Текст книги "Глоток воды из Леты (СИ)"

Автор книги: Алекс Змаев

Соавторы: Ангелина Змаева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

– Машенька! Пора завтракать...

Мамин голос врывается в звуки капели весенних сосулек. Тепло опережает календарь, впрочем, и по календарю зима доживает последние дни. Впереди весна – время надежд, а не тихой грусти и смертной тоски. Надо брать себя в руки, Мария. Девочка Маша, Мария Филипповна или "баба Маша" – неважно. Все равно надо. Родители должны видеть веселую и беззаботную девочку, почти такую, как раньше. Иного не нужно ни им, ни мне. Однако раннее утро и поздний вечер, когда нет дневной суеты и особенно остро подступает одиночество, глубокое и абсолютное, заставляют сердце сжиматься и внутренне ныть.

Тогда я проклинаю этот Новый Год, и автобус, который занесло на скользкой дороге прямо на ковш идущего навстречу бульдозера. Я тогда вылетела с сиденья и ударилась головой о поручень. А когда очнулась... нет, еще до того, как очнулась, пока тело лежало где-то в больнице, в голову хлынул поток чужой памяти, чужого опыта, чужой судьбы. Буддисты буряты сказали бы – "проснулась память прошлого воплощения". И очень похоже, что были бы правы. Если сопоставить даты смерти и рождения, получается между тем и другим пара лет каких-то блужданий. Удивляет меня желание буддистов достичь такого состояния. Сами не знают, чего хотят. Мое "одиночество вдвоем" весьма стало смахивать на ад. Тот самый, "ледяной". Как если бы я была звездолетчиком, чей корабль разбился на планете разумных ящеров. Даже если эти ящеры хорошо ко мне относятся. Казалось бы, я дома, и вокруг все свои, но я – девочка (да, я могу так говорить о себе) с памятью старухи. Девочка, которая помнит ласки у ночных костров, каждого ребенка у груди, старость, беспокойство о внуках, слепнущие глаза и холодные когти смерти. Нет "бирки", которую можно было бы повесить на шею такой девочке, а без "бирки" человека не существует. Значит, повесят какую-нибудь из имеющихся. Например, "сумасшедшая", а мне разве этого надо?

– Маша! – папа делает вид, что сердится.

Бегу на кухню, беззаботно прыгая на одной ножке через порог. На лицо – глуповато-мечтательное выражение.

– Маша, ты где застряла?

– Мам, я на капель засмотрелась. Весна! – улыбаюсь до ушей.

Как бы хотелось в самом деле просто радоваться весне и ни о чем, ни о чем не думать больше. Как прошлой весной, например. Тепло, солнышко... Сейчас самые мои мучительные грезы встают перед глазами серыми призрачными ладонями у лица, сложенными пригоршней, а в них – голубая туманная вода, которую можно пить. Глоток воды из Леты. Как я порой мечтаю о нем...

– Весна-а... Гляди-ка, Света, а дочка у нас повзрослела, весну почувствовала. Как кошка. Если так пойдет, могут и мальчики появиться. – Папа говорит вроде бы маме, а косит глазом на меня.

– Тогда, пап, тебе придется объяснить, что с этими мальчиками делать.

Папа сдвигает брови и от этого сразу становится серьезным. Я сделала что-то не так? Ах да, девочка должна покраснеть и спрятать глазки. Прокол. И что теперь? Достоверно изобразить замешательство я все равно не смогу. Не перед папой, у него многолетняя тренировка по смущанию мамы, каждый раз останавливаясь на грани. В чем-то я его сейчас понимаю. Папа у меня известный в городе хирург, а мама – библиотекарь, и очень смешно краснеет, когда начинаются разговоры на "скользкие" темы. Значит, нечего стесняться, пусть у меня будет "переходный возраст".

– Машенька, Гриша, ешьте быстрее омлет, а то он совсем остынет.

– Да, Cветуль. А с тобой, дочка, вечером поговорим.

Киваю головой. Поговорим, и мне нужно подготовиться. Тоже "на грани", как папина игра с мамой.

* * *

Первый урок математики прошел тихо и скучно. Писали очередную контрольную, пыхтели над уравнениями, грызли ручки. Второй – физика, все надеялись расслабиться и «утереть трудовой пот», но непредсказуемость настроений Елены Петровны, физички и одновременно классной седьмого "Б", вносила нервную нотку. Мне учеба особых проблем не доставляла, хотя и пустым занятием не была. Память бригадира консервного цеха из маленького сибирского поселка несла много полезных сведений, только не из школьной программы.

– Тема нашего сегодняшнего урока – сила тока. Что такое "сила тока"? Определение мы проходили в прошлый раз. Кто ответит?

– … !

Треск, вонь, искры. Визг девочек с задних парт. Свет в классе не мигал – значит, не розетка. А что тогда? Конденсатор?

– Елена Петровна, это Бураков силу тока меряет!

По классу прокатываются смешки. У меня тоже губы расплываются в невольной улыбке. Но то, кем это сказано, охлаждает шумное веселье. Славик Рыбачев – любитель мелких пакостей, прикидывающийся пай-мальчиком, которому все сходит с рук. Как же – сын какой-то шишки в горкоме партии, и уже комсомолец. Вдобавок входит в "оперативный отряд" по отлову фарцы, торгующей записями заграничной музыки на городской толкучке. Фарца – ребята неприятные, но эти отрядовцы, по-моему, просто юные бандиты. Тот же Славик порой теряет берега, особенно когда является в школу "слегка навеселе". Пару раз пытался приставать и ко мне, но пока удавалось улизнуть без серьезных конфликтов. И если сейчас Славик веселит ребят...

– Бураков! Неси сюда, что у тебя там!

Витька Бураков – парень в общем-то даже симпатичный, но очень уж мрачный. Плюс еще слава "сына уголовника". Сидит за задней партой один и используется учителями в качестве образца "плохого мальчика". Явных врагов не имеет, потому что еще в первом классе желающие могли выяснить – дерется Витька хорошо, да сам не задирается. Так и живет, "темным пятном в темном углу". Вот и сейчас идет, опустив глаза в пол и поджав губы. В руках здоровенный конденсатор размером с молочную бутылку, два куска толстой медной проволоки, прикрученные к нему. Все ясно: эту штуковину закатили в парту, и когда Витька сунул туда портфель...

– И что мне с тобой делать, Бураков?

– Ну... – дернул плечом, – отдайте тому, чье оно. – И кладет конденсатор на учительский стол.

– Хочешь сказать, что это сделал не ты.

Витька опять пожимает плечами, дескать, ослу ясно, что нет. Ослу-то, может, и ясно, но не Елене Петровне. Одно дело – "штатный хулиган" опять хулиганит, совсем другое – искать настоящего виновника. Во-первых, непонятно как, а во-вторых, можно найти кого-нибудь "не того".

Светка Птичкина, моя соседка по парте, наклоняется к моему уху и громким шепотом, слышным на весь класс, едва сдерживая смех:

– Хи-хи! Этого урода сейчас опять накажут.

Кривлюсь, как от горькой сливы. Елена Петровна замечает нас и ее раздражение находит новую цель:

– Птичкина! Косолапова! Это что еще за хиханьки-хаханьки?! Так, я сейчас вот что сделаю: Птичкина, пересядь назад, а ты, – тычет пальцем в Витьку, – будешь сидеть с Косолаповой.

Светка дуется и изображает вселенскую скорбь. Тяжело вздыхая, медленно собирает тетрадки, и отправляется "на камчатку." Наверняка все переменки будет жаловаться, как ей там скучно. "Скучно" в данном случае значит – не у кого списать. Витька плюхается на ее место, заглядывает в парту, прежде чем сунуть туда портфель, достает учебник. Хмуро зыркает на меня:

– Ты, это... подвинься.

Злобы в голосе нет, есть тщательно скрываемое смущение и обида. Двигаюсь, но не от него, а наоборот, поближе.

– Э-э-э... – опасливо отодвинулся на краешек парты, весь сжался. Оглядываю класс, все отвлеклись, листают учебники. Незаметно накрываю Витькину руку своей:

– Ничего. На самом деле никто не верит, что это ты притащил конденсатор.

Витька смотрит на меня недоверчиво-изумленно. Чуть заметно улыбаюсь и киваю. А потом, как ни в чем не бывало, зарываюсь в учебник.

* * *

За ужином, как всегда, разговоры. В поселке все же относились к еде серьезнее, не как к поводу для беседы. Или время другое? Не знаю. Начала мама:

– Машенька, какие у тебя новости в школе?

– Да все нормально, мам. Одна пятерка, одна четверка. А еще сегодня Светку от меня отсадили. Наверное, чтобы не списывала.

– Вот как? А кого вместо нее?

– Буракова. Чтоб перед глазами был.

– Буракова? Этого... этого бандита! Я завтра же иду к Елене Петровне, чтобы его убрали от моей дочери!

– Ты чего, мама? Почему "бандита"? Он дерется не больше остальных мальчишек в классе.

– Машенька, ты ничего не знаешь! Он из семьи бандитов и сам бандит. У него отец сидел!

– Но сейчас-то его выпустили. А Витька и вовсе не при чем.

Мама, видимо, испугалась не на шутку.

– При чем, очень даже при чем! Его отец сидел за изнасилование. Такие не исправляются. А Витька как раз и родился от "этого" у бедной девочки. А потом, когда его посадили, ребенка забрала мать отца. Витькина бабушка, то есть. Уже старая была, еле дождалась, пока этот оболтус выйдет, и через год умерла. Так что Витьку растил только отец-уголовник. Понятное дело, вырос бандитом.

– Мама, – делаю большие глаза, и правда удивлена. – Ты откуда это взяла?

– Ой! Машенька, нам Елена Петровна на одном из родительских собраний сказала. Под больши-им секретом! Так что ты, доченька, никому не рассказывай уж. Нет, ну какой ужас, посадить бандита рядом с нашей Машенькой. А ты Гриша, что молчишь?

Папа уложил на край тарелки старательно обглоданную куриную косточку, молча вытер пальцы салфеткой. И только потом заметил:

– Мне кажется, это вранье.

– Но как? Елена Петровна такая интеллигентная женщина...

– А не сходится. Насильник получил свое и смылся.

– Не смылся, поймали! – Мама заметно разгорячилась, даже щеки порозовели.

– Или не смылся. Но я не знаю других случаев, когда родственники с его стороны стали бы заботиться о ребенке. Да и девочка, скорее всего, приняла бы меры. И уж совсем не вяжется, что он потом стал воспитывать этого ребенка. Слишком много странного – не верю.

– Гриша, но... как же тогда?

– Какая разница, Светик. Главное, эта ваша сплетня врет и Бураков-старший, возможно, вовсе не зверь. Про младшего, конечно, ничего сказать не могу, но... – папа в очередной раз пожимает плечами.

– Мне надо подумать, как-то оно все неожиданно. Я ведь и не заметила никаких странностей. Идите, я здесь уберу...

На выходе из кухни мне указали на дверь кабинета:

– Мы собирались поговорить вечером.

– Да. – Захожу, устраиваюсь в кресле у окна. Здесь уютнее, а разговор обещает быть нелегким.

– Итак, о мальчиках. Дочь, ты понимаешь, что должна стеречься подобных сплетен и хранить девичью честь до свадьбы?

Так. Папа, похоже, собирается загнать меня в ловушку моих собственных обещаний. Типа "раз сказала, назад дороги нет". Причем уверена, сам он сейчас так не думает. Значит, упираемся.

– Пап, а Ленин писал, что "девичья честь – пережиток буржуазной морали". И Крупская на свадьбе девушкой не была.

Папа бледнеет, потом розовеет, на лбу выступает пот. Мне его жаль и чувствую себя слегка неуютно – я играю нечестно. Конечно, сейчас не тридцать седьмой, а семьдесят восьмой, но все же напрямую заявить дочери, которую считает еще ребенком, что все эти высказывания "вождя революции" – чушь минимум наполовину, не решается. Мало ли где растреплет... Пауза тянется и тянется, я решаюсь продолжить:

– А еще я письма Коллонтай читала...

У папы расширяются глаза. Он догадывается, что могла написать "матросская атаманша" в личных письмах. И срочно придумывает ответ:

– К... Гм... Дочь, это все, конечно, хорошо, только для идеальных людей. Но на многих молодых парней этот "пережиток буржуазной морали" все еще действует. Ты же не хочешь, чтобы твой будущий любимый молодой человек отказался на тебе жениться только из-за того, что раньше ты не придавала значения этому "пережитку". Стоит оно того?

– Папа, а зачем мне такой молодой человек? Если он такой тупой. Вот она буду я, а вон где оно – прошлое.

Грустно качает головой. Конечно, девочке моего возраста и положено быть максималисткой. Тут уж ничего не поделать.

– Маша, знаешь, даже вроде неглупые мужчины в молодости бывают такие дураки. Мне вот, когда я женился на твоей маме, "пережитки" были важны.

Внутренне улыбаюсь "примеру", и продолжаю:

– Но если парень умный, я смогу его переубедить. Просто надо будет все объяснить...

"А в ответ – тишина." Максимализм, доведенный до предела, непрошибаем. Мне становится стыдно за нечестную игру и опять приходится сгонять неподобающее выражение с лица.

– У тебя кто-то есть на примете прямо сейчас?

– Пока нет. Про Витьку можешь не беспокоиться. Он такой забавный, как плюшевый мишка, но совсем наивный.

– А ты, выходит, не наивная?

– Девочки взрослеют раньше...

– Ага. Ну так вот, "взрослая девочка". – Папа принял решение. – В субботу после школы придешь ко мне в больницу. Я как раз дежурю. Договорюсь об обследовании. А потом посмотрим, что да как. Может импортные таблетки удастся добыть. И чтобы маме ни слова, она у нас существо нежное, книжное. Не надо ее волновать. Ты меня поняла?

Молча киваю и убегаю в свою комнату. И только когда прикрыла за собой дверь, начинает бить дрожь. Ну их – такие разговоры.

* * *

Следующий день суббота, всего четыре урока и лишь на последнем, математике – маленькая контрольная. Витька морщил лоб и никак не мог решить задачу. Подсказать или нет? Попробовала подсказать, немного – один шаг решения. Он вроде бы не ожидал подсказки, взгляд удивленный и благодарный... и дальше дописал сам. Уроки все же учит. Мы не разговаривали сегодня вообще, просто сидели за одной партой. Тихо, спокойно. Неприятности начались, когда после уроков я спустилась на первый этаж к гардеробу. Посреди узкого коридорчика стоял Рыбачев.

– Стой! Нам надо поговорить.

– Не о чем нам говорить. – Стараюсь проскользнуть мимо. Не получается, Славик хватает меня за лямки школьного фартука. Пусть думает, что поймал. Но если резко дернуть, фартук легко оборвется. Стою, смотрю ему в глаза. Спокойно-безразлично.

– Машка – серая мышка... Ты знаешь, что такое настоящие женские джинсы? Как на иностранных туристочках? Может, в кино видела? Настоящий "ливайс"... – Славик закатывает глаза, изображая восхищение. – Хочешь такие? Всего один раз поработать ротиком и я тебе их подарю.

– Поработать ротиком? Рассказать про твое предложение на совете отряда?

– Да кто ж тебе поверит? Да и вообще, меня ваши игры в песочнице не колышут. Ну! Идешь?

– Нет. И отпусти мой фартук.

– Не-е-ет?! Ах ты, ... неблагодарная! Тогда будешь стоять по-собачьи и скулить! А я тебя буду натягивать. И бесплатно! Сукам не платят... – скалится, и глаза злющие. Отпускает фартук и пытается ухватить рукой за горло. Уворачиваюсь, но ему все же удается вцепиться мне в плечо и сразу потащить в сторону туалета. Там приоткрыта дверь и что-то шевелится. А это уже серьезно, похоже, в туалете засели его дружки Федька и Марик. Почему прячутся? Сейчас неважно. Складываю ладони "лодочкой", готовлюсь хлопнуть по ушам. Но вдруг хлопать становится некого, Славик катится по паркету в сторону лестницы, а рядом пыхтит подбежавший Витька. Дверь туалета открывается и оттуда вылетают Славиковы дружки, кидаясь на Витьку. Успеваю подставить подножку Федьке. Еще одно летящее по паркету тело, но вперед него под батарею улетает фотоаппарат. Вот оно что! Становятся понятны и разговоры про "поработать ротиком" и прятки. Подкуп и шантаж, традиционный комплект. Кого еще они успели сломать?

Вижу все вокруг как в очень замедленном кино. Марик прыгает; в руках у него оказывается ножка от стула, которая опускается Витьке на голову. Кричу, нет, даже визжу. Это я визжу? Витька дергается от неожиданности, успевает чуть-чуть уклониться и удар Марика, сдирая кожу с виска и щеки, приходится по ключице. Одновременно его кулак впечатывается Марику в живот. Каким-то образом замечаю движение сзади, дергаюсь вбок, пальцы Славика с противным треском рвут платье, но, не удержавшись, он пролетает дальше с зажатым куском ткани в руке, толкая Марика. Ножка стула с грохотом улетает в центральный коридор первого этажа.

– Что здесь происходит? – В коридорчике появляется Сан Саныч, военрук и председатель партячейки школы. – А, опять Бураков хулиганит. Да еще напал на Рыбачева. Тебе это так не сойдет. А ну, давай к директору.

Сан Саныч подбирает палку, хватает Витьку за шиворот и тянет на второй этаж, в сторону директорского кабинета. Витька покорно тащится следом. У меня почему-то именно сейчас на глазах появляются слезы. А Славик с компанией уже тихо растворились где-то на лестнице.

– Я тоже пойду, мне есть что рассказать.

– Идем, и за твое порванное платье он тоже ответит. – Витька вздыхает и молчит, даже не пытаясь оправдываться. Вот как так? Впрочем, сейчас так даже лучше.

В кабинете, кроме директрисы, оказываются еще завуч и преподаватель истории старших классов. Хорошо. То, что надо. А вот Витька совсем скис.

– Так. Опять Бураков и опять драка...

Прерываю обвинительную речь, просто выйдя на середину комнаты.

– Не ругайте его, он меня защищал.

– Защищал? От кого?

– Рыбачев с приятелями пытались затащить меня в туалет и там изнасиловать.

Немая сцена. Директриса хлопает глазами, молча открывает и закрывает рот. Первым в себя приходит Сан Саныч.

– Это обвинение?

Поворачиваюсь к военруку и, глядя прямо в глаза, говорю тихо, но четко:

– Мне кажется, кто-то должен быть очень благодарен Буракову. Если бы у Рыбачева с дружками получилось, что они задумали, я пошла бы к папе на обследование. А сразу после этого в милицию. Я не стала бы стесняться, мой папа – врач. Понимаете?

По лицу Сан Саныча заходили желваки. Делаю вывод – понял.

За спиной шепот завуча.

– Седьмой класс, а у них разве получилось бы?

У кого о чем мысли. На тему "получилось" у меня никаких сомнений – народ южный, горячий. Да и у остальных присутствующих, судя по лицам – тоже. Это завуч у нас из Ленинграда. У них там, наверное, все по-другому...

– А эта круглая штука, – киваю в сторону Сан Саныча, который так и вертит в руках ножку от стула, – у них с собой случайно оказалась?

Сан Саныч крякает, разглядывая предмет в своих руках:

– Это просто домыслы.

– Верно. Сейчас это просто домыслы. Благодаря Витьке все свелось к обычной драке. Ну почти обычной. – Показываю на ножку от стула в руках Сан Саныча. – На ней кровь Витьки и пальчики Марика.

Судя по вздоху директрисы, она тоже уже все успела понять.

– Идите. У нас сейчас... совещание.

Беру Витьку за руку и вытаскиваю в коридор. Движется еле-еле, как будто не понимает, что происходит. Схватился за плечо. Ой, ворона! Забыла совсем! От моего неосторожного движения у Витьки вырвалось сдавленное шипение и глядеть на его бледно-зеленую физиономию было просто страшно. Уговорить его на путешествие в поликлинику удалось с трудом, все рвался домой. Пока ждала у рентген-кабинета, послушала выговор какой-то тетки, чуть помоложе бабы Маши, о хождении в разорванном платье. Клятвенно пообещала "тут же зашить, как только доберемся домой". Когда Витька появился вместе с врачом, кинулась с вопросом: "Ну как?" В ответ задумчиво:

– Кости целы, сильный ушиб. Неделю-две беречь и не нагружать.

Около регистратуры Витька посмотрел на висящие на стене часы и тяжело вздохнул.

– Куда-то опоздал? – перехватываю его взгляд. Помотал головой:

– Папа уже дома. Теперь мне попадет, а я-то надеялся успеть прийти и все быстренько почистить...

– А висок со щекой тоже почистить?

– Ну, сказал бы, упал. А так не поверит, – с тоской оглядел вырванные с мясом пуговицы на школьном пиджаке, – влетит за драку.

– Не влетит. Я с тобой пойду.

– А тебе-то зачем?

– Как зачем? Чтобы тебе не влетело.

– Ну-у... спасибо.

Всю дорогу молчали. Витька, с трудом натянувший куртку поверх заляпанного кровью пиджака, и я, с двумя портфелями в руках. Его портфель забрала еще в поликлинике и не согласилась отдавать. За очередным поворотом прямые и ровные улицы городского центра сменяются узкими кривыми переулочками, петляющими по склону горы. Вон там, позади, еще спешит по маршруту троллейбус и стоят пятиэтажки, а здесь к склону лепятся маленькие домики и дымят печные трубы. Кусочек другого времени в центре города. Склон, по правилам непригодный для застройки, отдан частному сектору. Пробираемся по схваченному ледяной коркой снежному накату. Здесь бы на санках съехать... судя по портфелю в моей руке, его частенько вместо санок применяли. Правда, есть риск вылететь на чью-нибудь крышу на очередном повороте переулка. Витька иногда поскальзывается, восстанавливает равновесие резким взмахом рук, и морщится от боли. Еще один спуск; переулок отодвигается от крутого обрыва, укрепленного стенкой пиленого камня, а на краю прилепился странный домик. С одной стороны в нем два этажа, с другой – один. Входы, а значит, и хозяева, разные. Витька, скользя, подкатывается к двери в полуподвальную часть, замирает, оглянувшись на меня. И намеренно грубовато:

– Пошли, что ли?

– Ага.

Заходим в полутемную холодную прихожую, Витька сопит, стаскивая с себя куртку, но помочь не разрешает. Вешаю курточку на вбитый в стену гвоздь. Соседний занят большим зеленым ватником и моя ярко-розовая "болонька" выглядит рядом с ним странно. Тем временем хозяин достает пару старых тапок, переобуваюсь. Меня ждут и явно не торопятся входить в дом. Киваю, готова, дескать. Скрипит тяжелая дверь, обитая старым ватным одеялом, и Витька ныряет в тепло. Слышу усталый звучный голос:

– Опять подрался?

Тороплюсь следом. Первое, что бросается в глаза – самодельный дощатый стол, накрытый голубой клеенкой, и сидящий рядом парень в зеленой рубашке. Наверно, правильнее сказать "мужчина", но памятью бабы Маши иначе как "парнем" я его воспринимать не могу. Длинный, жилистый, подвижный. Последнее я замечаю, когда он одним плавным движением поднимается нам навстречу.

– Может, представишь свою принцессу?

– Ну, это... – кажется, Витька совсем засмущался, – Маша, которая со мной за одной партой...

Старший смотрит на меня, взгляд карих глаз теплый, хотя и обеспокоенный.

– Будем знакомы. А я Дмитрий, отец этого оболтуса.

– Здравствуйте. – Ставлю оба портфеля в сторонку у входной двери. При этом дыра на платье расходится и края обвисают лохмотьями. Замечаю расширившиеся глаза Дмитрия.

– Виктор, что у вас случилось?

– Да ничего, так...

Качает головой; вновь ловлю его взгляд.

– На меня напали, Витя защищал. Ему сильно попало палкой по ключице, но в поликлинике сказали, что кости целы. – Кратко, самое главное. Детали можно будет и потом.

– Кто напал?

– Рыбачев с дружками. Хотели затащить в уголок.

Вижу, как каменеет его лицо и сжимаются зубы.

– Худо, они могут как угодно повернуть...

– Надеюсь, нет. Я у директора намекнула про заявление в милицию. Скорее просто все замнут.

– Хотелось бы думать. Значит, ты перед директором за него заступалась? – Кивок в сторону мающегося у двери Витьки.

– Он же меня перед этим защитил. Как же иначе?

– Гм... "как же иначе?" Проходите. Не знаю, найдется ли что-нибудь к чаю, но сахар точно есть.

Сажусь на табуретку у стола, Витька забирается с ногами на старый диван у стены, отодвинувшись в самый темный угол и повернувшись так, чтобы свет от лампочки без абажура не падал на ободранную щеку. Оглядываю комнату. Рядом с диваном – этажерка с учебниками. Видимо, тут спит Витька. Дальше приоткрытая дверь в маленькую комнатку Дмитрия. У другой стены буфет и железная подставка с газовой плиткой на две конфорки, на ней уже вовсю шумит чайник. Еще одна дверь, скорее всего, в туалет. Маленькое окно с видом на обрыв чем-то напоминает бойницу в крепости. Покосившийся от времени одежный шкаф, и этот самодельный стол в центре комнаты. Уюта минимум, но во всем какое-то спокойствие. Чай налит в разномастные металлические кружки. Не удивлена, сервиз в этом доме показался бы чем-то неуместным. Пьем молча, и это спокойное, не напрягающее молчание.

* * *

Дома меня встретили охами и ахами. Где так долго была, да почему платье порвано.

– Напали на меня... хулиганы. Хорошо, Бураков защищать кинулся. Только ему сильно палкой досталось. Поэтому отвела его в поликлинику, а потом – домой.

Папа заметил заминку в рассказе, но промолчал. Зато мама засуетилась еще больше.

– Бураков защищать кинулся? Значит он не такой уж плохой. Ну да, Робин Гуд тоже разбойником считался...

Возникло желание закатить глаза. Ну... нельзя же так. Мама в своей детской библиотеке вообще в каком-то другом мире живет.

– Дочка, пойдем, ты мне подробнее расскажешь, как пострадал Бураков. Может, помощь какая нужна.

– Да, папа, – повод слинять из-за стола и спокойно поговорить в папином кабинете весьма достойный.

– Рассказывай.

Рассказ занял полчаса. Особенно подробно пришлось вспомнить разговор в учительской.

– Да, Маш, дело плохо. Может, конечно, они и остановятся, но вряд ли надолго. Хорошо, что я лечил кое-кого из начальства Рыбачева-старшего. И имею возможность к ним обратиться. Но до чего же не хочется просить. Ладно, пойду прояснять ситуацию.

Вернулся папа поздно вечером и слегка нетрезвым. На мамины возмущения сказал только:

– Успокойся, Светик. Дипломатические переговоры у нас без бутылки не бывают.

А потом постучался ко мне в комнату.

– Ну как?

– Договорился. Рыбачева переведут в школу с углубленным изучением английского. Так что его у вас в классе не будет. С его приятелями сложнее, но даже если останутся, то попритихнут.

– Не поняла, наказание такое или поощрение. Ему хоть попадет?

– Это? – Папа усмехнулся. – Обычная практика, "отправлять на повышение". А про "попадет"... Ты просто не знаешь: его часто бьют дома. И не ремнем, а так, что он несколько раз к нам в больницу попадал. Так что, разумеется, "попадет". И разумеется, это ничего не изменит.

На словах про "бьют дома" я – Маша испугалась и даже подавилась воздухом, а я – баба Маша только горько вздохнула. Отдышавшись, выдавила:

– Вот как...

– Да. Только рассказывать об этом не стоит. Лучше приведи завтра своего Виктора. Посмотрю, что у него с ключицей.

Послушно киваю. Рентгена у нас, конечно, нет, но всяких лекарств и инструментов папа держит дома немало, а снимок, кстати, у меня в портфеле лежит, я его тогда в поликлинике забрала.

* * *

Привести Витьку оказалось непросто. Сперва он просто уперся, отказавшись встречаться с моими родителями, но после ехидного заявления, что он их «так боится», поймался «на слабо». Улыбку Димы в этот момент стоило видеть. Витька, по счастью, не видал, но тут же придумал, как затянуть уход. Дескать, голодный, вот после обе-еда... Вздохнув, Дима полез в холодильник.

– Маш, можешь подождать? Я от этой курицы сейчас что-нибудь отрежу и пожарю.

Заглядываю из-за плеча. Понятно: курица совсем не с базара, а самая что ни на есть магазинская – тощая, синяя, с большим чернильным клеймом "совхоз Кр. Рассвет" на боку. Увидав, как я ее разглядываю, хозяин счел нужным пояснить:

– Я ведь грузчиком в "Продуктах" работаю. Иногда достается кое-что до выкладки на прилавок. Но...

Дима достал откуда-то здоровую финку с наборной рукоятью и примерился отрезать от курицы тощую лапу.

– Дима...

– А?

– Может, из такой курицы лучше суп сварить?

– Ммм. – Лезвие замерло в миллиметре от тушки. – Знаешь, я ведь не умею варить суп.

– Я умею. Только разрежь...те ее на четыре части. И покажите, что у вас где лежит.

Два движения ножа – и на стол упали четыре кусочка бывшей курицы.

– Вот. А что где? Маш, я даже не знаю, что надо. Вот картошка – точно есть. Где-то была морковь, ее Витька иногда грызет, я покупаю.

– Лук, чеснок?

– Нет такого, как-то никогда не нужен был...

– Косолапова, – подал с дивана голос Витька, – т-ты чо, правда, суп варить собралась? – Глаза круглые, и грубит специально. И, кажется, сейчас получит от отца, вижу побелевшие костяшки пальцев Димы. Легко касаюсь этих пальцев своими, Дима дергается, как от удара тока, и смотрит на меня. Они очень похожи, когда удивляются – одинаковое выражение на лицах. Делаю вид, что не замечаю, и честными, безмятежными глазами смотрю на Витьку.

– Ну да. Может, придумаешь, где добыть луковицу и чеснок?

– В магазин сбегать, что ли? – взгляд на отца. Дима успел к этому моменту "отмереть", да и я его руку отпустила уже. Честно говоря, не хотелось отпускать; сильно меня зацепило, однако.

– Сходи. И хлеба тогда возьми еще.

Витька лезет в ящик буфета.

– Пап, тут мелочи нет, только юбилейный рубль, с Гагариным.

– Бери, разменяй.

Прихватив авоську, Витька исчезает за дверью, а я принимаюсь чистить морковь все той же финкой. Тяжелая и слишком острая, но, похоже, в этом доме других ножей не держат.

– Маша.

– Да?

– Тебя не заругают, что ты долго? Пока этот охломон вернется, пока суп сварится...

– Родители же знают, что я у вас.

– Да? И это их успокаивает?

– Если вы про сплетни, то мои не верят, будто вы изнасиловали ту девочку. Ну, Витькину маму... Папа говорит, что тогда вы бы не стали брать Витьку к себе.

– "Ту девочку" звали Лиза. И нам было хорошо вместе. А потом – вот как вышло. Ты считаешь, что я не виноват?

– Вы виноваты.

– В чем?

– Не защитили свою женщину от ее родителей.

– Мне этого никто еще не говорил, но... Может, ты и права. – Опускает голову, задумался. – Мне тогда и в голову не приходило, что от родителей нужно защищать. Еще была жива мама.

Дима смотрит прямо перед собой, явно он где-то не здесь. Наверно, надо ему давно выговориться, но не сейчас, рано еще – мы слишком мало знакомы, потом будет жалеть. Срочно отмываю руки от морковки и подхожу к нему. Заглянуть в глаза? Нет, не то. Просто кладу руку на плечо:

– Но сейчас вы ведь знаете, что есть свои и "все остальные".

– Сейчас знаю. Спасибо тебе за поддержку. Ты все-таки очень странная девочка.

– Это плохо, что "странная"?

– Не знаю. Наверное, сложно так...

– А я мало кому показываю свои странности.

– Мне, значит, решила показать?

Кивнув, возвращаюсь к нарезке морковки. Но Дима не считал разговор законченным, что-то обдумывал, держа длинную паузу.

– Потому, что я отец Витьки?

– Нет. Показала, потому, что так решила. А Витька мне просто друг. Ну, может стать другом, пока – приятель.

Такого ответа от меня не ожидали, и Дима замолчал, теперь уже окончательно. А то! Еще что-нибудь спроси, ведь я бы ответила. Но ничего, подожду.

Молчание прервал вкатившийся в дверь Витька. Нет, правда, у меня возникло впечатление круглого и шумного колобка. А все дело в том, что куртку он начал снимать еще на входе и даже не поставив авоську с продуктами. Одной больной рукой куртка снималась плохо, особенно, если не расстегивать молнию, и Витькина голова застряла где-то посередине.

– У-б-уф... – догадался поставить авоську и выпутал голову. – Вы тут как? Ой! Пахнет уже. Косолапова, суп готов?

– Как же "готов", если ты лук еще только принес? Давай сюда.

– А? Ага.

Окончательно заправляю суп и устраиваюсь на диване рядом с Димой. Очень хочется прижаться к нему, положить голову на плечо. Ни к кому так не прижималась... все годы в этой жизни (родители не в счет), да пару десятков в той, с тех пор как умер муж. Долго, долго... Но нельзя. Витька не поймет, да и Дима может испугаться. Так и сидим, ведя ни к чему не обязывающий разговор о наших школьных делах. Диму очень интересует, как к сыну относятся в классе, но напрямую не спрашивает. И хорошо. Потому как приятного сказать мне ему нечего. А слово "никак" вряд ли его обрадует.