Текст книги "1945 (СИ)"

Автор книги: Александер Уваротопулос

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

  Тамм тоже оглянулся на человечка, и, будто угадывая их вопрос, произнес:

  – Это тибетцы, которых направил Далай-Лама вместе с первым аппаратом. Я тоже первое время никак не мог привыкнуть. Но они оказали нам неоценимую услугу, помогли разобраться в механизме. Разумеется, мы затем все переработали, убрали ненужный декор, вычленили суть. А главное, наша физика помогла нам понять принцип действия и затем развить его в «Колокол».

  Тамм замедлил шаг, чтобы они поравнялись с ним.

  – Только подумайте: в тридцать шестом я едва не улетел в Нью-Йорк. Мне казалось, что Энштейн и его теория объясняет все, еще немного, и мы создадим всеобщую теорию Универсума. И какой парадокс: Энштейн завяз в попытках объяснить квантовые парадоксы, а наша физика, физика, в сущности, динамического эфира, сделала прорыв, о котором вся прежняя наука не может и помыслить!

  Тамм снова ускорил шаг:

  – Тут недалеко, господа. Я оставлю вас на попечение моего помощника, Карла Хабсмеера.

  Через десяток метров он отворил дверь в просторный кабинет, залитый, как и все тут, ярким белым искусственным светом.

  – Прошу вас. Карл, займитесь нашими гостями. И, будьте добры, пригласите Сигрун, вот этот лейтенант, похоже, оператор.

  Она оказалась такой же, как на плакате. Невысокой, тонкой, стройной, с вздернутым носиком и длиннющими волосами, опускающимися до самого пола. Волосы были перехвачены у затылка, получалась точно такая же распущеная коса, как на плакате. Но обнаружилось и другое. Она старательно и демонстративно не замечала Бочкарева, даже когда говорила с ним, словно подчеркивала: они – не ровня, между ними непреодолимый барьер. И взгляд отводила, смотря на чашки с кофе, теперь уже с самым настоящим, на бутерброды с маслом и пластинками желтого сыра, на белые стены и неудобные диваны с подушками из черной кожи. Куда угодно, но только не ему в глаза, словно чувствовала, что они разных миров.

  А голос у Сигрун был нежным, чересчур нежным при ее деловитости и энергичности. И приятным.

  – Значит, вы никогда не участвовали в проектах «Анэнербе» или «Врил»?

  – Нет.

  – В вашем роду были медиумы или ясновидящие?

  – Я не уверен. В детстве слышал что-то такое о своей бабушке, но… нет, не уверен.

  – Расскажите, про ваши ощущения. Здесь и на «Герхарде».

  Она молча слушала, кивая головой. Рядом пил кофе, постукивал пальцами по белой фарфоровой чашке штурмбаннфюрер Карл Хабсмеер с красными от бессонницы глазами. Молчал сбоку Ванник с полузакрытыми глазами.

  – У вас есть гражданская специальность? Вы получали высшее образование?

  За Бочкарева молниеносно ответил Ванник, прикрывая мгновенное замешательство лейтенанта Кёллера.

  – Лейтенант посвятил свою судьбу армии и СС, я полагаю, это заменяет любое образование.

  Сигрун промолчала, а Карл Хабсмеер сменил ритм постукивания.

  – Хорошо. Пусть заполнит вопросник Кунца, нужно знать его психологическую устойчивость.

  – Да, мадам, – кивнул Хабсмеер.

  Сигрун поднялась и вышла, не прощаясь, а ими занялся Келлер. Принес несколько листов с вопросами, затем, посмотрев на оберштурмбаннфюрера Шаубергера, еще одну. Зевнув, налил себе еще одну чашку кофе и извлек из нагрудного кармана пластинку из фольги с запрессованными в ней кругляшками.

  – Второй день без сна, – пояснил он, присаживаясь к ним на диван, – сейчас все озверели, торопят и торопят. Не желаете?

  – Что это? – спросил с недоверием Шаубергер. – Стимулятор?

  – Это препарат Д-12. Он лишен недостатков десятки, и, тем более, Д-9. Правда, дозу не следует превышать.

  – Нет, благодарю. Хотя, дайте одну, похоже, нам предстоит бурная ночь, а армейские препараты никуда не годятся.

  – Без этого сейчас не получается, – согласился Хабсмеер, – впрочем, осталось менее суток, а потом уже отдохнем. Отоспимся, примем ванну. Да, горячая ванна на час, и чтобы никто не донимал с расчетами и перепроверками!

  – Беспорядок полнейший, – вставил Ванник, пряча таблетку в упаковке в свой карман. – Главное – в спешке не пороть горячку.

  Хабсмеер вяло кивнул.

  – Например, зачем уничтожили «Герхард» и «Елену»? Я до сих пор возмущен – потратить столько средств и времени на них, чтобы потом уничтожить.

  Хабсмеер запрокинул голову на спинку дивана и прикрыл глаза.

  – Не только их. Но это очевидно – сейчас есть вероятность, что объекты попадут в руки противника. А через неделю, когда война окончится, мы переведем «Ханебу» и «Врил» в серийное производство. И перейдем, наконец, в нормальные лаборатории и исследовательские центры. Я например, мечтаю о Ривьере. Голубая гладь Средиземного моря из окна, теплое майское солнце, и бокал «Шато Петрус» урожая двадцать девятого года. О-о, это терпкое сочетание вкуса слив и трюфелей!

  Хабсмеер оживился, отставил чашку, поднялся с дивана.

  – Не буду вам мешать.

  – О, нет, господин штурмбаннфюрер, – мягко и располагающе улыбнулся Шауберег, – здесь не окопы переднего края, по тебе не стреляет русская артиллерия, не бомбят штурмовики. А после них все остальное помехами никак не может считаться. Кстати, мы слышали, что «Андромеда» уже на исходной позиции?

  – Да, – Хабсмеер заходил по лаборатории, где они находились, пролистал какие-то бумаги, поправил карандаши, взял листок, положил его. – «Андромеда» вышла из Новой Швабии и сегодня утром достигла базы в Норвегии. Завтра в три утра она будет над Берлином. После чего мы запустим «Колокол» и война окончится.

  – Ошибок не предвидится? – спросил Ванник, задумчиво склонившись над вопросником и ставя галочки в нужным местах.

  – А для чего мы уже месяц торчим тут, проверяем расчеты на нашей вычислительной машине Z4 и проводим малые включения «Колокола»? Нет, ошибок быть не должно. Ошибки были раньше. Тем более, здесь собрались все наши лучшие умы, – Хабсмеер сел на стул, крутанулся на нем, встал, снова сел. – Единственное «но» – не знаю, что решили с помехой во вспомогательном контуре. Раньше для этого использовали заключенных, но они дают неустойчивое и нестабильное поле. Отвратительное качество. Я работаю в другом направлении и не знаю подробностей, но похоже, решение найдено. Возможно, что во втором контуре задействуют вас, лейтенант.

  – Как? – переспросил Бочкарев.

  – Вот его? – спросил Ванник, поднимая голову.

  – Да, он обладает крайне выраженным чувствованием. Конечно, вы – наш, из СС, но вы далеки от проблем «Колокола» и «Врил», что называется человек со стороны, со здоровым скептицизмом. Возможно, это можно усилить. Не знаю, я не занимался этим. Вот про мощность, потребную для «Колокола», могу сказать все.

  Хабсмеер вскочил со стула, быстро прошелся по залу, обошел по кругу диван и остановился перед ними.

  – На «Андромеде» стоят четыре Туле-тахионатора модели одиннадцать и четыре Шуман-левитатора модели шестнадцать магнитно-импульсного типа. Общая мощность ...

  – Но ведь он совершенно не подготовлен, – заметил Ванник, вновь погружаясь в листки, лежащие перед ним. – Я бы поостерегся брать случайного человека.

  – Это второстепенный контур, и в нем нужно именно возмущающее противодействие! Да и сломать там ничего невозможно, оператор сидит в пустой камере.

  – Да? – спросил Ванник и встал. – Мои ответы.

  – Я тоже готов, – вслед за ним поднялся Бочкарев. – Возьмите.

  – Отлично. Я мигом, – Хабсмеер схватил листки и умчался с ними.

   Едва за ним закрылась дверь, Ванник снова сел на диван, утомленно закрыл глаза, через секунду вновь открыл, осмотрел лабораторию, в которой кроме них никого не было, и негромко спросил:

  – Ну, лейтенант Кёллер, что скажешь?

  – А что сказать? – так же тихо произнес Бочкарев. – Пару дней назад был последний месяц войны, оставалось совсем немного. Я даже уже про Ленинград стал мечтать, про то, как вернусь, про Университет свой. А тут вдруг всё встало с ног на голову. И «Колокол» этот загадочный, и диски...

  – Скажи, а тебя не посещали мысли, что они на голову выше нас? Умнее, опытнее...

  – Господин оберштурмбаннфюрер, не нужно меня агитировать, – обозлился Бочкарев.

  Помолчав немного, он продолжил:

  – У нас неделю назад из дивизии к немцам переметнулось двое, лейтенант и рядовой. Понимаете? Конец войны, противник почти разбит. А эти двое – к ним. И ведь воевали неплохо. Я никак не мог понять, отчего, ну что такое у них в головах замкнуло, упало, что они кинулись на другую сторону. А сейчас, похоже понимаю. Вот то, о чем вы сказали – оно и привлекло. Уверенность в себе, дух, о котором говорил Шталман там, в диске – я ведь все слышал. Да, нам не хватает их тонкости, мы попроще, грубоватее, но только потому, что совсем-совсем недавно, всего два десятка лет назад, встали на ноги и задышали полной грудью. И дух у нас не слабее, просто он глубже, запрятан сильнее. Чтобы в себе его найти и поднять – тут сил поболее надо. Кто послабее, тот чужим умом и живет и на чужое озирается – как ворона на блестящее. Не её это, не сможет она ну никак употребить по назначению – а ворует.

  – То есть, полагаешь, твердость и дух у тебя, какой нужен?

  – Думаю – да, – твердо ответил капитан.

  – Другого ответа и не ждал, Бочкарев, – шепнул Ванник. – Потому что, знал это с самого начала. Так что будем делать? Сил и возможностей у нас никаких. Более того, я думаю, Шталман догадывается, кто мы. И на запуск «Колокола» мы никак повлиять не сможем.

  Бочкарев подобрал бутерброд с тарелки, заглянул в одну чашку, другую. Взял кофейник.

  – Поразительно, но я стал брезгливым, – пояснил он. – Раньше – ну совершенно никаких переживаний. С одной ложки, ножа – как угодно и с кем угодно. А вот сейчас отчего-то не могу. Наверное, это арийский дух так действует. Господин, оберштурмбаннфюрер, обратили внимание, что кофе здесь настоящий? Не эрзац. И масло коровье, а не маргарин. Помню, последний раз я ел такое масло в Рейн-Вестфалии, во время отпуска.

  Ванник удивленно оглянулся, выискивая постороннего, но в лабораторию никто не входил. Он недоуменно поднял брови.

  Бочкарев слопал бутерброд, запил кофе, отряхнул крошки с мундира и встал.

  – Если вы позволите, то я пройдусь. Сидеть на одном месте, ничего не делая, для фронтовика утомительно.

  – Ну ты и жук, – одобрительно заметил Ванник и махнул рукой, гоня прочь.

  Он прошел по коридору в одну сторону, затем назад. От главного зала до этого места им не встретился ни один пропускной пункт, следовательно, в этой части базы можно ходить совершенно свободно. А дальше... дальше можно сказать, что он ищет уборную.

  Бочкарев дошел до лестницы и, осмотревшись, поднялся еще на один этаж.

  Здесь было так же пустынно, как и повсюду. Только раз хлопнули где-то двери и послышались шаги.

  Бочкарев углубился в коридор, посматривая на таблички и плакаты. Потом, осмелев, стал заглядывать в двери, чтобы увидеть лаборатории, полные механизмов, электрических шкафов, деловитых людей за столами или у пультов.

  Он сам не знал, чего ищет. Возможно, какого-нибудь случая, события, намека судьбы, если таковая имелась. Знака. Ну хотя бы в виде этого человека в костюме, стоящего у входа в уборную и держащего в руках полуистлевшую сигарету. От сигареты струился, завивался тонкий дым, и незнакомец вдыхал его, призакрыв набухшие веки.

  Нет, решил Бочкарев, не годится: сонный он, погруженный в себя. Но тем не менее, обратился к курильщику.

  – Простите...

  – Да? – человек открыл глаза и стряхнул пепел с сигареты.

  А что, собственно, у него спросить, подумал Бочкарев. Нелепое, не видели ли вы господина Хабсмеера? Сдался мне этот перевозбужденный после таблетки Хабсмеер.

  Бочкарев подумал, что больше всего его сейчас интересует даже не пресловутый «Колокол», а та физика, которая опровергает Энштейна. Возможно, проснулся недоученный астрофизик, или же вскочило обыкновенное любопытство, нечто вроде «да неинтересно мне, что вы там прячете. Разве что одним глазом...»

  – Простите, что отрываю, но мне нужен кто-нибудь из ваших профессоров.

  – Кто именно? И для чего?

  – Видите, в чем дело... я еще до войны об этом думал... а теперь, когда она скоро окончится... Я хотел бы поступить в университет и заняться тем, чем занимаетесь вы. Раньше я увлекался физикой и астрономией, и сейчас мне нужен совет: что именно выбрать?

  Незнакомец задумчиво посмотрел на сигарету, сжал губы, хмыкнул и произнес.

  – Признаюсь, ваш вопрос, лейтенант...

  – Лейтенант Кёллер, господин профессор!

  – ... лейтенант Кёллер, меня озадачил. Так неожиданно услышать подобное здесь, в этих стенах. Нет, вы совершенно правы, нужно думать о будущем, о мире без войны. Просто я забыл, как выглядит университетская кафедра. А знаете, что, приходите ко мне, я занимаюсь теоретической физикой, конкретно – волновыми свойствами эфира.

  Эфира не существует, подумал Бочкарев. Это много лет назад доказал эксперимент Майкельсона—Морли.

  – Это те свойства, которые позволили создать «Колокол»?

  – Ну, в общем-то, да. «Колокол» – самое яркое воплощение теории. Хотя мы и не до конца понимаем, за счет чего свойства реальности так меняются, но это уже ваша задача, вашего поколения, Кёллер. Главное, что мы воспроизвели действующий механизм.

  – А они меняются? – осторожно спросил Бочкарев.

  – Уже доказано, не сомневайтесь. Дело в том, что... – профессор затянулся.

  «Ну, ну!» – мысленно взмолился Бочкарев.

  Но тут открылась дверь и профессора позвали.

  – Я – Пуркофф, – напоследок сказал профессор, оглядываясь, куда бы пристроить сигарету. – Теодор Пуркофф.

  – Вы, кажется, работали со Шредингером? – вдруг спросил Бочкарев. Он уже распрощался с этим источником информации, но имя неожиданно всплыло в памяти – из того, довоенного, студенческого времени.

  Профессор на мгновение замер.

  – О-о, лейтенант, благодарю, что вы помните меня. Да, мы вместе работали над волновой механикой, но потом, когда Шредингер предательски покинул Рейх, продолжили без него. Шредингер – это пройденный этап. Мы уже без него определили, что квантовые эффекты продолжаются и в нашем, большом мире. А следовательно...

  Пуркоффа позвали опять, он развел руками, извиняясь, и скрылся за дверью.

  Но Бочкарев уже сам докончил его предложение: «А следовательно, зависят от наблюдателя. То есть, могут быть изменены. Жуть...»

  Услышанное не могло быть правдой. Как не могли быть правдой летающие диски на двигателях невозможной конструкции. Но они существовали! Жаль, он не спросил, как изменяется мир, подчиненный воле человека и насколько велики эти изменения.

  Об этом следовало немедленно рассказать Ваннику.

  Бочкарев развернулся и увидел в начале коридора офицера, присматривающегося к нему.

  – Лейтенант Кёллер? – выкрикнул тот.

  – Так точно!

  – Тогда за мной! И быстрее, быстрее!

  Они вернулись в тот самый кабинет, где разговаривали с Сигрун, в котором остался Ванник и который сейчас заполнял своим радушием Шталман со свитой.

  – Лейтенант Кёллер, – доложил эсесовец, пропуская Бочкарева внутрь.

  – Превосходно! – расплылся в улыбке Шталман.

  И Сигрун была здесь, стояла сбоку, смотря куда-то в сторону.

  – Что скажет наша дама?

  – Вполне, – ответила та. – По тестам – удачное сочетание.

  – Превосходно. Тогда не будем медлить. Итак, лейтенант Кёллер, вы отправляетесь на «Андромеду», и немедленно. Сигрун объяснит, в чем ваша задача.

  Шталман замолк и посмотрел на Ванника.

  – А вы, оберштурмбаннфюрер, остаетесь здесь. До моего особого распоряжения. Располагайтесь, отдыхайте, а когда все закончится, я с вами побеседую.

  Он подошел к Ваннику вплотную и негромко добавил: «И, надеюсь, перевербую».

  Или Бочкареву показалось, что он сказал именно это?

  Шталман решительно направился к выходу

  Капитан попытался посмотреть на своего командира, чтобы увидеть его взгляд, прикоснуться напоследок к его уверенности, прочности, быть может, поймать напутствие, но того загораживал крупный эсесовец, кажется, остающийся в лаборатории. И Бочкарев, повернувшись, последовал приглашению офицера, показывающего ему на дверь.

  Они уместились в том же диске, который доставил их с «Герхарда». Несколько минут заняли подготовительные операции, затем «Ханебу» беззвучно оторвался от земли – это почувствовалось по легкому покачиванию, двинулся вперед, сдал назад, повисел немного и, судя по ощущениям, пошел в набор высоты. Иллюминаторов салон не имел, поэтому пассажирам оставалось дремать, беседовать в тишине, не прерываемой гулом обычных двигателей, или просто ждать.

  Бочкарев успокоился. Собственно, ничего страшного и не случилось, ну, остался один, можно подумать, в первый раз.

  Он принялся исподтишка рассматривать Сигрун, сравнивая живые черты и ощущения от плаката, затем, когда она неприветливо посмотрела на него, переключился на Шталмана.

  Тот сидел один, далеко от всех и у Бочкарева родилась мысль. Он отогнал ее, потом сказал себе, почему нет, затем подумал, что это наглость, самая, что ни на есть наглейшая, после чего тихонько, стараясь не шуметь, перебрался к штандартенфюреру, на соседнее кресло.

  Тот встрепенулся, посмотрел на Бочкарева, кивнул.

  – Простите, господин штандартенфюрер, – негромко произнес капитан. – Меня тревожит один вопрос и я не знаю, к кому обратиться.

  Шталман молчал.

  – Насколько сильно «Колокол» изменяет реальность и в чем заключается это изменение?

  Шталман удивленно поднял бровь и полуобернулся к капитану.

  – Однако... вы уже говорили с Сигрун? Хотя, нет, я бы увидел. Похоже, я вас недооценивал, лейтенант. Мне казалось, что еще на «Герхарде» вы о «Колоколе» не знали ничего. Мои поддразнивания, разумеется. несли информацию, но только для того, чтобы раздразнить вас, заставить действовать и показать себя. Сделать по ним общее заключение невозможно. Тем лучше, уважаю таких людей. Надеюсь, спрашиваете вы не из тщеславного и мелочного желания помешать, прославиться или сделать еще-какую нибудь глупость?

  – Это ведь исключено конструкцией, – ответил Бочкарев. – Кроме того, во втором контуре и нужно возмущающее воздействие.

  Шталман кивнул.

  – Именно. А знаете, когда все окончится, я позабочусь о вас и вашем оберштурмбаннфюрере. Такие люди нам нужны, неважно, каких они убеждений. Тем более, убеждения – это вопрос времени, правильного окружения и сытной здоровой пищи. Духовной, разумеется... нет, лейтенант, я восхищен вами. Между прочим, у вас не было ни единого шанса: я знаю все, что происходит в штабе рейсхфюрера. Никаких проверок «Герхарда» и прочих секретных объектов он, конечно же, не устраивал.

  Но вы хотели узнать подробности о «Колоколе»? Извольте. Помните слова фюрера: «грядет новая эпоха магического восприятия мира, основанного не на разуме, а на воле»? Хотя, впрочем, вы можете этого и не знать. «Колокол» и есть тот техномагический инструмент, при помощи которого воля трансформирует реальность. Ведь реальность сама по себе, тот мир, который мы видим, это продукт созерцания, продукт постижения, понимания множества людей. Множества воль. Каждый видит по разному, но общая совокупность, общий вектор стабилен и тем более стабилен, чем больше людей его складывает. Помните героические мифы Древнего Мира с их богами и героями, с кентаврами и сатирами? Вы никогда не задумывались, отчего подобное рождалось тогда и никогда – сейчас? Просто потому, что в те времена Земля вмещала совсем куцее человечество, испуганное, слабое. И мир вокруг колебался, творился в соответствии с его страхами, его мифами и легендами. А теперь? А теперь миллиарды работников, крестьян, ученых, служащих со своими представлениями о том, каким должен быть мир, какого цвета зубная паста, размер утреннего бутерброда с сыром и ежедневного жалованья уплотняют, упрочняют реальность, которой не под силу вместить ни нимф в лесном ручье, ни вестников богов. А между тем, пробить эту толстую шкуру огрубевшего мироздания можно. Главное, не держаться закостеневших догм. Если верить, что скорость света постоянна, если верить, что Вселенная расширяется, а выше головы не прыгнешь – так оно и будет. И с течением времени тысячи и тысячи новых адептов несуществующей истины, словно цементом сцепят податливое мироздание и заставят быть таким, каким хотят его видеть. И они будут получать доказательства этому, настоящие веские доказательства. Понимаете?

  – Вполне. «Колокол» включали ранее?

  – Да, множество раз. Но на полную силу и глобально – ни разу. Последний раз локально мы включали его двадцать первого июля сорок первого, когда фюрер был при смерти и спасти его было невозможно, а заговор уже распространялся вширь. Мы нашли вариант, когда фюрера прикрывает от взрыва тяжелый стол и перешли в него. Помню шок некоторых, когда они узнавали, что фюреру не оторвало ноги день назад.

   Ну, а самый первый раз включали в сорок втором году, на Рюгене. Тогда было доказано все, что я только что вам наговорил: вселенная податлива и способна принимать любые, угодные нам формы. Тогда же обнаружилось, точнее, подтвердилось еще одно следствие – двоение и троение мира. Помните, я говорил о «Новой Швабии»? Это одна из земель, копия нашего мира.

  – Информация, данная Высшими Неизвестными?

  Шталман кивнул.

  – Кто это такие? – осторожно спросил Бочкарев.

  Но Шталман не ответил – к нему подошел один из пилотов и, вскинув руку в приветствии, доложил:

  – Господин штандартенфюрер, мы под «Андромедой». Нас готовы принять в секцию «А».

  4 апреля 1945 года.

  Воздушный корабль-база проекта «Андромеда».

  Самое паскудное было то, что он ничего не мог предпринять. И оружие у него вежливо изъяли: «здесь положено находиться без личного оружия. Исключений ни для кого нет». Хотя, помог бы семизарядный «Вальтер» в чудовищной конструкции со множеством ярусов, трапов и переходов? С летающими дисками, свободно помещавшимися в ее чреве. С многочисленной командой и множеством тех, кто готовил и обслуживал «Колокол».

  События завязались в узел, оплелись коконом, в котором не пошевелиться, ни вздохнуть, только и остается, что покорно и бездеятельно наблюдать за происходящим. Идти металлическими рифлеными трапами, узкими коридорами со множеством овальных дверей и бесконечным рядом уложенных ровно проводов. Смотреть, как останавливаются и отдают честь идущие навстречу. Слушать торопливые доклады и приказы. Берлин? Да, Берлин уже запрашивал. «Колокол» готов к запуску. Да, главные операторы готовы. Фюрер снова на прямой связи – хочет лично удостоверится, что все идет по плану.

  А ведь я так и не знаю, подумал Бочкарев, что должно произойти. Что изменится после того, как загадочный до умопомрачения «Колокол», натужно гудя и сыпя искрами, выйдет на рабочий режим? Хотя, почему искрами, почему гудя? Может, все будет до нереальности, до ужаса тихо и беззвучно. Тяжелая эбонитовая ручка рубильника медленно опустится, и – прощай мир, который я знал... который мы все знали.

  – Лейтенант Кёллер, сюда, – сказали ему и он послушно пролез через высокий порожек в зал. Вероятно, эта часть ранее использовалась для обзора и самозащиты – у круглых массивных иллюминаторов, за которыми в мутной синеве горели яркие звезды, помещались станки для пулеметов. Теперь же тут находились раскладные металлические стулья с матерчатыми сиденьями и низкие столики.

  Здесь обедали, отдыхали, работали. На столах в беспорядке лежали чашки, упаковки от галет, тарелки с остатками еды, исписанные листки бумаг. Здесь спали, положив руки и голову на столы, а кто-то даже похрапывал, разместившись сразу на двух стульях.

  В конце зала они поднялись, следуя друг за другом, по узкой винтовой лестнице и попали на новый ярус. Пол пересекали толстые кабели, через которые приходилось переступать, у стен, налезая друг на друга, теснились громоздкие аппараты с циферблатами и кнопками.

  Мешая операторам, задевая тех и толкаясь, они пробрались в самый конец зала, где их приняла новая дверь.

  – Лейтенант, – позвала Сигрун, – нам – туда.

  Бочкарев оглянулся на молчавших эсесовцев, собиравшихся проследовать дальше, нашел Шталмана.

  – Да, лейтенант Кёллер, – сказал Шталман, без своей обычной улыбочки, серьезно и просто. – Да. Забудьте обо всем, что вы хотели сделать и не сделали. Просто почувствуйте мир, который покоряется вашей воле, воле человека. Поверьте, это стоит всех остального.

  Штандартенфюрер повернулся и зашагал, увлекая оставшихся за собой.

  Бочкарев посмотрел на Сигрун, стоящую рядом с ним. Она по-прежнему отводила взгляд, но теперь в этом чувствовалась не гордыня бесконечно родовитой немки арийской крови, а смущение и неловкость обыкновенной девушки. Красивой девушки, которая даже чуточку стыдится своей красоты.

  – Вот эта дверь, – сказала, попросила она и Бочкарев, приложив усилие, оттянул массивную сталь на себя.

  У него мелькнула мысль, что их оставляют вдвоем, но секундой позже по коридору загромыхали сапоги и показался кто-то торопливый, с автоматом за плечами. Коридор, значит, будет охраняться.

  Им предназначалась каморка с двумя креслами, похожими на автомобильными, с подлокотниками и упорами для головы. Тусклый свет от небольших плафонов освещал прямоугольные металлические листы и массивные решетки с мелкими ячейками – на потолке, стенах и на полу.

  Их ждали – мужчина, подтянутый и бодрый, возможно, под действием стимулятора, поздоровался, затем пригласил садиться.

  – Прошу даму вот сюда, а вам, лейтенант, вот это кресло. Сейчас я подключу микрофон, радио уже работает.

  – Который час? – спросил Бочкарев.

  – Три сорок по Берлинскому времени. Обратите внимание, господа, здесь находятся транспаранты. На каждом надпись, они будут информировать вас о готовности и...

  – Я знаю, – сказала Сигрун. – В объяснениях нет необходимости. Вы можете уйти, если все готово.

  – Я буду в соседнем помещении. На подлокотниках кнопки вызова. Хайль! – послушно ответил мужчина и вышел.

  Что-то звенело тихонько, как комар, в том месте, где находились лампы освещения, шипело помехами радио, и кто-то в нем, обстоятельный и тщательный, надиктовывал непонятное: «Отсек двадцать два – восемьдесят четыре, отсек двадцать три – тридцать девять, отсек двадцать четыре...». А еще гулко топали в коридоре и совсем неразборчиво бубнили за стеной.

  Они сидели неподалеку друг от друга, смотрели на одну и ту же металлическую стену, на решетки, за которыми скрывались узкие прямоугольные лазы или трубопроводы, и молчали.

  Громадный корабль тихонько подрагивал, наполнялся скрежетом и дрожью, затем успокаивался, чтобы через какое-то время вновь проявить свою таинственную внутреннюю жизнь.

  – Как вас зовут? – спросила Сигрун.

  – Берхард. Скажите, Сигрун, о чем вы сейчас думаете?

  – О вас.

  Разумеется, о чем же она еще может думать. Только о враге, сидящем рядом и только и ждущем, как бы разрушить ее будущее. С особым удовольствием и цинизмом.

  – Я думаю о странных совпадениях, которые называются судьбой. О мелочах, которые управляют нашей жизнью. Не так, как мы хотим, а по иному, высшему плану. С одной стороны, это неприятно, когда твои поступки и действия не принадлежат тебе, когда они исподволь рассчитаны, измерены...

  – И смазаны...

  – Как? – переспросила она.

  – Смазаны. Как шестеренки. Их собрали, проверили, удостоверились, что все работает, а затем густо обваляли в смазке, завернули в вощеную бумагу и отложили на твою персональную полочку. В нужный час все соединится, заработает, а ты будешь только удивляться – как ловко, как удивительно ладно сцепились события.

  – Как здорово, что вы это понимаете, – Кажется, в ее взгляде появилось что-то дружеское. – Удивительно! Обычно, приходится объяснять, и все равно они пожимают плечами. Толстокожие!

  На стене напротив них осветилась желтым надпись «Внимание! Приготовиться!»

  – Да, это именно то, что я имела ввиду. А с другой, представьте, что вы сами способны всем управлять. Все рассчитывать и соединять. Но разве могли бы мы тогда все сцепить так, чтобы соединилось множество событий: мое возвращение из Новой Швабии, затем предложение поработать с «Колоколом», и, наконец, место оператора. А теперь еще и встреча с близким тебе по образу мыслей.

  – Мне что-то нужно делать? – спросил Бочкарев.

  – Нет, просто сидите в кресле. Эта комната связана волноводами с «Колоколом» и он учитывает ваше присутствие.

  – А я добавлю от себя: неожиданное новое задание, поездка на «Герхард», потом встреча со Шталманом и, наконец, «Андромеда». Еще несколько дней назад я и помыслить не мог о чем-то подобном.

  – И в результате мы вдвоем находимся в одном месте. Непонятно и ошеломляюще. Наверное, Высшие Неизвестные правы. Не нужно стремиться все постигнуть и понять, должна оставаться непредсказуемость... маленькая тайна...

  Бочкарев, неожиданно для себя, протянул руку и коснулся руки Сигрун. Просто потому, что и ему хотелось того же – непредсказуемости, маленькой тайны, запасной дверцы, которая всегда должна быть. В любых ситуациях. А может, он просто врал себе, смущаясь от мысли, что эта девушка вызывает в нем что-то особенное, далекое от колоколов, войны и штандартенфюреров. То, что должна вызывать любая девушка, с длинной косой или вовсе без нее.

  Ему показалось, что Сигрун взяла его ладонь в свою, но в эту секунду свет ламп стал тусклее, зажегся еще один транспарант «Внимание! Колокол включен!», после чего весь мир замер и потек, как течет и растворяется картина за оконным стеклом, смазанная плотным весенним дождем...

  4 апреля 1945 года

  Тяжело груженый трехосный «Даймлер Бенц», оглушительно ревя клаксоном, резко принял вбок. Бочкарева обдало горячим воздухом, поднятой пылью и автомобильной чадящей гарью. Шофер что-то проорал, нечеткое и по определению обидное. Бочкарев отшатнулся, посмотрел по сторонам и бросился к Сигрун, поднимавшейся с земли метрах в пятидесяти от него.

  Дорогу окружали поля с какой-то кучерявой бойкой зеленью, с черными прямоугольниками изрезанной плугом земли. Дорога аккуратно взрезала их серой асфальтовой полосой и, заворачивая, влетала в деревушку с игрушечными фахверховыми домиками.

  – С вами все в порядке? – спросил Бочкарев.

  Сигрун, недовольно отряхивая пыль с длинной юбки, кивнула.

  – Где мы?

  Девушка изумленно окинула взглядом поля, посмотрела на Бочкарева. Ответ читался в на ее лице, она тоже не знала.

  – Это и есть изменение? – спросил вновь Бочкарев. – Вы, кажется, подвернули ногу, можете идти?

  – Пустяки, я справлюсь. Который сейчас час, Берхард?

  – Начало десятого. Вы помните, что произошло после того, как включили «Колокол»?

  – Нет. Мне кажется, что все еще четыре утра.

  – Мне тоже. Идемте в деревню, – Он посмотрел как она припадает на левую ногу, – Если хотите, я понесу вас на руках.