Текст книги "1945 (СИ)"

Автор книги: Александер Уваротопулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

  – Вот еще, что за глупости. Я не немощная бездельница, живущая ночными кутежами и ждущая, когда перед ней открою дверь авто. Я занимаюсь спортом и наукой!

  – Ну тогда, держите хотя бы мою руку.

  Она согласилась, но метров сто старательно обходилась своими силами. И только подустав, взяла его под руку.

  Их нагнал еще один грузовик, затормозил в ответ на поднятую Бочкаревым руку.

  – Быстрее, быстрее! – крикнул шофер. – Да что же вы так возитесь?!

  – Объясните, что случилось? – спросил Бочкарев, усаживаясь вслед за Сигрун.

  – Вы не знаете? Американцы прорвались из котла, еще немного, и будут здесь.

  – Как называется это место? – спросила Сигрун. – И какое сегодня число?

  Шофер с подозрением осмотрел их.

  – Четвертое апреля, вчера было третье, – буркнул он. – Завтра будет пятое.

  – А что это за деревня, как называется?

  Шофер неожиданно затормозил, извлек откуда-то парабеллум и направил на них.

  – А ну-ка выходите! Если вы немцы, вам положено знать, что это за деревня. Особенно, если ты в форме СС. Да только откуда я знаю, ваша это форма или чужая?!

  – Послушайте...

  – Выходите или стреляю!

  Они послушно выбрались, проехав едва больше ста метров. Грузовик, наддав, рванул вперед, а они медленно двинулись ему вслед.

  Деревня пустовала. Двери и окна закрыты, стенах – остатки плакатов с Геббельсовским «Мы никогда не сдадимся!».

  Только пройдя четыре или пять домов, они встретили людей. Из-за угла вышел пожилой человек в пальто с автоматом на плече. На левой руке чуть выше локтя держалась повязка фолькштурма. И автомат и повязка были совершенно неуместны рядом с этим добротным серым пальто, как бывают неуместны гаечные ключи на обеденном столе, среди столовых приборов и чистого аккуратного фарфора.

  Человек присмотрелся к ним, поправил автомат, который сползал с плеча, и представился:

  – Господин лейтенант, командир взвода фолькштурма Вагенманн.

  Бочкарев оглянулся в поисках других.

  – Остальные там, на позициях, я один вышел посмотреть, кто идет.

  – Говорят, американцы прорвались из котла? – осторожно спросил Бочкарев.

  – Еще вчера. Но причин для волнения нет, это последние остатки их седьмой армии, без техники. Нас поставили здесь, чтобы блокировать дорогу на Хаттенхофен. Вчера летали их бомбардировщики, сбрасывали припасы для окруженных, но наши новые самолеты быстро их разогнали. Кстати, один ящик мы подобрали, можем по-товарищески угостить.

  – В деревне работает телефон? – спросила Сигрун. – Нам нужно позвонить в Берлин.

  – К сожалению, нет. Говорят, что связь после этой бомбы быстро не восстанавливается. И очень много разрушений. Еще говорят, что после нее следует ходить только в противогазах и пить какие-то таблетки. Вы не знаете?

  – Нет.

  – Да, теперь нам много предстоит работы, чтобы все это устранить, но главное, что война почти закончена и в Германии снова наступит мир. Наверное, мир стоит таких жертв, как вы думаете?

  Автомат ни как не хотел держаться, как положено, и Вагенманн неловко, неумело поправлял его.

  Сколько их там, подумал Бочкарев, неопытных и необстрелянных, беспомощных под пулями. Они умирают даже не за идею, потому что какая может быть идея в том, чтобы выйти в полный рост прямо на вражеских автоматчиков, или неумело щелкать спусковым крючком винтовки, стреляя в белый свет? Или это идея глупой бессмысленной гибели?

  – Как вы связываетесь с вашим начальством?

  – Сегодня утром должен приехать капитан Ланге. По времени это случится вот-вот.

  – Прикажите своим не высовываться, и ведите огонь только с близкого расстояния, – сказал Бочкарев, сердясь на себя за ненужное, вдруг откуда-то взявшееся участие и даже сострадание. И к кому, к врагу, который будет убивать его союзников? Но в ином случае произойдет просто бойня, потому что нет у них никаких шансов против регулярной, опытной пехоты. А так, может, и уцелеют.

  – Хорошо, я передам остальным, господин лейтенант.

  Сигрун отвела его в сторону.

  – Это Швабия, – проговорила Сигрун. – И сейчас американцы отступают. Берхард, слышал, что он говорил про бомбу?

  – Не совсем понимаю.

  – Да, ты можешь не знать. Урановая бомба. Они, то есть, мы применили урановую бомбу! Я знаю, фюрер всегда был против нее. И вначале, и особенно, когда союзники вошли в границы Рейха. Он сказал, что применять подобное оружие на территории Германии – неразумно, слишком много вредных последствий, а результат малопредсказуем.

  Послышался автомобильный сигнал и к ним подъехал короткий вертлявый «Штовер», за рулем которого сидел капитан.

  Увидев Сигрун, он удивленно поднял брови. И на этом его вежливое обхождении закончилось.

  Ланге был зол, неприятен и въедлив. «Ваши документы!» – потребовал он у Бочкарева. Затем, увидев пустую кобуру, спросил про личное оружие. При этом он злорадно поминал дезертиров, трусов и перебежчиков, которые сейчас, когда Германия выиграла войну, получат по заслугам. На все объяснения, что они выполняют особую задачу рейхсфюрера, что им нужно в Берлин, или, по крайней мере, в любое место, где есть связь с Берлином, отмалчивался.

  Но в свою машину он взял, причем, как подумалось Бочкареву, скорее в качестве пленников, чем попутчиков.

  Ланге дал последние указания фолькштурмовцам, развернул автомобиль и погнал прочь из деревни.

  Они молча выехали в поля, достигли леса, въехали в его влажный прохладный сумрак и тут же попали под обстрел. Справа и слева защелкали винтовки, ударил пулемет и по автомобилю, разрывая металлическое тело, страшно побежали огненные градины.

  Бочкарев молниеносно свалил Сигрун набок, повалился на нее и тем смягчил сильный удар – неуправляемый «Штовер» врезался в дерево. Он не спешил подняться, но ему помогли – к машине подскочили люди в чужой, незнакомой форме, мрачные, торопливые, выбросили Бочкарева на землю, выволокли, уже бережнее, Сигрун.

  – Ты цела? – спросил Бочкарев и тут же получил в лицо удар кулаком от американского солдата.

  – Не смейте его бить! – вскрикнула девушка.

  Ланге лежал у руля и по его голове и плечам стекала липкая горячая кровь. А они стояли перед союзниками и те, похоже, решали, что с ними делать.

  Бочкарева осмотрели, не нашли оружия, и это вызвало поток новых неразличимых слов.

  Как глупо, подумал Бочкарев. Никто из них не понимает по-русски, а я не говорю по-английски.

  Кто-то тронул длинную косу Сигрун и Бочкарев, не удержавшись, отбросил руку американца. За что опять получил по зубам.

  Подошло еще несколько солдат, с винтовками и ручным пулеметом. И среди них был офицер.

  – Вы говорите по-английски? – спросил он на немецком языке.

  – Вы понимаете по-немецки? – воскликнула Сигрун. – Прикажите своим солдатам, чтобы не распускали руки и не позорили свой мундир!

  – Позорили мундир? – спросил офицер. Слова другого языка давались ему с трудом. – И это говорите вы, немцы?! Немцы, не знающие чести и совести?

  – Не понимаю, – удивилась Сигрун, – что вы хотите этим сказать?

  – Не понимаете? А вот сейчас вас обоих расстреляют, тогда поймете! За Вашингтон и Нью-Йорк, за всех наших парней, которых вы убили, сожгли, отравили своим дьявольским нечеловеческим оружием!

  Сигрун замолчала, вместо нее, утирая текущую по губе кровь, заговорил Бочкарев:

  – Мы ничего этого не знаем. Скажите, что случилось с Вашингтоном и Нюь-Йорком, и когда. Их бомбили?

  – Бомбили?– удивился офицер. – Кто вы такие?

  Он быстро заговорил со своими, после чего вся группа, собравшись, быстро устремилась в глубь леса. Минут через пять они остановились и офицер продолжил прерванный разговор:

  – Только не говорите, что вы ничего не знаете!

  Сигрун порывалась что-то сказать, но Бочкарев остановил ее.

  – Я – капитан Красной Армии, разведчик, – произнес он. – Мы долгое время скрывались и не знаем новостей. А теперь расскажите подробно, что случилось в последнюю неделю.

  Американец озадаченно посмотрел на него, на Сигрун и задумался. Подозвал еще двоих и завел с ними длинный разговор. Говорил, словно переваливал во рту со щеки на щеку картофель, отчего слова выходили тяжелые и невнятные.

  – Чем вы докажете, что вы русский? – наконец, спросил он по-немецки.

  – У вас есть кто-нибудь, говорящий по-русски? Тогда никак.

  – А она кто? – спросил офицер, указывая на девушку.

  – Я его невеста, – вдруг сказала Сигрун.

  – Вы в самом деле ничего не знаете? – офицер внимательно проследил за их реакцией, а потом, тяжело вздохнув, очень тяжело, продолжил.

  – От нас это скрывали до последнего, но ведь такое не утаишь. А тут бесконечные немецкие листовки. И радио. Письма перестали приходить... И слухи, постоянные невыносимые слухи. Потом вдруг фронт перестал существовать. Вторая, девятая армия – они пропали, словно их растерли по земли, со всеми штабами, тылами и техникой. И бомбардировщики не летят. Совсем. Скажите, разве такое возможно, чтобы не летала наша авиация? Как тогда воевать?

  Офицер устало вытер тыльной стороной ладони грязное неумытое лицо.

  – Они сбросили свои дьявольские бомбы на Нью-Йорк, Вашингтон и Дейтройт. А в Англии – на Лондон. Говорят, этих городов больше нет. Вообще нет. И правительства тоже нет. И президента. Понимаешь, парень?

  – Что с Советским Союзом, Красной Армией, вы что-нибудь слышали?

  – Слышали. Русская столица разрушена. И еще какие-то города, не помню названий. А с армией... думаю, вашим так же несладко, как и нам. Если немцы перебрасывают сюда все новые и новые дивизии с Восточного фронта, значит, у вас там все кончено.

  – Куда вы теперь? – спросил Бочкарев.

  – Не знаю. Собираемся пробиться во Францию, а оттуда домой. Не может же такого быть, что ничего от Нью-Йорка не осталось?! – Офицер мрачно махнул рукой. – А вы куда?

  – На восток.

  Американец по-свойски, словно они были знакомы давным-давно, протянул руку для пожатия.

  – Удачи вам. Вам, мисс, тоже. И храни всех нас Бог в этом аду.

  Он скомандовал своим и все вместе они быстро пошли дальше в лес. Минута – и пропал последний звук от ломающихся веток, Бочкарев и Сигрун остались стоять одни среди деревьев, в тишине и безмолвии апрельского леса.

  – Ты молодец, – сказала девушка, подходя к Бочкареву и прикасаясь рукой к его распухшей губе, на которой уже засохла кровь. – Ловко как все придумал!

  4 апреля 1945 года

  Транспарант вспыхнул, погас и снова засветился ровным желтым светом. Черные буквы на таком фоне видны особенно хорошо: «Внимание! Приготовится!»

  Бочкарев соскочил с кресла одновременно с Сигрун. Затем они посмотрели друг на друга. Капитан поднес руку к губе и отдернул – та напухла и саднила.

  – Это было на самом деле, остались следы крови. Погоди, сейчас узнаем.

  Девушка кинулась к своему креслу, подняла тонкий гибкий ус микрофона, но голос, гулкий и искаженный, уже разнесся по камере, опережая все вопросы.

  – Операторы, просим занять свои места. Предстоит следующее включение «Колокола».

  Видимо, кто-то из операторов спросил, потому что голос после короткой паузы стал объяснять:

  – Нет, нет, данное Изменение не может быть зафиксировано. Хотя бы потому, что в нем очень сильны неосознанные ожидания нации. А вам, профессор, следовало бы знать, что это влияние способно сильно дестабилизировать реальность. Кстати, да ведь это же вы и доказали!

  Голос замолчал, слушая невидимого собеседника, а затем заговорил вновь.

  – Нет, я считаю, Берлин информировать не нужно. Тем более, что фюрер категорически против использования У-бомб на европейском театре военных действий. Что вы ему преподнесете: серию ударов в Померании, Генерал-губернаторстве и Лотарингии, как мы увидели только что?

  – Сколько всего операторов? – спросил Бочкарев, возвращаясь в кресло.

  – Больше десяти. Но это в главном контуре. Сколько во вспомогательных – не знаю. И еще наблюдатели, они тоже погружены в изменение.

  – Ну хорошо, – не унимался голос, донимаемый кем-то, – если вы настаиваете, мы проведем обычную процедуру. Но учтите, это опять займет время. И к тому же, Изменение очень близко к нашему Универсуму, поэтому нереализованные возможности нашего перетекут в него и общая картина со временем изменится. Если вообще, мы преодолеем порог стабильности. Ведь мы видели в наших экспериментах, что главенствующая реальность очень устойчива и при недостаточно малых возмущениях стремится вернуться в прежнее состояние.

  – Они все время так полемизируют, – сообщила Сигрун, подходя к Бочкареву и осматривая его лицо. – Не слушай, надоело!

  Но Бочкареву, наоборот, очень хотелось слушать и запоминать.

  – Я испугалась, – доверчиво произнесла Сигрун и снова коснулась рукой его щеки.

  Мягкое нежное прикосновение, которое заставило капитана встрепенуться и посмотреть девушке в глаза.

  – Еще чуть-чуть и они расстреляли бы нас. По настоящему. Понимаешь?

  Она смотрела ему в глаза осторожно и с ожиданием, словно искала во взгляде, в выражении лица что-то крайне необходимое и важное. А затем Сигрун положила руки Бочкареву на плечо, привстала на цыпочки, коснулась его губ своими и замерла.

  Отстраниться их заставил только скрежет двери. В каморку влетел прежний помощник, сунул в руки листы с отпечатанным типографским текстом и графами, авторучки, не требующие чернил. Затем он увидел ссадины на лице Бочкарева.

  – Господин лейтенант, вы ранены?

  – Пустяки.

  – Нет-нет, Берхард, это вовсе не пустяки.

  – Фройлян права, нужен компресс, Погодите, я сейчас все устрою, вы пока заполняйте формуляры.

  Он выскочил за дверь, а они, разложив на коленах листы, принялись записывать впечатления, время по наручным часам, случившиеся события, фамилии встреченных людей – в точном соответствии с написанными мелкими буквами предупреждением «Внимание! Заполнять каждую графу. Совершенно секретно по заполнении».

  Через несколько минут помощник вернулся, но с врачом – на серую полевую форму был накинут белый халат и еще одним офицером.

  – Что у вас произошло? – с порога спросил второй офицер. – Кто вас так?

  Бочкарев молчал – доктор уже поворачивал его голову так и эдак, стараясь рассмотреть ранение. Ответила Сигрун.

  Офицер кивнул, слушая, затем взял листы с вопросами, бегло пробежал.

  – Достаточно, не утруждайте себя. Этот вариант рассматриваться не будет. Доктор, что скажете?

  – Последствия мордобоя, ничего страшного для такого храбреца. Я обработал ссадины болеутоляющим.

  – Как вы себя чувствуете? – спросил второй офицер.

  – Ничего, нормально.

  Офицер похлопал Бочкарева по плечу.

  – Так держать. Я доложу штандартенфюреру, можете рассчитывать на награду. Фройлян, благодарите своего спасителя.

  Они ушли, все, включая помощника, а Бочкарев с Сигрун опять остались одни в металлической комнате, залитой неярким желтым светом, с черными буквами на желтом фоне «Внимание! Приготовится!».

  Вот так, молча сказал себе Бочкарев. Вот ты и дослужился до награды. За какими-то мелкими уступками, щепетильностью, вовремя не отогнанной человечностью, ты пропустил эту границу, которую нельзя преступить русскому офицеру. Да чего там, офицеру – просто человеку, чтобы остаться на своей стороне. Чтобы не стать заодно с врагом...

  – Что ты собираешься делать, когда все закончится? – спросила Сигрун. – Мои родители живут у самого подножия Альп, в небольшом домике, в котором хватит места еще для двоих. Там необыкновенно тихо, только по утрам и вечерам звенят большие колокольца, когда коровьи стада проходят по дороге. Раньше, до войны, мы свободно покупали молоко и раз в неделю твердый, как камень, желтый сыр... А где ты жил до войны?

  Он не ответил. Мир со звоном разорвало на множество маленьких неровных частей, он рассыпался, как рассыпается зеркало, когда большая кувалда бьет по нему со всем размахом.

   4 апреля 1945 года

  Яркое утреннее солнце заливало светом крыши, отражалось на золотом шпиле Московского вокзала, слепило глаза. Весело и бодро мчали мимо аккуратные лакированные Газ-ы и КИМ-ы. И все было точь в точь, как и пять лет до того, чистое, сияющее новой краской, с красными кумачами напротив вокзала и мирной утренней суетой на его ступеньках.

  Проехал, гудя мотором, угловатый, белый троллейбус «ЯТБ», наддал, вырываясь на полупустой Невский проспект.

  – Молодой человек, молодой человек! – позвали его. Толстенький мужчина с белом, немного измятом костюме и его жена, в длинном цветастом платье, босоножках и коротеньких белых носочках.

  – Будьте добры! – взмолился мужчина, извлекая из внутренностей пиджака портмоне. – Присмотрите за чемоданами! А мы мигом!

  Он извлек купюру, но протянул ее жене. Бочкарев подавил готовое вырваться «что вы, не надо денег!»

  – Милочка, я умоляю, только недолго.

  – Василий, не нужно волноваться, ты и так уже весь вспотел. Иди, звони.

  – Товарищ, – сказал Василий Бочкареву. – Я туда и назад, только один телефонный звонок!

  Они устремились в разные стороны, не дав Бочкареву произнести и слова.

  Капитан посмотрел на себя и ужаснулся – он по-прежнему был в серой форме СС, с немецкими знаками различия. Любой патруль и ... Хотя, и нужен, нужен был сейчас патруль, или кто-нибудь из военных, желательно званием повыше, желательно, особист. Чтобы немедленно звонок, в Москву, и говорить, говорить, говорить... только что делать с этими дурацкими чемоданами?

  Василий, тяжело дыша, примчался через пять минут. Остановился, достал платок чтобы утереть лоб, поднял руку, запрещая говорить, и держал так, пока не отдышался.

  – Все! – наконец, произнес он. – Успел. Большое вам спасибо, товарищ!

  – Не боялись оставить вещи незнакомому человеку? – спросил Бочкарев, усмехаясь.

  – Не смейте так говорить! – сразу стал строгим Василий. – И даже думать! Эх, молодежь! Уж надеешься, все, освободились от пережитков прошлого, так нет-нет, и всплывет где-нибудь!

  – Извините, – сказал Бочкарев.

  Василий насупился.

  – Людям нужно доверять. А вот над собой нужно работать, и очень усердно, молодой человек.– Василий осмотрел форму Бочкарева. – Не только спортом заниматься, а учиться быть честными и принципиальными, достойным нового общества. Ведь вы – наша будущая гордость, в ваши руки мы передадим великую страну с надеждой, что вы сделаете ее еще могучее, еще нравственнее...

   Его давно так не распекали. Мягко, без обиды, с уважением и достоинством. И кажется, лицо налилось чем-то таким горячим. У него, фронтовика, разведчика?! Или может, это солнце так разгорячило, обожгло кожу?

  С неба пришел негромкий гудящий звук, на который они оба подняли головы.

  Бочкарев содрогнулся – по небу плыла стальная серебристая птица, оставляя дымчатый расплывающийся след, точно такой же, какой оставили после себя пару дней назад новые немецкие истребители.

  – Реактивный Луначарский, – вздохнул Василий. – Обратно в Москву полетел. Э-э-х, нужно было лететь им. Три часа и мы тут. Но ее всегда укачивает в самолетах. Кстати, вы моей Милы не видели? Вечно с ней так. Сейчас машина придет, а она опаздывает. А вам куда? Мы вас подбросим.

  – Нет-нет, – поспешил сказать Бочкарев, – спасибо, мне недалеко.

  Он двинулся в сторону Литейного. Перешел улицу и замер у ларька с газированной водой, покрытого полотняным полосатым тентом. В горле пересохло, хотелось пить, но он подумал, что не имеет денег.

  – Тебе какой? – улыбнулась ему продавщица в белом халате, с цветной косынкой на голове. – С сиропом или без?

  – У меня денег нет.

  – Чего уж там, подходи, налью так. С вишневым сиропом годится?

  – Очень годится! Спасибо!

  – Небось и есть хочешь, осовиахимовец? Там дальше стоит Дуня с пирожками, только смотри, не скажи, что это я тебе подсказала.

  Продавщица весело и беззаботно засмеялась, как может смеяться человек, который доволен жизнью вообще и этим чистым долгим мирным днем в частности.

  Он начал пить, сделал несколько глотков, потом извинился и бросился к увиденному газетному киоску. За стеклом были распластаны фотографические открытки, журналы, среди которых выделялся массивный «Вестник Академии Наук», номер три, и лежали стопками свежие газеты.

  Бочкарев дождался своей очереди, наклонился к окошку.

  – Четвертого номера «Техники-молодежи» уже нет, – упредил его пожилой продавец в синем фартуке.– Все разобрали.

  – Простите, у меня нет денег, может, у вас остались вчерашние нераспроданные газеты и вы мне одну одолжите?

  – Зачем же вчерашние, – удивился продавец. – Вот, есть сегодняшние, среда, четвертое апреля...

  – А год, год какой? – взмолился Бочкарев.

  – Сорок пятый, как какой! Отойди за киоск, чтобы остальным не мешать, а потом, когда посмотришь, отдашь. Тебе какую?

  Бочкарев торопливо указал на первые попавшиеся и получил в руки новенькие, пачкающие свежей краской, «Правду» и «Красную Звезду».

  За киоском он быстро пролистал их. О войне не говорилось ни слова. Писали про второй год четвертой пятилетки, про ускорение научно-технического развития. Про новые заводы-гиганты на Урале и в Сибири. Про освоение крайнего севера.

  Он нашел колонку зарубежных новостей: обмен верительных грамот, волнения в Индии и Бангладеш, сводки войны на Тихом океане. Значит, все-таки, вторая мировая идет, но по иному – не полыхает на пол мира, а тлеет где-то в дальних морях, на островах и атоллах с экзотическими названиями. О Европе в газетах не упоминалось ни разу.

  Бочкарев аккуратно свернул газетные листы, вернул киоскеру, затем прошел по проспекту до ближайшей остановки. Неизвестно, сколько еще просуществует это Изменение, поэтому следует как можно быстрее прийти в большой серый дом на Литейном, чтобы рассказать удивительную историю о себе и мире, могущем меняться благодаря воздействию удивительного и страшного устройства.

   Он дождался троллейбус, вошел и, ища взглядом кондуктора, машинально спросил, сколько стоит билет. Ему ответили, что проезд с этого года бесплатный, после чего пассажиры затеяли увлекательный диспут на тему, правильно или неправильно было отменять плату.

  Он не слушал, смотря в окно на знакомый и одновременно такой чужой Невский проспект, непохожий на его. Этот мир был лучше, порядочнее, светлее прежнего, хотя, возможно, и его родной мог стать таким же, не разорви его в самой середине черное, кровавое двадцать второе июня сорок первого.

  А потом он увидел Сигрун. Она стояла в середине кучки людей, растерянная и беспомощная, что-то говорила, но, похоже, ее не понимали.

  Через минуту с небольшим он подбежал к ней, раздвинул толпу, взял за руку.

  – Берхард? – радостно выдохнула она. – Берхард!

  Девушка обняла его, положила голову на грудь.

  – Ты видишь, это – русские! Мы в Советской России!

  – Да, – медленно сказал он, продлевая мгновения близости, запоминая прикосновения ее рук, щек, ее длинной косы. – Это город Ленинград, и в нем я родился.

  – Ты? – удивилась она. – Здесь?

  Рядом милиционер в белоснежной форме, умильно разглядывая их, заметил:

  – Вот только сейчас понимаю, что нужно учить иностранный язык. Думал, ну зачем он мне, в родной стране, а тут видишь, какие случаи случаются. А я только по армии и помню, что «загн зи ди нумер эйрер батэрей»! И что-то про парашютистов, апгешпрунгэн...

  Бочкарев нервно засмеялся. «Назовите номер вашей батареи!» – очень уместный сейчас вопрос.

  На милиционера покосились и тот стал пояснять.

  – Нас в сорок втором учили, помню, в июне. Ну, когда думали, что будет война с немцами.

  – Нашли, что вспоминать, – сказали сбоку. – Это ведь и есть немцы. Что подумают!

  – Ты – русский? – Сигрун медленно опустила руки и отстранилась от Бочкарева.

  – Да. Я русский офицер, капитан Красной Армии.

  – О-о, – обрадовался милиционер. – Это тоже помню. Бальт комт ди Роте Армэ. Скоро придет Красная Армия.

  Девушка рядом с ним недовольно фыркнула и сказала: «А еще – милиция. Никакого соображения!»

  – И все, что я говорил тогда американцам – все правда.

  – Нет! – Сигрун судорожно тряхнула головой. – Как же тогда «Колокол»? Ты ведь оператор! И штандартенфюрер Шталман...

  – Шталман все знает. И именно поэтому посадил меня еще одним оператором. Во вторичном контуре ведь нужно отрицательное воздействие, – сказал Бочкарев. – А я надеялся каким-нибудь способом испортить механизм, помешать «Колоколу»...

  Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

  – ... ну, хотя бы, узнать принцип действия, чтобы потом суметь обратить все изменения.

  К ним протиснулся пионер в белой рубашке, с развевающимся красным галстуком на шее, осмотрелся, с достоинством и деловито отдал честь, после чего спросил:

  – А что здесь происходит?

  – Мальчик, вы какой язык в школе учите? – спросила девушка. – Немецкий?

  – Да, немецкий, – не без важности ответил тот. – Да скажите, что случилось?

  – Спроси, может, им помочь нужно? – подсказали справа.

  – Значит... – произнесла Сигрун. Щеки ее полыхали алым.

  – Как вы себя чувствуете? – спросил пионер по-немецки, потом сказал по-русски, – Нет, не так. Погодите, сейчас вспомню.

  – Посмотри вокруг, – произнес Бочкарев, пытаясь взять девушку за руки. Та отводила их. – Посмотри на этот мир. Разве он не лучше того, какой собираетесь построить вы?

  – Что он говорит? – спросили из толпы.

  – Про мир что-то, – сказал пионер. – Мир между СССР и Германией.

  – Без жестокости, без деления народов на высших и рабов. Посмотри на этих людей – разве ты не видишь в них дух такой же силы, что и у вас? Они не отягощены ни жаждой наживы, ни завистью, не спесью, а только желанием строить и растить, учиться и учить. Они так же рвутся в небо, они могут создавать технику, ни в чем не уступающую германской!

  – Говорит, – произнес пионер, – что у нас в СССР очень хорошо поставлено образование, лучше чем в Германии. Он хотел бы учиться у нас. Два раза сказал.

  – И это вы сделали нас жестокими и опасными. Заставили ненавидеть и научили бить – сильно и без жалости. Если бы не вы, если бы не ваш кровавые игры, мы сберегли бы эту чуткость и эту душевность, этот дивный мир, который сейчас растоплен, уничтожен грубостью, озлоблением, бессердечием войны!

  – Нет, это он ей говорит, чтобы училась, – пояснил пионер. – Иначе будет бить. Да, так и сказал, без жалости.

  – По моему, ты неправильно переводишь, – сказала девушка.

  Пионер пожал плечами.

  Бочкарев все же завладел ее руками, Сигрун отводила взгляд, не желая смотреть ему в лицо.

  – И ты считаешь, что у них есть право на вторую, третью, четвертую попытки? – Он хотел сказать, « у вас», но в последний миг удержался и с нажимом произнес « у них». – У меня нет ненависти к Германии, я просто хочу вернуть то, что разрушено войной. Восстановить справедливость!

  По щеке Сигрун потекла слезинка, но возможно, она просто была невольной реакцией на его резкий голос, на невозможность никуда убежать, на чужой и странный мир, невероятно далекий от ее родины.

   4 апреля 1945 года

  Они снова сидели в мягких креслах в узкой каморке с желтыми тусклыми лампами. И молчали.

  В комнату вбежал помощник.

  – Все в порядке?

  – Принесите воды, – попросила Сигрун. – Или нет, я сама выйду. Сейчас уже можно?

  – Я не знаю, – растерялся помощник. – Я спрошу.

  Но Сигрун уже говорила в микрофон.

  – Да, мы сделаем перерыв на пол часа, – раздался в ответ голос из репродуктора. – Очень любопытные данные. В этот раз, несомненно, я буду докладывать в Берлин.

  Или репродуктор не выключили, или так было предусмотрено, что все операторы слышат разговор руководителя. Из скрытого динамика продолжал литься голос, заполняя все небольшое пространство.

  «Чем это лучше предыдущего? Ну хотя бы тем, что Германия контролирует всю континентальную Европу и Северную Африку, подбирается к Ближнему Востоку. Войны на два фронта нет и не предвидится. Америка с нашей помощью плотно завязла на Тихом океане. Что еще мы увидели? Ах да, Советский Союз. Ситуация непонятная, поскольку мы не владеем полной картиной. Как вы знаете, эти включения – не настоящая Реальность, а ее проекции на операторов и наблюдателей. Осколки несуществующего мира... Что? Это вы говорили? Разумеется, профессор, но эти слова я привел только для того, чтобы сказать, что собственно Изменения еще не происходило, мы по прежнему рассматриваем возможные варианты, которые существуют только в виде маленьких отрывков вероятностного мира. Набора впечатлений всех тех, кто подключен к «Колоколу» и имеет способность чувствовать его усиленные сигналы... Конечно, вы это знали... Как? Простите меня, фюрер на прямой связи».

  Репродуктор выключился. Бочкарев откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

  Это не должно произойти, ни при каком условии! Только, что я могу сделать? Точнее, что я должен сделать?

  Бочкарев помедлил, а затем поднялся и вышел в коридор, чтобы тут же уткнуться в офицера с автоматом.

  – К сожалению, вам дальше нельзя!

  – Мне необходимо срочно переговорить наедине со штандартенфюрером Шталманом.

  – Простите, лейтенант Кёллер, насчет вас мне даны ясные указания. Не пропускать ни под каким предлогом, до особого распоряжения штандартенфюрером. Со ним вы можете связаться по радио.

  – Я так и сделаю.

  Бочкарев вернулся к креслу, обошел его в раздражении несколько раз, сел.

  Тогда ждать встречи с Ванником? Шталман ведь собирается их перевербовать, значит, некоторое время их никто не тронет. Ну и пусть собирается! Посмотрим, как это у него получится. А для нас главное – подыграть, согласиться, а там, едва появится возможность – к нашим. Может, Ванник все это уже обдумал, у него опыта намного больше.

  Бочкарев хмыкнул. Да, с голыми руками на автоматы Ванник не пошел бы. И других не отправил. Нашего врага нужно побеждать умом. Умом и ловкостью.

  Он посмотрел на часы. Начало шестого. Вот только с Сигрун плохо вышло. Может, если бы не так внезапно, а постепенно, исподволь, медленно – она ведь обязательно поймет, согласится, она же умная! Или немецкие девушки с длинными косами до земли никогда поступятся пресловутой арийской чести? Мы никогда не сдадимся.... было бы из-за чего. Нет, превосходим мы их по всем статьям, по мечтам, по стремлению к счастью, не маленькому суетному счастью одного человека повелевать миром, а по всеобщему, когда всем, без чинов, без условий, без знаков и посвящений. Потому что счастье с посвящением, это не счастье, а вредное глупое самомнение, которое счастьем называться не должно... не должно... просто счастье, без разбору... а если с разбором и посвящением, то... то не счастье, а... а...

  Его тормошили за плечо. Бочкарев встрепенулся, попытался вскочить, но, увидев Сигрун над собой, откинулся назад.

  – Берхард, приготовьтесь, – произнесла она негромко и села в свое кресло. – Через несколько минут будет последнее включение.