Текст книги "Силач (ЛП)"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

7

Ребенок уже начинал шевелиться.

Новая жизнь росла у нее в утробе, наполняя величайшей на свете радостью и неизбывной тоской, поскольку желанного ребенка Сьенфуэгоса ожидала неизвестная и, видимо, безрадостная судьба. Казалось, гигантская тюрьма всей своей тяжестью давит на хрупкие плечи Ингрид, погружая в черную бездну отчаяния.

Никто не задумывался о том, возможно, потому что такое просто никому не приходило в голову, что длинные руки Инквизиции добираются даже до нерожденных младенцев, и жестокость тех, кому, казалось, доставляет удовольствие мучить невинных, распространяется и на создания, находящиеся еще в материнской утробе.

Младенец уже страдал.

Он был частью Ингрид, самой важной частью ее тела, центром ее мыслей и существования, источником энергии, позволяющей выдержать столько страданий. Но вряд ли он мог остаться в стороне от стольких ее душевных терзаний, вряд ли не страдал, как страдала каждая клеточка ее тела в ожидании того, что предстоит.

Ребенок пока еще оставался частью собственного ее существа, и ему поневоле передавалось подавленное настроение матери.

Малыш рос в атмосфере ужаса и отчаяния.

Никогда в истории не существовало ничего страшней, чем подземелье Инквизиции, где к истязанию тела добавлялось уничтожение души. Лишь просто воображая свою смерть на костре, которая обречет их на вечные муки, заключенные сходили с ума.

Съежившись с темноте и глядя на бегающих крыс, Ингрид Грасс обычно спрашивала себя, как стало возможным, что ребенок, зачатый в такой любви и радости, обречен на столь трагическую и короткую судьбу, раз за разом она повторяла, что, влюбившись в самого прекрасного на земле мужчину, она навлекла на себя и самые кошмарные бедствия.

Словно мало было этих девяти долгих лет мучительной разлуки и неизвестности; так теперь, после четырех месяцев безумного счастья, на нее обрушилась новая напасть, грозя окончательно ее погубить.

А с ней и ребенка.

Возможно, их сожгут вместе или позволят ему родиться и тут же отнимут. И в самые темные ночи, лежа на койке в грозящей поглотить ее тьме, Ингрид не слышала ни единого звука кроме перекрикивания часовых и в отчаянии взывала к небесам, чтобы не позволили ему появиться на свет, чтобы она вместе с сыном отправилась в далекие миры, где любовь всегда побеждает ненависть.

Где же ты?

Почему ты не приходишь, чтобы освободить меня из этой темной и сырой могилы, куда меня заточили до конца жизни?

Приходи же и спаси своего ребенка! Спаси хотя бы его, ведь он ни в чем не виноват!

Она сидела, чутко прислушиваясь к каждому шороху, а душа ее взывала к возлюбленному; Ингрид казалось, что Сьенфуэгос, где бы он ни был, непременно услышит ее и придет.

Но он все не приходил.

Почему же он не приходит?

Неужели испугался? Неужели ужас, внушаемый империей кошмаров, так велик, что напугал даже того, кто уже сталкивался с миллионом опасностей?

Инквизиция знала, что человек, лишенный всех контактов с близкими, полностью изолированный в камере, словно болтается в пустоте, он становится хрупким и уязвимым, как акула на берегу или орел без крыльев.

Самый быстрый способ лишить человека воли – выбить из-под него все точки опоры, изолировать от действительности, так чтобы он начал путаться в представлениях о ней, даже в представлении о времени и пространстве, лишить его всех способов защиты, и тогда он сдастся, даже не сообразив, как это произошло.

В том, как разрушить человеческую сущность, святая Инквизиция преуспела как никто другой. Каких бы успехов ни добилось человечество на ниве науки, максимальной жестокости достигли те, кто полагается на бога в качестве оправдания своим действиям.

Лишь высшим благом можно оправдать высшее зло, и эту идею поддерживает легион фанатиков, в глубине души истосковавшиеся по самым отвратительным зверствам.

Всякое преступление будет оставаться преступлением, если только оно не совершено во имя какого-либо бога, и каждый преступник будет знать, что он преступник, если не сможет переложить вину на высшие силы.

С чистой совестью и убеждением, что жестокость оправдал сам Господь, инквизиторы потакали своим самым низменным инстинктам, при это обладая самым изощренным умом, и эта неповторимая комбинация породила такие ужасы, что пять столетий спустя само упоминание об этом приводит в ужас.

В каком же состоянии духа пребывала одинокая и беременная женщина, когда на протяжении многих дней и месяцев никто не трудился объяснить ей, что произойдет с ее ребенком?

– Сколько еще мне предстоит провести в этих стенах? – спрашивала она.

Брат Бернардино молчал, пристально вглядываясь в ее лицо, словно надеясь найти в нем признаки одержимости Князем Тьмы. Хотя иногда он все же ей отвечал, слегка запинаясь от смущения:

– Поверьте, время, которое вы провели здесь – не более чем капля в океане времени.

– Но у меня не так много его осталось, – взмолилась она. – Я должна родить ребенка подальше от этих стен, от этих страданий, от этих крыс, наконец!

– Что значат несколько недель или даже месяцев, когда на карту поставлено спасение вашей души, а возможно, и души вашего ребенка?

– О каком спасении вы говорите, если до сих пор я лишь чудом не потеряла ребенка – учитывая, в каких условиях я живу? Чего стоит эта справедливость, равенство и милосердие, если на карту поставлена жизнь невинного существа всего лишь по навету какого-то неизвестного?

Доброго монаха не могла не тронуть глубина ее отчаяния, и однажды вечером он шепнул ей на ухо:

– Обвинение отозвали.

– Как отозвали? – недоверчиво пробормотала донья Мариана Монтенегро. – В таком случае, что мне здесь делать?

– Ждать.

– Ждать? Но чего?

– Ждать, когда божественное провидение смилуется и ниспошлет мне знак, который рассеет последние сомнения, – последовал нелепый ответ. – Я лишь скромный дознаватель, и меня подстерегают тысячи ловушек, которые силы зла расставляют на пути тех, кто ищет истину.

– А если провидение так и не подаст вам никакого знака?

– Значит, вы никогда отсюда не выйдете. Но не волнуйтесь, если в разумный срок я так и не смогу найти верного решения, то передам это дело в руки компетентных судей.

– В руки Святой Инквизиции? – ахнула Ингрид.

– Возможно.

– Но ведь суд может затянуться на много лет.

– Как утверждал Фома Аквинский, любая мука, имеющая целью своей спасение души брата твоего во Христе, оправдана, поскольку является духовным благом. Что значат телесные страдания, если они очищают наши души. И вспомните, сколько святых подвергали себя бичеванию, чтобы приблизиться к Богу.

– Но я вовсе не стремлюсь к святости, я лишь хочу родить красивого и здорового ребенка, – возразила она. – И не понимаю, по какому праву вы держите меня в тюрьме, не имея никаких доказательств моей вины, по одному лишь голословному обвинению? И даже теперь, когда обвинение отозвали, вы продолжаете держать меня здесь...

– Я должен убедиться, что сатана не приложил руку к решению вашего обвинителя.

– А не проще ли было сатане с самого начала не допустить, чтобы меня арестовали?

– Возможно, но не в моей власти знать его мысли и намерения. Быть может, Господь не дал дьяволу дара читать мысли людей, и ему приходится иметь дело лишь со свершившимися фактами.

– Боюсь, вы пытаетесь выжать из меня признание, словно грязную воду из половой тряпки, пусть даже в ней уже не осталось ни единой капли, – произнесла немка. – Страшно подумать, сколь злую и ужасную силу представляет собой Инквизиция, если даже такой уравновешенный человек как вы потерял представление о том, что справедливо, а что нет.

– Что же такого несправедливого в предположении, что ваш обвинитель мог испугаться кого-то или чего-то – скажем, пыток или смерти на костре? Мой долг – добраться до сути дела.

– Ну а я какое имею к этому отношение?

– Самое прямое. Вы – та ось, вокруг которой вертится все это дело. И хотя в глубине души я уверен в вашей невиновности, не хочу впадать в грех гордыни и думать, что мои убеждения сильнее происков Князя Тьмы.

– Порой вы говорите, как доминиканец, а не как францисканец.

– Все мы – братья во Христе.

– Разумеется, но я всегда считала, что ваш орден более преисполнен любви к ближнему и к природе, чем остальные, и что ваш Бог – это бог не мести и ненависти, а сострадания и любви.

– Позвольте вам напомнить, что я здесь выступаю не как францисканец, а как следователь, которому поручили это дело даже против моей воли. На самом же деле моя душа стремится вглубь этих лесов, чтобы нести туземцам слово Божие.

– Как это, должно быть, печально: знать, какие великие дела ждут вас за пределами этих стен, и при этом запереть себя них, разбирая всякие мелкие дрязги, порожденные чьей-то злобой, завистью или непомерным честолюбием, – вздохнула донья Мариана Монтенегро. – Можете ли вы хоть теперь сказать, кто же обвинил меня в этих деяниях и каковы были его мотивы?

– К сожалению, не могу.

– Смогу ли я когда-нибудь это узнать?

– Не из моих уст.

В действительности она узнала об этом очень скоро, и не из уст зловонного монашка, а из уст самого обвинителя. Наконец-то немка узнала его имя, а также мотивы его поступка, ставшего причиной всех ее бед. Однажды вечером, через неделю после этого разговора, сидя в своей камере перед зажженной свечой, она неожиданно услышала скрип открываемой двери. Обернувшись в тревоге, она увидела, как в темницу вошел человек, плохо различимый в тусклом пламени свечи.

– Что случилось? – спросила она. – Кто вы и что вам нужно в моей камере посреди ночи?

– Не беспокойтесь, сеньора, – ответил лейтенант Педраса, стараясь говорить как можно тише. – Я офицер караула и не собираюсь причинять вам зла.

– И в чем причина тайного визита?

– Если они узнают, почему я здесь, моя жизнь окажется в большой опасности, – он поднял свечу, чтобы лучше видеть лицо заключенной. – Но прежде чем я расскажу вам об этом деле, я бы хотел, чтобы вы поклялись, кто никому не скажете ни единого слова о том, что сейчас услышите.

Одиночество и изоляция стали уже совершенно невыносимыми, а потому нужно ли говорить, что бедная женщина, всеми на свете забытая и покинутая, готова была согласиться на любые условия, едва перед ней забрезжил лучик надежды.

– О каком деле вы говорите? – спросила она.

– Вас хочет навестить один человек, пожелавший остаться неизвестным.

– И кто же он?

– Я не могу вам этого сказать. Так вы клянетесь, что никому ничего не расскажете?

– Клянусь.

– Ну хорошо.

Педраса обернулся в сторону человека, ожидавшего снаружи, и жестом велел ему войти. В камеру шагнул не кто иной, как Бальтасар Гарроте по прозвищу Турок, и бросился на колени перед доньей Марианой Монтенегро, а Сьенфуэгос по-прежнему оставался за дверью, искусно прячась в тени.

Несомненно, немка испытала глубокое разочарование, не обнаружив в лице наемника ни единой знакомой черты. Мгновение она помедлила, вглядываясь в его лицо, после чего угрюмо спросила:

– Кто вы такой, и что вам от меня нужно?

– Я вас обвинил и теперь жажду вымолить прощение.

– Прощение? – изумилась Ингрид Грасс. – Почему я должна прощать человека, который причинил мне столько зла без причины? Уходите с глаз моих!

– Прошу вас, сеньора!

– Повторяю, уходите! Гореть вам в аду! Вы хоть понимаете, сколько зла причинили? И не только мне, но и ни в чем не повинному существу, которому еще только предстоит родиться на свет. Убирайтесь отсюда!

Обескураженный Бальтасар Гарроте сперва растерялся, но вскоре пришел в себя и бросился перед ней на колени, пытаясь обнять ее ноги.

– Ради всего святого, сеньора! – прорыдал он в отчаянии. – Ради вашего ребенка, которого вы носите под сердцем! Простите меня, или мне придется вечно гореть в аду!

– Значит, так тому и быть! – воскликнула она, взглянув на Педрасу. – Убирайтесь с глаз моих, или я нарушу клятву!

Услышав эти слова, Сьенфуэгос решил вмешаться; по-прежнему не двигаясь с места и пряча в тени лицо, он произнес с удивительным спокойствием в голосе, стараясь справиться с охватившим его волнением:

– Я не знаю вас, и вы никогда не видели меня. Я не имею никакого отношения к этому делу, но ради всеобщего блага, ради вашего душевного спокойствия, умоляю вас, сеньора, выслушайте этого человека, исполните его просьбу!

Услышав знакомый голос, донья Мариана Монтенегро так застыла, словно громом пораженная. Она едва сдержала крик радости в готовности броситься на шею к любимому, однако взяла себя в руки, сделав вид, будто не узнала его, и после короткой паузы, во время которой старалась всеми силами овладеть собой, хрипло произнесла:

– Кто вы такой, и как вам удалось проникнуть в этот склеп?

– Мое имя вам ничего не скажет, так что лучше я промолчу. Но знайте, что я ваш лучший друг, и если вы поможете мне спасти этого несчастного человека, я сделаю для вас и для вашего ребенка все, что в моих силах.

– И что же вы можете сделать против Святой Инквизиции? – спросила она.

– Пока – ничего, но я верю, что Бог не покинет нас, а вера способна свернуть горы.

– Оставьте горы в покое. Лучше откройте эту дверь.

– Любовь и милосердие могут открыть куда больше дверей, чем ненависть, – ответил Сьенфуэгос. – Освободите этого человека от бремени его вины, и поверьте, в скором времени вы будете на свободе.

Немка сделала вид, будто обдумывает решение, как если бы оно ей стоило невероятных усилий, после чего медленно проговорила:

– Ну хорошо! Я прощаю вас – при условии, что вы приложите все усилия, чтобы спасти меня из этой дыры, в которой я оказалась по вашей милости.

– Клянусь! – убежденно ответил наемник. – Клянусь Богом, что отныне все мои мысли будут лишь о том, чтобы вернуть вам свободу, которую вы потеряли по моей вине.

– Я вам верю.

– Вы позволите поцеловать вашу руку?

Донья Мариана Монтенегро неохотно протянула ему руку, которую он поцеловал с таким почтением, словно руку самой Пресвятой Девы, после чего отступил, дожидаясь, пока стоящий у двери незнакомый кабальеро сделает то же самое.

Это была невыносимо тяжелая для обоих минута, потому что, когда Сьенфуэгос приблизился к Ингрид Грасс, обоим стоило невероятных усилий взять себя в руки и не броситься друг другу в объятия, ограничившись лишь взглядами, способными сказать больше, чем любые слова.

Когда же она вновь оказалась в темноте и одиночестве, ни ночная мгла, ни мрачные своды темницы не в силах были погасить этот яркий луч надежды, что не давал ей уснуть до самого рассвета.

8

Высокий мужчина с длинной седой бородой и выгоревшими под солнцем и соленым морским ветром волосами, с глубокими, темными и блестящими глазами, в глубине которых, казалось, отражались тысячи далеких пейзажей, сидел на борту старой полусгнившей лодки, задумчиво глядя на медленно текущую реку, рассеянно почесывал подбородок и не подозревал, что за ним самим давно уже наблюдают чьи-то глаза.

– Мастер Хуан? – прошептал наконец незнакомец, неслышно приблизившись к нему. – Хуан де ла Коса?

Тот растерянно кивнул, не слишком довольный этим вторжением.

– Чем могу быть полезен? – спросил он.

– Быть может, вы могли бы научить меня читать? А также пользоваться песочными часами, или разбираться в звездах, парусах и ветрах?

– Видит Бог, я вас не понимаю! – раздраженно бросил видавший виды капитан. – Кто вы, черт побери, такой?

– Ваш лучший ученик, – произнес канарец. – Неужели у вас такая короткая память, что вы не помните того парнишку, которого учили считать часы при помощи миндаля?

Моряк долго изучал его недоверчивым взглядом, словно что-то припоминая, а потом вдруг изумленно вытаращил глаза.

– Сьенфуэгос! – воскликнул он, не веря своим глазам. – Боже милосердный! Но это невозможно!

– Возможно! И можете мне поверить, что встреча с вами – самое отрадное событие в моей жизни за многие годы.

Они крепко обнялись, и это были самые искренние и горячие объятия двух настоящих друзей, которые не виделись много лет, считали друг друга погибшими, и теперь наконец встретились, вопреки всем превратностям судьбы.

– Святые небеса! – не унимался Хуан де ла Коса. – Где тот сумасшедший юнга, что карабкался по вантам, как обезьяна? И что случилось с твоими волосами? – вдруг спросил он. – Куда девалась твоя великолепная рыжая грива?

– Мне пришлось ее перекрасить в силу некоторых обстоятельств, – ответил Сьенфуэгос. – Мне сейчас совершенно ни к чему, чтобы кто-нибудь узнал, кто я такой и чем занимаюсь.

– А что насчет доньи Марианы Монтенегро? Ты ее нашел?

– Это она меня нашла, – ответил канарец.

– И где же она теперь?

– Вон там, – Сьенфуэгос указал в сторону зловещего черного силуэта крепости, находящейся на расстоянии пушечного выстрела.

– Инквизиция арестовала ее, ложно обвинив в колдовстве.

– В колдовстве? Но как же так? Кто обвинил в таком чудовищном преступлении самую добрую и благочестивую женщину на этом острове?

– Это долгая история.

– Все печали этого мира не стоят ничего в сравнении с тем, что может случиться с доньей Марианой. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ей помочь.

Они решили вместе пообедать в таверне «Четыре ветра». За обедом канарец в общих чертах рассказал своему первому учителю, что с ним случилось за минувшие девять лет – с того самого дня, как они расстались в форте Рождества.

– Просто невероятно! – воскликнул картограф, едва Сьенфуэгос закончил рассказ. – А я-то еще считал, что прожил полную приключений жизнь – лишь потому, что четырежды пересек океан! Да все мои приключения – просто детские игрушки по сравнению с твоим рассказом!

– О большинстве ваших приключений мне рассказала донья Мариана, – сообщил канарец. – Она восхищается вами, как никем другим. Но рассказаа она и о том, что вы отправились в экспедицию вместе с Алонсо де Охедой. После этого Ингрид потеряла вас из виду, но она готова целыми часами говорить о вас обоих.

– Наш добрый славный Охеда! – вздохнул де ла Коса. – Мы столько плавали вместе, и я надеюсь, еще поплаваем. В Севилье наши пути разошлись, мне известно лишь то, что он собирался покорять великие империи, то есть эти ваши земли. Я никогда не встречал более мужественного и благородного человека, который с таким достоинством принимал бы все удары судьбы. Ох уж эта судьба – самая капризная и непостоянная из всех шлюх, ее благосклонность никогда не длится долго.

– А вы давно вернулись?

– Уже довольно давно; но я здесь, можно сказать, инкогнито. Так что, какой бы неправдоподобной ни показалась тебе моя история, желательно, чтобы Бобадилья не знал, что я на острове.

– Так вы прибыли на корабле...

– Да-да, на корабле Родриго де Бастидаса, – закончил старый моряк. – Как тебе, должно быть, известно, губернатор заточил его в ту же крепость. Боюсь, что и меня постигнет та же участь, если в городе узнают, что я вернулся.

– Но ведь вы – Хуан де ла Коса, лучший картограф королевства!

– Ты считаешь, это может остановить тех, кто заковал в цепи самого вице-короля? Зря надеешься! – покачал головой кантабриец, словно пытаясь отогнать мрачные мысли. – Боюсь, святоше понравилось бросать в тюрьмы важных особ.

– А Родриго де Бастидас – что он за человек?

– Самый справедливый, добрый и миролюбивый, какого только можно представить. Именно такие капитаны, как он, по-настоящему достойны королевской награды, а вовсе не те кретины и прохвосты, которые зачастую отдают приказы. Мы прошли тысячи лиг, и сотни туземцев покорились нам без единого выстрела, даже оружие доставать не пришлось. Только представь, каким должен быть человек, если он сумел усмирить этих свирепых дикарей без единого выстрела! – восхищенно воскликнул моряк. – Кто бы мог подумать, что простой писарь из Трианы, который прежде и за пределы Севильи не выбирался, сумеет одним лишь мановением руки повергнуть к своим стопам целые народы? Я до сих пор не могу в это поверить.

– Но с Бобадильей у него это не получилось, – резонно заметил канарец.

– Надеюсь, что это ненадолго; хотя, насколько мне известно, эта свинья меняет свои решения, как только услышит звон монет.

– Ходят слухи, будто бы их величества уже назначили нового губернатора – некоего Овандо, который должен прибыть со дня на день.

– Корабли тащатся медленнее любой черепахи, – печально вздохнул картограф. – Надеюсь, этот Овандо успеет прибыть вовремя, чтобы спасти нашего доброго Родриго.

– Я вижу, вы очень ему преданы.

– Он это заслужил. Хотя когда он пришел ко мне в порт Санта-Мария, мне хотелось ему голову оторвать. Как он осмелился нанимать меня помощником, и это человек, никогда не ступавший на палубу корабля? Какой-то писарь! Бумагомарака, который, возможно, сколотил состояние подделкой документов! – он засмеялся. – Я пять минут кипел от ярости! А после этого растаял.

– Почему?

– Потому что в Родриго удивительным образом сочетаются утонченность жителя Трианы и жизненная сила валенсийца, и даже в своей болтливости он весьма убедителен. Самая неприступная дева тут же отдала ему самое дорогое, если бы ему только вздумалось попросить об этом, и я сам видел, как самые могучие вожди, не понимавшие ни единого слова из его речей, безропотно склонялись перед ним, покоренные одной лишь силой его личного обаяния.

– Просто удивительно!

– Совершенство прямо-таки сочится изо всех пор тела. Он настолько благороден, справедлив и честен, что вы без всяких сомнений усадили бы его на небесный трон, по левую руку от Бога-отца.

– Хотел бы я с ним познакомиться, – заметил канарец.

– Он с вами тоже, – заверил капитан. – Дождаться бы только, когда этого Бобадилью вышвырнут с острова вместе с его шайкой.

– Трудное это дело, я вам скажу!

– Да, непростое.

– Одного я не могу понять. Если он и в самом деле настолько безупречен – то как мог оказаться в столь плачевном положении?

– Таковы капризы судьбы, – моряк из Сантоньи отхлебнул из кувшина изрядный глоток вина (он никогда не упускал случая выпить), вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил рассказ. – Мы вышли из Севильи в удачное время. Держали курс на юго-запад, пока волей судьбы не достигли Зеленого острова, а там добрались до берегов озера Маракайбо, где собрали огромное количество жемчуга.

– Я хорошо знаю эти места.

– Тогда вам должно быть известно, что там живет очень мирный народ; во всяком случае, нас они встретили вполне дружелюбно. Потом мы повернули на запад, где вскоре обнаружили устье большой реки, впадавшей в глубокий залив – они называют его Ураба. Так вот, там столько золота, что местные жители делают из него футляры для своих членов.

– Футляры из золота? – ахнул канарец. – Из чистого золота?

– Из чистейшего золота, вы такого никогда не встречали, – моряк цокнул языком. – Мы заключили сделку без единого выстрела, лишь одними подарками и улыбками; мы чтим их обычаи, они – наши. Мы не произнесли ни единого слова о Христе или грехе, и нам в голову не пришло требовать, чтобы они платили дань нашим далеким королям.

– Но ведь это – приказ Короны.

– Бастидас убедил меня, что их величества заблуждаются. Намного лучше иметь индейцев своими друзьями, чем вассалами, и пусть уж они верят в тех богов, какие им нравятся, чем навязывать им каких-то других, далеких и чуждых их пониманию.

– Может быть, вы и правы.

– Разумеется, я прав, и главное тому доказательство – несметные сокровища, которые мы увозили с собой, и добрые союзники, которых мы оставляли позади.

– И что же сталось с этими сокровищами?

– Как пришли, так и ушли. Еще в Урабе однажды утром я обнаружил, что днища кораблей изъедены шашнем и готовы вот-вот рассыпаться в пыль.

– Шашень? – удивился канарец. – Помнится, я использовал эту уловку, чтобы одурачить одного португальского капитана, который собирался повесить меня на рее, но мне в голову не приходило, что этот шашень действительно существует и способен погубить корабль.

– Еще как существует! По его милости мы чуть не пошли на дно. Еще во время первого плавания, вместе с адмиралом, мы заметили его следы, но в этот раз он набросился на нас с такой силой, что корпуса и днища превратились в настоящее решето. А виной тому – крошечный моллюск, который местные жители называют «тартаса», он прогрызает в толще дерева целые коридоры и галереи, покрытые изнутри налетом извести.

– И вы даже не попытались ничего сделать? – ахнул Сьенфуэгос. – Скажем, пропитать днища и борта дегтем?

– Увы, было уже слишком поздно, – вздохнул моряк. – Древесина наших кораблей пришлась весьма по душе этим мелким тварям. Кили и доски обшивки рассыпались в труху от малейшего прикосновения. По этой причине я предложил взять курс на Ямайку, а уже оттуда добираться сюда, – он вновь сделал изрядный глоток. – Это плавание было сущим адом! Встречный ветер швырял нас из стороны в сторону, вода хлестала, как через сито, мы с ребятами час за часом откачивали воду, все больше выбиваясь из сил. Одному Провидению ведомо, как нам удалось добраться до острова. Мы причалили на севере Ямайки, там местные индейцы помогли нам кое-как починить корабли. Мы щедро одарили их, оставив почти весь груз, а потом, почти по горло в воде, из последних сил добрались до Харагуа.

– Как жаль! – вздохнул Сьенфуэгос. – Недавно я узнал, что на юго-восточной оконечности Ямайки есть небольшая испанская колония, там скрывается корабль доньи Марианы.

– Да, знать бы нам это тогда! – вздохнул картограф. – А все пять кошмарных дней мы только и знали, что молились и откачивали воду; а когда увидели впереди берега Харагуа, корабли рассыпались в труху, и большая часть того, что у нас еще оставалось, оказалась на дне.

– Так вы уже видели землю?

– Да, впереди уже показался берег. К счастью, нам удалось сохранить три сундука с золотом и жемчугом и не потерять при этом ни одного человека – спасибо нашему Родриго! Но, поскольку край этот беден – сплошные леса и почти нет людей, то мы решили разделиться на три отряда и попробовать добраться сюда, чтобы не слишком при этом голодать и не испытывать стольких лишений.

– И вот вы здесь, – закончил Сьенфуэгос.

– Да, я добрался сюда с последним отрядом – и лишь для того, чтобы узнать, что Бобадилья заточил в тюрьму Бастидаса и конфисковал все наше золото под тем предлогом, что мы якобы вели переговоры с индейцами, не имея на то надлежащего королевского разрешения, – он возмущенно фыркнул. – Можно подумать, что, когда ваши люди едва не умирают от голода, вы побежите испрашивать у кого-то разрешение за две тысячи миль!

– Ну, если губернатор наложил лапу на ваши сокровища, то вы можете считать их потерянными. Уж если хоть один мараведи угодил к нему в карман, то обратно точно никогда не выберется.

– Не скажите, если этот мараведи принадлежит Родриго де Бастидасу, – не согласился кантабриец. – Готов поставить свою долю сокровищ, что, как только чертов трианец окажется на свободе, он тут же вытребует обратно свое золото – не мытьем, так катаньем.

– Хотелось бы мне на это надеяться.

– Можете не сомневаться, – заверил картограф. Он хотел было сказать что-то еще, но тут увидел, что к ним с улыбкой приближается человек лет двадцати пяти, среднего роста, с докрасна загорелым лицом, светлыми волосами и такой же светлой кудлатой бородой, которую по какой-то странной привычке то и дело прикусывал великолепными зубами. – Боже! – воскликнул Хуан де ла Коса. – Кого я вижу!

– Это кто-то из ваших? – осведомился канарец.

– Да, один чокнутый из Хереса, пьяница и скандалист, – ответил картограф. – Вы с ним незнакомы. Славный отважный солдат, хотя я боюсь, что когда-нибудь он окончит свою жизнь на виселице. Эй, подойдите-ка сюда! – поманил он его рукой. – Не желаете выпить стаканчик?

– Только один стаканчик? – недовольно переспросил незнакомец. – А почему не кувшинчик? К тому же, я бы не отказался от кусочка хлеба с сыром, чтобы заморить червячка, – он тяжело вздохнул и лукаво улыбнулся. – Вчера ночью меня обобрали подчистую!

– В карты?

– В кости! Даже шпагу пришлось оставить в залог.

– Ну что ж, вполне в вашем духе! Разрешите представить моего доброго друга Гусмана Галеона, более известного как Силач. А это один балбес по имени Васко Нуньес де Бальбоа, которого скорее следует именовать Сухой Глоткой.

– Скорее Пустым Кошельком! – рассмеялся тот. – Потому что, если кошелек полон, глотка никогда не пересохнет, – он с любопытством покосился на канарца. – Значит, Силач, да? Тот самый, что убивает мулов одним ударом кулака?

– Ничего личного, – улыбнулся канарец. – Всего лишь зарабатываю на жизнь.

– Ей-богу! – рассмеялся этот расхристанный тип, отщипывая кусок лепешки и принимаясь с аппетитом жевать.

Никому не пришло бы в голову, что этот безалаберный парень станет со временем первооткрывателем Тихого океана.

– Ничего личного! – повторил он вслед за Сьенфуэгосом. – Да я отдал бы собственную руку, лишь бы избавиться от проклятой нищеты!

– Вы не сможете выбраться из нищеты до самой смерти, если не избавитесь от дурной привычки проигрывать все, что имеете, – отрезал мастер Хуан де ла Коса, давая знак трактирщику, чтобы принес еды для голодного товарища. – Какие у вас планы на будущее?

– Планы на будущее? – поразился тот. – Да просто выжить, что в наше время само по себе нелегко! Если никто не затеет новую экспедицию за золотом или жемчугом, мне останется лишь гнить на рудниках. Там хотя бы кормят, и есть надежда когда-нибудь разбогатеть. Кто-то же разбогател?

– Забудьте о рудниках, – посоветовал Сьенфуэгос. – Не знаю, что за проклятье там кроется, но каждый, кто спускается туда, теряет рассудок.

Знаменитые «копи царя Соломона» на острове действительно предствляли собой совершенно особый мир, поскольку, несмотря на то, что официально они принадлежали столице, Санто-Доминго, старатели жили по собственным законам и обычаям, порой довольно странным. Всю неделю они гнули спину, в поте лица добывая свое богатство; однако это богатство принадлежало им лишь до субботнего вечера, когда они всем составом выбирались на свет божий и спускали на вино, карты и женщин большую часть того, что удавалось добыть за неделю ценой непосильных трудов и лишений.

Кроме того, как известно, фактически эти шахты принадлежали Короне, определенный процент от добычи золота отходил адмиралу, церкви или городской администрации, так что старателю в конечном счете оставалось не более трети того, что удалось вырвать из недр земли. Хотя для многих даже это было гораздо больше, чем они могли бы заработать в Европе за сотню лет непосильных трудов.

«Золотая лихорадка» охватила весь остров с того памятного дня, когда некий счастливчик обнаружил золотой самородок размером с буханку хлеба, самый крупный в истории. Предприимчивый губернатор тут же ревизовал находку, дав ей имя «Донья Хуана», в честь эксцентричной наследницы престола, в надежде на то, что, возможно, бесценный подарок поможет ему вернуться ко двору и хоть немного смягчит сердца властителей, чье расположение он потерял.