Текст книги "Силач (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

10

Сьенфуэгос прекрасно понимал, что выбраться из крепости – еще не значит оказаться в безопасности, поскольку, независимо от характера нового губернатора, нетрудно было догадаться, что за самоуправство его не похвалят. Ведь, хотя большинство беглецов и оказались за решеткой по причине личной неприязни свергнутого Франсиско де Бобадильи, однако были среди них и такие, кого арестовали по приказу Короны, а уж в деле доньи Марианы Монтенегро и вовсе была замешана всемогущая Инквизиция, наводящая ужас на все живое.

Поэтому первым дело Сьенфуэгос забрал Арайю и Гаитике и двинулся на запад окольными тропами, где только могла пройти повозка. Вскоре они добрались до крошечного ручья, где дожидалась дюжина воинов принцессы Анакаоны, во главе с хромым Бонифасио, которого Сьенфуэгос отправил к ней за помощью.

Более сорока лиг – почти двести километров сельвы и гор – отделяло Санто-Доминго от могучего государства Харагуа, почти всю территорию которого сейчас занимает Республика Гаити – государство, расположенное на западном берегу острова.

Канарец был уверен, что только там, под защитой своей «королевы» – принцессы Золотой Цветок – Ингрид будет в безопасност, по крайней мере, до тех пор, пока в полнолуние в устье Осамы не появится «Чудо» .

Сьеннфуэгос знал, что они должны как можно скорее покинуть Эспаньолу, но не видел другого способа это сделать, иначе как на корабле, а кроме того, его беспокоило здоровье женщины, которая провела три месяца беременности в ужасных условиях мрачного подземелья.

От прежней доньи Марианы осталась лишь тень; трудно было узнать в ней ту сильную и мужественную женщину, какой она всегда была. Казалось, даже солнечный свет заставлял ее плакать, стоило ей подумать, что в любую минуту ее могут вновь заточить в темницу, и она больше не увидит солнца. Простой солнечный свет совершил то, перед чем оказались бессильны все усилия брата Бернардино де Сигуэнсы: дух ее оказался совершенно сломлен, а несгибаемое мужество внезапно рассыпалось, как карточный домик.

– Ты не можешь допустить, чтобы меня снова вернули в крепость! – умоляла она Сьенфуэгоса, крепко сжимая его в объятьях. – Наш ребенок не должен родиться среди крыс. Я готова на все, – рыдала она, – понимаешь, на все! – лишь бы не быть похороненной заживо. Лучше умереть, чем туда вернуться!

Он клятвенно пообещал, что ни за что этого не допустит, надеясь при этом, что выполнять обещание не придется. Донью Мариану уложили на импровизированные носилки, наскоро сооруженные из веток и разобранной на части повозки, и маленький отряд немедленно пустился в путь по тайным лесным тропам, ведомым лишь местным жителям, всячески избегая открытых пространств, где их могли заметить.

Ночь они провели в большой пещере у подножия гор, и вскоре Сьенфуэгос, равно как и Бонифасио Кабрера, начали беспокоиться, видя, что Ингрид слабеет на глазах и вполне может потерять ребенка.

У нее был жар, она бредила, по ночам ее мучил один и тот же кошмар, в котором пламя костра пожирало ее тело вместе с нерожденным ребенком, и только нежная ручка Арайи, порой касающаяся ее лба, могла ненадолго успокоить Ингрид.

Арайя выглядела встревоженной и озабоченной, но, эта девочка справлялась с этим трудным делом с той же легкостью, с какой привыкла смотреть на жизнь, в уверенности, что та состоит из подобных ситуаций, а долгое утомительное путешествие было для нее не более чем обычной прогулкой. Теперь, казалось, она думала только о здоровье женщины, заменившей ей мать, которой она никогда не знала.

Тем не менее, не подлежало сомнению, что самым близким человеком для нее по-прежнему оставался Сьенфуэгос, с которым ей достаточно было обменяться взглядами, чтобы без слов понять друг друга; а он, в свою очередь, испытывал чувство гордости за девочку, проявлявшую необычайную для ее возраста чуткость и зрелость поступков в самые деликатные моменты.

Он наблюдал за ней, когда она, хрупкая и при этом горделивая, словно королева в изгнании, сидела у постели больной, не упуская из виду ни малейшего ее движения, готовая в любую минуту отереть пот или коснуться рукой лба, унимая приступ внезапно нахлынувшей боли. Глядя на нее, Сьенфуэгос вновь и вновь задавался вопросом: кто же она такая, и по какому странному капризу Бог допустил, чтобы народ, рождавший на свет подобных созданий, исчез с лица земли?

Ей, видимо, было уже около тринадцати лет, ее тело вполне оформилось; Арайя обладала не слишком высоким ростом, однако фигурка ее была на удивление пропорциональна, отчего она казалась выше и намного привлекательнее, чем обычно бывают девочки такого возраста.

У нее была очень светлая кожа, черные, как ночь, волосы, а глаза медового цвета, раскосые и выразительные, придавали ей экзотический и даже несколько пугающий вид, отчего в ее присутствии смущались даже самые отважные воины и благородные кабальеро.

Ночь тянулась нескончаемо долго. Каждую минуту канарец боялся потерять любимую. Это была бессонная ночь, полная глубокой горечи, и он в сотый раз задавался вопросом: почему злодейка-судьба столь неотступно его преследует, с каждым разом изобретая все более изощренные пытки?

Он не желал даже думать, в какой ад превратится его жизнь, если Ингрид навсегда исчезнет из этого мира, и перед самым рассветом поклялся самому себе, что непременно спасет ее, и раз и навсегда покончит с проклятым капитаном Леоном де Луной, чья мрачная тень так неотступно их преследовала, угрожая вконец отравить остаток жизни.

Ведь именно он, вне всяких сомнений, подговорил Бальтасара Гарроте возбудить это злосчастное дело о колдовстве; канарец не сомневался, что хотя капитан поклялся забыть бывшую жену, но ненависть, сжигавшая его изнутри, вполне могла заставить нарушить клятву.

Если виконт не смог забыть ее за минувшие девять лет, то не забудет уже никогда, и даже в Новом Свете, каким бы он ни казался огромным, нет места для них обоих.

Нет, канарца никогда не смущали мысли о том, что придется убить человека: слишком часто уже приходилось это делать – просто для того, чтобы самому остаться в живых. Однако за эту бесконечно долгую ночь, наполненную глубоким отчаянием, он пришел к выводу, что убийство виконта де Тегисе значит для него намного больше, чем просто обычная самооборона.

Кроме того, он хотел жениться на Ингрид, хотя бы ради их ребенка – если, конечно, ему суждено появиться на свет. Он хотел, чтобы его сын не стыдился своего происхождения, и знал, что в этих обстоятельствах смерть капитана – единственный способ разорвать брачные узы, связывающие его с немкой.

Когда в пещеру проникли первые лучи зари, Сьенфуэгос решил, что останется рядом с больной, пока она хоть немного не поправится, а потому, отправив самого юного из воинов к принцессе Анакаоне с сообщением о том, где они находятся и в каком бедственном положении оказались, поставил остальных индейцев на караул, строго наказав, чтобы те немедленно извещали о малейших признаках надвигающейся опасности.

Три дня прошли в лихорадочном ожидании; все эти дни Ингрид казалось, будто она вернулась из ада в тот мир, где были Сьенфуэгос, Арайя, Гаитике и вездесущий Бонифасио Кабрера, окружившие ее заботой и преданностью и не оставлявшие одну ни на минуту, в любое время дня и ночи..

Воины охотились на обезьян, игуан и маленьких диких собак, из которых готовили необычайно вкусный суп, а также с величайшим искусством ловили в быстрой порожистой речке, спускавшейся с горных вершин, прекрасную рыбу. Вокруг было спокойно, и никто не тревожил покоя больной, охваченной лихорадкой.

Анакаона прибыла в паланкине, который несла целая дюжина носильщиков, в сопровождении трех десятков воинов и колдуна-целителя; при виде его Сьенфуэгос понял, что принцесса по-прежнему питает самую искреннюю привязанность к донье Мариане Монтенегро и готова защищать ее даже ценой своей жизни.

– Как можно скорее возвращайтесь в город, – велела она канарцу. – И скажите вашему капитану, чтобы он через три месяца привел корабль в Харагуа. А пока в ее положении лучше избегать морских путешествий.

– Она может потерять ребенка? – с тревогой спросил Сьенфуэгос.

Горделивая индианка поглядела в сторону целителя. Несмотря на то, что беспощадное время и бурная жизнь оставили на ее лице неизгладимый след, она по-прежнему была красива. Целитель, в это время осматривающий больную, молча кивнул, отвечая на невысказанный вопрос.

– Яуко считает, что всё будет в порядке, а я доверяю ему больше, чем любому из ваших лекарей, которые только и умеют, что ставить припарки да пускать кровь. Так что она попала в хорошие руки, и теперь ее ребенок родится здоровым и сильным. Можешь не сомневаться.

– А как же люди губернатора?

– Мое королевство огромно и утопает в густых лесах. Даже все войско твоих могущественных королей не сможет ее там найти. Можешь быть уверен, как только твой корабль причалит к берегам Харагуа, донья Мариана и ее ребенок окажутся на его борту.

Трудно было усомниться в словах королевы, пусть даже полуголой туземной королевы, украшенной перьями, но все же канарец задержался еще на четыре дня, дожидаясь, когда больная почувствует себя лучше.

Кризис миновал, и забота близких, несомненно, принесла ее здоровью больше пользы, чем все усилия Яуко, так что ко времени ухода Сьенфуэгоса Ингрид настолько поправилась, что тот смог с ней поговорить, хотя беседа не обошлась без слез и упреков.

– Но почему ты уходишь? – рыдала она. – Неужели нам не суждено быть вместе дольше трех месяцев?

Канарец не собирался ей признаваться, что решил раз и навсегда покончить с их извечной проблемой по имени капитан де Луна, а потому решил перевести разговор на другую тему, которая беспокоила его ничуть не меньше.

– Ты же знаешь, что мы никогда не будем чувствовать себя в безопасности на Эспаньоле, и сейчас настало время задуматься о будущем, – произнес он. – И первым дело мне нужно отправиться на наш корабль, где каждое полнолуние ждут от нас известий.

– Это мог бы сделать и Бонифасио.

– Мог бы, не спорю, – согласился Сьенфуэгос. – Но вряд ли он сможет убедить Луиса де Торреса, капитана Соленого и всех остальных основать новую колонию, где до нас не дотянутся руки Инквизиции и монархов.

– Ты полагаешь, так будет лучше для нас? – спросила она, готовая принять любое решение главы семьи.

– Уверен, что и ты думаешь так же, – спокойно ответил он. – А что нам еще остается? Вернуться в Европу?

– Нет, – снова покачала она головой. – Никогда. Ни Гаитике, ни Арайя, ни даже Бонифасио не смогут там жить. – И это не то место, где бы я хотела видеть своего ребенка. Наше будущее – здесь, остается лишь решить, где именно.

– Это зависит от того, сколько нас будет и кто захочет последовать за нами, – Сьенфуэгос сделал широкий жест рукой, словно хотел обнять весь мир. – В этом море множество прекрасных островов, где горстка мужчин и женщин, решивших бросить вызов обществу, вполне могла бы жить свободно и счастливо. Вопрос лишь в том, чтобы найти такой остров.

– Возможно, найдется достаточно мужчин, которые захотят последовать за нами, – согласилась Ингрид. – Вот только где взять женщин?

– Думаю, их тоже можно найти.

– Как? Купить или захватить силой? – безнадежно пожала она плечами. – И то, и другое кажется мне одинаково мерзким.

– Возможно, Анакаона могла бы их нам предоставить, – без особого смущения предположил Сьенфуэгос.

– Я не стану просить ее об этом, – возмутилась Ингрид. – Еще несколько лет назад, когда мы только приехали сюда, сотни девушек посчитали бы за честь принять участие в столь благородном деле, да еще в компании «отважных испанских кабальеро», – тут она глубоко вздохнула. – Но теперь все изменилось, и те немногие, что смогли выжить, не став при этом рабынями или проститутками в Санто-Доминго, хорошо уяснили, что никакие это не «отважные кабальеро», а просто злобные и крайне эгоистичные существа, которые считают их не более чем обезьянами.

– Возможно, мы смогли бы убедить их в том, что существуют совсем другие испанцы, способные любить и уважать их так же, как любую европейскую женщину.

– Слишком поздно, – снова вздохнула она. – Слишком поздно – на этом острове. К тому же, после той бойни, что мы здесь устроили, после всех болезней, которые мы сюда принесли, Анакаона нуждается в каждой женщине, способной рожать детей, чтобы ее народ мог возродиться и обрести прежнюю власть, – после этих слов донья Мариана показалась ему необычайно уставшей, словно эта речь стоила ей неимоверных усилий. – Нет, – снова вздохнула она. – Даже не думай просить женщин у Анакаоны. Лучше поищи другой выход.

Сьенфуэгос честно попытался найти другой выход, но вскоре вынужден был признаться, что, как и Ингрид, не видит иного пути, кроме как заключить контракт со шлюхами или, напав на какую-нибудь индейскую деревню на одном из соседних островов, захватить женщин силой, пролив при этом реки крови. Сьенфуэгос невольно улыбнулся, представив себе, как экипаж «Чуда» осаждает поселение карибов с их деформированными ступнями, острыми, как бритва, подпиленными зубами и каннибальскими привычками.

– Быть может, нам стоит отправиться в Европу и привезти женщин оттуда? – спросил он в тот же вечер у своего доброго друга, Бонифасио Кабреры. – Уверен, что там найдется немало желающих поселиться в маленьком раю.

– И кто же, по-твоему, это будет? – рассмеялся тот. – Если ты думаешь, что все женщины одинаковы, то на самом деле это совсем не так. Много ли найдется таких, кто захочет разделить рай с хромым бедолагой, к тому же почти карликом?

– У нас в команде есть немало славных ребят, которые могут предложить им новую жизнь, полную радости, вдалеке от непосильных трудов и страданий. Сколько девушек на Гомере предпочли бы уехать сюда, чем до самой старости гнуть спину на чужих людей, относящихся к ним не лучше, чем к тягловой скотине, погоняя до полного изнеможения.

– Моя сестра, например, – согласился хромой. – Но кто знает, быть может, она давно уже замужем и нянчит пятерых сорванцов, – он пристально посмотрел на друга. – Но если говорить серьезно, то я думаю, что твоя мечта – не более, чем пустая химера. Создать поселение, где все живут, как братья, вместе работают и отдыхают, где нет денег, а есть лишь общая собственность – не такое простое дело, как тебе кажется.

– Но ведь туземцы именно так и живут. Я сам это видел – там, на континенте, – канарец недолго помолчал, после чего добавил: – И здесь они тоже так жили, когда мы сюда приехали.

– Вот именно: когда мы приехали! – повторил тот. – Так всегда и бывает: стоит нам где-то появиться, как все кругом меняется, потому что мы сами несем с собой дух перемен. А раз здесь речь идет о золоте, жемчуге, изумрудах, бесхозных землях, которые многие будут рады присвоить, то все оказывается еще сложнее, ведь многие предпочтут мешок совершенно бесполезного золота мешку пшеницы, которой можно питаться целый месяц.

– Вот почему в этом мире все так? – вздохнул Сьенфуэгос.

– Ни ты, ни я не сможем найти ответа на этот вопрос, – честно признался Бонифасио. – Мы оба недостаточно умны и образованны, чтобы постигнуть суть такой сложной проблемы; остается только признать, что она существует и, видимо, не имеет решения.

– И все-таки я не могу поверить, что если человеку дать возможность стать свободным и счастливым, он откажется от этого по той лишь причине, что в новом обществе не будет денег, – задумчиво протянул Сьенфуэгос.

– Я лишь бедный полуграмотный гомерский пастух, – ответил Бонифасио. – Но всегда считал, что деньги и власть дают людям возможность возвыситься над остальными, и если ты надумаешь лишить общества этих двух вещей, тебя попросту возненавидят. Что тогда будет пересчитывать скупец? Чем будет похваляться франт? Кого будут унижать власть имущие? То, что ты предлагаешь – столь же неосуществимо, как пытаться выжить на дне морском.

– А я и не думал, что ты такой пессимист.

– Наверное, это потому, что тебе не довелось близко иметь дело с конкистадорами, а я провел среди них много времени, – просто ответил хромой. – Мне не так много лет, но я уже видел рождение и гибель двух городов, почти полное вымирание целой расы и такое количество всевозможных интриг, преступлений и злодеяний, что не хватило бы целой ночи, чтобы их все перечислить. Да ты и сам видишь, как вице-короли, епископы и губернаторы ради власти и почестей готовы идти по трупам, как женщины, что прежде считались порядочными, начинают торговать собой за жалкий кусок золота. Тут поневоле станешь пессимистом.

Он кивнул в сторону спящей Ингрид.

– Она – единственная женщина, которой можно безгранично доверять.

– Я собираюсь убить капитана де Луну, – неожиданно и некстати заявил Сьенфуэгос.

Но несмотря на внезапность этого заявления, хромой, казалось, ничуть не удивился.

– Нам давно уже следовало это сделать, – проворчал он.

– Это только мое дело.

– Я был бы рад тебе помочь.

– Когда в поединке участвуют двое против одного – это уже не поединок, а просто убийство, – заметил Сьенфуэгос. – Я убью его в честном бою, лицом к лицу и без посторонней помощи.

– Он превосходно владеет оружием, – напомнил хромой. – Намного лучше, чем Турок. Ты можешь никогда не вернуться назад.

– Я знаю.

– И что же?

– Нужно поразмыслить о том, как это можно сделать.

Хромой не смог удержаться от кривой улыбки.

– Меня пугает, когда ты слишком много думаешь, – заметил он. – Не хотел бы я оказаться на месте капитана. Так когда мы отправимся?

– На заре. До того, как проснутся Ингрид и дети.

– Почему?

– Ненавижу прощания.

11

Санто-Доминго изменился.

Они заметили это с первого взгляда, даже не обменявшись ни с кем ни словом. Число жителей не просто возросло, но вновь прибывшие изо всех сил старались позабыть, что буквально еще неделю назад это вонючее местечко было ни чем иным, как жалким шахтерским поселком.

На месте крытых соломой хижин поднимались дома из дерева и камня; появились мощеные улицы, на углах висели фонари. Появились даже настоящие магазины, где можно было приобрести все, что угодно: от простого гвоздя до шелковых плащей с богатой вышивкой.

Тридцать два огромных корабля, причалив к острову, опустошили свои трюмы, и полусотне торговцев нужно было где-то разместить товары; множеству семей, прибывшим на остров, нужна была крыша над головой; двум десяткам новых священников требовались храмы; а доброй тысяче искателей приключений, мечтавших завоевать новые империи, как и несметному количеству проституток, нужны были хотя бы кровати, где они могли бы отсыпаться после долгого плавания или обслуживать щедрых клиентов.

Золотая лихорадка, казалось, уступила место лихорадке строительной, и многие старожилы, прибывшие сюда со второй экспедицией Колумба, просто не верили своим глазам.

Хотя, по правде говоря, таких «пионеров» осталось едва ли с полдюжины – тех, кому удалось выжить, не став жертвами лихорадки, ядовитых змей или свирепых дикарей, кто не погиб в братоубийственных стычках и счастливо избежал виселицы в годы правления вице-короля и его преемника, Франсиско де Бобадильи, или просто не уехал домой, пресытившись до тошноты всеми этими безобразиями.

Мастер Хуан де ла Коса как раз и был одним из тех немногих, кто мог похвалиться, что присутствовал при закладке первого камня ныне уже не существующей Изабеллы. Когда Сьенфуэгос и Бонифасио Кабрера обнаружили его сидящим у дверей таверны «Четыре Ветра», откуда он наблюдал за работой строителей, картограф торжествующе указал в сторону каменщиков, с улыбкой заметив:

– Ну, что вы на это скажете? Галисийцы и каталонцы работают в одной упряжке, кто бы мог подумать! И если уж дошло до такого – значит, это точно выгодно. Теперь уж они никуда отсюда не двинутся.

– А вы ожидали, что они куда-то двинутся?

– Не знаю. Честно говоря, у меня создалось впечатление, что для них это – просто приключение, из-за которого все посходили с ума; но глядя, как они работают, я склоняюсь к мысли, что это уже не приключение, а кое-что посерьезнее. Дом, который они строят, настолько добротен, что простоит добрую тысячу лет.

– И вам это не нравится?

– Мне не нравится, когда у меня крадут мечту.

– Ну, в этом у вас уже имеется печальный опыт, – сочувственно вздохнул Сьенфуэгос. – Кстати, как обстоят дела с Бастидасом и вашим золотом?

– Как нам и говорили, Родриго заставил Бобадилью вернуть наши сундуки с золотом, но теперь оно принадлежит королю с королевой, и только они могут решать, как им распорядиться.

– Теперь вы вернетесь в Испанию? – спросил Сьенфуэгос.

– Да, вернусь, когда флотилия отправится назад. Хотя мне бы не хотелось возвращаться домой в компании бывшего губернатора и шайки его воров.

– Хотел бы я увидеть за решеткой! – вздохнул канарец. – Честно говоря, хотя бы по этой причине следовало выпустить заключенных: чтобы освободить камеры для этих мерзавцев.

– Чтобы упечь за решетку всех этих негодяев, потребовалось бы десять таких крепостей, – посетовал моряк. – Думаю, по этой самой причине Овандо и предпочел отправить их в Севилью: пусть их судят монархи.

– Неплохая идея, – согласился хромой Кабрера, с аппетитом уминая вкуснейшую чечевицу, принесенную Хусто Камехо. – Слишком уж много ненависти скопилось на таком пятачке, а теперь сюда приехало столько новых людей, чтобы начать жизнь сначала.

– Говорят, будто бы донья Изабелла простила Колумба и позволила ему снарядить новую экспедицию в поисках северо-западного пути в Сипанго – при том условии, что ноги его не будет в Санто-Доминго.

– Но это же невозможно! – воскликнул Сьенфуэгос. – Кто сможет помешать ему войти в город, который он сам построил и где был вице-королем?

– Ну, положим, построил город не он, а его брат, – напомнил моряк. – Но сейчас это не имеет значения. Санто-Доминго – наш единственный оплот по эту сторону океана, и он всем, даже самим своим существованием обязан адмиралу, но, откровенно говоря, должен признать, что их величествам и впрямь лучше держать его отсюда подальше. У этого старого волка слишком склочный характер, и везде, где бы он ни появился, непременно возникают проблемы.

– Это будет прямо-таки сокрушительный удар по его самолюбию, – заявил канарец. – А я, видит Бог, в жизни не встречал более самолюбивого человека.

– Подумать только: запретить ему появляться на его же собственном острове! – повторил хромой, не веря своим ушам. – В своем собственном королевстве, черт побери! Вы знаете, было время, когда он утверждал, что собирается стать королем Гаити и даже короноваться?

– Все это бред! – запротестовал мастер Хуан де ла Коса. – Такой же бред, как те байки, что он якобы собирался продать остров генуэзцам. Уж я-то его хорошо знаю: как-никак, мы совершили вместе два первых плавания. И могу сказать, что он действительно отличный моряк, хотя, конечно, изрядный скряга и нос задирает сверх всякой меры, но я уверен, что он никогда не пошел бы на измену.

– А как отреагировал Овандо, когда обнаружил пустую крепость? – немного погодя спросил канарец.

– Насколько я понял, по этому поводу он не сказал ни слова. Хотя ему вряд ли понравилось, что над ним стали потешаться на всех углах еще до того, как он ступил на остров. Вот только боюсь, он этого так не оставит, а потому мне бы хотелось убраться отсюда подальше, прежде чем он разузнает, что именно я состряпал тот злополучный поддельный приказ.

– Ну, об этом знаем только мы трое, и я готов побиться об заклад на собственную жизнь, что никто из нас даже словечка не проронит.

– Я тоже так думаю, – с улыбкой ответил моряк. – И все же советую соблюдать осторожность. И прежде всего, донье Мариане как можно скорее следует покинуть Эспаньоолу.

– А вы знаете какой-нибудь остров, где мы могли бы основать колонию? – спросил Бонифасио Кабрера.

Человек, избороздивший вместе с Колумбом все неизведанное доселе Карибское море, глубоко задумался и в конце концов ответил:

– К югу от Кубы есть аж с десяток прекраснейших островов, их называют Сад королевы. Хотя Маргарита тоже поначалу была чудесным местом, пока ловцы жемчуга не превратили ее в огромный бордель.

– А Боринкен?

– Всем бы он хорош, да только слишком уж близко там острова каннибалов. Им ничего не стоит добраться до острова на больших пирогах.

– Не люблю каннибалов, – заявил Сьенфуэгос. – Просто волосы встают дыбом при одной мысли, что эти твари могут оказаться поблизости. Лучше поищем к югу от Кубы. Вы поплывете с нами?

Человек, начертивший первую в мире карту нового континента, покачал головой.

– Будь я на двадцать лет моложе, я бы согласился, – ответил он. – Нашел бы себе молодую жену, сильную и храбрую, и начал бы новую жизнь, взяв самое лучшее из того, что я впитал в Сантонье ребенком, и самое лучше из того, что узнал здесь, уже стариком. Но увы, для меня уже слишком поздно, и в глубине души я давно понял, что хотел бы остаться здесь, став свидетелем всех здешних чудес.

– Вы и в самом деле считаете это чудесами? – спросил хромой. – Вы считаете, что стоило пересечь океан, чтобы найти подобные места?

– Думаю, да, – честно признался тот после некоторых колебаний. – Скоро будет десять лет, как мы отплыли из порта Палос в неизвестность, которая превзошла самые смелые мои ожидания, – он выдернул волосок из ноздри, словно этот вульгарный жест мог помочь ему найти нужные слова, и добавил тем же мечтательным тоном: – Я только что закончил чертить первую карту новых берегов. Так вот, я считаю, что это целый континент, перекрывающий путь на запад, и должен признать, что открытие континента – грандиозное событие, какое случается лишь один раз в истории. Да, – заключил он, – теперь, спустя десять лет, я пришел к выводу, что мы свидетели и участники поистине невероятных событий.

– А какую роль во всем этом играет Колумб?

– Самую лучшую – и при этом самую скверную, – убежденно ответил картограф. – Да это и неудивительно, поскольку он – самый великий, и в то же время самый подлый человек на свете. А быть может, все дело в том, что у великих людей и подлость кажется огромной. Например, жадность обычного человека – это всего лишь жадность, но жадность великого человека становится отвратительнейшим из пороков.

– Так вы действительно считаете, что он станет ключевой фигурой в истории? – спросил козопас и, прежде чем тот успел ответить, продолжил: – В таком случае, вы сами тоже останетесь в истории – как первый картограф Нового Света.

– Кто будет помнить спустя века мои чертежи, к тому же наверняка пестрящие ошибками? – вздохнул де ла Коса. – Плавание под командованием такого взбалмошного капитана, как Колумб, собьет с толку любого картографа, поскольку он то и дело менял курс в поисках очередных путей к Сипанго, а моя работа требует неторопливого и методичного подхода.

– Как думаете, велик ли этот континент? – спросил Бонифасио Кабрера.

– Не знаю, – честно признался тот. – И возможно, мы так и умрем, никогда этого не узнав, а быть может, даже наши дети так этого и не узнают. Все эти годы мы видели лишь прибрежную зону – весьма небольшую, однако никто, кроме Сьенфуэгоса, не проникал вглубь страны дальше чем на тридцать лиг, – с этими словами он повернулся к канарцу. – Там и в самом деле есть такие высокие горы, о которых вы рассказывали?

– Да, конечно. Эти горы намного выше, чем Тейде. Они видны издалека нескончаемой чередой покрытых снегами вершин.

– А вы можете себе представить, какой высоты должны быть горы, чтобы в этих широтах их вершины были покрыты снегами? А какими должны быть реки, порожденные огромными массами льда? – он покачал головой, как будто сам не верил своим словам. – И куда они могут течь, эти реки? И какой протяженности они должны быть, сколько земель должны орошать? Страшно даже подумать!

– Один туземец с Маракайбо уверял меня, что почти год путешествовал к берегам «большой реки, что рождает моря» – так вот, он клялся, что река эта так широка, что с одного ее берега не видно другого, – заметил Сьенфуэгос. – Есть ли в Европе подобные реки?

– В Европе? – только и спросил пораженный моряк. – Да там о подобном даже не слыхивали! Хотя перед самым отъездом сюда некий Висенте Янес Пинсон уверял меня, что во время его плавания в Индию шторм унес их корабль далеко на юг, и вскоре они наткнулись на целое море пресной воды, которое оказалось устьем огромной реки, но они даже не видели берега.

– Такая огромная река, что опресняет море до самого горизонта? – недоверчиво произнес хромой. – Но это же невозможно! Такой реки просто не может быть!

– Вот и я ему так же сказал, – ответил картограф. – Но он по-прежнему уверял, что говорит чистую правду.

– А что если мы оказались у берегов континента, намного большего, чем Европа?

– Возможно, – согласился капитан. – Однако ученый, коим я смею себя считать, не должен делать подобных заявлений, не собрав достаточного данных и описаний, а тех, какими я располагаю на сегодняшний день, явно недостаточно, – покачал он головой. – Даже если верить Сьенфуэгосу и Пинсону.

– И как же он будет называться? – спросил хромой. – Получается, у нас теперь уже не три, а четыре континента, и у него должно быть имя. Европа, Азия, Африка... Как будет называться четвертый?

– Любопытный вопрос, – согласился картограф. – Только не думайте, что он не приходил мне в голову, когда я чертил свою «карту мира». Порой меня и впрямь одолевало искушение дать ему имя: ведь, в конце концов, я первым нанес на карту контуры этого материка. Но, с одной стороны, мне не хотелось называть его «землей Колумба» – ведь эта земля принадлежит не Колумбу, а всей Испании; а с другой стороны, я пришел к выводу, что не мое право – давать ему имя; это право принадлежит королю и королеве, только они вправе решать.

– А почему не Новая Испания?

– Потому что если этот континент действительно столь велик, как мы предполагаем, то боюсь, что к тому времени, когда мы его освоим, великое дитя затмит свою мать, а потому это выглядит несправедливым.

– Любой другой человек, не столь щепетильный, как вы, без колебаний назвал бы его своим собственным именем, – заметил Сьенфуэгос.

– Моим именем? – расхохотался де ла Коса. – Как вы себе это представляете? «Земля де ла Косы» – почти Козы?

Перестав, наконец, смеяться, он покачал головой.

– Пожалуй, это и впрямь было бы забавно, вот только нет у меня такого права.

– Но ведь именно вы и дон Алонсо де Охеда первыми открыли новый континент, – напомнил Бонифасио Кабрера. – До того все считали, что открытые Колумбом земли – всего лишь несколько островов у границ Сипанго. Я хорошо это помню.

– Разумеется, – признал моряк. – Более того, я и сам прекрасно помню, сколько людей, включая адмирала, клеймили нас безумцами и проходимцами, но я по-прежнему отказываюсь бороться за эту славу, пусть даже заслуженную.