы тебя снимут, Гриша, – тихо сказал Авансюк, и хотя они были одни, огляделся вокруг.

Вайс судорожно пытался вспомнить, не наломал ли он дров в какой-нибудь статье, не вяло ли аплодировал на собраниях в редакции и в писательском союзе, не сказал ли что-нибудь такое, что можно было бы понять и так и эдак?..

Он припомнил, что в недавней своей рецензии на спектакль "Отелло" он не упомянул ни разу Важное лицо. Собирался вставить, но никак не мог найти место. Затем он подумал, что, пожалуй, несколько грубовато разговаривал с исполняющим обязанности заведующего Коммунальным отделом товарищем Головой, который позвонил в редакцию и сказал, что в статье Вайса мало сказано о строительстве нового стадиона, "который лягет в основу перестройки всего города"…

Сергей Авансюк оказался прав. Через три месяца мы снова увидели Григория Вайса на посту заведующего отделом культуры "Вечернего Периферийска" – несколько похудевшим от постоянного самобичевания, но полным сил и творческих планов.

К тому времени завершилась и операция "Стадион".

Результаты превзошли все ожидания. Праздник на стадионе дал триста пятьдесят тысяч рублей чистого дохода и еще кое-что перепало государству. По плану операция "Стадион" была рассчитана на более далекие сроки и предполагала главным образом строительство нового стадиона; праздничное представление рассматривалось Переселенским лишь как один из эпизодов всего замысла. Но успех, высокая оценка, данная прессой, и требование со стороны периферийцев повторить это зрелище превратили небольшой эпизод в самостоятельную, вполне законченную операцию, поэтому Аркадий Матвеевич временно прекратил все строительные работы, отдав себя целиком подготовке к повторению праздника, который должен был быть еще более помпезным, чем предыдущий.

Пока же он самым тщательным образом занялся распределением и выдачей гонорара участникам праздника, в основу чего был положен принцип дифференцированной оплаты.

Первая сумма в двадцать пять тысяч рублей была вручена милейшей Марии Ивановне Голове лично самим Переселенским.

– Господи! – сказала Мария Ивановна, кладя деньги в тумбочку, но не так чтоб уж очень удивляясь. – За что же это?

– За характер, – сказал Переселенский, считая, что шутка в данном случае уместнее подробного объяснения.

– Спасибо, Аркадий Матвеевич!.. Леше не говорить?

Переселенский улыбнулся. Ему всегда нравились в этой простой женщине здравый смысл, интуиция и умение почти налету схватить мысль собеседника. Она очень облегчала его задачу.

– Пока не стоит. Алексей Федорович может это неправильно понять.

Для распределения остальных денег Аркадий Матвеевич составил ведомость с указанием имени, отчества и фамилии получателя, занимаемой им должности и с графой удержания налогов, который взимался по всем правилам соответственно получаемой сумме. В списке были директора мебельных фабрик в Литве и Карело-Финской ССР, начальники складов, заместитель директора автотранспортной конторы, начальник производственного отдела конторы "Пермонтаж", был здесь и фельетонист Вайс. Из низкооплачиваемых в список были включены: вахтер, два водителя, начальник пожарной охраны и сторож. Иногородним деньги высылались по почте, местным жителям доставлялись на дом в пакете. Сумма, оставшаяся главе предприятия, по совету Розалии Марковны была переведена в иностранную валюту.

Аркадий Матвеевич часто думал, что все в мире относительно, и даже такие блистательные операции, как "Матрешки" или "Ладан", были, в сущности, лишь ученическими опытами по сравнению с широкой, масштабной, многоступенчатой операцией "Стадион"…

Переселенского взяли ночью, когда город спал, обвеваемый свежим ветерком, пришедшим на смену душному дню.

Уже с началом рабочего дня в городе стало известно о том, что арестована большая группа людей. Как и всегда, в основе слухов лежало несколько вариантов, по одному из которых Аркадий Матвеевич Переселенский был японским шпионом, которого забросили на парашюте в Периферийск с целью взорвать театр Драмы, Комедии и Музкомедии; говорили, что у его жены при обыске нашли оружие и радиостанцию, а при аресте она раздавила находящуюся в зубе под пломбой ампулу с ядом.

В числе арестованных называли Сергея Авансюка и Юрия Ивановича Половинникова, которые якобы были связаны с Ватиканом и готовили правительственный переворот в Периферийске.

В столовой Научно-исследовательского института шли ожесточенные споры: одни утверждали, что праздник на стадионе был инспирирован Белым домом, другие считали, что тут виноваты французские экзистенциалисты и Жан Поль Сартр. Глубоко перепуганный избегал встреч с Циником и поэтому ограничил свой завтрак крутыми яйцами и бутербродом с ветчиной, которые поедал, не отходя от чертежной доски. В глубине души он знал, что посадят всех, и просто ждал своей очереди. По ночам он прислушивался к шорохам и скрипам, а когда однажды ночью раздался звонок, сказал жене, чтобы она не забыла положить теплое белье, и пошел открывать двери. Но на пороге стоял пожарник в каске. Он извинился и попросил ключ от чердака, из которого вот уже целый час валит дым. Глубоко перепуганный радостно крикнул жене: "Машенька, не волнуйся! Это пожар" и успокоился на несколько дней, а потом опять стал ждать.

Вскоре в газете появился фельетон Вайса, занимавший два подвала и называвшийся "Конец осиного гнезда". Фельетон этот был на ту же тему, что и его недавняя статья "Прекрасное начинание", но с обратным знаком. Здесь рассматривалась подноготная недавнего торжества, преступные махинации с материалами, огромные барыши, полученные бандой торгашей и авантюристов.

Гражданский темперамент Вайса проявился в этом фельетоне с необыкновенной силой, это было лучшее из того, что он когда-либо создавал. Все синонимы слова "вор" были пущены в ход, вплоть до слова "воропрят" (укрывающий воров, дающий им пристанище). В последующих информациях, шедших под заголовком "Из зала суда", хотя они и были подписаны псевдонимом Гр. В-с, читатели легко узнавали руку Григория Львовича, его пламенный пафос и сочный язык.

Таким образом, мы вынуждены сейчас распрощаться с некоторыми персонажами нашего романа, получившими разные сроки. Что же касается самого Аркадия Матвеевича Переселенского, то, как нам стало известно, прокурор требовал для него десять лет, защитник просил пять. Суд посчитал возможным удовлетворить срок обоих и дал ему пятнадцать лет.

Глава девятая

Когда Алексей Федорович Голова узнал об аресте своего бывшего заместителя по хозяйственной части, он сначала не поверил, потом удивился, потом стал возмущаться и наконец сказал, что он "сукин сын и пущай сам теперь расплачивается". На собраниях Коммунального отдела он неизменно упоминал имя Переселенского как человека, "обманувшего доверие" и "скатившегося к воровству", а себя обвинял в потере бдительности, близорукости, гнилом либерализме и "шляпстве" (это слово – производное от "шляпа" – придумал в свое время сам Аркадий Матвеевич). Алексей Федорович и не подозревал, что его собственное заметно повысившееся благосостояние прямым образом связано с деятельностью Переселенского. Ведь обаятельнейшая Мария Ивановна выдавала свои серьги, браслеты и бриллиантовые кольца за дешевые побрякушки. Несколько раз у нее было желание все рассказать мужу, пожаловаться, поплакать, пусть ее, дуру, ругает, все ж таки легче. Однажды совсем было уже собралась, но Алексей Федорович в этот день пришел очень поздно, голодный и злой, а потом вдруг сказал:

– Сегодня меня туда вызывали.

– Куда, Лешенька?

– К следователю.

Мария Ивановна почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног, она немного помолчала, чтобы прошла возникшая во рту сухость, а потом спросила:

– Ну и что он?

– Спрашивал, не давал ли мне Переселенский денег.

– И что ж ты сказал?

– Как есть, так и сказал. Я с ним никаких делов не имел. А все равно, Мария, как ни крути, а мое фамилие замарано.

С каждым днем желание Марии Ивановны рассказать обо всем мужу угасало. Она вспоминала милого и заботливого Аркадия Матвеевича – настоящего верного друга, которого ей теперь так не хватало.

Да и Алексею Федоровичу трудновато было без человека, понимавшего его с полуслова, толкового, знающего референта, весельчака и анекдотиста. Хотя Голова и натренировался за эти годы в составлении докладов и разных выступлений, но все же это было не то, не было прежней уверенности и твердости, фразы получались такими негладкими, хоть он их и записывал, цитаты были ни к селу ни к городу. Однажды Голова сам решил выписать что-нибудь из Маяковского, взял в библиотеке томик его сочинений, раскрыл, сразу наткнулся на фразу: «У меня есть мама на васильковых обоях», ничего не понял и обошелся без Маяковского.

Неправильно было бы все же думать, что Алексей Федорович Голова был и сейчас таким же неотесанным человеком, простоватым и грубым, каким мы с ним познакомились. Далеко нет! Сейчас это был вполне благообразный человек с несколько, правда, одутловатым, но холеным и чисто выбритым лицом. Невысокий сжатый лоб его компенсировался благородным седым ежиком, полная, фигура придавала движениям медлительность и плавность. Теперь, решая какой-нибудь вопрос, он задумывался, потирал виски, чуть потягивался, что создавало впечатление какой-то деловой усталости, отвечал не спеша, говорил, что посоветуется с народом, подскажет, даст команду.

Некоторые прежние привычки с годами превратились в страсти: если раньше он фотографировался только по праздникам, то теперь при каждом удобном случае: на открытии памятника, когда он разрезал ленточку, или с рабочими на строительной площадке. Еще приятнее было попадать в различные кинохроники. Однажды (это было на открытии Комбината Прачечных и Чистки Костюмов – КОМПРАЧИКОСа) кинооператор вошел в зал как раз в ту минуту, когда Голова заканчивал выступление. Было очень обидно уйти с трибуны и уступить свое место в киножурнале другому оратору, и Алексей Федорович стал тянуть, повторять фразы, пить воду. Пока оператор устанавливал кинокамеру и присоединял провода, Алексей Федорович ушел в такие дебри, из которых уже сам не мог выйти: он окончательно запутался в словах – "не посчитавшемуся и пришедшему" – и так с полным ртом шипящих и оставил трибуну. В киножурнале, правда, все это выглядело вполне пристойно.

Алексей Федорович понимал, конечно, что хищения, раскрытые на строительстве нового стадиона, и арест Переселенского отразятся каким-то образом и на его карьере. Сначала он ворчал, что "теперь придется обратно каяться", но потом понял, что этим дело не ограничится и он вряд ли удержится на посту исполняющего обязанности заведующего Коммунальным отделом.

Как и всегда перед очередным снятием, он стал чрезвычайно демократичным и часто, приказав водителю Васе прокатить его за город, чтоб "проветрить мозги", делился с ним всякими предположениями.

– Интересно, с какой формулировкой меня сымут? – задумчиво спрашивал он, когда миновав набережную они выезжали на широкую грейдерную дорогу.

– Я думаю, поскольку вы – номенклатура, Алексей Федорович, формулировку, какую попало, не дадут.

– Кто его знает! Начнут копать, вспоминать ошибки.

– Это когда рядового работника снимают, вспоминают прошлые ошибки, а когда снимают руководящего работника, вспоминают прошлые заслуги, – философски замечал Вася.

– А что, если как несправившегося?

– Морально неприятно… Вам, конечно, будут предлагать "за развал", но вы не берите…

Вася переключил скорости, так как дорога шла в гору, и, повернувшись к Алексею Федоровичу, доверительно сказал:

– При данной ситуации лучше всего, Алексей Федорович, "бытовое разложение".

Голова поморщился.

– Самая чистая формулировка. Деловых качеств не порочит. Политически не зачеркивает… А что пошалил, так это любой начальник поймет. Тем более, вышестоящие органы понимают, что бытовое разложение с возрастом у мужчин проходит…

– Так нету его у меня, этого разложения! Понимаешь, нету!

Вася улыбнулся. Он знал, что начальник говорит правду, и от души сочувствовал ему.

– Дело, конечно, хозяйское. Но мой вам совет, Алексей Федорович, нажимайте на эту формулировку… С женой посоветуйтесь…

Поднимаясь по лестнице домой, Алексей Федорович вспоминал совет, данный водителем. А ведь он прав! Главное внимание обращают на политическое лицо человека, нет ли у него каких-нибудь там связей, не льет ли он воду на мельницу врага? А насчет морали пока не слыхать. Вот если бы вдруг объявили "Месячник моральной чистоты" или "Нравственную декаду", тогда другое дело. Тогда, конечно, с моральным разложением не суйся!

Войдя в квартиру, Алексей Федорович, не поздоровавшись с женой, молча сел на диван и закурил.

– Что с тобой, Лешенька? – обеспокоенно спросила Мария Ивановна, снимая передник и подходя к дивану.

Алексей Федорович только поглубже затянулся и ничего не ответил.

– Уж не заболел ли ты?

Не будем скрывать: нашему герою было трудно. И в работе, и в личной жизни он привык к прямолинейным лобовым решениям, впервые ему приходилось решать сложную и даже изысканную задачу, но по-видимому инстинкт самосохранения оттачивает даже неповоротливые умы.

– Садись, Маруся! Есть разговор.

Мария Ивановна присела на край дивана и с тревогой ждала, что скажет муж.

– Такое дело, Мария… Морально разложился я…

Мария Ивановна облегченно вздохнула. Значит, слава богу, ничего не случилось, а она уж подумала бог знает что.

– Ты что, не слышишь?.. Я говорю – разложился морально…

Мария Ивановна поднялась, снова стала подвязывать передник.

– Поспи, Лешенька, я посуду помою.

– Сошелся с другой женщиной, понятно?.. Изменил законной жене, – раздраженно сказал Алексей Федорович.

– Ох ты, господи! Что ж теперь будет? – всплеснула руками Мария Ивановна.

– Выгонят за бытовое разложение.

– Куда ж он пойдет-то?

– Кто – он?

– Этот… Про которого ты рассказываешь?

– Да я про себя рассказываю.

– Господь с тобой, Лешенька! – От страха Мария Ивановна снова присела и только смотрела на своего мужа, чуть приоткрыв рот.

– Как собираешься реагировать?

– Чего?

– Придется писать заявление, Маруся.

– Куда заявление?

– Ну, в партбюро, в профком… Можно и в Министерство коммунального хозяйства.

– Опомнись, Лешенька! Стыд какой!..

– А чего тут стесняться? – сказал Голова, совсем уже войдя в образ. – Раз нашкодил, надо писать. Чтоб другим неповадно было. Так, мол, и так… Стало мне известно, что мой муж, с которым я прожила двадцать лет…

– Двадцать лет! Вот безобразник-то!

– Бывает, Маруся. Бес попутал, – сказал Алексей Федорович, сам удивляясь тому, что он так легко врет.

– Как же это ты? – вдруг заревела Мария Ивановна. – Чем же это они тебя опутали, проклятые?!

– Очень просто… Ну, зашла в кабинет… Помутилось бы, вроде, у меня в глазах…

– А она?

– А она, значит, говорит… Я люблю вас, говорит, товарищ Голова…

– Ну как же тебя не любить, Лешенька! – сказала Мария Ивановна, лишенная, как видно, унизительного и мелкого чувства ревности.

– Да ты кто мне – жена или пень-колода? – вспыхнул Алексей Федорович. – Реагировать ты можешь?! Будешь ты писать заявление или нет?!

– Буду, Лешенька, буду… Только ты ж скажи, как… Я ж сроду такого не писала. – И, взяв протянутую ей мужем авторучку, Мария Ивановна села за стол и приготовилась писать.

– Пиши, – сказал Алексей Федорович. – "В партийную организацию городского Коммунального отдела города Периферийска".

Мария Ивановна стала старательно выводить буквы, напрягаясь и прикусив кончик языка. Написав первое слово, она задумалась и вопросительно посмотрела на мужа.

– Лешенька…

– Чего тебе?

– Как писать: "партийную" или "партейную"?

Алексей Федорович немного помолчал, а потом сказал решительно:

– Пиши: "В профсоюзную".

И стал ходить из угла в угол, как на работе, когда диктовал какой-нибудь приказ или распоряжение.

– "От Головы Марии Ивановны… Заявление… Мною получены точные данные, что мой муж, Голова Алексей Федорович, является негодяем и…"

Мария Ивановна снова перебила его:

– "Негодяй" через "и" или через "е"?

– Пиши: "подлец", – сказал Алексей Федорович, подумав.

Когда письмо было написано, Алексей Федорович вложил его в конверт, написал адрес и уже собирался выйти на улицу, но в это время раздался телефонный звонок.

Алексей Федорович снял трубку, с кем-то поздоровался, долго слушал, потом сказал: "Ну, спасибо, спасибо тебе, что позвонил… Спасибо… Я думал, хужее будет…", аккуратно положил трубку, медленно разорвал конверт, подошел к еще зареванной жене и сказал ей как-то очень ласково и задушевно:

– А ты, дуреха, уже и поверила?..

Мы не будем пересказывать телефонный разговор, который в более сжатом виде был сформулирован в газете "Вечерний Периферийск": "Голова Алексей Федорович освобожден от должности Исполняющего Обязанности Заведующего Коммунальным отделом в связи с переходом на другую работу"…

Глава десятая

Прежде чем продолжать рассказ, мы хотим по мере сил ответить на некоторые вопросы и замечания, сделанные друзьями и знакомыми, которым мы рискнули показать первые наброски нашего сочинения. Среди них, конечно, были разные люди. Были такие, которые с радостью поддержали наше желание написать историю города Периферийска и увидели в этом желании лишь одни добрые намерения. Они всячески советовали нам не бояться описания неприятных и уродливых фигур и приводили даже по этому поводу выражение Буало: "Не злобу, а добро стремясь посеять в мире, являет истина свой чистый лик в Сатире". Были и такие, которые отнеслись к нашему предприятию скептически и предупреждали нас, что беремся мы за дело сомнительное и что заниматься сатирой в наше время все равно, что играть в пинг-понг изотопами урана. По утверждению этих людей, идти на такой риск стоило бы еще, будучи уверенными в том, что сатирическое произведение способно помочь улучшению человеческого общества. Но ни один взяточник, говорили они, не перестал брать взятки после "Ревизора" и ни один лицемер не испытал угрызений совести, прочитав "Тартюфа".

– Если уничтожению пороков и преступлений не помогают статьи Уголовного кодекса, – вскричал один наш знакомый, – как же вы хотите, чтобы этому помогла художественная литература?!

Этот же наш знакомый, который кстати сказать, является автором многих статей и научных исследований, заметил, что сатира обладает огромной обобщающей силой, и, изобразив в произведении одного прохвоста, мы тем самым изображаем всех прохвостов данной общественной формации. Даже только, упоминая плохую работу транспорта, мы в конечном итоге критикуем и запуск наших искусственных спутников, поскольку спутник, хоть и космический, но все-таки транспорт.

– Нужно ли вам, – продолжал наш знакомый, – подвергаться постоянным обвинениям в злых намерениях, в нежелании видеть в людях доброе начало, в стремлении всегда и надо всем смеяться?

– Но ведь смех… – попытались мы возразить нашему доброму знакомому.

– Я знаю, что вы скажете, – ответил он. – Что смех очищает, что он-то и является положительным персонажем всякого сатирического сочинения, и наконец, что человечество, смеясь, расстается с прошлым… Может быть… Но неосторожно смеясь, вы рискуете, расстаться с будущим. В лучшем случае вас обвинят в том, что произведение "Не принято народом", а в худшем, что оно "отвергнуто народом". Народ, который одно произведение якобы принимает, а другое отвергает, стал у некоторых критиков категорией настолько условной, что невозможно установить, является ли он собранием людей или чисто теоретической формулой, уравнением, решаемым каждый раз в зависимости от вкуса и уровня самого критика.

Знакомый посоветовал хотя бы уравновесить изображенных нами отрицательных персонажей таким же количеством положительных, дабы произвести более благоприятное впечатление на читателей и оградить себя от возможных обвинений.

– Но помилуйте, – сказали мы, – ведь никто не станет обвинять судью в том, что он, вынося приговор преступнику, одновременно не выдает ему путевку на курорт. Сатира – тоже жанр судебный.

Другие знакомые и приятели иначе отнеслись к нашей работе, поддержали нас и предъявили конкретные претензии, о которых следует сказать несколько слов.

Прежде всего нам был задан вопрос, почему Алексей Федорович Голова, человек с многолетним стажем и большим опытом руководящей работы, всегда был лишь "исполняющим обязанности" или "временно исполняющим обязанности", ни разу не занимая саму руководящую должность? Не странно ли это?

Нам это не показалось странным. Алексей Федорович Голова появился на свет с частичкой "И. О." Он мог занимать в зависимости от обстоятельств разные должности, малые и большие, но частичка "И. О." была его жанром, она определяла характер его дарования, меру возможностей. Сам Геннадий Степанович Осторожненко, относившийся к Голове с большой симпатией и ценивший его опыт, считал, что он не может занимать должность директора или заведующего, но вполне может исполнять их обязанности. Частичка "И. О." так прилипла к Алексею Федоровичу Голове, так привык он к ней, что иногда и в письмах, которые, хоть и редко, но все же писал, механически ставил эти буквы перед своей подписью, так что они в конце концов стали как бы его инициалами. От этого произошли некоторые недоразумения и у нас. Изучая дошедшие до нас материалы и встречая в некоторых документах подпись "И. О. Голова", мы решили, что нашего героя зовут либо Иван Осипович, либо Илья Онуфриевич, либо еще как-нибудь. И только перебрав все возможные в этом случае имена и отчества и окончательно остановившись на Иннокентии Орестовиче, мы натолкнулись на известную докладную записку об объединении химического и стирального производства и создании КОМПРАЧИКОСа, где в конце сохранилась ясная, неиспорченная огнем подпись: "И. О. заведующего Периферийским Коммунальным отделом А. Ф. Голова".

Некоторые наши знакомые, преимущественно молодого возраста, упрекали нас в небрежности и спрашивали, как могло случиться, что внезапное исчезновение таких людей, как товарищ Половинников или товарищ Покаместов, прошло совершенно незамеченным? Неужели выйдя утром на работу и видя, что кто-то из сотрудников отсутствует, никто не поинтересовался, что с ним, не заболел ли он, не случилось ли чего-нибудь с женой или с детьми?

Вопрос этот, конечно, могли задать только наши молодые читатели. Читатели старшего поколения еще помнят те времена, когда исчезнувшими неожиданно людьми не так уж интересовались их коллеги по работе и не слишком старались выяснить, что с ними и не нужна ли им какая-нибудь помощь.

Кое-кто, разбирая наше сочинение со стороны стиля, обвинил нас в эклектичности, в отсутствии какого-то одного жанрового принципа, по которому можно было бы сразу сказать, чем является наше произведение: романом, или повестью, или просто свободным изложением разнообразных мыслей, которое французы называют изящным словом "эссэ"… Их смутило, что наряду с совершенно жизненными фигурами вдруг появляются какие-то маски, вроде Глубоко перепуганного или Циника, и что это за такое Важное лицо? И не намек ли это на какое-нибудь действительно важное лицо?

Мы могли бы сослаться на классиков, у которых вполне уживаются в одном сочинении реальные фигуры с типами условными, но делать этого не будем. То, что позволено классикам, не позволено нам. Но ведь и в жизни есть люди, известные одной лишь какой-нибудь чертой своей. О них так обычно и говорят: "Ну, это человек глубоко равнодушный" или "Встретил я вчера нашего циника…" Нам показалось, что имена и фамилии не добавят этим людям что-либо существенное.

По поводу Важного лица говорить как-то не хочется. Кто узнал, тот пусть узнает, а кто стал забывать – слава богу, пусть забывает. Надеемся, что те читатели наши, которые сейчас еще только ходят в школу и которые прочтут нашу книгу несколько лет спустя, уж и совсем не поймут, что это за Важное лицо такое. Пусть даже упрекнут автора, что непонятно, мол, о чем речь, – мы не против.

Некоторые жители Периферийска, прочитавшие нашу рукопись, заявили, что в 19.. году Алексей Федорович работал не в Коммунальном отделе, а совсем в другом месте, и фамилия у него была другая. По сведениям одних, как раз в 19.. году он был заместителем директора обувной фабрики "Закат", звали его – Николай Иванович Липа, и именно ему принадлежит рационализаторское предложение делать задники на туфлях на 2,5 сантиметра короче, что дало огромную экономию кожи. (Улицы Периферийска являли тогда странное зрелище: двигавшиеся по ним пешеходы время от времени приседали, ударяли себя по пятке и прихлопывали ногой, отчего казалось, что на улице идет репетиция гигантского ансамбля пляски.) По утверждению других, в указанные годы Алексей Федорович работал исполняющим обязанности директора Трамвайно-троллейбусного управления. И хоть фамилия его была Самошин, никто другой не мог с такой энергией проводить ежедневное изменение трамвайных маршрутов и перенесение остановок с одного места на другое.

Но нашлись люди, считавшие, что Алексей Федорович никак не мог работать в Трамвайно-троллейбусном управлении по той простой причине, что в то время он был помощником управляющего Трестом по автоматизации бубличной торговли. Они вспоминали, что именно в этом году на улицах Периферийска были установлены автоматы из хромированной стали красного цвета с серебряными ручками, над каждой из которых была щель с надписью: "Без мака" и "С маком". Автомат обслуживался двумя дежурными техниками: один следил за бесперебойной подачей электроэнергии, другой наблюдал за работой электронно-счетных устройств. Большое удобство представляло то, что бублики закладывались на три месяца вперед и не требовали, таким образом, ежедневной выпечки.

Нас уверяли, что мы ошиблись, изображая Алексея Федоровича в 19.. году на посту исполняющего обязанности директора Научно-исследовательского института, ибо в том году он работал временно исполняющим обязанности директора "Перпара" ("Периферийский Парфюмер"). Кто-то даже вспомнил, что в это время поступили в продажу новые духи "Вот солдаты идут". Уж кто другой, кроме Алексея Федоровича, мог придумать такое мобилизующее название?..

Вслед за этим оказалось, что в том же году наш герой работал также: заместителем директора игрушечной фабрики, помощником начальника паспортного отдела милиции, и. о. председателя правления кинофикации области, врио заведующего районо и др.

Словом, если верить всем заявлениям, то Алексей Федорович работал в одно и то же время во многих местах, на разных должностях и под разными фамилиями. Совершенно ясно, что прислушиваться ко всем этим заявлениям мы не могли, чтобы окончательно не запутаться.

Наконец, немало замечаний было сделано по поводу языка А. Ф. Головы и его орфографии. Стараясь сохранить и сочность его языка, и своеобразие его транскрипции, мы столкнулись не только с возражениями редактора, но и с косностью корректоров, которые то и дело поправляли нашу рукопись, упорно переделывая "шешнадцать" на "шестнадцать", "лягет" на "ляжет" и "колидор" на "коридор"… Нам пришлось потратить немало усилий на то, чтобы доказать несостоятельность их точки зрения.

В заключение, отдав должное этому труду, один из уважаемых всеми людей спросил, не пора ли нашему герою оставить скитания по службам и осесть на одном месте, дабы не торопясь и не нервничая твердой рукой вести вверенное ему учреждение по пути прогресса, а иногда, как небезызвестный господин Тарелкин, даже немного и впереди прогресса.

Соображение правильное. Но ведь не от нас зависит движение нашего героя, и нам неизвестно, какую область человеческой деятельности поручат ему теперь. Мы прошли с ним большой путь, стараясь честно говорить и о темных, и о светлых сторонах его жизни. Но кто знает, что будет дальше? Мы уж и так вынуждены понемногу заканчивать наше повествование, хотя бы потому, что постепенно персонажи, выбранные нами, исчезают, подверженные тем же случайностям, что и все люди.

Голове и самому бы хотелось остановиться на чем-нибудь этаком, не менять так часто кабинеты, а сидеть бы в одном каком-нибудь, обставленном по его вкусу, – чтоб столы стояли буквой "Т", а на шкафу красовались кубки местной футбольной команды, и занавеси чтоб были шелковые с бахромой, а телефонов штук пять. Но центробежная сила несет его по номенклатурной орбите и вышибить его оттуда так же трудно, как вышибить нейтрон из ядра.

Теперь, ответив на все вопросы, которые задавали нам друзья и знакомые, а также теоретически обосновав некоторые положения нашего романа, мы можем продолжать рассказ.

Глава одиннадцатая

В зрительном зале театра сидел человек. Он бурно аплодировал артисту, читавшему фельетон, хохотал и утирал слезы. Вошедший в темноте мужчина незаметно подошел к нему сзади и, наклонившись, тихо сказал:

– Вы назначены начальником отдела искусств…

Человек перестал смеяться, сделал паузу и, обращаясь к сцене, сурово и сухо сказал:

– Ну, что там дальше?..

Человеком, сидевшим в зале, был Алексей Федорович Голова. Человеком, сообщившим ему эту новость, был бывший трагик Эдмундкин, занимавший сейчас должность директора Периферийского театра Драмы, Комедии и Музкомедии.

Василий Васильевич Эдмундкин прошел большой и сложный жизненный путь. Старики еще помнили, как юные периферянки бросали ему на сцену букеты цветов, скандируя: "Эдмунд-кин! Эдмунд-кин!", а он стоял на сцене, бледный и взволнованный, прижимая руку к груди и чуть раскланиваясь. Ни у кого в жизни не бывает таких злых превращений, как у актеров. Юноша, произносивший пылкие речи у ног возлюбленной, в конце концов превращается в старого молчаливого слугу, произносящего за весь спектакль одну-единственную фразу. И разве может себе кто-нибудь представить, что испытывает он, выйдя на сцену, которая когда-то была его славой, а стала лишь его службой? Дано ли кому-нибудь испытать то чувство, которое испытывает комическая старуха, игравшая некогда Ларису и видевшая в полутьме зала внимательные, жадные взгляды и приложенные к глазам платочки?..

Василий Васильевич предавался воспоминаниям только когда выпивал. В это время он любил говорить какую-нибудь фразу, вроде: "Помню, как еще Константин Алексеевич Варламов…" или "Заходит ко мне Пров Михайлович Садовский и говорит…" И от того, что он называл их по имени и отчеству и приводил разные бытовые детали, казалось, что он и сам стоит в этом ряду прославленных русских актеров и просто по какому-то недоразумению имя его забыто, но придет время и оно снова прогремит.

Время, однако, шло, а имя Эдмундкина не гремело, и с каждым годом он получал в театре все меньше ролей и все больше общественных постов. Много лет он был бессменным председателем месткома. В годы войны во время эвакуации, занимаясь распределением промтоваров, он иногда восклицал, обращаясь к актеру: "Да ты еще старых сапог не износил…" с таким же пафосом, с каким когда-то произносил похожие слова из "Гамлета".