Текст книги "Заговор против террора"

Автор книги: Алекс Маркман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 10

В конце месяца, который Кирилл в разговорах с Софой называл «Счастливый сентябрь», у него состоялась очередная встреча на явочной квартире. Его расспрашивали, а вернее сказать допрашивали, двое: Щеголев, и еще один, начинающий лысеть со лба толстомордый, лет тридцати пяти, не более. Когда он встал и протянул руку, Кирилл удивился его маленькому росту. Он едва доходил ему до груди.

– Михаил Дмитриевич, – представился он, внимательно рассматривая Кирилла подозрительными, даже враждебными темными глазами. Рукопожатие его было слабое, как будто неохота ему было тратить силы на такого, как Кирилл.

– Что происходит, Кирилл? – давил на него Щеголев. Тот же самый вопрос, не произнесенный вслух, можно было прочесть в глазах Михаила Дмитриевича. – В своих донесениях ты почти не упоминаешь лиц еврейской национальности, и в частности тех, которые так или иначе связаны с ЕАК. Тебе не ясно задание?

– Я узнал о них все, что мог, – оправдывался Кирилл. – Докладывать об одном и том же нет смысла. Как я уже упоминал в своих донесениях, врагов народа или заговорщиков среди них я не обнаружил.

– Но ведь ты узнал много о тех, кто до сих пор поддерживает связи с заграницей, – вмешался Михаил Дмитриевич. – Естественно, они не расскажут тебе, о чем они говорят между собой и что замышляют. И если они не втягивают тебя в свою антисоветскую, антигосударственную деятельность, то это не значит, что ее нет.

Кирилл недоуменно покачал головой.

– Если бы они мне предложили заниматься этой деятельностью, то я бы не отказался. Но никто не предлагает.

– Достаточно узнать более подробно о их связях за границей, – настаивал Михаил Дмитриевич. Кирилл по тону его понял, кто здесь настоящий начальник, вовсе не Щеголев. – Остальное – дело следствия, – продолжал он. – У нас есть информация о них из разных источников. Задача следствия – составить полную картину из мелких деталей. Ты ведь хочешь быть следователем. Так?

Кирилл кивнул, но ничего не сказал.

– Ну вот. Ты должен понимать, насколько важна каждая деталь, даже мельчайшая, в следственной работе.

– Я не сижу сложа руки, – возразил Кирилл. – Я активно использую свое удостоверение журналиста, как вы знаете, встречаюсь со многими людьми; с производственниками, учеными, деятелями культуры. Был в еврейском театре и синагоге, если уж говорить о евреях, но писал только отчеты, не статьи, как понимаете.

– Эту часть твоей работы мы ценим, – снова взял инициативу в свои руки Щеголев. – Но нам нужно собрать как можно больше материала о еврейских националистах. Ты ведь в курсе, что мы установили с Израилем дипломатические отношения. В связи с образованием этого государства еврейские националисты и враждебные элементы в еврейской среде подняли головы. Положение обострилось еще больше с приездом израильского посла Голды Мейерсон. Она расхаживает по Москве, как будто у себя дома. Встречается, с кем хочет.

В разговор снова вступил Михаил Дмитриевич.

– Твои связи среди них, Кирилл, могут оказаться очень полезными в сложившейся обстановке.

– Я предпочел бы работать в следственном отделе, – сказал Кирилл.

– Знаю, знаю, – кивнул в такт своим словам Михаил Дмитриевич. – Будешь. Я ведь тебя заочно знаю. Мы вместе служили в СМЕРШе, только я – в следственном отделе, а ты в действующих частях. Моя фамилия Рюмин. Слышал о таком?

Сердце Кирилла гулко стукнуло. Он слышал о Рюмине, но только плохое. Не мог он, однако, понять, радоваться новости или печалиться.

– Погоди немного, – продолжал Рюмин. – Будешь со мной работать. Выполни напоследок несколько важных заданий.

– Тут опять заговорил Щеголев.

– У нас есть сведения, что Голда Мейерсон со всем своим дипломатическим корпусом намеревается посетить московскую хоральную синагогу через несколько дней, а точнее -4 октября. Это еврейский Новый год. – Щеголев ухмыльнулся и странно пожал плечами, при этом одно пошло вверх, а другое – вниз, как у юродивого. – Откуда они взяли, что это Новый год? – Он поднял брови вверх, как два знака вопроса, как будто ожидая от Кирилла ответ. – Все не как у людей. Ну, ладно, дело не в этом. Ты, как журналист, должен прийти заранее к синагоге, и если соберутся люди – много мы не ожидаем, но все-таки, – сделай фотографии, сколько пленок хватит. Говори с людьми, запомни, кто с Голдой говорит, возьми интервью у этого. раввина синагоги. Ну, сам понимаешь.

В редакцию Кирилл вернулся подавленный, ощущая во всем теле усталость, как будто целый день рыл траншеи. Фотографировать толпу, встречающую Голду Мейерсон в синагоге, значило, как он уже понимал, зафиксировать врагов народа. Еще оставалась крошечная надежда, что все не так, как изображают это Панин и Шигалевич. Ведь это же нелепица, то, что они говорят. При этом один из них – сотрудник карательных органов, осуществляющих эту политику, а другой – ученый, резко настроенный против этой политики. Так это или иначе, но приказ есть приказ. Он пойдет туда, соберет материал и напишет объективный отчет начальству, быть может, еще и статью в газету, если пропустят.

Звонок на столе напротив заставил его вздрогнуть. Вряд ли это Щеголев, ведь они расстались совсем недавно. Значит, Софа. Он поднял трубку с мыслью «отрада ты моя».

– Кирилл, родной мой, – заговорила Софа взволнованно, с плаксивыми нотками. – Я звоню из госпиталя. – Софу приняли на работу две недели назад благодаря связям Шигалевича, и по этому поводу было много веселья. Неужели так быстро начались неприятности на работе?

– Случилось что-то? – спросил он, полагая, что это женская реакция на пустяки.

– Да. Расскажу при встрече.

– Тогда приезжай ко мне, у меня и останешься до завтра. Тебе с вокзала ко мне ближе, чем домой.

– Хорошо, милый.

Софа часто оставалась у него ночевать, порой забывая кое-какие свои вещи: духи, перчатки, заколки и всякие женские штучки. Он все время наталкивался на них и с улыбкой трогал, как частичку любимой женщины. В этот день она приехала поздно, и лицо ее было серым от огорчения.

– У тебя такой вид, как будто непоправимое несчастье случилось, – сказал Кирилл, помогая ей снять плащ, слегка забрызганный моросившим осенним дождем. Софа обняла его за шею, прильнула к нему и застыла.

– Рассказывай, – полуприказом сказал Кирилл и погладил ее по волосам. Софа вздохнула, отстранилась и посмотрела ему в глаза.

– Ты помнишь Цилю Наумовну? – спросила она и, заметив, что Кирилл замешкался с ответом, напрягая память, напомнила: – Ну, ту, с которой ты познакомился, когда первый раз пришел в ЕАК?

– A-а, конечно, как же. Что с ней?

– Ее арестовали.

Кирилл почувствовал, как ноги его стали ватными и внутренности сжались в комок.

– В чем ее обвиняют? – спросил он.

– Неизвестно. Ты же знаешь, как это происходит.

– Кто тебе это сказал?

– Тришка Шигалевич. Отец попросил его позвонить мне в госпиталь. Я бы не удивилась, если бы арестовали Арона Исаковича, ведь он такой несдержанный на язык, ты же знаешь, но Цилю Наумовну, женщину на пенсии? Ни разума у них нет, ни нормальных человеческих чувств. – Софа села, подперла одной рукой подбородок, а другой смахнула слезу. – Правильно Достоевский назвал их, – уже без плаксивых нот пробормотала она. – Бесы. Нет у них ничего человеческого. Бесы.

Кирилл молчал и лихорадочно перебирал в голове причины, по которым сочли нужным арестовать Цилю Наумовну. Один из вариантов – хотят заставить ее дать показания на кого-нибудь из ЕАК. Она, разумеется, не сможет противостоять нажиму или физической боли. Могли ли его отчеты сыграть какую-нибудь роль в ее аресте? Нелепость подобных догадок больше не смущала его. События последних месяцев доказали, что ближе всех к истине оказывался самый дурацкий вариант, в котором не было никакой логики. Вот и сейчас: кому придет в голову преследовать ЕАК в то время, когда только начали устанавливаться дипломатические отношения с Израилем?

– Кстати, четвертого октября еврейский Новый год, – Кирилл решил перевести разговор на более приятную тему.

Софа, не глядя на него, молча кивнула.

– Мне дали задание написать статью о посещении Голдой Мейерсон московской синагоги, – продолжал Кирилл, как будто разговор шел о будничных событиях.

Софа оживилась и вскинула голову.

– Да? Я тоже хочу! Я хоть и не религиозная и в синагогу никогда не хожу, но посмотреть на Голду. Ой, я обязательно пойду. Что это у нас? Понедельник? Какая жалость! Только начала работать и уже придется отпрашиваться на день. Но пропустить такое событие я не могу.

– Может, не следует тебе. – неуверенно пробормотал Кирилл – Знаешь, попадешься кому на глаза, сейчас ведь черт знает что творится.

– Очень даже следует! – твердо заявила Софа. – Весь мир должен видеть, что мы поддерживаем Израиль, и не боимся последствий. Нужно будет пораньше прийти, а не то в синагогу не пробьешься, народу набежит тьма-тьмущая.

– Вряд ли, – скептически возразил Кирилл – Люди боятся показать, что у них есть связи с заграницей. Уверен, что придет не больше сотни человек.

Утром, разбегаясь по своим работам, они столкнулись с соседями Кирилла, – бездетной парой в преклонном возрасте. Поздоровавшись с Кириллом и Софой, они с робкими улыбками прошмыгнули на кухню.

На улице Софа торопливо попрощалась и, засеменив быстрыми шажками к метро, скрылась в толпе спешащих на работу. Кирилл посмотрел ей вслед, словно продлевая время близости, и отправился в редакцию.

Объем его журналистской и вместе с ней оперативной работы катастрофически нарастал. Несмотря на постоянно расширяющийся круг знакомств, никаких врагов народа в любой форме он не обнаружил, хотя людей, открыто высказывающих свое недовольство нищетой и бездушием бюрократии было немало. Будет ли это основанием для их ареста? Впрочем, это не ему решать. Он выполняет свою работу, как маленькое колесико в большой машине. Солдат есть солдат: его дело не думать, а выполнять приказ.

Софа обычно звонила ему после четырех, и он старался быть в это время у себя в кабинете. Но получилось так, что он два дня подряд не смог добраться на работу до позднего вечера, а на третий день она не позвонила, но он не волновался. Софа работала в хирургическом отделении, и нет ничего удивительного, если она была занята.

Их короткие, пятиминутные разговоры по телефону доставляли ему огромное удовольствие. Они обменивались шутками, всегда вызывающими смех у обоих, порой не совсем пристойными со стороны Кирилла, но Софа никогда не протестовала против его солдатской грубости, объясняя свою терпимость к такого рода юмору своей профессией.

– В морге на вскрытии и не такое услышишь, – объясняла она. – А послушал бы ты шутки студентов во время курса венерических болезней! Бывали некоторые, безголовые, которые вплетали свои смешные замечания в идеологические лозунги. Тогда вообще. Доигрался один тут, мы его больше не видели.

– А что он сказал?

– Что социализм – как триппер. Вовремя не спохватишься – никогда не вылечишь.

– Понятно, – хмыкнул Кирилл.

На следующий день он решил позвонить ей сам. Софа просила набирать ее телефон только в случае крайней необходимости, так как им пользовалось много сестер и врачей. Поскольку она редко находилась поблизости, нужно было посылать кого-нибудь за ней, и без особой надобности это делать не следовало.

Дозвониться было нелегко: телефон почти все время был занят. Наконец ответили, и он попросил Софу Фридман.

– Сейчас, – ответил недовольный женский голос, а через минуту ему ответили, что она на операции и подойти не может.

Кирилл не переживал, что с Софой не удается увидеться. Он собирался приехать к ней в воскресенье, но закрутился со своими журналистскими делами и встречами – работа не давала покоя даже в выходной день. Что делать, все перегружены, а понедельник уже завтра, рассуждал он в воскресенье, и мы встретимся в синагоге, на встрече с Голдой Мейерсон. Вернулся он домой поздно вечером и лег спать с предвкушением скорого свидания.

//__ * * * __//

В синагоге было не протолкнуться. Люди стояли плечом к плечу уже при входе, и пробраться в зал Кириллу удалось только благодаря удостоверению журналиста и наглости, продиктованной необходимостью. Зал был битком набит. Протиснуться больше, чем на два шага он не смог. В какой-то мере ему помог высокий рост. Он видел поверх голов возвышение на котором проходила служба, а еще ту часть балкона, которая была отведена для женщин. Он попытался взглядом отыскать там Софу, потом угадать, кто из женщин Голда Мейерсон, однако его старания ни к чему не привели.

Раввины на сцене что-то пели, потом бормотали на незнакомом языке, раскрывали свитки и читали их, а потом снова пели. Те в зале, которым посчастливилось занять кресла, вставали порой, как по команде, иногда что-то дружно говорили, а иногда нестройным хором произносили «аминь». Один раз Кириллу показалось, что в неразличимой массе женщин промелькнуло лицо Софы, а потом исчезло, и отыскать ее он не смог. Потом он заметил, что головы всех без исключения мужчин покрыты маленькими шапочками – ермолками, он знал об этом правиле от приемной матери, но впопыхах забыл, и сейчас ему было неловко за свое неуважение к обычаям собравшихся людей.

Наконец, он догадался, кто из женщин Голда. Все взгляды мужчин были устремлены на нее. Женщины, находившиеся на балконе, подходили к ней и касались ее одежды, как будто это была святая, посланная с небес для спасения. Во всей синагоге витали эйфория, неземной восторг и гордость. Кириллу почувствовал себя неловко, как будто он подглядывал за сугубо интимными отношениями людей, как будто он чужак среди посвященных. Несомненно, фотографировать в синагоге было бы грубым нарушением обычаев и наверняка вызвало бы подозрения. Стоять, однако, было утомительно и скучно. Службы он не понимал, ничего интересного для себя как журналиста, так и осведомителя он не видел, потому, деликатно протискиваясь меж плотно прижавшихся друг к другу людей, вышел из душного зала синагоги на улицу. То, что он увидел, потрясло его. Небольшая площадь, примыкавшая к синагоге, и все смежные улицы, которые вели к ней, были заполнены людьми, стоявшими почти так же плотно, как и внутри синагоги. Они улыбались, возбужденно переговаривались, то и дело поглядывали на вход в синагогу. Сколько их здесь? Не сто-двести человек, как предсказывал Щеголев. Десять, двадцать тысяч? Может, и больше. Такое бывает только во время массовых демонстраций в государственные праздники. А здесь. Такое поклонение иностранному представителю будет рассматриваться как предательство, измена родине, тут уж не могло быть сомнений. Открытая демонстрация верности иностранному государству! Не нужно даже доказательств измены родине, они и так налицо.

Кирилл вышел на Большой Спасоголенищевский переулок, здесь нашел подходящее место для съемок и стал, как все, ждать. Опытным взглядом он обвел толпу в поисках переодетых сотрудников МТБ, но точно определить никого не смог. Если они и были здесь, то в очень малом количестве. МТБ явно просчиталось; оно не готово было к такому нашествию. Кому могло прийти в голову, что соберется такая толпа? Грубый просчет, ничего не скажешь.

Вдруг толпа всколыхнулась, как колосья в поле от порыва ветра, зашелестела, забормотала и затопила тротуары, мостовую и любой клочок земли, где можно было пристроиться.

– Голда, Голда, – послышались крики и непонятные восклицания на идиш, женщины радостно всхлипывали, мужчины возбужденно басили. Когда Голда, стиснутая толпой, появилась в поле зрения, он быстро сделал первый снимок. Потом второй, третий. Он ожидал, что люди, заметив, что он фотографирует, будут закрывать лица, прятаться друг за друга или просто убегать. Ничего подобного не произошло. Мало кто обратил на него внимание, да и те никак не реагировали.

Около Голды в это время творилось нечто невообразимое. Одни пытались дотронуться до нее, как до богини-исцелительницы, другие целовали края ее одежды, а кто-то падал перед ней на колени. Как мужчины, так и женщины, плакали, сотрясаясь как в болезненном экстазе. Голда продвигалась медленно, боясь наступить на кого-нибудь или оттолкнуть.

«Какая бьющая по мозгам разница между встречей израильского посла и наших руководителей!» – подумал Кирилл. У Голды нет никакой охраны. Нет машин с водителями, даже такси нет, чтобы подвезти ее к гостинице. Нет комсомольских и партийных энтузиастов, несущих плакаты и портреты партийных руководителей. Нет огороженных улиц, солдат с автоматами наперевес, с патронами, загнанными в патронник на случай отражения атаки врагов народа. А причина этому проста. Нет у Голды здесь врагов, которые хотят ее убить, потому что она не сделала никому зла. Не нужны здесь транспаранты, кричащие о любви к ней, поскольку любовь, а вернее обожание, настолько очевидны, что не требуют никакого подтверждения. Более того, люди пришли сюда, несмотря на то, что рисковали, их могли загнать на долгие годы в тюрьмы, лагеря, если не хуже.

Кирилл остановился возле такси, которое не могло продвинуться сквозь толпу. Голде удалось протиснуться к машине, и, когда она села в нее, народ наконец расступился. В тот момент, когда такси тронулось, Кирилл заметил Софу. Она шла впереди, неторопливо, не оглядываясь по сторонам, как будто погруженная в свои мысли. Кирилл догнал ее и тронул за рукав.

– Софа.

Она вздрогнула, потом улыбнулась и вцепилась в его рукав.

– Ты видел? Ты видел? – взволнованно, полукриком спросила она. – Ты видел Голду?

– Да

– Невероятно. В наше время – такая демонстрация. Как видно, прав Гольдштейн, а не Шигалевич. Наступают другие, лучшие времена.

– Пойдем, купим бутылку шампанского и отметим это событие у тебя дома.

– Пойдем, – согласилась Софа, одарив его светом сияющих глаз.

Глава 11

Короткий ноябрьский день 1948 года, холодный и хмурый, рано угас, уступив место вечерней мгле. Кремлевские здания опустели и затихли. Берия включил свет и поудобнее устроился в кресле, намереваясь работать допоздна над разбросанным на огромном столе ворохом донесений. Не до семейного уюта и отдыха ему было сегодня. Несколько документов с кричащей надписью «Совершенно секретно» требовали серьезного рассмотрения и немедленных решений. Эти донесения позволяли восстановить до мельчайших подробностей события, случившиеся во время приема иностранных представителей, организованного Молотовым в Министерстве иностранных дел. В центре внимания там была Голда Мейерсон, посол Израиля – еврейского государства, созданного всего пять месяцев назад. Без году неделя, на карте его не видать, а вела себя Голда так, как будто представляла большую страну: независимо, самоуверенно, на равных с послами великих держав. Возможно, такое поведение и не привлекло бы особого внимания, если бы не Полина Жемчужина, жена Молотова. Беседовала она с Голдой на идиш, потому только два еврея – его осведомители из МИДа, – понимали, о чем идет речь. Жемчужина со слезами радости на глазах уверяла Голду в любви к Израилю. Разглагольствовала о том, как хорошо для евреев всего мира, что образовалось еврейское государство. Оно, дескать, будет залогом безопасности евреев во всем мире, поэтому все евреи должны это государство поддерживать. Молотов не вмешивался, хоть и стоял неподалеку с озабоченным выражением лица, старая лиса. Но он не понимал идиш. Оставалось ему только полагаться на здравый смысл своей жены.

Голда была сбита с толку таким приемом. Наивно полагая, что Жемчужина выражает настроение советского руководства, она стала с воодушевлением делиться своими впечатлениями. Особенно, по ее словам, волнующей была огромная стихийная демонстрация евреев возле московской хоральной синагоги, где 4 и 13 октября ей устроили прием.

– В синагогу вместилась только крошечная часть тех, кто хотел меня видеть, – воодушевленно говорила Голда. – Я не могла пройти сквозь толпу. Люди плакали от радости, пытались ко мне прикоснуться. Такого приема я не ожидала.

Берия поправил пенсне и откинулся на спинку кресла. Какая наивная баба! Для нее, американки, спонтанное сборище на улице – дело обыденное, и уж во всяком случае не предмет для составления доноса с грифом «Совершенно секретно». У нас это тяжкое преступление. Нет, однако, ничего удивительного в том, что Голда этого не знала или не понимала. Удивительным было то, что большинство принимавших участие в этом стихийном сборище понимали это и тем не менее пришли встречать Голду. Или, быть может, они решили, что приезд израильского посла положит начало новой эры в отношении к евреям? Идиоты. Новая эра наверняка уже наступила, и не поздоровится им от гнева Сталина. Вместо того, чтобы выражать свою любовь и преданность вождю, этот народ выражает, пересилив страх, любовь к израильскому послу! Напоказ всему миру!

Телефонный звонок взорвал пронзительным визгом тишину здания. Кто это так поздно? Обычно Сталин. Но он с 31 августа находился в Сочи, звонил редко и оттуда плел свои сети.

– Берия слушает, – сказал он.

– Зайди ко мне, Лаврентий, – послышался в трубке спокойный, неторопливый голос Маленкова.

Берия поспешно сгреб бумаги со стола, запихнул их в верхний ящик и запер на ключ. Все это нужно позже уничтожить. Никто не должен знать имен его агентов.

Несомненно, подобные донесения от других осведомителей есть и у Маленкова. У него сбор информации о членах правительства и партаппарата был поставлен не хуже, чем у Берии. Лучше даже, чем у Абакумова, министра МТБ. В данном случае это не суть важно. Общая картина ясна, а сейчас, через Маленкова, прояснится позиция Сталина.

Берия застал своего «друга» – таковым его считали в высших партийных кругах, – сидящим за столом. Откинувшись на спинку кресла, как будто отдыхая, он слегка барабанил пальцами по кипе бумаг. Приглашающим жестом указал на кресло, расположенное по другую сторону стола.

– Садись, – как-то странно, почти предостерегающе произнес он. На его пухлом лице, как всегда, не отражалось никаких чувств. Берия молча кивнул и сел. Ничего хорошего такой прием не сулил. Впрочем, последнее время обстановка в верхах быстро накалялась, предвещая кровавую грозу. Природное чутье, обостренное долгими годами работы в разведке и органах госбезопасности, его не обманывало, предвосхищая многие события.

– Сталин звонил из Сочи, – тихо сказал Маленков.

Берия продолжал молчать.

– Ты знаешь, что произошло на приеме у Молотова? – спросил Маленков.

– В общих чертах.

– О разговоре Жемчужиной с Голдой Мейерсон знаешь?

– Да, эти две птички чересчур расчирикались, – буркнул Берия.

– Вот, Сталин в гневе по этому поводу. Говорит: Жемчужина сказала Голде на идиш: «Я дочь еврейского народа». – Маленков вздохнул. – Он дважды повторил «Дочь еврейского народа». А потом сказал: «Не советского народа, а еврейского народа. И это говорит жена министра иностранных дел! Что уж тогда говорить о той толпе, что собралась поглазеть на нее у синагоги?»

– Что дальше? – спросил Берия.

– Он сказал: «Как можно доверять такому народу? Если после стольких лет Советской власти они больше преданы Израилю, чем Советскому Союзу, то что от них можно ожидать? Израиль уже заигрывает с Америкой. Что стоит разведке завербовать таких, как Жемчужина, да и весь их народ, для диверсионной деятельности?»

Берии удалось сохранить невозмутимый вид, только рука дернулась поправить пенсне. Все было как раз наоборот. Советская разведка превратила Израиль в плацдарм шпионской сети, откуда агенты расползались по всему миру. Тем не менее он предвидел возмущение вождя. Ожидал, что его гнев обрушится на кого-то, может быть, даже на самого Молотова. Знал, что вождь умеет мыслить масштабно. Но такого масштаба он не предвидел. Обвинить всю нацию в шпионской деятельности! Что ж, если Сталин в самом деле вознамерится начать кампанию против всех евреев Советского Союза, придется взять инициативу в свои руки, а потом уже решать по обстоятельствам, как поступать.

– Заодно он припомнил, что Жемчужина сказала на похоронах Михоэлса: «Это убийство». Одно это.

– Что еще он сказал? – перебил Берия.

– Он также был возмущен тем, что Жемчужина сказала, что если Израилю будет хорошо, то всем евреям будет хорошо. Спросил меня: «Что, при Советской власти им плохо? Смотри, сколько их в правительстве, в партаппарате, в науке, – да где угодно».

– А ты что? – спросил Берия.

– Я сказал: «Над этим стоит серьезно задуматься». Он велел связаться с Абакумовым и с тобой. Говорит: «Приготовьте мне список евреев, занимающих высокие должности во всех областях. Понял? Не только в партии и правительстве, а везде. А также включи туда неевреев, у кого родственники, или даже близкие друзья евреи».

Первая неприятная мысль, которая уколола Берия: «А что станет с атомным проектом, который на моих плечах? Убери из него ведущих ученых евреев, ответственных за технические решения, и осуществление проекта отложится на годы. Как их оградить от карающей руки вождя?»

– Это не все, – продолжал Маленков. – Еврейский антифашистский комитет следует закрыть, – сказал Сталин. – Прими, говорит, участие в расследовании его деятельности после роспуска. Наверняка под прикрытием громких фраз там орудуют шпионы и враги народа. У них обширные связи за границей.

Берия затаил дыхание. Неужели вождь рехнулся? Это будет скандал мирового масштаба. Еще свежи в памяти преступления Гитлера против евреев. Начать то же самое у нас? Это подорвет престиж компартий во всем мире. Это. Нет, что-то здесь не так.

– Он дал еще какие указания? – спросил Берия.

– Да. Приказал собрать членов Политбюро в ближайшее время и утвердить решение Бюро Совета Министров о роспуске Еврейского Антифашистского Комитета. Я уже разослал уведомление всем членам Политбюро собраться 20 ноября.

«Хочет снять ответственность с себя и возложить ее на Политбюро, – подумал Берия. – Что-то дикое задумал вождь, не просчитав до конца все последствия».

– Но ведь никакого такого решения Бюро Совета Министров не было, – буркнул Берия.

– Ты контролируешь правительственные дела, ты это и подготовь, – все также спокойно твердил Маленков, барабаня пальцами по столу, но, вовремя спохватившись, сжал ладонь в кулак.

– Понял, – сказал Берия и, сморщив нос, поправил пенсне. Они молча уставились друг на друга, как будто ожидая, кто первый нарушит молчание. Маленков пожал плечами, возложив на Берию задачу догадаться, что значит этот жест. Берия взглянул на часы.

– Пора идти, – сказал он. – Обсудим все на Политбюро.

Краем глаза он успел заметить, как лицо Маленкова едва заметно скривилось подобием улыбки.

Возвратившись в свой кабинет, Берия начал выгребать секретные документы из ящика стола и беспорядочно запихивать их в большой портфель. Лихорадка тревожных мыслей мешала сосредоточиться. У Ворошилова жена еврейка, Каганович, верный пес, еврей, у Молотова. Значит, скоро наступит конец старым кадрам Политбюро. Что еще задумал Сталин?

– Никакого документа Бюро Совета Министров не будет, – решил Берия. – Все равно решение Политбюро будет секретным, я уж об этом позабочусь. Чем меньше народу будет знать о начале масштабной антиеврейской кампании, тем лучше. По крайней мере, на этом этапе. Никто пока еще не знает всех замыслов вождя. Может, все пойдет не так, как я ожидаю. Может быть, хотя нужно готовиться к худшему.

//__ * * * __//

20 ноября Берия пришел в зал заседаний на пять минут раньше назначенного времени, чтобы занять место поближе к председательствующему, как подобает ему по рангу, ив то же время это позволяло видеть каждого входящего. С годами работы в разведке у него выработался инстинкт – всегда лицом ко входу и никого за своей спиной.

Он распахнул дверь, уверенный, что пришел первым, но, к немалому своему удивлению, увидел сидящего во главе стола Николая Вознесенского. Молодой, всего сорока пяти лет от роду, он чересчур быстро взобрался на самый верх, фактически управляя всей экономикой страны, но не успев глубоко вникнуть в механизмы власти. За выдающиеся успехи у нас карают. Не туда ты сел, Вознесенский. Места своего не знаешь. А место за столом, что ты занял, по молчаливому соглашению всех членов Политбюро, предназначалось бездарному Маленкову, поскольку именно ему Сталин поручал последнее время управление властью в свое отсутствие.

«Смотри, дождешься, Вознесенский, собьем мы с тебя спесь», – подумал Берия и, натянув маску искренней дружеской улыбки, протянул ему руку.

– Здравствуй, Николай Алексеевич, – приветствовал его Берия.

Вознесенский слегка приподнялся и, отвечая на рукопожатие, сказал:

– Здравствуй, Лаврентий Павлович.

Берия изменил свое решение и занял место в середине стола, чтобы между ним и Вознесенским оказались еще два члена Политбюро. Положив перед собой блокнот и карандаш, он повернулся к Вознесенскому, и как бы мимоходом, но внимательно рассмотрел его волевое, типично русское лицо. Проступающие следы усталости и нервного напряжения были совершенно явными.

– Устаешь? – задал Берия невинный на первый взгляд вопрос.

Вознесенский потер глаза, как делают дети перед сном.

– Много срочных дел, совсем нет времени на совещания, – не то объяснил, не то пожаловался он.

– Понимаю, – произнес Берия вслух, однако не объяснил, что именно он понимает. А понимал он Вознесенского слишком хорошо. Нет времени на нелепые интриги большой политики. По-твоему, намерение вождя расправиться с врагами народа, в данном случае с евреями, непродуктивное занятие. Мы не хуже тебя понимаем, что происходит. Ты большая рыба, но без зубов, и плаваешь среди акул.

Вознесенский был единственный из членов Политбюро, кто не принимал участия в репрессиях и не подписывал смертные приговоры. Чистоплюй. Он думает, что его минуют расправы, если он будет заниматься только своим делом и добьется хороших результатов. Пора бы ему понять, что такой путь ведет в могилу. Вождь терпеть не может выдающихся людей и их выдающиеся результаты.

Невольно кольнула мысль о ядерном проекте. Его следовало закончить в этом году, но теперь отложили до следующего. Сталин во время ужина на своей даче, незадолго до отъезда в Сочи, высказал свое недовольство отсрочкой, однако это не отразилось на положении и влиянии Берии в расстановке сил.

Если бы Сталина хватила кондрашка, а дело идет к этому, два инсульта – не шутка, – Вознесенский был бы первым кандидатом на пост главы правительства. Хамоват, но справедлив, деловой, а главное – не стал бы затевать интриг и убивать людей из-за страха потерять власть. При нем можно быть вторым человеком с реальной властью – вершить судьбы народов. Об этом мечтал Берия. Ни один из остальных членов Политбюро не способен быть лидером, который мог бы при содействии его, Берии, вывести страну в ранг экономически мощной державы. Вознесенский и я – из другого теста. Жаль, что жизнь его скоро закончится. Ставить нужно на Маленкова. Его бабий вид обманчив. При расправах по жестокости и хладнокровию ему нет равных.