Текст книги "Карибы"

Автор книги: Альберто Васкес-Фигероа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Деревня ему нравилась. Возможно, это было самое прекрасное место из тех, что он встречал во время своих скитаний, с тех пор как покинул Гомеру. Он всем сердцем хотел устроить здесь свой очаг, перед тем как вновь с головой броситься в бесполезные попытки вернуться на родину. Сейчас он не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы опять встретиться лицом к лицу с опасностями сельвы, ему требовался хотя бы месяц отдыха в том месте, где он ощущал себя действительно любимым и защищенным.

Сьенфуэгосу казалось, что остаться рядом с мирными индейцами, благодарными ему за освобождение от четырех мерзавцев, это идеальное решение всех проблем, но положение снова усложнилось, когда он узнал, что эти добрые люди его боятся и считают одним из «бородатых демонов», таким же жестоким, как отвратительный Бабник или садист карлик. Один насиловал женщин, а другой мучил детей, Сьенфуэгос же дурно поступил с парнишкой, чье преступление заключалось лишь в том, что он принес ему цветы.

Хотелось бы ему знать, о чем думают туземцы, но на их невозмутимых лицах редко отражались истинные чувства, а черные глаза казались бездонными колодцами.

Они избегали канарца, на их губах не появлялось приветливых улыбок, как прежде, ему даже почудились враждебные жесты со стороны тех, кто разделял сексуальные пристрастия Урукоа. Отношение туземцев в одночасье переменилось, как изменилось в одночасье и отношение Сьенфуэгоса к местным нормам поведения.

Он громко проклинал себя за то, что повел себя как варвар, совершенно неадекватно ситуации, ведь он столько времени пробыл в Новом Свете, так мало имеющим общего с его собственным миром, но сохранил старые предрассудки с другой стороны океана.

В конце концов он пришел к выводу, что, хотя он и научился выживать в сельве и вырвался из западни карибов и асаванов, но еще не научился думать, как обитатели этих земель, и пока не научится, не сможет стать связующим звеном между двумя народами, не имеющими пока ничего общего.

Путь будет долгим и трудным, ведь он почти ничего еще не знает.

17

Во двор вступила целая процессия музыкантов со свирелями и барабанами, за ними следовали двадцать красивых девушек в сопровождении полусотни воинов; а затем появился роскошно убранный паланкин, который несли на плечах шесть человек. В нем возлежала самая красивая женщина, какую Ингрид Грасс, бывшая виконтесса де Тегисе, известная ныне под именем Марианы Монтенегро, видела в своей жизни.

Огромные, темные и раскосые глаза, роскошная грива длинных черных волос, доходившая до самых ягодиц, безупречная фигура – все это, несомненно, свидетельствовало, что молва, объявившая принцессу Анакаону самой прекрасной женщиной, когда-либо рожденной на острове Гаити, нисколько не преувеличивала.

В имени Анакаоны слились два слова. «Ана» на асаванском диалекте означает «цветок», а «каона» – «золото», и ее красота действительно походила на Золотой Цветок, которому грозный Каноабо готов был бросить под ноги полмира, лишь бы она стала его женой. Возможно, в том, что отчаянный вождь попался в ловушку, расставленную ловким Алонсо де Охедой, была и доля ее вины.

Куры подняли гвалт, свиньи беспокойно захрюкали, и даже кролики забились в дальние углы клеток, а немка и хромой Бонифасио совершенно растерялись, недоумевая, за какие заслуги удостоились такой чести, что столь важная особа почтила их визитом.

Они так ничего и не поняли до той самой минуты, когда, помпезно и раболепно раскланявшись перед ее превосходительством доньей Марианой, лоснящийся Домингильо Четыре Рта сообщил, что принцесса была бы чрезвычайно признательна, если бы ей позволили расположиться на землях имения, а хозяйка почтила бы ее своей дружбой.

– Моей дружбой? – удивилась Ингрид Грасс. – Конечно, хотя и не понимаю, зачем она ей. Я всего лишь скромная фермерша, а она как-никак королева.

– Она хочет с тобой познакомиться, – загадочно ответил индеец, обладающий удивительной способностью к изучению языков. – Познакомиться и научиться.

– Научиться чему?

– Манерам настоящей европейской дамы, ведь ты на сегодня – единственная дама в Изабелле. А еще она хочет услышать голос Короля.

Королем туземцы называли церковный колокол, он не переставал притягивать индейцев, реагирующих на звон так, словно они слышат настоящий голос Бога, дважды в день спускающегося на землю.

От внимания немки не укрылся изумленный взгляд верного Бонифасио, очарованного великолепной фигурой обнаженной принцессы. Немного помедлив, она все же кивнула:

– Пусть чувствует себя как дома, – сказала она. – Мне будет приятно научить ее всему, что в моих силах. Чему она еще хочет научиться?

– Как добиться любви капитана Охеды.

Откровенный и прямой ответ настолько смутил бывшую виконтессу, что, хотя она и прекрасно была осведомлена о простоте и непосредственности местных, но лишь закашлялась от неожиданности.

– Любви капитана Охеды? – переспросила она, решив, что ослышалась. – Того самого Алонсо де Охеды, который обманом заключил ее мужа в тюрьму?

– Того самого.

– Но зачем?

– Потому что я его люблю.

Ингрид Грасс перевела взгляд на Анакоану, по-прежнему возлежащую в палантине, который ее слуги так и не опустили, потому что именно она ответила на последний вопрос.

– Так ты говоришь по-испански! – пораженно воскликнула Ингрид. – Кто тебя научил?

– Домингильо Четыре Рта, – ответила Золотой Цветок глубоким звучным голосом, кивая на толстяка. – Но этого все равно недостаточно, чтобы завоевать Охеду.

Ингрид смотрела на нее, прекрасную женщину, окутанную ореолом тайны, увенчанную цветами и с большим веером из перьев в руках, символом ее ранга, и поняла, что ни Охеде, ни любому другому мужчине не придется ничего говорить, они и сами немедленно влюбятся в эту чудесную женщину. Но пока Ингрид ограничилась лишь тем, что пригласила ее в свой дом, в эти минуты показавшийся ей самым скромным жилищем на свете.

Анакаоне же дом, похоже, понравился с первого взгляда, она уселась на небольшое бревно, которое ее слуги установили в углу главного зала, и внимательно рассматривала всё вокруг, в особенности платья, манеру двигаться и выражаться любезной хозяйки дома.

На ломаном испанском, с помощью потеющего и раболепного Домингильо Четыре Рта, она откровенно объявила, что никогда не любила своего кровожадного мужа Каноабо, за которого ее выдал замуж брат, слабый вождь Беэчио, чтобы избежать вооруженного столкновения. Но стоило ей увидеть возвышающегося на лошади капитана Охеду в позолоченных доспехах и шлеме с плюмажем, она поняла, что ей суждено стать его возлюбленной.

– Он настоящий бог, – уверенно заявила принцесса. – Бог, освободивший меня к тому же от деспотичного и жестокого демона, с которым я всю жизнь мучилась.

Донья Мариана Монтенегро, испытавшая такую же боль и счастье, когда безумно влюбилась в человека гораздо ее моложе, да еще и не владеющего ее языком, в того, с кем ее так многое разделяло, лучше чем кто-либо могла понять эту нежную и любящую женщину, потерявшую голову из-за блистательного фехтовальщика из Куэнки, пусть и небольшого роста. Ингрид сразу же превратилась в ее верную подругу и союзницу, готовую сделать всё возможное, чтобы принцесса добилась желаемого.

Немка также с самого начала поняла, какую пользу для только что созданной колонии принесет союз туземной королевы и самого уважаемого испанского капитана, поскольку огромные различия во взглядах местных жителей и европейцев по-прежнему составляли главное препятствие для сближения двух народов.

До сих пор, не считая окончания той борьбы, что закончилась с пленением Каноабо, отношения между двумя расами так и не определились окончательно. В то время как Колумб и большинство его приспешников утверждали, что гаитяне – всего лишь дикари, годящиеся лишь в качестве рабов, падре Буил, Луис де Торрес, мастер Хуан де ла Коса, Алонсо де Охеда и его поклонники, напротив, считали, что, несмотря на примитивный образ жизни, судьба туземцев Нового Света – превратиться в скором времени в настоящих испанских граждан.

Однако стало очевидно, что пока чаша весов склоняется на сторону адмирала, и страх перед мятежом, который покончит с обитателями Изабеллы, как это случилось с жителями форта Рождества, вылился в презрение к туземцам. Дошло до того, что даже самые невежественные и неграмотные из вновь прибывших рассматривались по сравнения с обычными индейцами как полубоги, туземцы же приняли свое положение низших существ, даже не пытаясь его оспаривать.

Звон колокола, грохот бомбард, ржание лошадей и удивительное пренебрежение к жизни и боли, выказываемое бородатыми чужаками, ошеломило индейцев, а исчезновение Каноабо, единственного вождя, способного сплотить свой народ против захватчиков, превратило их в безропотных существ, убежденных, что они ничего не могут поделать против тех, на чьей стороне стоят боги грома, огня и смерти.

Женщины стали просто игрушками для сексуальных утех, а мужчины – бесплатной рабочей силой, которую можно эксплуатировать без опасения, что власть имущие, представляющие Католических монархов, хотя бы пальцем шевельнут ради тех, кого они якобы явились освобождать.

Охеда негодовал.

Он был прежде всего солдатом и мог со шпагой в руке противостоять свирепому вождю и разрезать его на куски, если в пылу борьбы дошло бы до этого, но в мирное время восставал против идеи рассматривать врагов как низших существ, ведь подобная идея принижала значимость его победы.

Таким образом, в тот вечер, когда его добрая подруга донья Мариана поведала о визите Анакаоны, заметив, что это прекрасная возможность заключить союз между двумя народами, он впервые в жизни был по-настоящему озадачен.

– Я восхищаюсь принцессой, – сказал Охеда. – Она, вне всяких сомнений, самая красивая женщина на свете, однако есть два серьезных препятствия для этого союза, который, видимо, кажется вам весьма желательным.

– И что же это за препятствия?

– Первое заключается в том, что я считаю недостойным овладевать женой воина, захваченного мною в плен пусть рискованным, но все же не слишком благородным способом. Такое, быть может, еще допустимо во время войны, ради спасения многих жизней, но настоящий кабальеро не должен позволять себе подобного.

– А второе?

– А второе заключается в том, что в пятнадцать лет я обещал жениться на одной девушке из Кордовы, и, несмотря на то, что ее отец против нашего брака и потому держит ее в монастыре, я все же надеюсь, совершив множество подвигов и покорив великие царства, смягчить сердце старика, и тогда, возможно, он согласится отдать ее за меня замуж, хотя сейчас я, наверное, даже не узнаю ее при встрече; я даже не уверен, люблю ли ее по-прежнему.

Ингрид Грасс посмотрела на собеседника с нескрываемой симпатией и в конце концов едва заметно кивнула и спросила:

– Ясно. А нет ли здесь случайно и третьей причины?

– Не понимаю, о чем вы.

– О том, что вы считаете туземку недостойной вас.

– В этом случае я сам был бы недостоин ее, – честно ответил Охеда. – Повторяю, я восхищаюсь Золотым Цветком, считаю ее самой очаровательной женщиной на свете, и если бы не названные мной обстоятельства, я отдал бы жизнь за один ее взгляд. Тем не менее, эти препятствия существуют, и забывать о них я не вправе.

– Она ненавидит Каноабо. Ее выдали за него силой.

– Это ничего не меняет. Я обманул Каноабо, но восхищаюсь им и уважаю как воина. Если бы я увел у него жену, он стал бы меня презирать.

– Вас так волнует мнение туземца?

– Он не просто туземец. Он храбрый воин, умный и благородный. Мы принадлежим к одной касте и стоим выше идей, рас или национальностей. Я знаю, что если откажусь от этого принципа, моя главная жизненная цель, война, полностью лишится смысла.

– И вы не считаете, что могли бы изменить эти принципы?

– Нет. Пока жив Каноабо, и я убежден, что Изабелла ждет моего возвращения.

– И вы могли бы жениться на девушке без любви и даже не зная ее, лишь потому, что дали слово чести?

– Можно возродить дремлющую любовь и даже вспомнить забытое лицо, но потерянную честь восстановить невозможно. Вы ведь меня понимаете?

– Пытаюсь, хотя должна признать, это стоит мне больших усилий, – ответила немка. – В любом случае, я ведь не прошу ничего определенного, лишь время от времени приходить на ферму и быть любезным с принцессой. Хотя всё пошло не совсем так, как я желала, но я решила оставить ее здесь, познакомить с нашей культурой и нашим миром. Это всем принесет пользу.

– Вы требуете слишком многого, – лукаво улыбнулся Охеда. – Навещать эту женщину, зная, что она меня любит, и относиться к ней со всем уважением – это самая сложная задача, с которой мало кто справится.

– У вас это получится.

– Вы так в меня верите?

– Я хочу, чтобы она жила здесь, потому что вы напоминаете мне Сьенфуэгоса, – призналась Ингрид. – Мне бы хотелось, чтобы кое в чем он был похож на вас.

– Только он повыше, – засмеялся Охеда.

– Что значат размеры тела в сравнении с силой духа, – ответила она. – Ровным счетом ничего.

Охеда взял ее за руку, выражая этим жестом глубокую привязанность и уважение.

– Будьте осторожны, – произнес он с улыбкой. – Если при своей несравненной красоте Золотой Цветок еще и научится европейским манерам и станет похожей на вас, можете не сомневаться, что я забуду о данных мною обетах и поставлю под угрозу спасение своей бессмертной души.

– Уж я-то постараюсь.

И она действительно очень старалась. Вернувшись на ферму, донья Мариана тут же приступила к решению нелегкой задачи по превращению удивительного неограненного алмаза, каким пока являлась принцесса, в утонченную даму, которая смогла бы блистать в самых шикарных придворных салонах Европы.

Золотой Цветок, в свою очередь, проявила великолепные способности к обучению, и теперь они вдвоем совершали долгие прогулки по пляжу, расположенному позади фермы, и нередко доходили до самого края мыса, отделяющего широкий залив от глубокого изумрудного моря, по которому в Изабеллу прибывали из Испании корабли.

Это был скалистый утес, откуда можно было рассмотреть всю колонию, адмирал собирался установить здесь маяк, предупреждающий о приближении к Новому Свету. В этом тихом и красивом месте немка любила сидеть и смотреть на безграничный горизонт или густой туман, время от времени расползающийся над спокойными водами, как белое ватное одеяло.

Она проводила здесь долгие часы, слушая пение птиц или металлический звон Короля – колокола, созывающего по вечерам верующих. Она оставалась наедине со своими воспоминаниями или пыталась вообразить, какой будет ее жизнь в колонии, если в один прекрасный день какой-нибудь корабль вернет ей обожаемого Сьенфуэгоса.

И теперь она согласилась разделить этот милый сердцу уголок с принцессой, говорить с ней о Европе, о ее народах и обычаях, о населяющих ее людях, а также о том, как воспользоваться чарами, подаренными самой природой, чтобы завоевать любовь маленького капитана с большим сердцем.

– Охеда – не такой, как все, – говорила она. – И тебя не должно оскорблять, что он не запрыгнул на тебя сразу, как тебе того хочется. Его глубокая вера и, прежде всего, непоколебимая преданность Пресвятой деве, не позволяют ему относиться к женщинам лишь как к самкам, с которыми можно спать, не питая к ним подлинной любви и безграничного уважения. Он хочет любить и быть любимым, но это должна быть настоящая любовь, в полном смысле этого слова.

– Какое отношение боги имеют к тому, что происходит между мужчиной и женщиной? – спрашивала в таких случаях гаитянка. – Это ведь личное дело, касающееся только двоих. Для меня все равно оскорбительно, что Алонсо настолько меня уважает, лучше бы перестал.

– Ты бы предпочла, чтобы он спал с тобой, зная при этом, что тебя не любит?

– Но как он может любить меня и при этом не заниматься со мной любовью? – спросила принцесса. – Ведь тогда любовь будет лишь в уме, но не в теле, а мне бы хотелось, чтобы одно сочеталось с другим.

Это был, вне всяких сомнений, совершенно новый для Ингрид Грасс взгляд на отношения полов; поначалу она была озадачена и не знала, что и сказать, а потому долго молчала, глядя на резвящихся вдали дельфинов.

– Но если он сейчас займется с тобой любовью, тогда любовь будет лишь в его теле, – возразила она наконец.

– Да, но тогда мне легче было бы завладеть и его разумом, поскольку я знаю, что тело – лучшее оружие в этом деле, – честно ответила Анакаона. – Помоги мне затащить его в мой гамак хотя бы на одну ночь – тогда все будет проще.

Донья Мариана Монтенегро едва смогла сдержать улыбку, услышав эту просьбу.

– Это уже услуги сводни, а не наставницы, – ответила она. – И так мы с тобой не договаривались. Моя задача – сделать тебя дамой, а не шлюхой.

– Значит, я шлюха? – вспылила принцесса. – И почему же? Потому, что не покрываю свое тело одеждой, как ты?

– Нет. У вас принято так ходить, поэтому для тебя это не значит быть шлюхой.

– А если ты будешь ходить обнаженной, как я, то станешь шлюхой?

– Учитывая наши обычаи – думаю, что да.

– Так ты хочешь сказать, что быть или не быть шлюхой – зависит исключительно от обычаев?

– Более или менее, – с неохотой признала бывшая виконтесса. – Это зависит от местности, где ты выросла, и от людей, которые там живут.

– Обычаи моего народа гласят, что женщина должна заполучить любимого мужчину в свой гамак. Значит, я не стану шлюхой, если этого добьюсь.

– Это с какой стороны посмотреть...

– Да что там смотреть! – возразила Золотой Цветок. – Мы на моей земле, так здесь было всегда, так должно оставаться и впредь. Почему это мой народ должен подстраиваться под чужие обычаи, пришедшие издалека? Ведь вы же не хотите принимать наши обычаи, всегда царившие здесь?

Сама того не осознавая и находясь за сотни километров от Сьенфуэгоса, Ингрид Грасс столкнулась с той же проблемой, что мучила сейчас ее возлюбленного, с проблемой, которая еще много веков будет тревожить эти берега океана и вызывать гражданское неповиновение.

Чьи законы должны править в Новом Свете, и кому Бог дал право их устанавливать?

И почему те законы – причем далеко не всегда удачные – что веками существовали в Старом Свете, должны иметь власть здесь, на этих девственных, не тронутых цивилизацией землях?

Что лучше – покрывать всё тело от шеи до лодыжек или ходить голым? Придерживаться ретроградных и фарисейских обычаев или отбросить их и вести себя с неосознанным бесстыдством туземцев?

Неужели не существует того пункта соприкосновения, в котором индейцы и испанцы могут влиять друг на друга, объединив усилия в создании нового общества, более справедливого, свободного и идеального?

Бродя босиком по песку, купаясь в жаркий полдень в крохотной бухточке или многие часы созерцая бескрайнее море, откуда, возможно, когда-нибудь прибудет ее юный возлюбленный, Ингрид Грасс, бывшая виконтесса де Тегисе, снова и снова повторяла одни и те же вопросы, но так и не находила на них ответов.

К сожалению, история пошла совсем по другому пути, чем тот, которого она желала.

18

В хижине Сьенфуэгоса ожидал неприятный сюрприз: в ней висела освежеванная туша обезьяны, над которым роились тысячи мух. Не было сомнений, что ему вновь угрожают, хоть и без всяких видимых причин.

Он перерезал лиану, на которой висела гниющая падаль, и зашвырнул тушу в реку, а затем лег в гамак и стал думать, кто же ненавидит его так сильно, чтобы решиться на подобный поступок. Все разъяснилось, когда пришел мрачный Папепак, с лица которого внезапно исчезла неизменная улыбка.

– Паухи вызывает тебя на смертельный поединок.

– Кто такой Паухи?

– Воин.

– И чего я ему такого сделал, что он хочет меня убить?

– Он любит Урукоа.

– Ну так пусть на нем женится! Я не собираюсь ссориться из-за какого-то педика.

– Дело не в любви Урукоа. Паухи понимает, что ты оскорбил парня, да так, что тот никогда уже не станет прежним, и если ты не согласишься с ним соединиться, вернув ему таким образом поруганную честь, Паухи тебя убьет.

Канарец подпрыгнул в гамаке и сел, посмотрев на собеседника, чье пепельно-серое лицо напоминало маску.

– Погоди-ка! – воскликнул он. – Ты что, хочешь сказать, будто этот Паухи меня не убьет, если я пересплю с педиком?

– Совершенно верно.

– Да ты рехнулся!

– Это ты рехнулся, раз избиваешь людей без причины, – раздраженно ответил Папепак. – Если бы не твоя жестокость, ничего подобного бы не произошло. А без жестокости твоих дружков здесь не было бы стольких изуродованных детей. – Он ненадолго замолчал. – Так что мне сказать Паухи?

– Чтоб шел в задницу! – Сьенфуэгос заметил озабоченное выражение лица своего друга, похлопал его по плечу и постарался смягчить тон. – Пойми же ты! – сказал он. – Мысль о том, чтобы иметь отношения с мужчиной мне кажется настолько же нелепой, как и чье-то желание убить меня в защиту его чести. Какая может быть честь у педика?

– Такая же, как и у любого другого человека. Он родился таким, как я родился маленьким и тощим, а ты – рыжим и бородатым. Представь, что кто-то решит избить тебя лишь за то, что согласно его обычаям бородатые не имеют права на существование! Как ты тогда поступишь?

– Разобью ему череп, наверное.

– Вот и Паухи считает так же, – заявил туземец. – Он верил, что когда-нибудь Урукоа будет жить с ним, но тут появился ты, такой высокий и сильный, и разрушил его мечты, даже не воспользовавшись возможностью. Это все равно что отнять у человека единственную пищу и выбросить ее в реку.

– Но это же нелепо! Я ничего не сделал!

– Ничего? – удивился индеец. – Урукоа лежит в своей хижине с фингалом под глазом, выбитыми зубами и в такой печали, что в любую минуту готов умереть, а ты уверяешь, что ничего не сделал, – сурово заметил Папепак. – Кто же тогда виноват?

– Разумеется, он! – убежденно заявил канарец. – Кто его заставлял приносить мне цветы?

– Неужели в твоей стране принести цветы – это преступление?

– Мужчине от мужчины? Да.

– Печальная, должно быть, у вас страна, – произнес Хамелеон, пессимистично качая головой. – Все люди дарят кому-то цветы. Цветы – это самое прекрасное из того, что создала природа. Лучше цветов могут быть только клыки каймана. – Он долго молчал, пристально глядя на своего друга, и наконец озадаченно спросил: – Так тебе действительно настолько неприятна любовь Урукоа? Он ведь очень привлекательный парнишка.

– Ах вот как! – снова вышел из себя канарец. – Я что, похож на педика? Заруби себе на носу, – сказал он, ткнув пальцем в туземца, – я скорее помру, чем буду с ним спать!

Сидящий рядос с испанцем Папепак медленно поднялся, подошел к выходу и задумчиво посмотрел на реку и густую сельву на другом берегу. Наконец, он прислонился затылком к столбу, поддерживающему крышу и хрипло произнес:

– Даже страшно подумать, что случится, если твои люди вернутся. Общество, в котором считается, что горстка золота стоит дороже, чем рука ребенка, или где смерть предпочитают любви, пусть даже однополой, по-видимому, неизлечимо больно, и эта болезнь весьма заразна. – Он обвел широким жестом открывающийся перед ним прекрасный пейзаж и продолжил все тем же тоном, безнадежным и печальным: – Деды моих дедов пришли сюда, спустившись с небес, пересекли моря и океаны, прежде чем достигли этих земель, многие тысячи лет мы жили здесь, уважая всё, что нас окружает. Мы способны уважать даже злейших врагов – карибов, мы понимаем, что они вроде ягуара или анаконды – просто звери, которым нужно что-то есть, а добыть себе еду они могут, лишь убивая. Но вот появились вы – и мы не можем понять, для чего вам так нужна эта желтая пыль, почему ради нее вы совершаете такие неоправданные жестокости?– индеец повернулся и вновь посмотрел на друга в упор. – И теперь мне страшно, – продолжил он. – Очень страшно. Когда я смотрю на тебя, то по-прежнему вижу лицо друга, но я чувствую, что в тебе заключено все то, что в конце концов погубит нашу расу.

– Ты же знаешь, что я никому не желаю причинять зла, – возразил канарец. – А произошедшее той ночью было просто недоразумением.

– Очень часто именно недоразумения помогают добраться до истины гораздо лучше, чем самые глубокие размышления. Ты хороший человек, в этом я никогда не сомневался, но вся беда в том, что ты не одинок; как ни крути, ты вырос среди других людей этой расы, и их гнусные обычаи наложили на тебя отпечаток.

Прошло немало долгих и трудных лет, прежде чем канарец Сьенфуэгос наконец-то смог постичь всё, что пытался донести до него в тот вечер коротышка Папепак. Ему пришлось увидеть вокруг себя много боли, страданий и бессмысленной жестокости, прежде чем он смог понять, что невозможно стать участником определенных событий без того, чтобы они не наложили на тебя свой отпечаток. Быть может, если бы он родился на этой земле и вырос среди этих людей, то сумел бы остаться столь же невинным и чистым душой, каким был на острове Гомера. Однако ему пришлось иметь дело с такими личностями, как Голиаф, Колумб, Кошак или губернатор Арана, и это, конечно, оставило свой след в его душе, и его крошечный друг об этом знал.

– И что мне делать? – спросил он, вконец озадаченный.

– Я тебе уже сказал: тебе придется либо сойтись с Урукоа, хотя бы ненадолго, либо вступить в бой с Паухи, отважным воином, убившим пятерых ягуаров.

– Боже милосердный! – пробормотал канарец. – Нечего сказать, хорош выбор: либо стать педиком, либо покойником. – Он повернулся к реке, положив руку на плечо друга, чтобы хоть немного смягчить его этим ласковым жестом. – А может быть, попробовать бежать? – спросил он.

– Бежать? – изумился тот. – Бежать, подобно трусу, и кому – тебе, всегда проявлявшему недюжинное мужество? И зачем тебе бежать? Неужели ты так боишься Паухи?

Сьенфуэгос ласково растрепал ему волосы, давая понять, что вовсе не боится этого Паухи.

– Паухи меня не волнует, малыш, – заверил он Папепака. – Но я боюсь убить человека, готового умереть ради своих принципов. Но одно дело их уважать, и совсем другое – следовать им. – Кивком головы он указал на лежащие на отмели пироги, всего в двадцати метрах. – Что будет, если я возьму одну из пирог и спущусь вниз по реке? – поинтересовался он.

– Паухи будет тебя преследовать, пока не убьет.

– А если у него это не получится?

– Получится, – заверил его Папепак. – Если он вернется с твоей головой, Урукоа тут же согласится с ним жить.

– Печально, если моя голова служит ценой за задницу! – посетовал пастух. – Похоже, с каждым днем я все меньше понимаю тот нелепый мир, в котором живу. И где сейчас Паухи?

– Готовится к битве.

– Так сделай милость, задержи его. А я ухожу.

– Ты что, собираешься сбежать, как жалкая капибара? Не могу поверить! – чуть не зарыдал туземец. – Ты же мой друг!

– Именно поэтому я и ухожу, старик. Потому что я твой друг и не хочу, чтобы ты пострадал, что бы ни произошло. Если я встречусь с Паухи, то убью его, но если он так жаждет моей смерти, то ему придется попотеть, преследуя меня вниз по реке.

– Я не стану тебе помогать! – предупредил его Хамелеон. – Не хочу, чтобы меня тоже считали трусом.

– Меня совершенно не волнует, что обо мне подумают, – заявил канарец. – Я хочу жить в мире со своей совестью и не желаю отягощать ее совершенно бесполезным убийством, – он обнял друга с такой силой, что едва не раздавил его в своих могучих объятиях. – Я чувствую, что мы расстаемся надолго, если не навсегда, и хочу, чтобы ты знал, как я ценю тебя и уважаю, – добавил он. – Но я надеюсь, что однажды настанет день, когда ты поймешь мою точку зрения и признаешь, что я по-своему прав. Прощай, малыш! Помни, что ты стал мне лучшим другом, которого я встретил в этом Богом забытом месте, и навсегда останешься в моем сердце.

Он вновь обнял его с тяжелым вздохом, после чего, собрав свое оружие, сумку, шахматы и гамак, погрузил все это в самую большую пирогу.

Затем спустил ее на воду и, устроившись на корме, оттолкнулся от берега грубо вырезанным веслом, помахал другу рукой и крикнул на прощание, весело подмигнув:

– Береги себя! И попроси от моего имени прощения у Урукоа! Объясни ему, что я не хотел его обижать. Прощай!

Он приналег на весло и вскоре оказался посередине реки, позволив сильному течению нести лодку до излучины, откуда в последний раз обернулся и взглянул на хрупкую фигуру, стоящую всё на том же месте – похоже, Папепак не готов был свыкнуться с мыслью, что огромный человек-обезьяна, к которому он так привязался, навсегда исчезает из его жизни.

Сьенфуэгос ощутил во рту горечь, а когда деревня полностью скрылась за лесом, его охватила безмерная печаль – ведь снова лишь вода и сельва превратились в единственных свидетелей его чудовищного одиночества.

Где бы он ни был, его словно преследовало проклятье – судьба всегда разделяла его с теми, кого он любил, если не из-за смерти, как в случае со старым Стружкой или мастером Бенито из Толедо, то при драматических обстоятельствах: во время кораблекрушения, из-за ярости оскорбленного мужа или нелепой ревности влюбленного содомита.

Не иначе некто всемогущий решил сделать его вечным скитальцем, Стенфуэгос не находил никакого другого объяснения тому, что беспрерывные превратности судьбы мотают его, как листок на ветру, не давая ни минуты покоя.

Очевидно, не существует такого места, хорошего или дурного, где бедняга пастух мог бы осесть, как нет ни единого человека, друга или недруга, чьим обществом он мог бы наслаждаться хотя бы несколько месяцев.

– Я так быстро перемещаюсь, что скоро весь мир окажется для меня мал, – пробормотал канарец, когда сгустились сумерки и над рекой повисла тяжелая тишина, а он понял, что снова остался в компании лишь собственных мыслей. – И хуже всего, что я и понятия не имею, куда направляюсь и куда в конечном счете прибуду.

Хотя нужно признать, что хотя бы в этом случае он знал, что где-то – далеко или, близко ли, но по крайней мере, по эту сторону океана – существует город с улицами, домами и людьми его собственной расы, где есть даже звучный колокол, чей перезвон он слышал в горах Гомеры, когда брат Гаспар из Туделы, тот самый, что однажды пытался его окрестить, созывал верующих на молитву.

Но где же теперь ее искать, эту занюханную Изабеллу, откуда сбежал карлик Голиаф со своими прихвостнями?

– Понятия не имею, мать твою! – таков был грубый и искренний ответ баска Иригоена на вопрос Сьенфуэгоса. – На второй день мы оказались в тумане, и тех пор потеряли всякое представление о том, куда направляемся.

По всей видимости, через пять дней они сели на мель на песчаной косе и шли по берегу пешком еще сорок восемь часов, пока не обнаружили на реке мостки, на которые решили ступить.

Вопрос, таким образом, заключался в том, стоит ли держаться реки и довериться тому, что посреди этого бескрайнего моря зелени Господь направит его лодку в поселение, скрытое в глубине бухты на незнакомом острове.