Текст книги "Карибы"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

10

Уже через несколько дней после основания хлипкого форта Святого Фомы Алонсо де Охеда пришел к выводу, что шансы выстоять при нападении тысяч воинов хитроумного Каноабо у его измученного гарнизона ничтожно малы, а политика адмирала – поистине самоубийственна, поскольку чем дольше они будут отсиживаться за стенами форта, слабея от голода и болезней, тем сильнее и яростнее станут враги.

Поэтому он принял смелое, вполне соответствующее его характеру решение и однажды в жаркий полдень вышел за главные городские ворота вместе девятью самыми отважными кабальеро и под звук труб и фанфар направился к лагерю свирепого вождя, только и ждущего подходящего случая, чтобы смести с лица земли бородатых и раздражающих его захватчиков.

Встреча двух лидеров обещала быть весьма интересной. Испанца впечатлило мужество гаитянина и необычайная красота его супруги Анакаоны, а туземный вождь был потрясен неустрашимой отвагой коротышки-чужака, его сверкающими доспехами, а, главное, великолепными статями его горячей кобылы.

Они говорили о мире и дружбе, хотя прийти к соглашению им так и не удалось, поскольку Каноабо требовал выдачи всех злоумышленников, а Охеда настаивал, чтобы десять тысяч туземных воинов покинули эти места.

Под конец, отметив, какое впечатление произвела на туземца его лошадь, Охеда предложил вождю проехаться верхом, давая тем самым понять, что, сев на лошадь, он сравнится величием с самим Колумбом, внушающим всем вождям острова благоговение и зависть.

Для человека, стремившегося единолично править всем известным ему миром, этот соблазн оказался непреодолимым, так что очень скоро вождь согласился совершить якобы необходимый ритуал омовения в ближайшей реке, прежде чем взобраться на спину беспокойной кобылы.

Итак, в сопровождении лишь сотни воинов, горделивый Каноабо вошел в воду, смыл грязь, после чего позволил испанцу застегнуть наручники на своих запястьях – по его словам, они были непременным атрибутом каждого уважающего себя наездника и являлись отличительным признаком высокого положения.

Доверчивый дикарь легко позволил себя убедить и, едва он сел на лошадь, как Алонсо де Охеда неожиданно прыгнул в седло, устроившись у него за спиной, крепко обхватил его сзади и, пришпорив кобылу, помчался галопом, сопровождаемый своим отрядом. Испанцы тут же выхватили шпаги на глазах у ошеломленных воинов Каноабо, а тем осталось лишь беспомощно наблюдать, как их предводителя похитили у них из-под носа.

Когда после длившегося больше недели опасного путешествия через сельву, реки и горы Охеда наконец въехал в Изабеллу и бросил к ногам вице-короля вызывающегося у всех страх Каноабо, никто не отдал должное его храбрости. Даже сам Колумб ощутил раздражение при мысли о том, что Охеда, с одной стороны, оказал ему огромную услугу, освободив от злейшего врага, но при этом харизматичный капитан в одночасье превратился в его ближайшего соперника, завоевав непререкаемый авторитет среди подданных адмирала.

Поговаривали, что во время долгих месяцев, которые Каноабо провел в цепях перед воротами дворца, пока не погиб по пути в Испанию, он всегда смотрел на адмирала с глубоким презрением и даже не трудился вставать в его присутствии. Когда же появлялся коротышка Охеда, вождь поднимался на ноги, признавая того своим господином и победителем.

Когда его попытались заставить понять свою ошибку, убеждая, что, по меньшей мере, неразумно столь открыто поклоняться кому бы то ни было, кроме самого Колумба, туземец лишь упрямо ответил:

– Колумб – всего лишь трус, посылающий людей на смерть, а Охеда – поистине отважный воин.

Вполне понятно, что с этого времени колония разделилась. Одни считали, что смелый капитан являет собой настоящий дух конкисты, другие же настаивали, что вице-король олицетворяет верховную власть, какими бы серьезными ни были его ошибки.

Так в очередной раз проявилась дурная привычка испанцев со всей определенностью вставать на чью-либо сторону.

– Колумб должен убраться отсюда раз и навсегда и никогда больше не возвращаться в Изабеллу, – заявил Луис де Торрес в одно жаркое утро, когда, как обычно, пришел к немке, чтобы помочь ей по хозяйству. – Его присутствие вызывает лишь раздражение и неприязнь, а по углам уже начинают шептаться о готовящемся бунте.

– Не будет никакого бунта, пока Охеда не согласиться его возглавить, – убежденно ответила донья Мариана Монтенегро. – А он слишком достойный человек, чтобы кто-нибудь решился даже заикнуться о подобном в его присутствии. Он один из самых прекрасных мужчин в мире – и лицом, и духом. Как жаль, что он так мал ростом!

– Признайтесь, будь он хоть на пядь выше, вы забыли бы ради него своего Сьенфуэгоса?

Она весело улыбнулась и одновременно с этим преподнесла Луису огромное яйцо, которое только что нашла в курятнике.

– Ни за что! Даже сотня таких как Охеда не заставят меня переменить мнение, но это не значит, что я не признаю его достоинств. Он человек, каких мало.

– Ходят слухи, что однажды королева посетила главный севильский собор, и Охеда, тогда еще мальчик, вскарабкался на мачту длиной больше пятидесяти метров, добрался до конца реи, сделал пируэт на одной ноге, поприветствовал ее величество и преспокойно вернулся обратно, словно просто перешел на другую сторону улицы.

– Припоминаю одного такого человека, пренебрегающего законами физики, – прошептала немка с ностальгической ноткой. – Он тоже бросал вызов головокружению, взбираясь по краю обрыва или перепрыгивая через пропасти, как через обычную канаву. Они бы поладили.

– Сьенфуэгос ладил со всеми.

– Надеюсь, что по-прежнему ладит.

Они сели на каменную скамью, стоящую у фасада хижины, и немка не сводила глаз с едва различимого вдали моря, лаская при этом крошечного серого кролика из последнего помета.

– Я отдала бы десять лет жизни, лишь бы узнать, где он сейчас и увижу ли я его когда-нибудь. Днем я еще держу себя в руках, но ночи такие долгие...

– Понимаю, – ответил Луис, с благоговейной нежностью касаясь ее руки. – Прошло много времени, но на днях я говорил с мастером Хуаном де ла Косой, который сопровождал адмирала в последнем плавании вдоль побережья Кубы. По пути им встретилось множество неизведанных островов, и теперь я часто задаюсь вопросом, не мог ли Сьенфуэгос добраться до какого-нибудь из них. Их ведь столько!

– Но как он мог туда добраться? – спросила Ингрид. – Как покинул Эспаньолу?

– Не знаю, но, как и вы, продолжаю верить, что ему это удалось, – он встал и облокотился на столб тенистого навеса. – Нам известно, что некоторые группы дезертиров покинули остров на маленьких лодках в поисках золота, о котором здесь столько говорят, и если это удалось одним, то наверняка смог и Сьенфуэгос.

– Так вы больше не советуете мне вернуться домой?

Тот улыбнулся, обведя вокруг широким жестом.

– Ваш дом – здесь, или там, где есть надежда встретить Сьенфуэгоса, – Луис посмотрел ей в лицо, и в его глазах на миг вспыхнул странный огонек. – Я знаю, что ваш удел – ждать, а мой – набраться терпения.

Они долго молчали, и донья Мариана Монтенегро погрузилась в свои мысли. Наконец, поставив на землю кролика, который немедленно бросился к своим собратьям, она подняла голову и посмотрела на собеседника немигающим взглядом.

– Я очень вас ценю, дон Луис, – безмятежно сказала она. – Я уважаю вас больше всех на свете, но вы должны кое-что понять: сколько бы лет ни прошло, я никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу принадлежать другому. Ни из благодарности, ни из привязанности, никакой интерес не переменит моего решения, принятого не только разумом и сердцем, но и каждой клеточкой моего тела. Я не просто женщина, я частичка Сьенфуэгоса, как бы далеко от него не забросили меня обстоятельства.

– Знаю.

– Значит, вас не удивляет мое поведение, правда?

– Ничуть, – последовал честный ответ. – Скорее восхищает.

– Я не ищу восхищения, – ответила немка, вставая рядом с Луисом. – Мне нужна лишь дружба и компания. Иногда, возможно, раз в столетие, случается подобное, когда любовь превращается в нечто столь чистое, прекрасное и глубокое, даже волшебное, что по сравнению с ней больше ничто не имеет значения. – Она погладила Луиса по руке. – Мне выпала удача или несчастье испытать именно такую. Но можете быть уверены – это чувство не изменится, я унесу его с собой в могилу, но не откажусь от него и за испанскую корону...

Луис де Торрес уже собирался ответить, но тут со стороны леса послышались крики. Когда они встревоженно обернулись, их взорам предстала скособоченная фигура хромого Бонифасио, который отчаянно спешил к ним, проволакивая больную ногу, выбиваясь из сил и обливаясь потом.

– Сеньора! – крикнул он почти в истерике. – Сеньора! Капитан!

Они подбежали к Бонифасио, а тот прислонился к дереву, чтобы не упасть без сил, и всё повторял и повторял, как одержимый:

– Капитан! Я его видел! Видел! Это капитан!

– Мой муж? – переспросила немка, падая перед ним на колени. – Ты говоришь о моем муже?

– Он самый, сеньора! Капитан Леон де Луна собственной персоной. Я торговал яйцами, как вы и приказали, когда в залив вошла одинокая каравелла и встала на якорь. Мне стало любопытно, и я подошел поближе, и первым, кого я увидел на баке, был капитан.

– Боже милосердный! – в панике воскликнула немка. – Он явился, чтобы исполнить свое обещание и убить нас.

– И меня тоже? – прошептал бедный парень, глядя на нее круглыми от ужаса глазами. – Я ведь ничего не сделал.

– Нет, не тебя, – она ласково погладила его по щеке, стараясь успокоить. – Против тебя он ничего не имеет, даже не подозревает о твоем существовании. Сьенфуэгоса и меня. А ты точно уверен, что это действительно мой муж?

– К сожалению, да, сеньора, – ответил Бонифасио, и так глубоко вздохнул, что его прилипшая к телу рубашка едва не затрещала. – До сих пор не могу забыть, как он ворвался в мой дом в поисках Сьенфуэгоса. А сегодня я видел его так же близко, как этот загон.

– Не бойтесь, – вмешался Луис де Торрес. – Я не позволю ему вас обидеть. Муж он вам или нет, он не имеет права вас преследовать. Я сам с ним поговорю.

Виконтесса встала с печальным видом, даже не пытаясь скрывать, что уже сдалась. Она снова упрямо покачала головой и наконец едва слышно произнесла:

– Вы его не знаете. Если уж он смог пересечь океан, вряд ли его остановят ваши доводы. Он убьет меня, я уверена, но сейчас для меня имеет значение лишь одно: я должна защитить Сьенфуэгоса, должна убедить капитана, что он мертв.

– Я думаю, стоит попросить помощи у вице-короля, – предложил Луис.

– Вице-король терпеть вас не может, – заметила немка. – И не думаю, что он станет колебаться, если придется выбирать между испанским дворянином, родственником короля Фердинанда, и бедной немкой, что последовала за своим любовником, как шлюха за солдатом.

– У вас есть хорошие друзья.

– Я не хочу их в это впутывать.

– Попросите помощи у капитана Охеды, – вмешался хромой Бонифасио. – Он достойный и справедливый человек, лучший фехтовальщик королевства и очень вас уважает. Он одним ударом шпаги пронзит его сердце, словно гнилое манго.

– Никогда. Я не хочу больше никакого насилия, – заявила его хозяйка, ласково погладив парнишку по курчавым волосам. – Это должно остаться только между мной и Леоном. Он совершенно ясно меня предупредил, я знала, что меня ждет, когда решила отправиться в путь, – она пожала плечами с покорностью судьбе. – Да будет так.

– Не могу с этим согласиться, – угрюмо ответил королевский толмач. – Вы много чего можете сделать. Например, сбежать.

– Куда? Остров не так уж велик, и раз он добрался сюда, то наверняка найдет где угодно, – грустно сказала Ингрид. – И я точно знаю, что не хочу провести всю оставшуюся жизнь в бегах.

Луис де Торрес, сидящий на полу, обхватив руками колени – эта странная поза помогала ему размышлять – поднял голову и пристально посмотрел на немку.

– Наверняка есть способ заставить его отказаться от своей цели, – пробормотал Луис.

– Если и есть, мне он неизвестен, – честно призналась Ингрид. – Одно я знаю точно – он поклялся вырвать мне сердце и приехал сюда с намерением исполнить обещание.

– Я ему не позволю, – заявил Луис.

– Как?

– Пока не знаю, но если не найду другого решения, то будьте уверены – кончится тем, что я его убью.

11

Река – темная, ленивая, неторопливая – безучастно струилась сквозь плотную массу высоких деревьев; она так густо заросла кувшинками и водными гиацинтами, что невозможно было понять, в какую сторону она течет и течет ли вообще, или давно уже превратилась в огромный стоячий рукав озера, конец которого теряется в глубине сельвы.

Вот уже три дня они плыли по этой сонной реке, держась в тени берегов, пережидая знойные полуденные часы, подремывая в гамаках, которые натягивали меж низко висящих ветвей над илистым песком отмелей, а с наступлением вечера вновь пускались в путь.

Крошечную пирогу для охоты на кайманов сменили на другую, гораздо шире и удобнее. Туземец использовал ее для долгих поездок по прибрежным деревням, и теперь они по очереди гребли, что, впрочем, не требовало особых усилий, чередуя долгое молчание, во время которого они любовались проплывающим за бортом однообразным пейзажем, с душевными беседами, когда каждый казался другому целой непознанной вселенной.

Они уже стали друзьями; это была особого рода дружба, возникающая лишь между людьми столь разными. Объединяло их только безмерное одиночество, в котором каждый провел большую часть жизни, поскольку Сьенфуэгос на своих гомерских скалах не имел иной компании, кроме коз, а крошечный Папепак большую часть года вынужден был проводить в молчаливом обществе болотных кайманов.

Вот поэтому сейчас им было приятно общество друг друга, ибо оба обладали особой чуткостью, позволяющей вовремя различить, когда кто-то хочет побыть в тишине или услышать дружеское слово. Для понимания им стало хватать лишь взгляда, а взаимное доверие достигло той точки, что канарец смог освободиться на время от невероятного напряжения, в котором пребывал все последнее время.

При этом он каким-то образом чувствовал себя под защитой этого хилого человечка с крысиным лицом, чей очевидный недостаток физической силы компенсировался непреклонной волей, железными нервами и глубочайшим, всеобъемлющим знанием о месте своего обитания.

Однажды рыжий увидел, как туземец поймал за шею гадюку, приготовившуюся к нападению. Крепко сжимая ее пальцами, как будто щипцами, он позволил липкой и скользкой рептилии обвиться вокруг своего предплечья, чтобы наконец прикончить ее, откусив голову. Сьенфуэгос также видел, как его друг застыл, как соляной столб, не моргнув и глазом, менее чем в трех метрах от рычащего оскалившегося леопарда на высокой ветви, причем с такой невозмутимостью, будто огромный зверь не был в два раза больше и тяжелее. Папепак ждал нападения с убежденностью, что сможет перерезать хищнику глотку еще воздухе, стоит только тому спрыгнуть.

Стало понятно, как туземец заслужил два своих прозвища – Хамелеон и Охотник, ведь в джунглях он вел себя как непререкаемый повелитель зверей, обладал исключительной реакцией, так что испанец часто недоумевал, как Папапак может вести себя столь уверенно. Падающие предметы он ловил на лету, а если в него пыталась что-то бросить обезьяна, избегал этого с такой естественностью, словно атака происходила в десять раз медленней, чем на самом деле. Он мог ловить на лету даже шмелей и самых крохотных колибри, хотя их способность безумным образом менять траекторию полета иногда помогала птицам избежать поимки.

На четвертый день впереди замаячила первая деревенька – по сути, лишь несколько беспорядочно разбросанных хижин, стоящих над водой на высоких сваях и соединенных между собой целой вереницей мостов и переходов. Казалось, вся эта конструкция вот-вот рухнет, но все равно она радовала глаз – уже потому, что говорила о присутствии человека, что не могло не радовать двоих путешественников, на протяжении долгих месяцев не видевших ничего, кроме деревьев.

– Здесь живут хорошие люди! – пробормотал туземец, широко улыбаясь. – Мирные, непуганые, ведь карибы никогда сюда не приходили. И женщины у них ласковые – очень-очень ласковые! Так что в эту ночь мы с тобой...

Свою фразу он закончил красноречивым жестом, совершенно ясно выразив свои намерения, и, воодушевленный предвкушением, стал грести с удвоенной силой, умело направляя каноэ в сторону самой большой хижины.

Сьенфуэгос выпрыгнул из лодки, мысленно поблагодарив жителей деревни за то, что позаботились сделать настил из веток, на который ступили его босые ноги, и направился прямиком к ветхой хижине, крытой пальмовыми листьями, весьма озадаченный тем, что так и не встретил ни одной живой души.

И тут его озарило, какое-то шестое чувство предупредило его об опасности, но не успел он что-то предпринять, как ощутил удар и со стоном завалился навзничь, успев лишь заметить, что Папепак скрылся с головой под водой. Сьенфуэгос тут же потерял сознание, так и не поняв, что случилось.

Следующие несколько дней его разум пребывал в смятении, погрузившись в жар и галлюцинации, Сьенфуэгос был не в состоянии понять, что происходит вокруг и лишь чувствовал, будто его пронзили раскаленным железным прутом, а хриплые голоса что-то твердили о крови и смерти.

Когда наконец (он так и не понял, сколько прошло времени) он открыл глаза, осознав, что находится среди живых, первым делом он заметил смердящую фигуру, склонившуюся над его лицом. Человек внимательно изучил Сьенфуэгоса и произнес хриплым голосом, от которого у канарца в голове словно взорвалась педарда.

– Ну ты только погляди, вот чудо невиданное! Соня проснулся.

– Ты кто? – еле слышно пробормотал Сьенфуэгос.

– Патси. Патси Иригоен.

– Мы в Севилье?

– В Севилье? – удивился тот, а потом крикнул куда-то наружу во всю силу своих легких:

– Эй! Голиаф! Винуэса! Бабник! Пташка только что проснулась и спрашивает, не в Севилье ли мы.

Вскоре появились еще трое, вооруженные до зубов, они обступили лежащего в гамаке раненого со всех сторон и разглядывали его со смесью насмешки и недоверия.

– В Севилье? – спросил один из них певучим голосом. Он был карликом ростом не выше метра и двадцати сантиметров, его огромную голову венчал высокий шлем с плюмажем, который все равно никак не мог скрыть недостаток роста. – Так ты все-таки выжил, шпион хренов?

– Шпион? – удивился канарец. – Что ты хочешь этим сказать? Кто вы такие и где мы находимся?

В правый глаз Сьенфуэгоса ткнулся грязный пухлый палец, канарец взвыл от боли.

– Заткнись, скотина! – рявкнул коротышка. – Здесь вопросы задаю я. Кто ты такой и где остальные?

Сьенфуэгос замешкался с ответом, поскольку боль была такой сильной, что несколько мгновений он ничего не соображал, но сделал над собой немыслимое усилие, чтобы сдержать ярость.

– Какие еще остальные? О ком это ты?

– А о ком я могу говорить, козел? О тех, кто пришли с тобой, о шпиках адмирала.

– Ах, вот в чем дело! – Сьенфуэгос ненадолго замолчал. – Все умерли.

– Все? – спросил лысый, у которого не хватало трех передних зубов. – И где?

– В форте.

– В форте Святого Фомы? – с ликованием воскликнул коротышка. – Дикарям таки удалось покончить с фортом Святого Фомы? – Он повернулся к сообщникам с видом триумфатора. – Я ж говорил, что нужно убираться оттуда, пока не поздно!

Но Патси Иригоен, наблюдающий за событиями, сидя за грубо сколоченным столом и посасывая прутик, покачал головой.

– Он врет. Форт Святого Фомы никто не разрушал.

– Не знаю я никакого форта Святого Фомы, – признался канарец, понимая, что стоит рассказать им правду, если он хочет сохранить жизнь. – Я про форт Рождества.

– Вот же сукин сын! – яростно взревел карлик, нацелившись на второй глаз Сьенфуэгоса. – Посмеяться надо мной решил? Там же никто не выжил! Я с тебя живьем шкуру спущу, если сейчас же не скажешь, сколько с тобой человек и где они.

Сьенфуэгос переводил взгляд с одного кошмарного лица на другое и в конце концов пришел к заключению, что находится перед мерзавцами, которым ничего не стоит сдержать подобное обещание. В конце концов он пожал плечами и тут же стиснул зубы от боли, пронзившей левую часть тела, а потом ответил нарочито спокойным тоном:

– Я говорю правду. В форте Рождества нас осталось тридцать девять человек из команды «Санта-Марии», но потом на нас напали и всех убили, кроме меня и старого Стружки. После этого я долго скитался по островам каннибалов и сельве, кишащей кайманами, пока не добрался сюда.

– Ни хрена себе!

– Мать твою за ногу!

– Дезертир из форта Рождества!

Похоже, столь удивительное открытие полностью изменило поведение четырех мерзавцев, они смотрели на Сьенфуэгоса, покачивая головами, словно не могли поверить своим ушам, и наконец в их взглядах появилась определенная доля восхищения.

– Клянусь, если врешь, тебя ждет худшая смерть, какую только можно представить, но если ты не шпион вице-короля, а действительно избежал той резни, то это меняет дело, – заявил карлик. – Меня зовут Давид Санлукар, но все называют меня Голиафом. А это Бельтран Винуэса, Патси Иригоен и Педро Барба, больше известный как Бабник. Расскажи, что именно случилось в форте и как вышло, что ты оказался единственным, кому удалось спасти свою шкуру.

Опыт общения с людьми вроде грубого Кошака и его группки вечно всем недовольных приспешников научил молодого канарца, как вести себя с подобного рода людьми, и он рассказал им о своем пребывании на Гаити и побеге из форта Рождества, придав повествованию такие оттенки, чтобы карлик и его сообщники могли ему сочувствовать.

Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться – люди, способные без единого вопроса выстрелить в своего соотечественника, явно готовы проткнуть ему глаз или содрать кожу живьем, чтобы заставить его признаться, где находятся остальные пришедшие за ними солдаты. Сьенфуэгос понял, что столкнулся с четверкой сбежавших из какого-то неизвестного места бандитов, но вскоре они и сами во всем признались.

– Для начала мы решили убраться из Изабеллы, – рассказал Голиаф, весьма гордый этим поступком. – Люди мерли, как мухи, и нас собирались переправить в гарнизон форта Святого Фомы. Но мы решили, что сами выберем, где нам жить, и уж эта земля будет только нашей.

– Что еще за Изабелла?

– Город, который адмирал основал к юго-западу от форта Рождества. Дерьмо, а не город!

– Большой?

– Говорю же – дерьмо, – напирал карлик. – Грязный, душный, вонючий и кишащий москитами. Если бы мы оттуда не убрались, то уже лежали бы в земле.

– А дон Луис де Торрес там?

Мужчины переглянулись и в конце концов пожали плечами.

– Мы не знаем. Мы ж не знакомы со всем и каждым.

– Он официальный толмач адмирала. Обращенный еврей.

– Сейчас толмачом у него служит туземец, которого привезли в Испанию после первого плавания, – объяснил Педро Барба, которого все называли Бабником. – Зовут его Диего, он крестник Колумба.

– Я его знаю, – сказал Сьенфуэгос. – Это брат вождя с Гуанахани. А мастер Хуан де ла Коса? Он приехал?

– Да. Этот – точно. Он по-прежнему старший из капитанов, хотя сомневаюсь, что долго задержится на этом посту, потому что чертов сукин сын адмирал делает все по-своему, вопреки тому, что ему советуют знающие моряки.

– Это мой друг.

– Неплохой тип, – признал карлик Голиаф с таким видом, словно это лучшая характеристика, которую он мог кому-либо дать. – Жалко будет, если его убьют.

– Кто это его убьет? – всполошился рыжий.

– Дикари, конечно же. Эти мерзавцы другого и не умеют. Либо мы убьем их, либо они нас, – до ушей заулыбался баск Иригоен. – Хотя мы пока действуем быстрее. Так уж пожелал Господь.

– А где именно мы сейчас находимся?

Мужчины расхохотались, хотя было совершенно очевидно, что за громовыми раскатами смеха скрывается неуверенность.

– Да хрен его разберет! – признался карлик, забираясь на стол, чтобы на нем усесться. – Мы стащили фелюгу и вышли на ней в море. – Он звонко шлепнул своего приятеля по лысине. – Этот хрен божился, что прекрасно разбирается в навигации, но мы заблудились, как блоха в юбках королевы. Но главное – здесь есть золото, и много! Нам даже не хватило сундука, чтобы всё поместить, а теперь нас заботит только то, как отыскать путь домой.

– Золото? – удивился Сьенфуэгос. – Ты уверен?

– Уверен, – весело ответил коротышка, отвязав с пояса тяжелый кошель и продемонстрировав наполняющий его золотой песок. – Что это, по-твоему? В текущем с севера ручье золота больше, чем вшей на моей голове, – заговорщицки подмигнул он. – Через пару месяцев мы все разбогатеем!

– Видать, это и есть тот знаменитый остров Бабеке, который разыскивал адмирал, – пробормотал канарец. – Как я помню...

Он хотел еще что-то добавить, но от резкой боли в ране у него перехватило дыхание – казалось, воздух отказался входить в легкие. От долгого разговора он устал и чувствовал себя так, словно его ударили дубиной по голове. Он вдруг склонил голову и потерял сознание, как от удара молнией.

– Вот дерьмо! – выругался баск. – Похоже, это его добило.

– Видать, пуля была дерьмовая, – заметил Бабник. – Странно, что он еще жив, потому что я никогда не промахиваюсь. Думаешь, он не врет?

Голиаф спрыгнул со стола с таким видом, словно бросился в пропасть, и одновременно с этим кивнул.

– Не представляю, как такое можно выдумать, если это не произошло на самом деле, – сказал он, приблизившись к раненому, поднял ему веко и убедился в том, что канарец без сознания. – Если он и правда говорит на языке дикарей, как уверяет, то может нам пригодиться. А когда он уже не будет нам нужен, то тогда просто вжик! – и он провел пальцем по шее.

– Зачем? – спросил баск. – Золота здесь хватит на всех.

– Золота никогда на всех не хватает, – заявил лилипут. – И вообще, он слишком высокий, а я никогда не доверял великанам.

Он вышел из хижины и уселся на край шаткого пирса, свесив крохотные ножки над водой с кувшинками, и стал пристально глядеть на каноэ с двумя мужчинами и женщиной, медленно приближающееся к деревне.

– Бабник! – позвал он, не оборачиваясь. – Прибыли трое.

Бабник вышел из хижины с тяжелой аркебузой наперевес и тут же направил ее на сидящих в лодке людей, чьи силуэты были видны, как на ладони, а в это время двое его товарищей прошли по шатким мосткам и остановились перед другой хижиной с накрепко запертой толстой дверью.

Близился вечер – тяжелый, душный, влажный и липкий, лениво созерцающий, как красное солнце скрывается за вершинами деревьев, а десятки белых цапель величаво кружат над водой, то и дело камнем падая вниз и снова взмывая в воздух с пойманной рыбой в клюве, чтобы спокойно съесть ее, устроившись на ветвях ближайших табебуй.

Несомненно, это было самое красивое время дня в сельве – когда зелень деревьев окрашивается в самые разные оттенки, а бесчисленные цветы и птицы сияют самыми яркими красками; когда каждый звук отдается особенно четко, а запахи леса пьянят и кружат голову сильнее, чем когда-либо.

Все дышало красотой и покоем в этом райском уголке вселенной, и лишь присутствие четырех чумазых испанцев с грозным оружием омрачало эту прекрасную картину, чью гармонию не нарушали даже фигуры троих обнаженных туземцев, сидящих в лодке и глядящих на карлика испуганными оленьими глазами. Пока мужчины вытаскивали лодку, женщина тяжело поднялась по деревянной лестнице и протянула карлику некий предмет.

Это оказалась высушенная тыква, помеченная номером «пять» – цифра была коряво нарисована красной краской на боку сосуда.

Дрожащими руками женщина передала тыкву карлику, а тот, убедившись, что сосуд наполнен золотым песком более чем наполовину, поставил тыкву на пол и выразительным жестом велел женщине уходить.

– Прибыл номер «пять»! – оповестил он баска и Бельтрана Винуэсу.

– Сколько? – поинтересовался Бабник, не выпуская из рук оружия.

– Около четырех унций, – ответил карлик. – Неплохо для женщины. – Он поманил рукой другого индейца, который как раз выбирался из своей пироги, и тот протянул ему новую тыкву, помеченную цифрой «двенадцать». – Ну, давай посмотрим, что ты нам привез, индейское дерьмо!

Он придирчиво изучил содержимое сосуда, также полного золотого песка, желая убедиться, что его совершенно точно не обманывают, и, наконец, наградив туземца обезьяньей ухмылкой, также дал ему понять, что тот свободен.

– А у номера двенадцать – почти семь унций! – крикнул он. – Неплохо!