Текст книги "И.О."

Автор книги: Александр Хазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Но целевые митинги, творческие гуляния и тематические вылазки за город были только подготовкой к главному торжеству – Празднику на Стадионе, который несколько месяцев рекламировался, откладывался из-за плохой погоды и наконец состоялся в один из воскресных дней, когда в Периферийске была переменная облачность, ветер слабый до умеренного и температура воздуха колебалась от двадцати одного до двадцати трех градусов.

Впервые за все время своего существования старый стадион видел такое количество людей. Уже с утра все трамваи были переполнены, казалось, что какой-то огромный насос перекачивает человеческую массу из одного места в другое; в центре постепенно становилось пусто, на окраине густело. Все трибуны были заняты задолго до начала, забор напоминал живую изгородь, два постовых милиционера Харченко и Оглоедов с трудом сдерживали напиравшую толпу.

Алексей Федорович Голова, Половинников, Покаместов и Переселенский находились на центральной трибуне, совсем не так уж далеко от самых влиятельных людей города. Все шумело, волновалось, требовало, торжествовало и жаждало.

Наконец, ровно в двенадцать часов зазвучали фанфары, и праздник начался.

Сначала сводный хор ремесленных училищ и трехмесячных курсов кройки и шитья исполнил кантату "Периферийск – родной мой город!", в которой очень взволнованными словами говорилось, что нет на свете лучше города, чем город Москва.

Затем в машине с открытым верхом, украшенной флажками, воздушными шарами и карикатурами на Уолл-стрит, вдоль трибун проехал знаменитый киноартист, который передал привет периферийцам от работников искусств и рассказал, как он начал сниматься в кино. Появление киноартиста вызвало такую бурю аплодисментов, что в одной части стадиона образовалась большая трещина, куда провалился начальник отдела культуры товарищ Покаместов, вышедший в это время по нужде. Впрочем, исчезновение товарища Покаместова было обнаружено лишь через полтора года.

После киноартиста силами художественной самодеятельности Дворца культуры имени Крутого подъема (к тому времени клуб швейников уже был переименован) была показана большая литературно-музыкальная композиция "Пути-дороги".

Под барабанную дробь на зеленое поле стадиона, держа в руках микрофоны, вышли два чтеца: юноша и девушка.

– Двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года в России вспыхнула революция! – сказал Чтец, обращаясь к зрителям.

– Рабочие и крестьяне взяли власть в свои руки! – добавила Чтица.

– Царь был свергнут! – сообщили они вместе.

На этих словах вышедший из помещения служебной столовой хор окружил Чтеца и Чтицу и пропел песню "Мы кузнецы, и дух наш молод". Когда хор замолчал, Чтец сделал несколько шагов вперед и очень громким голосом произнес:

Шли годы, дни уж пролетали,

И, проявляя чуждый нрав,

На нашу Родину напали

Уж все четырнадцать держав.

Чтица тоже сделала несколько шагов вперед, посмотрела, стоит ли она на одной линии с Чтецом, и когда убедилась, что стоит, продолжила мысль:

Но нам были не страшны лорды,

Мы – люди мирного труда:

В степях мы строили заводы,

В пустынях клали города!

Они оба повернулись лицом к помещению столовой, откуда выехала колонна полуторок, груженных кирпичом, железом и тавровыми балками. На последней машине был сооружен макет будущего Периферийска.

Зрители ахнули. Они вскочили с мест, ринулись к барьерам, крича и ликуя. Энтузиазм был настолько велик, что никто не видел, как был задавлен Юрий Иванович Половинников, пропажа которого была замечена лишь через несколько лет, когда его кандидатуру выдвинули в горсовет.

Когда рассеялся дым от грузовиков, вышла еще одна пара чтецов, одетых в военную форму.

Враг напал без объявленья,

Вероломный страшный враг,

– сказал Второй Чтец.

Сразу шли мы в наступленье,

Отбивая четко шаг!

сказала Вторая Чтица. И, сняв каску, добавила:

Мы не боимся гроз,

У нас давно закалка.

Выбежавший хор крикнул:

Русский мороз,

Советская смекалка!!

На стадионе появились танки.

Аркадий Матвеевич Переселенский ждал этого момента с огромным нетерпением. Это был гвоздь всей программы. Совместная мысль инженеров, пиротехников и режиссеров должна была создать на стадионе обстановку настоящего боя. На генеральной репетиции все было хорошо, но Аркадий Матвеевич волновался, зная, что сейчас работу оценивает требовательный выросший периферийский зритель.

Когда на стадионе появились партизаны и в танки полетели бутылки с горючим, на центральной трибуне кто-то сказал "браво", но кто это сказал, Аркадий Матвеевич рассмотреть не мог, так как все заволокло дымом. Когда дым рассеялся, выяснилось, что горит трибуна, на которой находятся представители печати. Вызванной пожарной команде удалось погасить огонь, и только много лет спустя узнали, что в тот день сгорел дотла поэт и драматург Сергей Авансюк.

Кульминационный пункт обозрения вполне удался: на поле остались искалеченные танки, артисты, долженствовавшие изображать погибших фашистов, долго не поднимались с земли и их унесли, что подчеркнуло реалистичность представления и вызвало новые аплодисменты. Когда поле боя было очищено от убитых и раненых, появились девушки и парни в украинских костюмах. Гармонист растянул меха, и восемьдесят пять девушек исполнили частушки о самокритике.

Критикуем все фигуры

Мы без затруднения,

Есть у нас в Дворце культуры

Тоже достижения.

Вот директор в нашем доме,

Есть и в нем погрешности,

Очень, право, экономит

Он канцпринадлежности.

В нашем доме каждый вечер

Есть мероприятия,

Не грози нам, дроля Черчилль,

Шлем тебе проклятия!..

Когда частушки перешли в заключительную пляску, Алексей Федорович Голова наклонился и тихонько сказал стоящему рядом с ним Переселенскому:

– Золотой народ!

Аркадий Матвеевич только кивнул головой. Было ясно, что все удалось на славу: с завтрашнего дня периферийцы почувствуют острую необходимость в новом стадионе. Субботники и воскресники дадут возможность значительно сократить фонд зарплаты, что в свою очередь значительно повысит премиальные. Но самое главное это то, что удалась литературно-музыкальная композиция, для которой были выделены разнообразные дефицитные материалы: листовое железо, кирпич и тавровые балки. И хотя эти материалы играли чисто иллюстративную роль, помогая изобразить автоколонну военного времени, их вполне официально можно будет провести по всем бумагам, как использованные по назначению, что и составляло, в сущности, сверхзадачу всего представления.

После литературно-музыкальной композиции через весь стадион по диагонали проскакали Петр I, Чапаев, Юрий Долгорукий, Щорс, Минин и Пожарский, Мичурин и Циолковский, связанные друг с другом авторским текстом так ловко, что казалось – все они были в свое время членами одной парторганизации. Праздник закончился поздно вечером огромным фейерверочным мероприятием, после которого зрители стали расходиться, причем, выходя, каждый должен был заполнить небольшую анкету, в которой его просили ответить на вопросы: что больше всего ему понравилось на стадионе, каких киноартистов хотел бы он увидеть в следующий раз, какие виды культмассовой работы его больше всего интересуют.

На следующий день в газете "Вечерний Периферийск" появилась большая рецензия под названием "Прекрасное начинание", автором которой был сам Вайс. Рецензия приветствовала замечательный творческий почин дирекции стадиона, отмечала, что "авторам удалось в живой и своеобразной форме воскресить славное прошлое Периферийска", хвалила постановщика, который, "сумев преодолеть слабости сценария, создал яркое и красочное зрелище". Как и во всякой рецензии, были сделаны и критические замечания: отмечалось, что, в то время как образ Минина несомненно удался, образ Пожарского, наоборот, недотянут, а в частушках есть много ненужных обобщений и все мажется черной краской. Но в целом рецензент поддерживал ценную инициативу и требовал бросить все силы на завершение строительства нового стадиона, чтобы охватить праздничными представлениями все население города.

(Говорят, что именно от Периферийска и ведут свое начало все праздники на стадионах, ставшие популярными в более поздние годы и впоследствии эпидемически охватившие всю страну. Многие даже склонны утверждать, что тогда и были заложены основные принципы этого нового жанра, в котором спортивный, художественный и коммерческий интересы гармонически сливаются в одно целое. Существует мнение, что творческие традиции Сергея Авансюка до сих пор живы и продолжают служить руководством для молодых либреттистов и текстовиков, но есть голоса, оспаривающие приоритет Периферийска в этом деле, и у нас нет достаточно серьезных оснований к этим голосам не прислушиваться.)

Легко возбудимые и эмоциональные периферийны долго находились под впечатлением прошедшего праздника. Те, кому посчастливилось побывать на стадионе и увидеть все собственными глазами, подробно рассказывали тем, кому это не удалось сделать, обо всем, что там произошло, поэтому работа в некоторых учреждениях на время приобрела повествовательную форму.

Уже на следующий день в столовой известного нам научного института Глубоко порядочный взволнованно рассказывал Цинику и Глубоко перепуганному о великолепном зрелище, которое он вчера видел и которое произвело на него сильное впечатление.

– И знаете, кого я видел на центральной трибуне? – спросил он и, выдержав многозначительную паузу, объявил: – Алексея Федоровича Голову.

При этом у Глубоко перепуганного свело нижнюю губу и левая нога стала дергаться. Циник же только усмехнулся и пожал плечами.

– Быстро он движется, однако. Ай, молодец! Ай, ничтожество!

Глубоко перепуганный стал оглядываться по сторонам, а Глубоко порядочный отставил кружку с пивом.

– Вы о нем напрасно так. Победителей, знаете, не судят.

– Ну и бог с ним! Какая разница! – весело сказал Циник, разливая пиво. – А вы, между прочим, слыхали о том, как встречаются на том свете два человека?..

– Я пойду, – сказал Глубоко перепуганный, поднимаясь и вынимая кошелек.

Рассказ о вчерашнем празднике быстро распространился по институту; вскоре стало известно, что не только их бывший директор стоял на центральной трибуне, но и Аркадий Матвеевич Переселенский каким-то образом оказался рядом, и, как всегда бывало в этом учреждении, мнения сотрудников разделились: одни считали, что это явно какое-то недоразумение, другие – что Голову и Переселенского в свое время недооценили и они еще себя покажут.

Словом, праздник на стадионе надолго овладел умами периферийцев и, может быть, они еще не раз вспоминали бы о нем, как об одном из самых сильных и ярких ощущений в жизни, если бы не событие, которое вдруг заставило их посмотреть на это другими глазами.

Глава восьмая

Григорий Львович Вайс был призван в литературу 18 августа 19.. года как ударник производства. Хотя он не был ни токарем, ни слесарем-лекальщиком, а работал в те времена младшим делопроизводителем отдела учета, тем не менее он вошел на Парнас в качестве "певца трудовых будней" и "выразителя чаяний рабочего класса". Объяснялось это тем, что по разнарядке, присланной из Центра, Периферийск должен был к концу месяца призвать в литературу семь человек, из них троих в поэзию, троих – в прозу и одного – в драматургию.

Набрать такое количество людей, сохранив при этом классовый принцип, было почти невозможно, пришлось добирать из прослойки. К тому времени Григорий Вайс опубликовал в стенгазете поэму под названием "Смерть плановика", которая и послужила основанием к принятию его в члены местного отделения Российской ассоциации пролетарских писателей. Поэма была напечатана в альманахе "Первая кладка" с предисловием известного критика Н. П. Улюлюкина, отмечавшего, что "голос Григория Вайса несомненно войдет в золотой фонд современной поэзии и обогатит ее новыми красками". Одновременно с Вайсом в литературу был призван штукатур пятого разряда Котька Сидоров, ставший в дальнейшем известным под именем Сергея Авансюка.

Котька Сидоров начинал буйно, распутно, по-есенински. Молодая хмельная сила играла в его стихах, поражая выросшего читателя свежестью и самобытностью дарования.

Жизнь моя разгульная, раздольная,

Ты меня, повесу, не томи,

Ой ты, мать, система травопольная,

Русской силой душу накорми!..

(Сергей Авансюк оказал большое влияние на формировавшуюся тогда молодую периферийскую поэзию. Неспроста через несколько лет в альманахе «Молодой Периферийск» появились такие строки:

Жизнь моя разгульная сплошная,

Ты меня, повесу, не томи,

Ой ты, мать – система пропашная,

Русской силой душу накорми…

Впрочем, критика дружно отмечала, что дело тут вовсе не в случайных влияниях, а в том, что современная поэзия прошла сложный путь от Есенина до Тряпкина и от академика Вильямса до академика Лысенко.)

Вскоре о Котьке Сидорове заговорили в городе. Его скандалы в ресторане, пьяные драки и даже затеянная им дуэль, в которой противники дрались портфелями, стали поводом для бесконечных рассказов, анекдотов и шуток. Хотя его поэма "Сиккатива", напечатанная отдельной брошюрой, вызвала единодушное одобрение, в быту поведение Авансюка считалось недостойным, марающим звание поэта, подающим пример начинающим, воспитывающим богемные настроения. О Котьке говорили на всех литературных собраниях, ставили вопрос, покрывали его позором. Два раза его исключали из ассоциации писателей, четыре раза выносили строгий выговор с последним предупреждением. И все же в глубине души всем было приятно, что в Периферийске живет настоящий забубенный отчаянный поэт.

Хотя Григорий Вайс не обладал такими душевными богатствами и от одной рюмки водки его мутило, он сразу подружился с Котькой Сидоровым, и они вдвоем составили целое литературное направление, о котором было сообщено в специальной декларации, напечатанной в газете "Вечерний Периферийск".

Поэзия не была для Григория Львовича Вайса основным жанром: он пробовал свои силы и в прозе, и в очерке, и в критике. В зависимости от того, какой жанр отставал, он и направлял основной удар. После собрания периферийских писателей, призывавшего членов ассоциации создать непревзойденные образцы литературы для детей, Вайс садился за детскую повесть, воспитывающую в юных читателях те или иные положительные качества. Когда члены правления требовали создания лучшего в мире очерка, Вайс садился за очерк. В 19.. году, когда на передовую линию литературы стали выходить акыны, ашуги, аксакалы и сказители, Вайс отыскал в глубинке девяностолетнюю старуху Агриппину Ильиничну и создал с ней в короткие сроки знаменитую "Думу о профсоюзе", имевшую 10 тысяч строк стихотворного текста. Агриппина Ильинична пела стихи под аккомпанемент старинной двухструнной бруньки, которую выдал под расписку местный музей краеведения. Вступительное слово к ее творческим вечерам делал обычно Григорий Львович Вайс.

Прорыв в жанре художественного очерка вынудил Вайса оставить фольклор и заняться первоочередными формами творчества. Так как Периферийск не мог похвастаться крупной индустрией, пришлось ограничиться серией очерков: "От листа железа до противня", где в художественной форме был описан процесс производства в артели "Бидонщик", занимавшейся изготовлением всевозможных хозяйственных предметов. Очерк был написан широко, с привлечением специальной литературы и лирическими размышлениями автора. ("Я гляжу на этот простой черный лист железа с загнутыми низкими краями и думаю, какой сложный путь он прошел, прежде чем попал в ловкие, умелые руки нашей домашней хозяйки…")

На ближайшем собрании Периферийской писательской организации Вайса избрали председателем секции очерка, в которой, впрочем, кроме него, других членов не было. Тем не менее Вайсу не удалось закрепиться и в этом жанре, так как вскоре было опубликовано решение о создании в кратчайшие сроки Магнитостроев литературы, и Григорий Львович засел за роман.

В руководствах, статьях и исследованиях тех лет давались подробные и точные указания, как писать романы, и рекомендации насчет актуальных тем, главных героев и основных черт характера, а также советы по поводу положительных и отрицательных персонажей, их численности и наиболее желательных конфликтов между ними. Печатались иногда и общие теоретические соображения по поводу производственного пейзажа, языка героев и отдельных оставшихся еще в наше время пережитков прошлого, вроде любви или ревности.

Вайс тщательно изучал все эти материалы, а заодно учился и у классиков. Прочитав, что Лев Николаевич Толстой всегда очень тщательно описывал одежду своих героев, он одну главу своего романа с этого и начал: "На Кандыбе был черный пиджак с серыми пуговицами, коричневые туфли на резиновой подошве с каблуком, подбитым железной подковкой, серая рубашка с запонками из нержавеющей хромо-никелевой стали, полосатые носки и мягкая качественная, кепка из отечественного сукна…"

И хотя при более внимательном прочтении выяснялось, что на вышеуказанном Кандыбе не было брюк, а он как раз в момент описания находился на заседании коллегии министерства, читатель не обращал на это внимания, увлеченный интригующим продвижением одного рационализаторского предложения.

Его роман имел большой успех в периферийской ассоциации пролетарских писателей; Вайс упоминался во всех докладах сразу после Чапыгина и Ляшко, в том месте, где начинается подраздел о местных писателях, воспитанных в текущем году и давших неплохие результаты.

К тому времени в докладах и статьях стали все чаще говорить о том, что периферийские писатели крепко стали на ноги и могут позволить себе отображать не только любовь к коллективу, но и ее частный случай – любовь к женщине.

В связи с этим в подборке "В гостях у периферийских писателей" было сообщено, что Григорий Львович Вайс "работает над повестью "Мы любим", в которой полемизирует с тургеневской трактовкой этой проблемы, носящей явно эгоцентрический характер, противоречащий нашему пониманию этого чувства"…

Как впоследствии отмечали во всех рецензиях, в повести "Мы любим", как и в предыдущем романе, очень удалась расчетная часть, то есть та часть, где автор приводил цифровые данные. В романе это была глава, где Кандыба смело оперировал цифрами роста чугуна и стали по сравнению с 1913 годом, в повести "Мы любим" это были данные о количественном составе мужчин и женщин на предприятиях героя и героини.

С нашей точки зрения, нет ничего удивительного в том, что автору удались именно эти места: так же как профессия инженера всегда чувствуется в произведениях Алексея Толстого, профессия врача в рассказах А. Чехова и профессия летчика в книгах Антуана де Сент-Экзюпери, в сочинениях Григория Вайса сказалась его специальность младшего делопроизводителя отдела учета.

Сообщение в печати о том, что народ ждет от писателей создания новых образцов оперетты, и призыв ликвидировать существующее отставание этого жанра заставили Вайса отложить на время прозу и взяться за сочинение музыкальной комедии. За музыку взялась бригада молодых композиторов – Белых, Черных и Ультра-Фиолетовых.

Оперетта под названием "Итээрочка" прошла в Периферийском театре Драмы, Комедии и Музкомедии и была тепло встречена стрелковым батальоном 6-го артиллерийского полка, расположенного за городом и любезно приглашавшегося на все новые спектакли.

Внешний облик Григория Вайса целиком соответствовал его внутреннему существу. Он был всегда подтянут, аккуратно подстрижен и выбрит, носил идеально выглаженные рубашки. Внезапно обнаружившаяся близорукость заставила его приобрести пенсне, отчего он стал смахивать на Чехова. Разговаривал он медленно, избегая грубых слов и вульгаризмов. После опубликования романа частенько стал применять в разговоре такие слова, как "давеча", "намедни", "окрест", "ноне". Любил щегольнуть этим. Встретив знакомого писателя, жалующегося на какую-либо неудачу, спрашивал:

– Ну чего ты веньгаешь?

– Что, что?

– Веньгать – значит хнырить.

– А что значит "хнырить"? – спрашивал уже заинтересованный писатель.

– Хнырить – значит хнычить или хныкать, – объяснял по Далю Григорий Львович.

– Да я не хнырю. Просто он сволочь, этот Улюлюкин, и все!

– Не борши, не борши, – говорил Вайс и пояснял: боршить – значит ворчать, выговаривать кому, сердиться, журить…

В периферийском отделении ассоциации пролетарских писателей Вайс считался человеком эрудированным, широко использующим богатство русского языка, необыкновенно солидным, серьезным и респектабельным. Начиная от квадратных пенсне, зажимы которых были обернуты в гигроскопическую вату, и кончая складками на брюках, Григорий Львович был исполнен какой-то безукоризненной унылой аккуратности. Казалось, что он сумел еще с колыбели предусмотреть все опасности, встречающие человека на жизненном пути. Снимая пальто, он вешал его на складную дорожную проволочную распялку, которую носил всегда с собой в портфеле, как, впрочем, и пластмассовый стаканчик на случай, если захочется пить. Даже сморкаясь, он придавал этому процессу весьма значительный характер. Он вынимал аккуратно сложенный платок, разворачивал его наполовину, глубоко погружал в него нос, на мгновение торжественно замирал, потом сильно тряс его, поглаживал, придавливал, проверял то одну ноздрю, то другую, затем, осторожно сложив платок вчетверо, долго еще прикладывал его к носу с радостной и безмятежной улыбкой.

– Когда ты сморкаешься, мне хочется молиться, – говорил Сережка Авансюк со свойственной ему грубоватостью.

В 19.. году ассоциация пролетарских писателей была ликвидирована вместе со всеми филиалами. Периферийские призывники литературы вернулись к своим женам и детям, с музами остался один Сергей Авансюк, продолжавший писать удалые, бесшабашные стихи. Произведения Вайса стали печатать менее охотно и очень выборочно, а написанную вслед за "Итээрочкой" оперетту о работе рационализаторов в одном из черноморских портов под названием "БРИЗ на море" республиканский комитет по делам искусств вовсе забраковал.

Как-то Григорий Львович встретил на улице редактора толстого журнала, печатавшего когда-то его роман. Редактор, обычно интересовавшийся творческими планами Вайса, выражавший неоднократно восторги по поводу плодовитости молодого писателя и даже назвавший его на одном банкете периферийским Маминым-Сибиряком, на этот раз был нелюбопытен и молчалив. А прощаясь, уж слишком как-то вежливо сказал:

– Заходите как-нибудь запросто, без рукописи.

Вайс понял, что пока еще не поздно, следует принять превентивные меры: он поступил в газету "Вечерний Периферийск" на должность литературного сотрудника.

В газете быстро оценили способности нового литработника, умевшего придать простой газетной информации занимательность и литературный блеск. Вместо того чтобы сухо изложить, скажем, перспективы урожая картофеля в районе, Григорий Львович в нескольких строках давал яркую, впечатляющую картину: "…и, глядя на его широкую спину, обтянутую добротным ватником, крепко слаженную фигуру, уверенно шагающую за плугом, верилось, что урожай картофеля будет хорошим…"

Удивительным могло показаться лишь то, что именно здесь, на газетной работе, Вайс старался избегать сухих сводок, процентов и цифровых показателей, стремясь создать жанр лирической информации, художественной заметки, в то время как работая в беллетристике, он, наоборот, часто прибегал к убедительному языку цифр. Может быть, здесь сказалось интуитивное стремление к равновесию, а может быть, это было неосознанным протестом художника, кто его знает!

Но можно сказать безошибочно, что именно в журналистике Григорий Вайс наконец нашел себя. Он быстро освоил все жанры газетной работы – от короткого репортажа до большой, на целую полосу, специальной статьи: "Огнетушитель – первичное средство пожаротушения", заказанной исполкомом в связи с пожарами, которыми всегда славился город Периферийск.

Вайс стал незаменимым человеком в редакции. В то время как какой-нибудь сотрудник сгрызал до основания авторучку, придумывая начало, после которого обычно все уже идет как по маслу, Григорий Львович, улыбнувшись, брал мягкий карандаш и не задумываясь писал: "Добрые вести поступили с полей…" или "Хорошо потрудились землеробы Березовского района…"

Он стал считаться непревзойденным мастером названий, начал, заголовков, шапок и концовок. Бывало так, что сам главный редактор газеты товарищ Заварухин вызывал Григория Львовича, давал ему написанную только что передовую статью и говорил:

– Подумайте насчет названия.

И Григорий Львович прочитывал статью и моментально говорил: "Образцово подготовимся к зиме!", или "Встретим весну во всеоружии!", или "Полностью обеспечим осенние работы!".

Когда работница кинотеатра "Арс" нашла кошелек с деньгами и паспортом и вернула его владельцу, вся редакция билась над названием заметки об этом случае. Заведующий отделом предложил назвать заметку: "Золотой телец возвращен!" Но это показалось чересчур изысканным и кто-то предложил назвать заметку просто: "Случай в кинотеатре "Арс". Но это показалось слишком будничным. Вайса в это время в редакции не было, он пришел только к вечеру, когда были в ходу уже совсем невероятные названия вроде "Таинственный кошелек" или "Кто она?!" Бегло ознакомившись с заметкой, Вайс с улыбкой посмотрел на обалдевших литсотрудников, слегка поправил на переносице чеховское пенсне и тихо сказал: "Так поступают советские люди". Все ахнули.

Такая быстрота, умение сразу схватить самое существо вопроса и не задумываясь дать ему точное лапидарное название, казались невероятными. Вайс приобрел славу самого талантливого сотрудника редакции. А когда он раз в три месяца по просьбе редактора садился писать так называемые "Заметки фенолога", вся редакция сбегалась смотреть на это. И действительно, было нечто напоминающее сольный концерт в том, как он, быстро и размашисто написав на чистом листе: "Июль", затем, ни на секунду не останавливаясь, каким-то одним дыханием, без помарок, продолжал: "На лугах пестрят цветы, выглядывают султаны мышиного горошка, голубые колокольчики, ярко-лиловые смолевки, лабазник, луговой василек, соцветия иван-чая. Цветет кудрявая липа, поют горихвостки, варакушки, пеночки, чечевицы и славки. Бушует мир насекомых"… Это казалось чудом. Впервые сухая, занудная газетная работа приобретала характер волнующего, творческого процесса, никому тогда и в голову не приходило, что описанные флора и фауна более характерны для северных широт, но разве в этом дело!

Когда Григорий Львович Вайс в своих статьях какого-нибудь обыкновенного плотника называл "мастером пилы и рубанка", а портного "мастером иглы" – это казалось настоящей находкой и нашло своих подражателей. В газете все чаще стали встречаться мастера отвертки, мастера малярной кисти, мастера мастерка, а известную в районе доярку даже назвали "мастером вымени".

(Надо сказать, что отдельные удачные выражения, всевозможные начала статей и их названия дошли и до наших дней и даже некоторым образом составляют своего рода золотой фонд журналистики. И когда в наше время мы встречаем какое-нибудь эдакое название, вроде: "Еще выше поднимем уровень" или же: "Шире развернем работу по подготовке…", мы с благодарностью вспоминаем Григория Львовича Вайса, создавшего первые образцы этого стиля. А разве сейчас, описывая, как кто-то вернул найденные деньги, спас ребенка во время наводнения или перевел через улицу слепого, мы не применяем ставший классическим заголовок: "Так поступают только советские люди", не помня уже о его происхождении?)

Григорий Львович очень любил писать о том, что какое-то дело закончено в срок, или значительно раньше намеченного срока, или "в счет будущего года".

Об одном из районов он на протяжении многих лет писал, что в этом году уборку хлеба там закончили на три недели раньше, чем в прошлом, таким образом, уже к 19.. году получилось, что уборочная в этом районе совпадает с посевной.

Однажды, когда Вайс сидел в редакции, раздался телефонный звонок, и Сергей Авансюк сообщил, что они должны немедленно встретиться по очень важному делу. Надо сказать, что в те годы сообщения о необходимости "встретиться по важному делу" или телефонные звонки с последующим вопросом: "Как, вы еще ничего не знаете?!" производили на человека неприятное впечатление. Дело в том, что в этих словах обычно заключался зашифрованный смысл так же, как и в письмах тех лет, где вам сообщали, что "тетя Катя заболела и отправлена в больницу" или "папа уехал, не пиши ему" и т. д. Поэтому Вайс немедленно сложил все бумаги и помчался на угол улицы Яблочкова (бывшая улица Эдисона) и Ползуновской (бывшая Уаттовская), где Сергей Авансюк назначил ему свидание.

Когда Григорий Львович приблизился к большим электрическим часам, висящим на углу, находящийся уже там Сергей повел себя самым странным образом. Увидев его, он резко повернулся и пошел вдоль улицы. Ничего не понимающий, напуганный Вайс пошел за ним. Сергей зашел в какой-то двор, нырнул за поленницу с дровами и знаками поманил его к себе. Когда они, наконец, очутились в маленьком пространстве, замкнутом с одной стороны дровами, а с другой – глухой кирпичной стеной, Сергей Авансюк произнес:

– Нас не должны видеть вдвоем.

– Это почему?

– Ты разве еще ничего не знаешь?

– Нет, – сказал Вайс и почувствовал, что у него в желудке образовался маленький шарик, который движется по направлению к горлу.

– У тебя деньги есть? – неожиданно спросил Серега.

– Да ну тебя! Сразу так бы и сказал!.. Сколько тебе?

– Я спрашиваю, есть ли у тебя деньги на жизнь?

– Немножко есть, а что?

– На сколько хватит?

– Недельки на две, я думаю.

– Мало, – сказал Авансюк, вздыхая – Это дело продлится не меньше трех месяцев.

– Какое дело? – спросил ничего не понимающий Вайс.

Но Серега ничего не ответил, вынул из бокового кармана довольно плотную пачку денег и протянул их Вайсу.

– Возьми, Гриша. Отдашь когда-нибудь. А я сегодня как раз получил, – и, стараясь не глядеть на него, добавил: – Завтра на собрании я буду тебя убивать.

Вайс понял. Он уже и сам в газете кое-кого помянул лихом, стараясь делать это по возможности осторожно, хотя редактор требовал более решительных формулировок.

– За что?

– За то, что ты поешь с чужого голоса, являешься носителем чуждой нам буржуазной идеологии и огульно охаиваешь.

– Роман вспоминать будешь?

– Буду.

– Что будешь предъявлять?

– Искажение образа советского друга детства.

– Оперетту помянешь?

– Помяну.

– Что там?

– Утробный смех. В сцене на качелях клевета на табельщиков.

– А моя работа в газете? – с надеждой спросил Григорий Львович и вопросительно посмотрел на друга.