Текст книги "И.О."

Автор книги: Александр Хазин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Опытный адвокат сделал паузу перед эффектным концом и посмотрел в сторону народных заседателей.

– Но, кто из вас, граждане судьи, назовет мне государственную цену на ладан?..

Это было как гром среди ясного неба. Невозможность ответить на этот вопрос вынудила судей оправдать Аркадия Матвеевича Переселенского. Адвокат же после этой речи приобрел огромную популярность среди работников промысловой кооперации и торговли.

Во время процесса Переселенский дал богу клятву, что если он и на этот раз его выручит, он, раб божий, укротит в себе греховную страсть к торговым операциям и снова уйдет в тихую обитель науки.

Поэтому в описываемое нами время мы застаем Аркадия Матвеевича в городе Периферийске в качестве заместителя директора по хозяйственной части научно-исследовательского института.

Следует добавить, что операция "Ладан" настолько укрепила положение Аркадия Матвеевича, что он посчитал возможным вступить в четвертый законный брак с женщиной, у которой была золотая специальность зубного врача, пышной брюнеткой, оставившей еще в самом начале войны свой бальзаковский возраст, – Розалией Марковной Резюмэ.

Таким образом, одновременно произошли два крупных события в его жизни: последняя и окончательная женитьба и знакомство с Алексеем Федоровичем Головой.

Глава третья

В конференц-зале еще продолжались прения, когда два человека, обмахиваясь – один газетой, другой папкой, – вышли в длинный институтский коридор. Тот, что обмахивался газетой, был человек лет сорока, небольшого роста с тщательно выбритым лицом, короткими светлыми усиками и беспокойными, бегающими, как пузырек в ватерпасе, бесцветными глазами. Тот, кто обмахивался папкой, был лет на десять старше, но выглядел еще моложаво, хотя его темные глаза казались тусклыми и усталыми. Первый был Глубоко порядочный человек, второй – Глубоко равнодушный человек. Оба они работали в проектном отделе, но один не знал, чем занимается другой, поэтому они никогда не разговаривали на профессиональные темы, как, впрочем, и все другие сотрудники института.

– Не знаете, долго еще продлится эта бодяга? – спросил Глубоко равнодушный у своего спутника, останавливаясь и вынимая из кармана пачку папирос. Глубоко порядочный тоже остановился и вытер большим желтым платком вспотевший лоб.

– Не знаю… А вы разве не собираетесь выступать?

– Я?.. Упаси бог. Вы уж за нас всех постарались…

Он усмехнулся и снова пошел по коридору. Глубоко порядочный двинулся вслед за ним.

– Поймите меня правильно… Я не мог не выступить. Это был тактический шаг. Своим выступлением я хотел заставить Воронцову выйти на трибуну и признать свои ошибки. Ее упорство подводит весь коллектив… Неужели это так трудно? Мы ведь все это делаем, а у нас семьи, дети…

– К вашему сведению, я – холостяк, – ответил Глубоко равнодушный и повернул к столовой.

У столовой они предъявили пропуска (столовая имела только первую степень секретности, поэтому паспорт тут не требовали) и подсели к столику, за которым уже сидели двое мужчин – Глубоко перепуганный и Циник. На столе стояли пустые бутылки от пива и высилась большая, похожая на модель террикона, горка шелухи от раков.

– Присаживайтесь, господа! – громко сказал Циник, показывая на свободные стулья, – последний анекдот слышали?

Циник был веселым человеком, гурманом и страстным любителем анекдотов, которые он записывал в клеенчатую тетрадь, тщательно пронумеровывал, классифицировал и даже зашифровывал, если они носили явно политический характер.

Глубоко перепуганный дернулся и стал суетливо застегивать портфель.

– Я пойду…

– Ну, чего испугались?.. Анекдот с клубничкой, а за это пока не сажают. – Циник смачно захохотал. – Тоже не выдержали? – обратился он к подошедшим – Забавно все-таки… Этот болван директор несет какую-то жеребятину и все аплодируют… Маразм!

– А вы… Вы разве не аплодировали? – спросил Глубоко перепуганный, и нижняя губа у него чуть-чуть дернулась.

– Аплодировал! – весело ответил Циник. – Я всегда аплодирую, а про себя думаю: "Ах ты, сукин сын, дурак такой!.." – и он снова с удовольствием захохотал.

– Какое это имеет значение, аплодировали вы или не аплодировали? – заметил Глубоко равнодушный и глубоко затянулся дымом. – Что от этого изменится?

– Вы все-таки не очень орите!..

Глубоко перепуганный жестом указал на сидящего за угловым столиком человека, который с аппетитом уплетал пахучий флотский борщ.

Но Циник развеселился еще пуще прежнего:

– Да вы что?! Это же Василий! Директорский водитель. Могила! Самый верный человек в институте… – И, обращаясь к Глубоко порядочному, он спросил: – Ну как вам нравится эта проработка Воронцовой?

Глубоко порядочный, который старался видеть в людях прежде всего положительное начало, в особенности, если эти люди занимали руководящие должности, пожал плечами.

– Кстати, вы знаете, этот прохвост уже написал научную работу, – продолжал Циник.

– Вполне возможно, – заметил Глубоко равнодушный.

– В пятницу будем обсуждать на ученом совете. Кандидатскую захотел… Ай, подлец! Ай, Аракчеев!

– К сожалению, в пятницу я не смогу присутствовать, – небрежно заметил Глубоко перепуганный.

– Сможете! – твердо сказал Циник и, подмигнув остальным, объяснил: – Сначала побоитесь прийти, а потом побоитесь не прийти. Вас ждет, между прочим, истинное наслаждение: безграмотно, антинаучно, тупо!.. Ай, сукин сын! Ай, демагог!.. Я уж и рецензию написал.

– И что же вы… поругали? – спросил Глубоко перепуганный, заикаясь и подергиваясь.

– Похвалил! – бодро ответил Циник и опять захохотал. – А, если бы не я, так другой… Маразм…

И лукаво поглядывая на остальных, подмигивая и содрогаясь от смеха, он стал разливать пиво.

…Алексей Федорович Голова был доволен своим сегодняшним докладом, в котором ему, несомненно, удалось глубоко вскрыть, решительно ударить и со всей прямотой сказать. Доклад недаром переписывался два раза. Когда заместитель директора по хозяйственной части, исполнявший также обязанности референта, Аркадий Матвеевич Переселенский принес отпечатанный на машинке первый вариант, Голова, прочитав, вернул его обратно, сделав в верхнем левом углу начальной страницы косую надпись красным карандашом: «Написано не в моем стиле. А. Голова».

Прошел только год с тех пор, как Алексей Федорович был назначен на этот ответственный пост, а уже наука стала почти его родной стихией. Очень скоро Алексей Федорович легко оперировал такими словами, как "научный поиск", "творческий метод", "экспериментальные данные", "теоретические выводы", "практические результаты". Прибавляя к этим словам требование бороться с идеалистической философией, можно было сделать любой научный доклад. В первые месяцы, правда, все было гораздо сложнее. Референт, работавший до Переселенского, был человеком старой формации, он уже на второй день знакомства сказал Голове, что надо говорить не "кажный сотрудник", а "каждый сотрудник", и не "хотит", а "хочет". К счастью, вскоре прибыло распоряжение главка о необходимости выделить двух сотрудников для изучения атмосферного электричества в горах Алтая. Борец за чистоту русского языка был отправлен в горы, а Алексей Федорович произнес ставшую широко известной фразу: "Хоть он и не хотит, а поедет!", утвердив таким образом право и на самобытность русского языка, и на директорскую непреклонность.

Сначала все шло хорошо. Алексей Федорович чувствовал, что постепенно вокруг него образуется круг верных друзей и соратников, на которых можно опереться в работе.

И вдруг появилась Воронцова.

Собственно говоря, она не появилась. Голова знал, что в одной из лабораторий работает над важной проблемой профессор Воронцова Валентина Сергеевна, 1912 года рождения, женского пола, русская, имеет научные труды, за границей не была, партийных взысканий не имеет. Конфликт начался в тот день, когда Алексей Федорович, знакомясь с работниками института, вызвал профессора Воронцову к себе.

Когда Валентина Сергеевна вошла, Голова отметил про себя, что она баба ничего, хотя немножко худовата и платье на ней слишком яркое для руководителя спецлаборатории. Но ему даже понравилось, что Воронцова спокойно поздоровалась и не стала сразу говорить, что она, мол, рада познакомиться, что наконец-то они дождались нового директора и что она, де, чувствует, что они сработаются.

– Вы просили меня зайти? – спросила она.

И хотя Алексею Федоровичу хотелось сразу поправить ее, сказав, что он не "просил зайти", а "вызывал", но он промолчал и показал рукой на стул.

– Садитесь…

Воронцова села, а Алексей Федорович, перед глазами которого лежало ее личное дело, пытался незаметно разглядеть ее имя и отчество. Он не видел, что Воронцова, от внимания которой это не ускользнуло, улыбнулась.

– Расскажите, Валентина Сергеевна, в общих чертах, над чем работает ваша лаболатория.

Воронцова, как показалось Алексею Федоровичу, чуть вздрогнула, внимательно посмотрела на него и как-то странно прищурилась.

– Последние пять лет мы занимаемся проблемой полупроводников.

В те годы полупроводники были еще далеко не так популярны, как сейчас, когда любой шестиклассник вам легко объяснит, что такое транзистор и триод.

– Пять лет!.. За такой срок, товарищ Воронцова, можно бы проводниками и в целом заняться…

Валентина Сергеевна встала, подошла к столику, на котором стоял графин, и стала наливать в стакан воду. Руки у нее дрожали.

– Газеты выписываете, товарищ Воронцова? – вдруг спросил Голова.

Казалось, что по бледному, красивому лицу Воронцовой пробежала какая-то судорога страдания. Валентина Сергеевна молчала.

– Так. Не желаем, значит, отвечать?.. Ну что ж, отложим разговор на другой раз… Вы свободны, товарищ Воронцова…

Валентина Сергеевна быстро пошла к дверям, но вдруг повернулась, посмотрела прямо и открыто на сидящего за столом директора. Глаза у нее были опять веселые и ясные.

– Древние полинезийцы, – как будто задумчиво сказала она, – считают, что боги сделали людей из глины. И характер человека зависит от того животного, чью кровь примешали к глине. Кровь крысы делала человека вором, кровь змеи – предателем, кровь орла означала мужество, гордость… С этой точки зрения к глине, из которой сделаны вы, подмешали, по-видимому, кровь индюка…

Так началась война между ними. Средства в ней были разными.

Воронцова действовала старомодным и малодейственным методом выступлений на собраниях, летучках и в печати. Голова применял современное мощное оружие доносов и провокаций. Бой был неравным: шпага против заявления в местком. Однако Воронцову свалить было не так легко. Даже Геннадий Степанович Осторожненко ничего не мог сделать, хотя вызывал Воронцову несколько раз, после чего она обычно получала бюллетень на три дня в связи с обострившейся сердечной недостаточностью.

Попытка уволить Воронцову "в связи с ликвидацией лаборатории" не привела ни к чему; из Москвы пришла такая решительная телеграмма, что Голова понял: дезавуировать Воронцову надо только основываясь на ее мировоззренческих ошибках.

И вот, наконец, сегодня долгая борьба завершилась его победой. Доклад несколько раз прерывался аплодисментами, собрание приняло развернутое решение. Воронцова молчала.

Алексей Федорович с удовольствием принялся за бутерброды с семгой, ибо от идейной борьбы, как известно, можно проголодаться не меньше, чем от вольной борьбы или от самбо.

Переселенский вошел в кабинет без стука.

– Ну, поздравляю, поздравляю! Все только о докладе и говорят!

И хотя оба они знали, что доклад написан Переселенским, они делали вид, что не знают этого, и долго обсуждали сегодняшнюю конференцию.

В разговоре с начальством Переселенский всегда умел находиться на той грани панибратства и почтительности, которая свидетельствует об отсутствии какого бы то ни было заискивания и одновременно говорит об уважении. Иногда он даже переходил с начальством на "ты", правда, делалось это всегда как бы в пылу разговора, что можно было принять и за оговорку.

Голова пододвинул к Переселенскому бутерброды и, чувствуя сейчас особое расположение к этому человеку, сказал совсем уж по-свойски:

– Спасибо тебе, Аркадий Матвеевич!

И, покачав головой, с ласковой начальнической укоризной добавил:

– Уж больно много ты мне этого Маяковского повставлял… Я прямо язык чуть не сломал…

Аркадий Матвеевич понимающе улыбнулся и развел руками:

– Номенклатурному работнику без Маяковского никак нельзя. Несолидно…

Аркадий Матвеевич вытащил из кармана блокнот, некоторое время перелистывал странички, создавая естественный интервал между частным дружеским разговором и деловой частью.

– Значит, так. Ближайшие ваши выступления я набросал: на ученом совете, на закрытом партийном собрании, потом тут писатели вас приглашали…

– Писатели? – удивленно переспросил Голова – Это зачем?

– А они любят встречаться. У них на это специальные средства есть. Не пропадать же им…

Голова засмеялся и с восхищением посмотрел на своего заместителя по хозяйственной части.

– Я их и не видел сроду, твоих писателей!

– У писателей выступать просто, – заметил Переселенский. – Сначала скажете, что они оторваны от жизни, а потом – что они в долгу перед народом…

Беседа могла бы и затянуться, если бы ее не прервал осторожный стук в дверь.

Голова нахмурился. Он не любил, когда сотрудники приходили со своими просьбами в неурочное время.

В кабинет вошел старик в пиджаке, напоминавшем модную когда-то толстовку, в плохо отглаженных брюках и белоснежной рубашке, с галстуком, завязанным толстым, бесформенным узлом.

Сравнительно быстро для своих лет он пересек кабинет, приблизился к Голове и посмотрел на него с нескрываемым любопытством.

– Боже мой! – воскликнул Переселенский, протягивая вперед обе руки. – Какими судьбами? – И, обращаясь к недоумевающему Голове, добавил: – Ответственный редактор нашего научного журнала академик Георгий Савельевич Полещук.

Старик продолжал откровенно разглядывать Алексея Федоровича.

– Скажите, молодой человек, где вы учились? – спросил он вдруг, и в его голосе была такая искренняя заинтересованность, что Алексей Федорович даже не успел обидеться.

– Университетов не кончал, товарищ Полещук, – скромно сказал он. – Некогда было… Я, знаете, из крестьян.

– И Ломоносов из крестьян, – сказал академик, – и при царе жил. И однако же нашел время…

Он вытащил из бокового кармана пиджака скрепленную аптекарской резинкой рукопись. Аккуратно держа ее на весу и разглядывая точно какое-то невиданное насекомое, он снова обратился к Алексею Федоровичу:

– Я, видите ли, получил вашу статью… Вот эту… Если не ошибаюсь, вам хотелось бы расценивать ее как кандидатскую диссертацию…

– Точно, – сказал Голова, ничего не подозревая, – у меня уже и рецензия есть.

Ученый положил рукопись на край стола:

– Вы за кого же меня, голубчик, принимаете?.. Я ведь, голубчик, почетный член Британского королевского общества… Посмотрите, душенька, что вы тут нацарапали! – Он схватил рукопись, стянул с нее резинку и, открыв на первом попавшемся месте, прочитал:

– "Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются на 1/273 часть своего первоначального объема…"

Старик вытащил носовой платок, оглушительно высморкался и пальцами стер выступившие на глазах слезы.

– Но ведь это же закон Гей-Люссака! При чем же здесь наша уважаемая партия? – Профессор снова перелистал несколько страниц. – Или вот: "…С каждым годом наши слабые токи становятся все сильней и сильней…" – Он закашлялся и долго не мог прийти в себя. Из груди его вырывалось какое-то шипение. Он тихо и безудержно смеялся, то и дело прикладывая платок к глазам.

– Простите старика, просто полюбопытствовал, кто автор этой галиматьи… До свидания.

Он повернулся и быстро пошел к дверям. И только у самого выхода, уже не улыбаясь, добавил:

– Забыл сказать. Я тоже из крестьян. Полтавская губерния. Село Лещиновка.

Некоторое время в кабинете царило молчание. Переселенский понимал, что он должен сейчас что-то сказать, но что именно, никак не мог придумать. Голова сидел, уткнувшись тяжелым взглядом в фарфоровую пепельницу. Брови у него сдвинулись в одну линию, нижняя челюсть слегка выдвинулась вперед – это означало, что мыслительный процесс начался.

– Ну что же, – медленно сказал он, постукивая пальцами по столу, – что ж, товарищ Переселенский… Пока мы живем в капиталистическом окружении, возможны всякие провокации…

Алексей Федорович Голова не знал, что произносил эти слова в ту самую минуту, когда Геннадий Степанович Осторожненко, закончив телефонный разговор с начальством, достал из кармана брюк большую связку ключей, открыл тяжелую железную дверь сейфа, достал толстую желтую папку и в одной из лежащих там бумаг записал: "И. о. директора Научно-исследовательского института Голову Алексея Федоровича от занимаемой должности освободить…"

Глава четвертая

Замечали ли вы, что снятый с работы начальник становится чрезвычайно демократичным? Недолгое пребывание во взвешенном состоянии, когда с прежней работы его сняли, а нового назначения еще нет, делает его вежливым, общительным и даже кротким.

Это состояние можно разделить на два периода: сначала благодаря чувству оскорбленного достоинства он начинает леветь, иронически относиться к своему бывшему начальнику, понимать юмор. На этом этапе он стремится посещать дома, где не был уже много лет; встречая в кино товарища по школе, кидается в его объятия и тащит в шашлычную; пишет письмо старушке матери, проживающей в деревне Малые Дундуки; по утрам делает зарядку. Затем, если этот период затягивается и создается угрожающая перспектива понижения в должности, поведение начальника прогрессирует со страшной силой: он уже не просто улыбается, слушая шутки, – он сам рассказывает рискованные анекдоты. К своему бывшему начальнику он относится уже не с легкой иронией, а с презрением, называя его приказы "идиотскими". Рассказывая о нем, он не щадит и его семейную жизнь. Юмор теперь его уже не устраивает. Ему нужна беспощадная, разящая сатира.

Если зловещие предположения оправдались и бывший начальник получает должность, неравноценную прежней, процесс этот продолжается: теперь много лет при всяком удобном случае он будет рассказывать, с каким трудом ему удалось уйти из учреждения, где он когда-то работал начальником, как развалилось это учреждение после его ухода и как его уговаривают вышестоящие организации вернуться, однако он не хочет.

Если бывший начальник после снятия получает должность, равноценную или неожиданно еще более ответственную, темперамент борца в нем постепенно угасает, жажда сатиры сменяется любовью к музыкальной мозаике, школьным друзьям отвечает секретарша, мамаша в Малых Дундуках сокрушается, что от сыночка давно нет весточки…

Алексей Федорович Голова находился сейчас на первом этапе этого состояния. В отдел кадров он приехал еще не на трамвае, а на учрежденческой машине, которой пользовался, пока сдавал дела. Осторожненко про себя отметил, что с прошлого года, Алексей Федорович сильно изменился к лучшему. Это уже был не тот молодой человек в украинской сорочке, который робко и выжидательно смотрел на начальника отдела кадров, нервно куря недорогую папиросу. Теперь это был солидный мужчина с гладким, холеным лицом, выглядевший даже несколько старше своих лет. Если бы Геннадий Степанович читал книги, он, вероятно, в эту минуту вспомнил бы слова одного французского писателя о том, что удачная карьера старит.

На Алексее Федоровиче был серый коверкотовый костюм и кремовая рубашка из искусственного шелка. Брюки были модные, широкие, свободно падающие на вычищенные до блеска светло-желтые туфли. В карманчике пиджака торчала небольшая, изящная логарифмическая линейка (Алексей Федорович несколько раз пытался научиться ею пользоваться, однако так и не научился и применял ее для разрезания проспектов, получаемых из главка, и для других нужд), которая придавала новому костюму черту деловитости.

По дороге сюда Алексею Федоровичу казалось, что на этот раз он будет абсолютно спокоен, не будет испытывать того страха, от которого обмирал при первом посещении, будет разговаривать с Осторожненко на равных и, если уж придется, сумеет постоять за себя.

Но как только перед ним возникла бронированная дверь с табличкой "Вход посторонним воспрещен" и он вошел в комнату, заполненную сейфом, от чувства самостоятельности не осталось и следа. Алексей Федорович вдруг сообразил, что даже не знает, за что его снимают. Ведь все произошло совершенно неожиданно: буквально через два дня после собрания, когда он собирался дать развернутое интервью корреспонденту "Вечернего Периферийска" Вайсу, в московской газете вдруг появилась статья под названием "Невежда в научном институте". Статья была подписана профессором Воронцовой и еще тремя сотрудниками института, которых он даже и не знал.

Все последующие дни напоминали то, что у кинорежиссеров называется "бобслей", то есть быстрая смена разнообразных кадров. Одно собрание сменялось другим, приходили какие-то комиссии; Воронцова, которую еще недавно он клеймил позором под аплодисменты зрительного зала, теперь сама выступала под аплодисменты. Институтом заинтересовались вдруг не только с точки зрения его научной деятельности, но и хозяйственной. Переселенского куда-то вызывали и когда он возвращался, лицо его казалось постаревшим на десять лет. Словом, казалось, жизнь разладилась и все пошло кувырком. Любезнейшая Мария Ивановна молчаливо подбирала все увеличивавшиеся груды окурков и только однажды рискнула спросить:

– Что случилось, Лешенька?

На что муж ответил:

– Не твоего ума дело. Ты мне лучше пинжак почисть.

После чего Мария Ивановна больше ни о чем не спрашивала.

Геннадий Степанович долго молчал, уткнувшись глазами в лежащую перед ним толстую желтую папку. По его поведению Голова понимал, что дела обстоят неважно.

– С какой формулировкой меня сымают? – спросил Алексей Федорович, чтобы не мучиться.

Осторожненко оторвал взгляд от папки и посмотрел на Алексея Федоровича. Голова только сейчас увидел, что у него голубые глаза.

– Как не обеспечившего.

И хотя Осторожненко не сказал, чего именно не обеспечил бывший директор Научно-исследовательского института и за что именно его снимают, Голова почувствовал некоторое облегчение. С такой формулировкой куда-нибудь не пошлют – это ясно.

– С наукой, товарищ Голова, придется закругляться, – решительно, но не зло, а даже как-то сочувственно сказал начальник отдела кадров.

В предварительных предположениях Алексея Федоровича такого варианта не было. Значит, ему сейчас предложат пойти на производство или вернуться снова на монтажный участок, конечно, теперь уже, вероятно, в качестве руководителя. Но если когда-то должность прораба казалась Голове вершиной карьеры, то теперь она его уже не устраивала. В нем появилась привычка к ленивой размеренной жизни, с послеобеденным сном, воскресной рыбалкой летом, праздничными и именинными подарками от сотрудников, он уже не представлял себе, как это можно тащиться по какой-нибудь знойной таврической степи с брезентовым поясом на животе, бухтой провода и "когтями", ругаться за каждый штырь или изолятор и стрелять до получки двадцатку.

За год своей службы в научном институте он понял, что с интеллигенцией работать можно – дело это не такое уж сложное; конечно, он, вероятно, поспешил с попыткой устроить себе ученую степень, но ведь можно было его вызвать, поправить, указать, если нужно, поставить на вид, и он бы понял, сделал нужные выводы, подучился бы малость…

– Не хотелось бы, товарищ Осторожненко, распылять свой опыт… Хотелось бы и впредь отдавать все силы!.. – почти умоляюще сказал он.

Геннадий Степанович немало повидал на своем веку снятых работников, сердце его зачерствело в борьбе за кадры. Его не трогали ни сердечные излияния, ни страстные речи, ни тонко высказанные угрозы. Он привык решать судьбы людей одним росчерком пера или при помощи одного телефонного звонка, не испытывая ни малейшего интереса к сидящему перед ним человеку, чувствуя постоянное наслаждение от своего превосходства. Но он давно уже с удивлением заметил, что питает почему-то симпатию к этому седеющему человеку, выросшему на его глазах от младшего монтера до руководителя. Быть может, он просто видел в нем дело своих рук и относился к нему, как скульптор относится к созданному им образу, – почему, собственно, мы отказываемся видеть творческое начало в работе по подбору кадров?

Но он не мог отказать себе в обычном удовольствии: сначала увидеть отчаяние в глазах тонущего, потом бросить ему спасательный круг.

– Я тут разговаривал с товарищами, – медленно произнес он и достал из кармана пластмассовую коробочку-портсигар. – Заведующий городским отделом коммунального хозяйства заболел. Надо, говорят, подобрать человека. – И, наклонившись к ничего не понимающему Голове, сказал: – Я рекомендовал вас.

Алексей Федорович задумался. Он был лишен мелкого чувства привязанности, поэтому ему было наплевать, в какой системе работать. Коммунальное хозяйство – это, конечно, не наука, но все-таки тоже дело не пустяшное и масштабное. С другой стороны, хотя слова "директор" и "заведующий" в каком-то смысле равнозначны, между ними лежит целая пропасть. Слово "директор" несомненно имеет самостоятельное значение – это не только занимаемая должность, это как бы звание, говорящее о человеке, носящем его, как о представителе определенного круга. Когда говорят о человеке, что он директор, можно уже вроде и не спрашивать ни о чем, когда же он заведующий – это всегда требует дополнительного объяснения: какой заведующий, чем он заведует? Да и жене приятно, когда ее называют "директорша", или "начальница", или, в крайнем случае, "председательша". А тут как прикажешь ее называть? "Заведующиха", что ли?..

Мы несколько отступили назад, считая необходимым увековечить час вступления Алексея Федоровича Головы на новую должность, так как пребывание его на этом посту стало краеугольным камнем в новой истории города Периферийска.

Алексею Федоровичу повезло. Ввиду того, что сам председатель Пергорсовета был послан на краткосрочные трехгодичные курсы по усовершенствованию председателей, а его заместитель товарищ Половинников был человек безынициативный, Алексею Федоровичу удалось за короткий срок проявить свои творческие возможности в полной мере.

Слава пришла в тот день, когда в Периферийске случайно остановилась делегация французских врачей, возвращавшаяся с юга. Почему иностранцы решили остановиться в этом заштатном городишке, не внесшем в историю медицины своего вклада, никому не было известно. Одни говорили, что у кого-то из них здесь похоронен дальний предок, другие утверждали, что врачам понравился периферийский пейзаж, но так или иначе гостей надо было встретить, показать местные достопримечательности и устроить прием. Так как председатель горсовета находился на курсах, а товарищ Половинников был непредставителен и робок, приветствовать дорогих гостей на вокзале поручили Алексею Федоровичу Голове, рассматривая это одновременно как первое серьезное испытание на новом посту, которое, как говорят свидетели, он выдержал блестяще.

И действительно, когда Алексей Федорович стоял на перроне в новом длинном габардиновом мантеле стального цвета, в зеленой велюровой шляпе и на его мясистом розовом лице присутствовала улыбка, казалось, что он создан для ответственных приемов, международных ассамблей и дипломатических встреч. Справа рядом с ним стоял товарищ Половинников, слева – Аркадий Матвеевич Переселенский, которого на два часа отпустил следователь ОБХСС под честное слово. Тут же находился переводчик – помощник бухгалтера аптекоуправления, учивший в детстве французский язык.

Ровно в 11.30 по периферийскому времени (периферийское время ничем не отличалось от московского времени, но в отчете для большей торжественности было упомянуто именно периферийское время) поезд медленно остановился у перрона, и из вагона выкатились толстенькие, румяненькие веселые врачи. Они что-то громко кричали, протягивали вперед руки и, видимо, были счастливы, что наконец посетили Периферийск.

Алексей Федорович снял шляпу. Товарищ Половинников дал знак оркестру. Оркестр сыграл выходную арию Сильвы. Французы были очень довольны, они смеялись, похлопывая друг друга по плечу, констатируя наличие высокого чувства юмора у граждан Периферийска.

Голова сделал несколько шагов по направлению к гостям, достал из правого кармана мантеля бумажку с текстом, сочиненным накануне по старой памяти Переселенским.

– Господа и дамы! – сказал он.

– Месье э медам! – объяснил переводчик гостям.

Иностранцы еще пуще прежнего развеселились и стали аплодировать. Им очень понравился остроумный мэр города, который сказал "господа и дамы!", хотя ни одной женщины в числе делегатов не было. Голова тоже стал аплодировать (это подсказал Аркадий Матвеевич), что привело гостей в полный восторг. Они стали кричать "шарман, шарман!" и подбрасывать вверх свои береты.

– Добро пожаловать в наш город! – прочитал Голова.

– Суайе дэ бьен-веню дан нотр вилль, – повторил переводчик.

И от того, что Голова слушал свои слова переведенными на иностранный язык, ему самому показалось, что он говорит умно и интересно.

Затем была подана машина с открытым верхом, и они медленно проехали по городу: по Зеленой улице, по Сосновой, выехали на Леваду и затем по Важнолицкому проспекту на Заречную.

Дежурный врач Первой образцовой больницы Харитон Авксентьевич Скоропостижный был предупрежден о приезде иностранных гостей, поэтому он приказал старшей сестре распаковать комплект новых, еще незаприходованных халатов, отнять у выздоравливающих домино и поставить стоящий в перевязочной фикус в вестибюле. Когда один из иностранцев, круглолицый, с усиками молодой человек, улыбаясь и жестикулируя, хотел открыть дверь уборной, старшая сестра быстро увела его в сторону красного уголка. Однако иностранец упирался с характерной французской бесцеремонностью и пытался проникнуть в туалет. Через переводчика долго пытались объяснить упрямому гостю, что в больнице есть гораздо более интересные объекты, пока не выяснили, что французский врач хотел зайти туда совсем не с познавательной целью.

Французам, по-видимому, очень понравилась больница. Они кивали головой, переговаривались друг с другом и все время что-то записывали в блокноты. Совершенно плененные Алексеем Федоровичем, они задавали ему бесконечные вопросы, а когда он отвечал на них, аплодировали и кричали "браво" и "манифик".

Уже покидая больницу, тот самый врач, который пытался проникнуть в уборную, спросил через переводчика, как обстоит в городе вопрос со смертностью.