Текст книги "Тайные сады Могадора"

Автор книги: Альберто Руи Санчес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

6. Сад-каннибал

Есть в Могадоре очень странный, самый тайный из всех тайных эль-Рьяд. В него можно попасть, лишь протиснувшись в узенькую дверь в дальнем углу мясной лавки. Здесь витает запах сырого мяса и помета летучих мышей. Хозяева, семья мясников в третьем поколении, посадили деревья-каннибалы в собственном саду. Те медленно, деловито обвивают соседние деревья, высушивают, гноят и пожирают их. Это один из древних подвидов фикуса. Их семена заключены в очень твердую кожуру. Единственный способ вскрыть кожуру – сдобрить ее хорошенько желудочным соком летучих мышей, которые обожают зловещие плоды. Случается, и летучие мыши не переносят страшного лакомства и дохнут.

А еще там можно найти деревья-долгожители. Чтобы добраться до их семян, в лесу устраивают сильный пожар. В пищу годится только семечко, огромное и горькое. Летучая мышь обрабатывает своими экскрементами плод. Семена прячет на дереве, чтобы потом спокойно и неторопливо насладиться своей добычей. Часто плод раскрывается на дереве и прорастает там, хорошо удобренный. Побег развевается в воздухе, потом вцепляется крепко в ствол дерева-амфитриона. Закрепившись, начинает спуск. Оплетает и пеленает ствол, все ниже и ниже, пока не дотянется до земли.

Едва только фикус-душитель коснется корнями земли – всё: гостеприимное дерево, давшее семени опору, с этой минуты бесповоротно пропало. Неминуемо погибнет.

В дождевых лесах Монте-Верде, в Коста-Рике, случалось встречать мне странные пустоты – все, что осталось от некогда мощного кряжистого дерева. Ствол задушили, на его месте – лишь жалкие, гнилые опилки, истолченные в пыль. Захватчик принял форму былого исполина, но его ветви-щупальца никогда не покрывали целиком тела жертвы. Оно казалось ущербной копией внешней оплетки, но его кожа была усеяна отверстиями. И мы смогли разглядеть внутреннюю пустоту. Завораживающее и тревожное зрелище.

Дети, истинные почитатели и беззаветные искатели всего пугающего и ужасного, пользуются этими растениями словно лестницами, взбираясь по ним на более чем двадцатиметровую высоту, под самую крону дерева. Здесь, в этих заповедных местах, в дождевых лесах, все живут полной жизнью.

Главный мясник Могадора с наслаждением наблюдает, как дерево-каннибал душит соседнее дерево, но всегда поблизости отыщется такое же растение, которое когда-нибудь проделает то же и с ним. Летучие мыши также счастливы в своем любимом эль-Рьяде.

Знаешь ли ты, что я хочу обернуться летучей мышью и поедать твои плоды? А если понадобится, готов за них сразиться. Знаешь ли ты, что я хочу быть лианой-душителем, которая обовьет тебя жадно и с нежностью, неторопливо пожрет? Но я хочу, чтобы и ты превратилась в такую же лиану, обвивающую меня. Знаешь ли ты, что мое вожделение к тебе стягивает меня петлей и душит, превращает меня в лестницу, по которой я восхожу к тебе совершенной?

7. Сад Ветров

 
Неудержимой силой ветра…
распространяются заблуждения
                    и чудеса
и зеленый кузнечик софизма,
язвительность духа на грани
соли и свежести эротизма
на опушке леса.
 

Сент-Джон Перс

Держись подальше от женщин, что связывают узлы одной веревкой.

Они увязали твою судьбу.

Марокканская поговорка

Это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные. Девять ветров их пеленали, пеленали всё и всех, пеленали другой формой темноты, длительной непроницаемостью ночи. И в этом неспешном потоке переплетенных ветров вновь парили их вожделения. Там, в полном безвременье, не шевелясь, они касались друг друга.

Так говорит сказитель историй, эль-алаки. И абсолютно все в городе знают, что ему надо верить. «Подчас нам открывается, что будет завтра, бывает, к нам приходят воспоминания о том, как мы приехали в наш город, или вспоминаем, что вчера случилось». Эль-алаки ведет рассказ о ветрах, любовных приключениях, о нас и о себе:

Все путешественники, что просыпаются с рассветом в Могадоре, могут видеть, чем девять ветров приветствуют рождение солнца:

• Песком, что струйкой вливается под запертые двери, нам ведомо: с востока опять готовы дюны броситься в атаку на город, оседлав полночный ветер, который называют Ориенталь.

• Кристалликами соли, которые с порывом ветра юга, горячего и темного, что хлещет в стены день за днем неустанно, мы знаем: близится рассвет.

• Поскрипыванием тихим деревянной дранки на крышах хрупких и капризных, мы знаем, что холодный ветер ночи готовится уже уйти.

• Взмахами крыла пугливых чаек (меж небом и водой в соленой пене), мы знаем, что они следят за рыбой в прозрачных водах бухты: рассвет еще не скоро, за искривленным горизонтом, там, далеко, упало солнце в море, теперь свечение плывет из глубины перед рассветом.

• Мы знаем – водой фонтанов, что вздрагивают над осколками луны.

• Ветвями гранатовых деревьев, чьи кроны склоняются под ветром, который сдирает кожуру с плодов, оголяя рой кровавых солнц в сердцевине сладкого граната.

• Мясистыми листами, что поэты называют «эскизом четким женских губ, которые целуют ветер», мясистыми листами цветка, что называют Нетерпенье Могадора, он движется за солнцем, едва его коснется первый луч.

• Постиранным бельем, кафтанами, крахмаленой одеждой женской, развешанных сушиться ветром, теперь все пляшет на ветру, на крышах в ожиданье солнца, словно вспоминают песню, музыку, кокетство, нетерпение, объятия, которые, быть может, бросали в пот хозяев одеяний.

• Младенцами в утробе матерей, которые с трех месяцев толкаются ногами и руками в животы, а матери тогда глаза откроют, проснутся, дабы осознать, что там внутри творится, под куполом, какие дуют ветры, завихрения, течения в окрестностях желудка, как это происходит на изразцовых куполах Медины.

Всегда находятся люди, готовые дать имена всему, чего они никогда не видели. Утренние ветры в Могадоре, о которых я только что упоминал, хорошо известны морякам. Они их называют Садом Ветров. Пираты их использовали, чтобы обозначить свою территорию. Только буканьеры Могадора знали невидимые дорожки, по которым можно было входить и выходить из порта. Они заставили своих врагов поверить, будто они умеют сажать ветры. Экзотические цветы, деревья, фрукты этого Сада Ветров называют: Ориенталь или Восточный, Черный, Жалобный, Крыло Чайки или Пенное Крыло, Ревнующий Луну, Король Гранады, Ветер Нетерпеливых Губ, Великий Танец или Обеспокоенное Кокетство и, наконец, Купольный. Прежде чем освободить их, надо научиться их распознавать. Вливаются в город, мчатся по улицам, между домов, между ног, между голов жителей, перемешиваются между собой и образуют один главный, говорливый и нежный. Его называют Утренним Узлом, или Беременной Пружиной, или еще проще – Пружиной Желаний. Там появляются все истории Могадора, достойные рассказа. Именно здесь я начал работать, единожды услышав и увидев, как звенят монеты, падая на кожу моего тамбурина. Монеты, которые выскользнули из твоих рук.

Это подкреплялось криками и жестикуляцией – всем тем, что было четко отрепетировано самым знаменитым сказителем историй на главной площади Могадора, площади Раковины, пока он завлекал свою верную и любопытную публику, всегда готовую с удовольствием послушать очередную историю.

Хотел бы стать ветрами, что выслеживают тебя, овевают тебя, опоясывают, что веют в твоих жилах. Ветрами, что сушат одежду и холодят тело. Хочу стать ветром твоего голоса, твоей души.

8. Сад Огня

Пахло дымом, и ее радости не было предела, словно для нее это был аромат экзотического цветка, совершенно нового цветка в ее саду, источающего аромат невозмутимого спокойствия. Некий садовник однажды, много лет назад, обнаружил после пожара в лесу, что глубоко под землей корни все еще продолжают пылать, хотя предполагалось, что огонь уже давно угас. Тогда закопал он удивительные огнеопасные корни в своем саду в глубокой яме. Устроил специальные каналы с водой, дабы регулировать жар огня и течение процесса. Следил внимательно, чтобы проростки пламени не появились на поверхности и не сожгли окрестные деревья и кусты, за которыми он заботливо ухаживал.

Прогуливался по саду и каждое мгновение ощущал всем телом, кожей медленно пробивающийся из-под земли жар.

Прокладывал пути, следил за ними. Пускал воду то по одному, то по другому каналу. И когда росток огня пробивался именно там, где того желал садовник, он узнавал об этом по аромату сгорающих растений, по тонкому, пугливому аромату его пылающего каприза.

Переплетение невидимых ему корней изрядно ощутило на себе воздействие нежданного огня, исходящего от новых посадок. Жар метался неожиданными путями, и, что самое удивительное, пламя ростками пробивалось там, где его менее всего ожидали, а цветы вырывались судорожно и грубо. Какое-то порывистое, импульсивное упоение охватило в тот миг садовника. Отблески языков огня в его глазах раздували пожар в его рассудке.

Когда солнце поцелуем касалось горизонта, садовнику порой казалось, будто он сажает на своей земле именно это небесное пламя. Непредсказуемые в поступках невидимые воздушные корни передают облакам свой огонь, обращая их в смирное тихое пламя, в раскаленные угли и, наконец, в золу, в сгоревший уголь, в пепел.

Открыл, что все происходит глубокой ночью, именно тогда образуются несметные залежи сгоревшего угля. А звезды – крохотные остатки пламени, они покрывают, словно филигранной инкрустацией, великий угольный свод. Окаменевшие цветы. А еще подумал: потребовались миллионы лет и миллионы садовников, с терпением и заботой ухаживавших за садами, чтобы их собственные огненные цветы зажигались каждую ночь и блистали лишь для самих себя.

Тем временем, пока весь мир был окутан мраком, садовник в своем саду вычерчивал горящими цветами карту небес, создавал геометрию и рассчитывал траектории мимолетных, беглых звезд. Поначалу хотел их изобразить такими, какими они всем видны на небосводе. Затем загорелся страстным желанием составить собственные созвездия.

Всегда находятся те, кто по ночам пытается прочесть свою судьбу или судьбы родных и близких по узорам звезд, засеянных на этих землях. А хранитель Великой Подземной Библиотеки Могадора с уверенностью полагает: то, что называют «огнем в сознании человека», начинается именно с этих блистающих цветов пламенного сада. Что, возникнув первоначально в Китае, Иране или Патагонии, точно такие же огненные выступления и мятежи теперь дотянулись и до нас.

Всякий раз, когда садовник принимался сажать, орошать и окапывать пылающие корни, он полагал, что отправляет в мир нежданную искру. Что красота и утонченность его сада заставляют биться в конвульсиях целые империи. Быть может, даже поджигают небосвод, осушают реки на других континентах, повергают в пыль и прах горящие небоскребы, обезглавливают королей.

Находятся и такие, кто уверен: каждому языку огня в этом удивительном саду соответствует какая-либо чудовищная страсть. Ни Ромео, ни Джульетта, ни Абеляр, ни Элоиза не избегли этих корней. Корни тайно, но уверенно и неотвратимо проникли прямо в их сердца.

На следующий день, прохаживаясь по улице, садовник вдруг обнаружил, как в глазах незнакомых между собой мужчины и женщины разгорается огонек вожделения. Похожие друг на друга, как два языка огня, метались искорки в их глазах. По яркости и силе садовник определил, из какого уголка его сада берет начало это страстное желание, этот пожар (каждое растение горит по-своему, непохоже на других). Определил и побежал к роще высохших пальм на южной стороне, чтобы с террасы полюбоваться блеском внезапного цветения. Войдя в сад, подумал: когда, в какое мгновение страсть захлестнула пару, сколько времени им понадобилось, чтобы почувствовать любовь, и сколько времени еще продлится вожделение.

Думаю об этом саде, когда чувствую мимолетный жар твоих вен, когда ты придвигаешься ко мне на пару сантиметров, отделяющих нас друг от друга. Но ты это делаешь так, будто была далеко-далеко, а теперь решительно вернулась. Когда от тела твоего мне передается весь его жар. И изредка, когда меня пожирает пламя, два языка. И я оказываюсь между ними. Пламя – твои ноги. Тогда огонь – пожар, не знающий контроля и удержу, раздуваемый всеми ветрами. Они меня подхватывают и привязывают к тебе.

Думаю о счастье садовника, когда раз или два зажигалась в твоих глазах радость от обладания мною. Когда губы твои звучали так, будто потрескивает огонь, словно вспышка пламени. Когда обнимаешь меня и становишься огненным жаром, когда целуешь меня, и тогда все твое тело переполняется проростками и корнями огня. И с постоянством теплишь жизнь обещанием блистающего цветка, который нас сжигает.

9. Солнечный сад

Это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные. Обрывки их снов и звуки реального мира смешивались между собой. Мне снилось, а может быть, я действительно шел морем к Могадору. Отправились в путешествие с Пурпурных островов[3]3
  Пурпурные острова (от лат. Purpurariae insulae) – древнее название о-вов Порто-Санто и Мадейра в Атлантическом океане, открытых в античные времена финикийцами. Издревле острова славились как крупнейшие центры производства пурпурной краски.


[Закрыть], они почти качались на волнах у причала порта, в который мы направились в поисках новых садов. Хранил в памяти приказ, который мне отдала Айша, наш лектор в Ла-Барахе. К ней я обратился, когда разыскивал сады по требованию Хассибы.

«Покинь самого себя и вернись обратно, когда станешь другим. Сам того не ведая, вернешься в собственный рай. Обратись в голос, стань девятикратным эхом. Девятикратным, словно рисунок бесконечной спирали, которая берет начало из самой себя и возвращается обратно, в себя».

Едва только сошел на берег, с удивлением услышал на площади Распахнутых Ворот эль-алаки. Он рассказывал историю, удивительнейшим образом похожую на мою собственную. Рассказывал так, словно это был я сам, лишь изменил имена и некоторые незначительные детали. Но не изменил имени Хассибы. Быть может, это мне всего лишь показалось или кто-то действительно произнес ее имя.

Какое-то время был полностью уверен, что вот она – моя история, лишь немного искаженная. И вдруг меня осенило: здесь говорится еще об одном влюбленном искателе, чья судьба открылась мне единым мигом посреди площади. Никаких сомнений; и только Хассиба была та же самая. Я не знал, что и думать. Все принимало очертания еще одного сада, о котором стоило поведать Хассибе. Хотя она и оставалась центральным персонажем этой истории. Когда я проснулся, хотя, возможно, все еще дремал, мне показалось, что этот сад не слишком подходит для Хассибы. И тогда я пожелал опять уснуть, увидеть новый сон с другой историей. Потому что это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные – подобное случается и днем и ночью, довольно часто, – просыпаются в объятиях, переплетенные телами.

* * *

Эль-алаки продолжал:

Однажды апрельским утром впервые открылись взору Хуана Исидоро Лабры древние стены Могадора. И в это мгновение понял: приходит новая жизнь в портовом городе, что кажется восставшим из пены океанской, которую дыханье моря – бриз превратил в неприступные каменные стены. Он видел, как пробивается вверх на городском побережье цветок, все прочие видели только лишь камень.

Уж двадцать лет минуло, как посвятил себя он разведению садов на белом свете. Садовник кочевой. Когда-то услышал разговор об эль-Рьяде в Могадоре, будто бы, мол, этот сад всех удивительнее в целом мире. Кочевник написал письмо создателю эль-Рьяда, сообщил, что желает посетить земное чудо. И вскоре получил взволнованный ответ и приглашение от сына. Недавно умер Великий Мастер Могадора, создатель сада. С радостью и удовольствием кочевник приглашение принял.

И часа не прошло с его приезда в Могадор, а он уже обжился в одной из комнат дома, где жил Великий Мастер, садовник. По саду провожает его Хассиба, неспешно показывает сад отца кочевнику, словно заставляя того проникнуться желанием узнать и изучить все уголки эль-Рьяда. С каждой новой террасой открывались его взору все новые и новые цветы, каких не видывал он в жизни никогда. Каждый проход казался тупиком. И вдруг видел он то стол с цветущими на нем цветами, то незабываемый пейзаж, то неожиданную панораму. Кочевник финик смаковал, различные сорта с известным вкусом, а некоторые были странны, имели привкус гуайявы и аниса. Увидел особый странный сорт плодов инжира, они кипели сами по себе. Предназначались не для еды, а чтобы чайник кипятить.

Он наслаждался всяким уголком и каждый раз просил еще чудес. Хассиба с кокетливой усмешкой ему показывала тайны сада. Мгновение спустя она его уже вела неспешно по дорожкам, знакомила с секретными местами, но не сада, а с рисунком тайным кожи. И с каждым новым чудом крепло ожиданье исполнения горячих, страстных обещаний. И тут ему открылась вторая, чувственная причина посещения. Желание увидеть сад.

Под сенью апельсиновых деревьев он поцеловал ее. В тенистой мгле почувствовал молчание Хассибы и горячее желанье губ ее встретиться с его губами. И поцелуи, и прикосновения пролились дождем на содрогающуюся от лихорадки страсти беременную женщину, Хассибу. Потом затихли оба, успокоенные взаимным поцелуем. Он обнажил ее неспешно, будто так же неторопливо прохаживается дорожкой сада. И каждый шаг неспешный полон жадного желания и изумления.

Садовник-кочевник, исполненный воображения в зеленой гамме цветовых оттенков и чувственности цвета почвы, с умелыми руками, что готовы обрабатывать посевы, ростки, прививки, не смог сдержать порыва и полностью разоблачил Хассибу, сняв последние покровы с потаенного цветка. Ошеломленный лепестками вертикального бутона, он видел в нем цветок прекрасный, какого в жизни не встречал нигде на свете.

Пухлые, полные страсти губы Хассибы были прямой противоположностью ее рту и тонкой линии губ ее лица. Лишь ее беременность их немного изменила. Не то чтобы они стали толще и мясистее, нет, в размерах они не увеличились ни на йоту, но стали более чувственными. Она их изредка украдкой облизывала, из-за чего они оставались постоянно влажными. А иногда они утолщались, когда Хассиба, тронутая обидой, возмущалась. И в этот миг на них возникала тень капризной усмешки, по-театральному выразительная, тогда ее губы словно чуть припухали. Испепеляющая страсть обладания чем-нибудь передавалась всему телу и даже тем губам, которые всегда сокрыты покровами, словно и те и другие губы действовали совместно, будто близнецы. Одновременно увлажнялись не только поцелуем, захватывали целиком, не откусывал по кусочку, не говоря ни слова, одними лишь жестами красноречиво говорили, чаще всего ночью, как и положено сомнамбулам вожделения.

А когда глубокой ночью воля и физическая сила покидали верхние губы, то другие, скрытые внизу, наполнялись сиянием, словно солнечные существа, словно дивная роща плотских лепестков, которые тянутся к теплу и свету солнца, что поднялось в зенит. Единственный и неповторимый цветок: полдень плоти и плоть полудня. Теперь никогда ничего более прекрасного или подобного ему не откроется ни взору, ни обонянию, ни осязанию садовника. С нежностью скользил он пальцами и взглядом по лепесткам чудесного цветка. Завороженный, будто гипнотически, цветком, он приближался к тому медленно, очень медленно. И когда он смежил веки, закрыл глаза, то слышал, как растет цветок и распускается бутон. И слышал музыку бутона, как в нем текут густые соки, мелодию его тяжелых вздохов.

Хассиба была во власти тех же чувств, но осознавала их по-другому. Особенно все то, что происходило с ее губами. Как будто давно, из года в год, старалась что-то выразить, сказать, и вдруг ей это удалось – не проронив ни звука, одними лишь сокрытыми губами. Будто ее собственное тело покинуло свой кокон и втиснулось в другое, намного меньшее пространство. Хассиба выплеснулась из кожуры и превратилась в пульсацию вен и крови собственных губ, Хассиба росла, Хассиба, не ведающая пределов. Ее вожделение сокрыто в биении крови, наполняя ее плоть волнением, и дрожью, и глухим барабанным рокотом, прорывающим кожу и покровы. Эта рокочущая буря подчиняла себе всю ее целиком: и жесты, и движения, и мысли.

Никто из них двоих не в силах был определить, что возникло между ними. И каждый плыл по морю собственных ощущений. Но оба касались друг друга в одном и том же ритме. Пока он с жадностью следил, как открывается бутон, растет и распускается изголодавшийся цветок, Хассиба слышала себя, ощущала песней, чей ритм с каждым следующим мигом становится быстрее и громче, словно у тамбурмажора.

Хассиба чувствовала, что изменяется едва заметно, но неотвратимо, властно. Вся она превратилась в телесное звучание страсти. И эта песня наполняет приливом звуков и ее возлюбленного, садовника и вечного бродягу. Цветок и речка. Не осознавая, они вдруг ими стали. Так две различные стихии случайно встретились, их ощущение счастья было разным, но их раздвоенность слилась в едином счастье взаимных прикосновений. Их разная природа изменилась силою влюбленных взглядов и слилась в один единый ритм.

Еще недавно Хассиба по многу месяцев пыталась измениться – но достичь изменений по-иному. Одним из увлечений ее была керамика, Хассиба ощущала, что ее беременность – плод трудов, во многом неумелых, торопливых, некоего гончара, которому не важно содержание, но форма для него важна, округлости сосуда. Поэтому она, раздумывая о себе, себя считала глиной, из нее ваяют форму, самой себе Хассиба формой нравилась, но временами нет. Ей представлялось тело посудой, что растет и округляется неспешно, но с каждым оборотом круга ее округлость все заметней. Так заблуждалась девять лун. Живот свой втираниями, мазями и кремом старалась с нежностью разгладить, старалась применять английский крем. Словно лавка посреди пустыни, открытая семи ветрам. Кожа ягодиц местами натянулась, а в других – обвисла. Будто реки и лагуны смешались меж собой. Пупок провозглашал себя упрямо центром мира, всемирным солнечным сплетеньем. Где все привязано и все отвязано. Возникла новая дорожка темных волосков, спускавшаяся с нового средоточенья мирозданья, пупка, – к Горе Венеры. Каскад теней. Крестец и поясница изогнулись, как будто перелом, а боли нет в неправильном изгибе костей, но было ощущение, что над поясницей вдруг без позволенья появились маленькие крылья. Бабочка, зовущаяся Морфо, впервые осознала свой небесный блеск и голубой оттенок. Ее соски от ночи к ночи все грубели и набухали, будто предчувствуя соприкосновение с губами, полными дремотной полутьмы. И прежде чем закончить ее лепить, гончар вложил во чрево посуды щепоть теней.

Теперь она была и нежна, и напряжена одновременно, новое строенье тела ей придало другие очертанья. Желая или не желая, одновременно ощущала себя и неуклюжей, и ловкой, и сильной, и ранимой, и просветленной, и уснувшей, и голодной, и омерзительной, прекрасной, и не только.

Хассиба видела и понимала: ее возлюбленный гончар слепил ее совсем другою. Так что теперь по временам казалось, будто это и вовсе не она. Переродилась, взяв пол и тело от него, возлюбленного гончара. Все в ней теперь текло другой дорогой, было по-иному. Как если бы внутри, под кожей, раскрылись неведомые дали, поля, усеянные ее метаморфозами. Она растила сад. Теперь она одна лишь и могла им наслаждаться, чувствовать его, гулять в его тени. И только ей отныне было ведомо, как царствует ее цветок, бутон волшебный ее пола. И к этому цветку тянулись губы медленно, неторопливо.

Позволь мне стать таким же бродячим садовником, позволь моим рукам ваять тебя. Позволь войти мне в историю, которую рассказывают о нас, и войти в нее рука об руку с тобой. Увлажняйся мною в моих речах, в моих сновидениях, которые страстно желают соединиться с твоими.

Новый эль-алаки Могадора закончил цепь своих историй, он рассказал их все до последней точки. В красках, без тени стыда, правда спрятав под маской свое имя и лицо, поведал историю собственной жизни – жизни садовника. А теперь он готовился рассказать новую историю о Хассибе. Потому что в Могадоре уже пришел час, когда влюбленные встречаются и рассказывают друг другу истории.

Эль-алаки, который заставил звать его Садовником, всегда отказывался отвечать. Хассибу очаровали и пленили его истории или же сам он пал, очарованный миром Хассибы и отныне навсегда обреченный говорить «да», когда следует говорить «нет», тайно, сокровенно вожделеть и так же туманно рассказывать свои истории.

С этого мгновения мы уже вовсе не понимали, что реально, а что придумал сам эль-алаки. И стоит ли вообще теперь рассказывать связанные единой нитью истории, хотя бы и нашлись среди публики и его горячие поклонники, и не менее страстные противники. Нить все разматывается, нить все связывает, и все вьется и вьется рассказ… Непрестанно обдумывает эль-алаки, какую историю он сегодня расскажет Хассибе. Ради нее он обратится в голос. Голос земель вожделения. Услышь его. Вот он уже снова звучит. Потому что это было в Могадоре в час, когда просыпаются влюбленные.

Где заканчиваются истории, которые рассказывают на площади? Быть может, в нас самих, внутри нас, тех, кто их слушает и превращает их в свои.

Немного добавив садового антуража: фонтанов, камней, веранд, цветов вожделения и слов благодарности.

* * *

Путешествовать, насыщая садовника, куда увлекательнее, чем читать пусть даже и самый мудрый трактат об искусстве разведения садов.

Жиль Клеман

Мои романы ни в коей мере не являются журналистским расследованием, все, что в них описано: всевозможные истории, страсти, неосознанные стремления, – все это мне рассказали сами женщины. Эта книга, как, впрочем, и другие, уже увидевшие свет («Имена воздуха», «Меж губ воды», «Рука огня», «Девятикратное изумление»), – поэтическое исследование феномена желания, вожделения. И все они, мои романы, подпитываются доверительностью, которая внутри меня, в моей душе. Я скрупулезно документирую страсти, особенно вожделение, с такой точностью, с какой поэзия вторгается в пределы реальности, – с точностью, недоступной другим жанрам, даже не осмеливающимся затронуть эту тему. История «Волшебных садов Могадора» появилась на свет, высвободилась благодаря эротизму многих беременных женщин и сложнейшей гамме желаний, возникающих в них в такой исключительно важный момент жизни.

К тому же для написания моих книг мне понадобилось разыскивать по всему миру удивительные уголки, в которых перемешиваются между собой природа и чувственность, чувственные фантазии, подчас странные и чудаковатые, порой страстные. Все сады, которые прямо или косвенно нашли отражение в моем романе, – плод действительной страсти, хотя приукрашенные бредовыми наваждениями. Ни один из них не был открыт мною лично. Одни я придумал, прочие действительно существуют на свете. Мне удалось посетить более пятисот интересных садов, читал о сотне других. Не все в чистом виде появляются на страницах этой книги, но все они их питают. Мне помогали многие, сопровождали меня в моих поисках. Всем им я бесконечно благодарен. Персонально упомяну лишь некоторых. И прежде всего Маргариту де Орельяну. Не было бы сада, не было бы и спутников. А они находились везде: от чилийской Патагонии до лондонских ботанических садов в Кью, в продолжительных переходах через Сахару. Все наши общие трудности и препятствия тоже нашли место на страницах романа. Мои дочь и сын, Андреа и Сантьяго, вместе с нами прошли по невероятным тропическим лесам Центральной Америки, вместе с нами побывали во французских садах, вместе с нами штурмовали канадские Скалистые горы. Все это, пусть вскользь, тоже нашло отражение в книге. Вместе с Марикармен Кастро мы обследовали классические французские сады, пройдя от Вилландри до Живерни, поскольку эти парки – наиболее яркие, дерзкие и впечатляющие среди представленных на Международном фестивале в Шомон-сюр-Луар. «Крохотный сад на семи ветрах» и «Сад цветов и эха» родом оттуда. Глен и Тери Джемпол в Коста-Рике долгих семь лет без устали знакомили нас с самыми удивительными садами и парками, где растут экзотические цветы и специи этого региона, включая и свое собственное поместье Роса-Бланка. В компании их дочерей мы обошли удивительные, полные символов сады в Священной долине Перу. Нина Субин и Элиот Уайнбергер, их дети Анна-Делла и Стефан вместе с нами более десятка лет исследовали тропические леса. Разделив с ними счастье увидеть невообразимо прекрасные и интересные вещи, я, безусловно, обогатил мое видение мира. Умама Ауад Лахрех открыла мне совершенно иной Могадор, распахнула передо мной двери древнего эль-Рьяда в своем доме в Сале. Ей и Тахару Лахреху, Кате и Андре Азулай, Франсиско Крусу, Мохаммеду Эннаджи и Фатих Бенлаббах, моей первой переводчице на арабский, обязан автор этой книги доброй частью садов, которые описывают сердце и душу Хассибы. «Сад кочующих кактусов» – точная копия мексиканского сада в Могадоре. Его устроил канадский писатель Скотт Саймон, автор «Шлема из плоти». «Безвозвратный сад» увидел свет лишь благодаря удивительному труду по фантастической архитектуре Леона Р. Захара; «Рай в шкатулке» – под впечатлением от маркетри и удивительных работ, произведенных знаменитыми резчиками по дереву Могадора. Оба сада, в несколько переработанном варианте, были опубликованы в качестве прологов к их трудам в серии «Искусство Мексики». Идея «Сада Невидимого» родилась в марокканских аптеках как продолжение проекта фотографа Патрисии Лагард. «Сад души» тоже был опубликован в «Искусстве Мексики». Ронда Бушнен показывала мне сады, точнее, луга, отданные под разведение лошадей в Кентукки; на эти голубые пастбища с неброскими, скромными весенними цветами меня впервые привез Мануэль Медина. Дэнни Андерсон показал Канзас, в том числе классические сады и парки Келдера, и клетки для сверчков в тамошнем городском музее искусств – все это потом оказалось в «Саду голосов». Нэнси Питерс, моя издательница из «Сити-Лайт», Сан-Франциско, вместе с Лоуренсом Ферлингетти показала мне знаменитые многовековые калифорнийские секвойи. Кристиан Дюверже познакомил нас с фантастической, безумной природой Французской Гвианы, открыл нам двери в мир садов-разрушителей, садов, полных ужасов узилища и плена, на острове Дьявола и на соседних островах. Пилар Климент и Хан-Хосе Бремер познакомили нас с садами Самарканда и Бухары, с восхитительными березовыми рощами в Москве и безумными, невообразимо игривыми садами и парками Петра Великого в Петрограде. Вместе с Альфонсо Альфаро исследовали мы все сады и парки Парижа, нового Могадора и особо тщательно, по приглашению Луиса-Игнасио Энареса и Рафаэля-Лопеса Гусмана, – сады Гранады, Карменес-де-Альбасин в Альгамбре. Обошли удивительный образцовый парк у подножия Хенералифе с Мануэлем Родригесом Акостой, именно оттуда в роман пришла башня Хассибы. «Тканый ритуальный сад» действительно существует в чилийском Музее археологии, это ритуальное одеяние индейцев чиму. Его я обнаружил благодаря Лус-Марии Вильямсон и Роберту Эдвардсу, когда они пригласили меня участвовать в их легендарном проекте «Расписные тела», которые были своеобразным телесным садом. Джон Кинг познакомил меня с садом Льюиса Кэрролла в Оксфорде. Наталья Джил провела по саду Ньютона и другим тайным садам Кембриджа, вдобавок рассказав о своих тайных садах в Индии, с ними я познакомился много позже. «Сад Облаков» и «Сад-каннибал» – живая комбинация впечатлений, полученных непосредственно от посещения дождевых лесов Коста-Рики, и документальных описаний, почерпнутых из работы Жиля Клемана «Сады планеты».