Текст книги "Ах, прица-тройка, перестройка! (фрагмент)"

Автор книги: Алекс Бор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

– Пираты летели уничтожить Землю. А на Земле никто ничего не знал. Нужно предупредить людей... И вот Таня и Рауль – так звали брата и сестру из двадцать второго века – принимают решение: отправляют гостей из прошлого на космическом катере к Земле, чтобы те предупредили о грозящей опасности, а сами пытаются задержать космических пиратов. На их корабле был боевой лазер, – сказал я, заметив на лице Лены скептическую улыбку. Конец грустный: ребята из двадцать второго века возвращаются домой, а Таня и Роберт погибают в бою с пиратами – земная эскадра не успевает всего на одну минуту...

– Грустный финал, – вздохнула Лена. – Нельзя его переделать?

– Не знаю. Я же сказал, что забросил эту повесть...

– А ты еще что-нибудь написал?

– Да, есть одна повесть. О девочке с другой планеты, которая жила на Земле, но никто не знал, что она инопланетянка. Она жила на Земле как наблюдатель. Я ее поселил в моем родном городе. Она живет на Земле, ходит в обычную школу и дружит с одним мальчиком – от его лица, кстати, и ведется повествование. Потом она улетает на свою планету, они расстаются... Но через некоторое время эта девочка снова возвращается на Землю, потому что нашей планете угрожает опасность – Землю хотят уничтожить, чтобы очистить пространство для колонизации. А соплеменники Гаэллы – так зовут эту девочку – не хотят ничем помочь Земле, потому что считают, что нельзя ни во что вмешиваться, можно только наблюдать. И Гаэлла в одиночку принимает бой с вражеской эскадрой и погибает...

– Опять? – воскликнула Лена. – Ты, я смотрю, ужасно кровожадный. Неужели тебе не жалко своих героев?

– Жалко, – признался я, – но что поделаешь?..

– Ты эту повесть посылал в "Вокруг света"?

– Нет, она же большая, а там требовались рассказы на пять страниц. У меня есть такие рассказы. Но там тоже главные герои погибают...

– Ты, однако, человеконенавистник, – полушутливо-полусерьезно сказала Лена. – Я уже начинаю тебя бояться...

– Не бойся, – ответил я тем же тоном, – реальных людей не убиваю. Пока не убиваю...

– Пока, – усмехнулась Лена. – А потом?

– Там видно будет, – ответил я.

– Ты определенно опасный субъект, – иронично проговорила Лена. – Нужно заявить в компетентные органы, чтобы разобрались и избавили человечество от потенциального маньяка...

Впереди показались огни "главного проспекта" деревни. Мы шли мимо старого заброшенного кладбища, казавшегося в темноте особенно зловещим. Чуть впереди виднелась полуразрушенная церковь.

За разговором мы и не заметили, как почти дошли.

– А ты о чем пишешь? – спросил я у Лены.

– Я пишу маленькие рассказы. С лирическим уклоном. Вот у меня есть рассказ "Руки ребенка". Всего две с половиной странички. Я его посылала на конкурс, и еще несколько... Но все мои рассказы вернули, а мне написали:

"очень наивно... непрофессионально... нужно больше работать над стилем...

много никому не нужной романтики". Ну, и тому подобная чушь.

– Мне ответили почти то же самое.

– Ну, вот видишь... Наверное, сидел один человек и всем рассылал дежурные отписки. По-моему, лучше никуда не соваться. Хороший рассказ не напечатают никогда. А ерундистику с руками оторвут.

– И то правда, – согласился я, вспоминая рассказы, напечатанные в журнале "Вокруг света". Возможно, во мне говорило уязвленное авторское самолюбие, однако ни один из опубликованных в журнале рассказов мне совсем не понравился. – А о чем твой рассказ "Руки ребенка"?

– Одна враждебно настроенная к Земле цивилизация решила уничтожить жизнь на нашей планете. Они решили заморозить Землю. Приготовили специальные установки и начали действовать. А в это время в кроватке спит пятилетний ребенок, и ему снится сон. Будто бы он куда-то летит и видит перед собой мяч, похожий на глобус. Он дотрагивается до мяча и чувствует, что тот очень холодный. Почти ледяной. Ему становится жалко мяча, он берет его в руки и отогревает его. Затем просыпается. И тут снова действие переносится к инопланетянам. Установки работают, но Земля не замораживается.

Инопланетяне ничего понять не могут, разбирают установки по замораживанию и улетают домой.

– Здорово! – восторженно сказал я.

– Вот видишь, – усмехнулась Лена, – а мне написали, что рассказ сырой, непродуманный и антинаучный. Это во-первых. А во вторых, слишком много лирики.

– Но это как раз и хорошо! – воскликнул я.

– Там, видимо, считают по-другому.

– Дураки они, – грубо заметил я.

– А если они по-своему правы? – спросила Лена.

– Да все они... сталинисты!

– А при чем здесь Сталин?

– Да при том! Ты что, газет не читаешь?

– Читаю. Иногда... Честно говоря, надоели эти разоблачения...

– То ли еще будет, – заметил я.

Окна деревянного дома, где мы жили, горели радостным приятным светом, внушая приятные мысли о скором покое. Откуда-то доносились аппетитные запахи – очевидно, Лукошкин снова решил продемонстрировать нам свои кулинарные способности. Лукошкин – это преподаватель филфака, наш непосредственный начальник, а по совместительству повар. Из соседнего клуба доносились бойкие песни – это веселилась деревенская молодежь. Из дверей дома вышел обнаженный по пояс Герка Михальский и пошел умываться.

– А что ты еще сейчас пишешь, кроме "Дневника"? – поинтересовался я у Лены.

– Я об этом никому не говорю, – тихо сказала Лена. – Но тебе, в порядке исключения, могу... Только ты никому, ладно?

– Ладно...

– Когда на меня находит вдохновение и есть свободная минута – я говорю сейчас вообще, а не конкретно об этой деревне, – я записываю все, что приходит мне в голову. Чаще всего это бывают стихи...

– Да ну! – я от удивления даже присвистнул. – Ты пишешь стихи?

– Пишу. Ну и что? – скромно пожала плечами Лена. – Кстати, в отличие от моих рассказов стихи уже публиковались. Правда, только в районной газете...

– Уже в районной? – опешил я. – Ну, ты, Ленка, даешь...

Я чувствовал, что начинаю восхищаться Леной Зверевой – этой невзрачной, некрасивой, совсем не похожей на романтика девушкой. Трудно было поверить, что она может писать стихи, которые уже публикуют в газетах. Лену уже можно назвать писательницей... А я? Я еще нигде не публиковался. Если не считать моей заметки об охране памятников архитектуры, которая как-то промелькнула в областной молодежной газете. За нее я получил свой первый законный гонорар аж в семь рублей! Но заметка все-таки именно промелькнула. Ее напечатали, кто-то прочитал – и все забыли. Словно ничего и не было... А стихи – категория более вечная, чем какая-то статья, пусть даже об охране исторических памятников. В стихах отражается душа самого автора. Только в стихах человек раскрывается во всей своей полноте...

– Ты мне дашь почитать свои стихи? – спросил я.

– Не знаю... Вообще-то я никому не даю своих стихов, пока их не напечатают. Но тебе могу дать в виде исключения... как собрату по несчастью, – Лена усмехнулась. – А ты потом мне дашь почитать свое.

Хорошо?

– Хорошо...

Мы разговаривали, стоя на крыльце. Из дверей вышли Таня Кедрина, Лена Корнилова и Сульфия Сафарова. У каждой в руках – полотенце, зубная щетка и коробка с мылом.

– О чем секретничаете? – спросила у меня Таня, останавливаясь рядом.

– Да так, знаешь ли, – развел я руками, – семейные дела...

– Вижу, что семейные, – ответила Таня. – Смотри у меня, изменник коварный!..

– Почему изменник? – наигранно возмутился я. – Разве я виноват, что вас двадцать шесть штук, а нас всего четверо? То есть на одну штуку мужского пола приходится шесть штук женского пола. Гарем можно открывать!

– Я тебе дам гарем! – шутливо прикрикнула на меня Таня. – Развратник...

– Ну вот, уже оскорбляют, – сказал я поникшим тоном. – Что за народ...

– Ладно, не расстраивайся, – снисходительно ответила Таня. – Я тебя на первый раз прощаю...

– А на второй?

– А на второй мы еще посмотрим.

– Кто это мы?

– Я, Корнилова и Сафарова.

– Трое на одного? Так не честно!

– Честно, честно, Андрюшенька, – подала голос Леночка Корнилова, и девчонки побежали умываться. Навстречу им попался Михальский, который окатил их холодной водой. Визгу было на всю деревню... Местные, наверное, подумали, что кого-то режут. Или насилуют...

– Скоро меня здесь растерзают на сувениры, – сказал я Зверевой.

– Не должны, – улыбнулась Лена. – Общественность в моем лице не допустит, чтобы безвинно погиб в расцвете творческих лет будущий лауреат Нобелевской премии в области литературы... Чем черт не шутит? – заметила она с добродушной усмешкой.

– Слушай, давай этот вопрос обсудим чуть позже, – сказал я. – Из окна несутся такие аппетитные запахи, что я сейчас буду умирать с голода...

– И то правда, – согласилась Лена, и мы пошли в дом.

5.

Закончилось утомительное, но увлекательное действо под названием "комсомольское собрание", и мы покидали здание филологического факультета, чтобы назавтра прийти сюда снова – "грызть гранит науки".

Оказалось, пока мы заседали, наступила самая настоящая зима.

Всего четыре часа назад лениво светило слабое ноябрьское солнце, небо было ясное, почти безоблачное, а электронный термометр в центре города на старинной колокольне, в обиходе именуемой Башней, показывал пять градусов тепла.

Сейчас же темное небо было сплошь затянуто серой пеленой облаков, дул колючий, пронизывающий ветер, и мела самая настоящая метель! Температура была явно ниже нуля, так как земля была сплошь покрыта белым ковром снега.

И даже ветви деревьев прогнулись от тяжести белых пушистых шапок. Тускло светили засиженные белыми мухами уличные фонари.

Зима! Самая настоящая зима в середине ноября!

Конечно, первый снег скоро – возможно, даже завтра – растает, и снова вернется на какое-то время слякотная осень. Природе, как и человеку, тоже свойственна излишняя торопливость. Однако это не всегда грозит такими же катастрофическими последствиями, хотя порой и доставляет человеку массу неприятных хлопот.

Но почему всегда, когда в сумрачном и промозглом осеннем небе начинается танец первых снежинок, и когда, проснувшись ранним утром, ты вскакиваешь с постели, предчувствуя начало чего-то нового, необычного, подбегаешь к окну и видишь знакомый с детства двор, укрытый белым покрывалом, отчего тебя охватывает чувство ничем не объяснимого восторга, отчего тебе хочется бегать, прыгать, кувыркаться через голову, словно ты снова стал двенадцатилетним ребенком? Такое чувство было у меня в детстве при виде первого снега, так со мной иногда бывает и сейчас, хотя мне давно уже стукнуло девятнадцать лет, и я совсем не ребенок, и я уже не могу, как прежде, бегать по высоким сугробам. Но хочется, очень хочется вернуться в детство, хочется радоваться первому снегу... Наверное, подобное чувство след генетической памяти предков. Памяти о тех доисторических временах, о которых вы не найдете упоминания в самых древних летописях, когда предки славян устраивали языческие празднества, наполненные искренним весельем и радостным смехом, когда даже бородатые воины на короткое время возвращались в детство. Быть может, древние славянские племена поклонялись первому снегу, обожествляя матушку-зиму, и это трепетное отношение к первому снегу передалось мне. И другим русским людям: недаром никто в мире больше так не любит зиму, как любит ее русский народ...

Зверева и Хрусталева, вышедшие из здания факультета следом за мной, недоуменно остановились на самом пороге.

– Что это еще за новости? – недовольно пробурчала Лена Зверева. Вероятно, генетическая память о прошлых временах была в ней недостаточно сильна.

– Не видишь – зима! – радостно сказал я.

– Вижу, что зима, – тяжело вздохнула Лена, наклоняясь к земле, чтобы скатать снежный комок. – Вот зимы мне сейчас для полного счастья как раз и не хватало. Завтра все это великолепие растает и я буду добираться до трамвайной остановки вплавь.

Она со злостью запустила комком в соседнее дерево. Не попала...

Я понимал, о чем говорила Зверева. Она снимала комнату на окраине города, на улице, названой в честь героя обороны Севастополя генерала Нахимова.

Лена снимала там комнату вместе с еще двумя девушками с нашего курса.

Хозяева – старички-пенсионеры – брали не очень дорого, по пятнадцать рублей с человека, и Лена не думала перебираться в общежитие, которое находилось совсем рядом с филологическим факультетом.

Район, где жила Лена, был неблагоустроенным, грязным, дороги не асфальтированными. Даже в сухую погоду без резиновых сапог там делать было нечего. А после дождя или ранней весной, когда начинали сходить снега, жители Нахимовки (так называли свой район обитатели улицы Нахимова и прилегающих переулков) и случайно оказавшиеся там обитатели выросших неподалеку блочных домов, героически, с присущим нашему народу энтузиазмом, преодолевали препятствия из разлившейся, подобно морю, воды и сопутствующей грязи, для разнообразия заполненной как выброшенными из окно предметами домашнего обихода, так и оставшимися от строителей обломками битого кирпича и бетонными блоками. Представьте себе картину: ты идешь по тропинке, стараясь прижиматься поближе к заборам, и один неуверенный шаг и мир может навсегда потускнеть в твоих глазах. Тот, кто хоть раз в жизни искупался в здешней отнюдь не лечебной грязи, поймет, что значит быть сталкером...

Один раз, еще на первом курсе, я был в гостях у Лены Зверевой. Ходил к ней на день рождения. Правда, без подарка... Потом Лена не один аз приглашала меня, но я не спешил наносить ей дружеский визит, справедливо считая, что жизнь и здоровье дороже, нежели аппетитный, испеченный руками Лены медовый пирог. А готовить разные вкусности Лена умела. А я, соответственно, любил сладкое. Однако приходилось жертвовать желудком ради сохранения жизни...

– Не беспокойся, Елена, – сказал я, – ты не утонешь. Есть такая субстанция, которая не тонет...

Лена ничего не ответила, лишь бросила на меня взгляд, обещающий скорую расправу.

Трамвайная остановка находилась в двух минутах ходьбы до филфака. По пути к остановке я немного отстал от девушек, чтобы потереть лицо снегом. Такая примета – если умыться первым снегом, то зимой не будут страшны сорокаградусные морозы. Вот и еще один осколок древних поверий...

Умывшись, я слепил прочный комок и запустил в Лену Звереву. Снежный снаряд со свистом рассек воздух и угодил Лене аккурат пониже спины.

– Ты что, совсем озверел? – зарычала Лена.

– Звереть – твоя привилегия, – ответил я, лепя еще один комок. – Ты у нас Зверева...

И запустил комком в Лену. Но не попал – она успела увернуться.

– Не буди во мне зверя, – грозно сказала Лена.

– А что будет? – самым невинным тоном спросил я. – Он испугается и убежит?

С этими словами я схватил пригоршню снега и, подойдя к Лене, прижал ей к щеке. Лена взвизгнула, отскочив, как будто ее окатили кипятком.

– Сейчас получишь, – грозно пообещала мне она.

В ответ я нагло слепил еще один снежный комок и бросил в Хрусталеву.

– Ты у нас сейчас допрыгаешься, – пообещала мне Хрусталева.

– Ага, – ответил я, продолжая лепить очередной комок.

– Брось снег, – сердито сказала мне Зверева, которой комок угодил в голову.

– В смысле?

– Без смысла, – ответила Зверева. – Просто мне кажется, – обратилась она к стоявшей рядом Хрусталевой, – что наш Андрюшенька давно не ночевал в сугробе...

– По-моему, тоже, – подтвердила Хрусталева, улыбаясь белозубой улыбкой голливудской кинозвезды.

– И мы должны немедленно восстановить справедливость, – резюмировала Зверева. – Окружай!

И тут я понял, что влип. Бежать было некуда – впереди меня Зверева с людоедским выражением лица, позади – Хрусталева с белозубой улыбкой. Слева – металлическая решетка, за которой – сквер. Справа – глухая стена дома. И никаких шансов прорваться! И почему я не догадался затеять игру в снежки в более подходящем месте, где было больше оперативного простора?

Перспектива искупаться в сугробе меня не устраивала. Пусть даже у двух прекрасных Елен нет садистских наклонностей, а сам процесс напоминает невинную детскую игру...

– Может быть, не надо? – попытался я уладить конфликт мирным путем.

– Надо, Вася, надо, – сочувственно изрекла Зверева. На ее губах по-прежнему играла людоедская улыбка, как у незабвенного Лаврентия Павловича, когда он вместе с Иосифом Виссарионовичем стоял на Мавзолее.

Удивительно, как быстро Зверева умеет перевоплощаться! Ей бы в театральный идти, а не на филфаке учиться...

– Двое на одного нечестно, – предпринял я еще одну попытку избежать купания в сугробе.

– Честно-честно, – ответила Зверева. – Правда, Лена?

– Правда, – ответила Хрусталева, продолжая белозубо улыбаться. Надеюсь, она не станет, подобно вампиру, вонзать мне зубы в шею, когда я окажусь в сугробе?

В том, что я там окажусь, я уже не сомневался. Мирные переговоры на высшем уровне окончились безрезультатно. Пора приступать к военным действиям, то есть подороже продать свою жизнь и нанести противнику невосполнимый урон.

Причем первый удар должен быть за мной – известно же, что лучшая оборона – это нападение...

Я бросил только что слепленные комки в Звереву и, когда она уклонялась, попытался прорваться мимо нее. Я посчитал, что Зверева – наиболее слабое звено во вражеском кольце и короткая артподготовка выведет из строя потенциального противника.

Как же я просчитался! Зверева успела схватить меня за рукав. Я бы, конечно, вырвался, но на помощь Зверевой подоспела Хрусталева.

– Помилосердствуйте, красавицы! – взмолился я.

"Красавицы" остались глухи к моим мольбам...

..Когда меня вытащили из сугроба и я отряхнулся (лицо при этом пылало, как после хорошей бани), то я сказал смеющимся Еленам:

– Хорошо смеется тот, кто смеется последним. Будет и на моей улице праздник. Я вам припомню...

– Припоминай, – сверкнула глазами Зверева. – Тоже мне, неуловимый мститель граф Монте-Кристо!

– Ой, Зверева, отольются тебе мои слезы...

– По-моему, – глубокомысленно заметила Зверева, обращаясь к Хрусталевой, – нашему Андрюшеньке Бородину урок не пошел впрок, извиняюсь за неудачную рифму. Надо бы повторить...

– Не надо! – я отскочил от девушек на несколько шагов. – Я больше не буду...

– То-то же, – проговорила Зверева.

* * *

Трамвай к остановке подошел сразу. Оба вагона были забиты битком вероятно, только что пришла московская электричка.

Стоявшие на остановке пассажиры принялись штурмовать переполненный трамвай. Водитель, моложавая женщина с усталыми глазами, вылаивала в микрофон ценные указания пассажирам: "Побыстрее, товарищи, побыстрее, проходите дальше в вагон... Поднимайтесь с подножек... Оплачивайте проезд". Наконец, кто смог, втиснулись в вагон и водитель пробурчала:

"Осторожно, двери закрываются..." Но двери закрываться не хотели. Им это было трудно сделать из-за пассажиров. "Граждане, не держите двери!" рычит водитель. Раздается злой, протяжный визг насилуемых трамвайных дверей. "Граждане, следом идет одиннадцатый маршрут, освободите двери..."

Двери натужно, изнеможенно визжат. "Пока не закроются двери, я никуда не поеду", – заявляет водитель. Еще одна тщетная попытка закрыть двери...

"Сейчас всех высажу и поеду в парк!" – грозится водитель под усталый скрип дверей. "Да сойдите вы с подножки, в конце-то концов! – выходит из себя водитель. – Следом идет полупустой вагон..." Но зачем дожидаться другого вагона, пусть даже полупустого, если тебе нужно забраться – любой ценой – именно в этот?

Наконец двери поднатуживаются и, плотоядно причмокнув, соединяют две свои половинки. Из кабины водителя доносится вздох облегчения. А в утробе вагона становится еще теснее. Трамвай резко дергает, трогаясь с места, и пассажиры начинают испытывать чувство локтя друг друга. Слышатся ругань и оскорбления. На вопрос: "На следующей сходите?" – звучит невразумительный ответ. На повторный вопрос доносится волчий рык.

Так и едем до следующей остановки, где новые пассажиры жаждут занять места в вагоне. И повторяется прежняя история...

Мне и Ленке Зверевой повезло. Нам удалось без особых потерь втиснуться в небольшой закуток между билетной кассой и кабиной водителя. Место было очень удобное: если вдруг войдут контролеры, мы сможем оторвать билет прежде, чем они успеют до нас добраться... Правда, ей-то пыльный мешок, набитый картошкой, больно упирался мне в позвоночник. Однако через три остановки обладатель пыльного мешка покинул вагон под неодобрительные отзывы других пассажиров, и дышать стало легче.

Хрусталевой рядом с нами не было – она не успела зацепиться за кассу и течение унесло ее куда-то в середину вагона, где она и страдала в одиночестве, не имея возможности поддерживать разговор.

– Форменное безобразие! – выдала Лена сразу, как только вагон тронулся. – В такой толпе есть шанс превратиться в лепешку!

– Хочешь, дам тебе совет, как избежать столь печальной участи?

Лена изучающе посмотрела на меня, справедливо ожидая подвоха. Она, конечно же, была права.

– Ну, говори, коли не шутишь...

– Худеть надо, – сказал я.

– А ты, однако, нахал, – заметила Лена и отвернулась к окну.

– Америку открыла! Я давно это знаю. С детсада...

– Ничего, мы тебя скоро от этой болезни вылечим, – пообещала мне Лена.

– Как? – полюбопытствовал я.

– Лучшее лекарство от избыточной наглости – темная.

– А кто меня будет таким вот образом лечить? – поинтересовался я. – Ты, что ли?

– Не только я. Вся двадцать пятая группа.

– Двадцать пятая группа на такую провокацию не пойдет, – уверенно возразил я.

– Ты думаешь? – усмехнулась Лена. – Если как следует попросить, пойдут с удовольствием.

– Нет, – снова возразил я, – Леночка Корнилова и Марго Федосеева, Танька Кедрина и Светка Шепилова, Жанка, Оксанка, Светка-Тэсс из рода Баскервилей никогда не пойдут!

– Посмотрим, – многообещающе улыбнулась Лена.

– Посмотрим...

– Лучше смотри, посоветовала Лена, – особенно когда будешь один ходить по темным и заброшенным переулкам. Ты же любишь такие прогулки...

– Люблю, – согласился я.

– Ну, вот, одна из очередных таких прогулок может закончиться для тебя печально, – произнесла Лена таким тоном, словно всю свою сознательную жизнь работала в сицилийской мафии.

– Пожалуй, – проговорил я, – мне нужно будет нанять телохранителей...

– Они тебе не помогут, – отрезала Лена.

– Посмотрим...

– Посмотрим...

На этой оптимистической ноте тема для трепа исчерпала себя. Тем более, что на нас уже с нездоровым любопытством стали оглядываться другие пассажиры... Конечно, только круглый дурак не понимал, что мы беседовали в дружеско-шутливом духе. Но вдруг кто-нибудь поймет наш разговор как нечто очень серьезное и захочет проявить бдительность...

Лена, повернувшись к трамвайному окну, чертила на запотевшем стекле какие-то странные знаки, похожие на древние иероглифы. Взгляд ее был затуманенным, словно она находилась где-то далеко, в мире сказочных грез.

– Это что у тебя за авангард? – полюбопытствовал я.

В глазах у Лены нехотя проявилось осмысленное выражение. Так бывает у того, кто возвращается из заоблачных высот на грешную землю.

Лена небрежным движением стерла со стекла свои шедевры и недовольно буркнула:

– Полный маразм с этим комсомольским собранием... Наверное, ночью кошмары будут сниться. Помнишь, когда базарили о "Слове"?

Я, конечно же, помнил. Собрание завершилось всего полчаса назад, и ощущения были свежими, как никогда. И я чувствовал, что на филологическом факультете вскоре должна начаться совсем новая жизнь.

И она началась. Буквально на следующий день.

Но это, как сказал классик, уже совсем другая история...

Январь-февраль 1989

Алекс Бор, 2001